Незаметно он словно поплыл в синем тумане. Теперь казалось, что не хозяин постукивает на дровотне, а слышны далекие глухие выстрелы, нужно вскакивать, согнувшись бежать по полю, ползти под колючую проволоку, стрелять и кого-то колоть штыком. Кого и за что? Неизвестно.
Сквозь тревожную дремоту он услышал, как в сенях лязгнула щеколда, кто-то отряхнул сапоги и вошел в хату. Александр поднялся, протер глаза, но в сумерках не мог узнать человека, пока тот не заговорил:
— Есть здесь кто живой?
— Папа дрова колет, а мама в хлеву, — бойко ответила Манька.
— А дядьки у вас никакого не было?
Александр узнал Терешку по голосу, спрыгнул с полатей и подошел к нему:
— Кого ищете, дедушка?
— Тебя, председатель.
— Откуда же это на ночь глядя?
— За солью в Ратмировичи бегал. Шпикулянты туда наезжают менять. А без соли какая еда? И бульбину в рот не затолкаешь. Дык от хунта с три разжился. Глядишь, до великого поста как-нибудь и перебьемся. Думал на станции заночевать, так Анупрей сюда направил. Наказал, чтоб ты, хлопче, к утру был там; их благородиев, говорит, дожидаются, так преседатель хлебом-солью обязан встретить. — И он хитровато захихикал: — Слава богу, что хоть сразу на тебя наскочил. А сейчас пойду у кого-нибудь переночую.
— Спасибо, дедушка, за известие. А богато ли на станции людей?
— Чего доброго, а людей как собак на привязи… Ты же скажи Анупрею, что Терешка прибегал и все чин по чину передал. Ну, помогай тебе бог.
Старик потоптался у порога, забросил на плечо мешочек, нащупал щеколду и вышел.
…На рассвете группа Соловья была на станции. В небольшом деревянном здании светилось только одно окно. В холодном темном зале на лавках и просто на полу спали мужики, женщины и дети, проходы были завалены котомками, сундучками, мешками. Александр зашел к дежурному. Пожилой, изможденный, давно не бритый человек в красной фуражке дремал, склонив голову над столом. Возле телеграфиста горел фонарь, медленно набегала с кольца аппарата узенькая завивающаяся лента.
— День добрый, товарищи, — поздоровался Соловей.
— Я же вам сказал: когда будет поезд, неизвестно. Получим депешу, тогда скажем. Идите ожидайте! — вспылил телеграфист.
— А когда ожидаются легионеры?
Проснулся дежурный, поморгал выпученными глазами и запищал осипшим фальцетом:
— Кто ты такой, чтобы тебе докладывать?
— Председатель Рудобельского ревкома. Прибыли встречать гостей.
Соловей перешел за барьер, стал возле телеграфиста и твердо потребовал:
— Последние депеши!
Дрожащими руками телеграфист подал толстую книгу. Соловей начал читать телеграммы. Одна гласила:
«Со станции Березина вышла дрезина военного назначения. О прибытии доложить начальнику станции Березина».
Он повернул несколько страниц назад и заметил листок тонкой гербовой бумаги, на ней каллиграфическим почерком было написано:
«Командующему I польским корпусом генералу Довбор-Мусницкому.
Покорнейше прошу ясновельможного пана генерала взять под защиту Ваших доблестных войск все имущество и усадьбу барона фон Врангеля. Усадьба находится в двадцати верстах от станции Ратмировичи, у деревни Рудобелка. Полное содержание офицеров и солдат будет обеспечено.
Ваш покорный слуга
— Все ясно! — Соловей с ненавистью бросил взгляд на телеграфиста. — Отправить такую телеграмму? Да это ж измена революции! Где теперь дрезина?
Телеграфист засуетился, нижняя челюсть выбивала дробь.
— Вышла с разъезда, через час прибудет.
Александр открыл дверь и крикнул Якова:
— Постоишь здесь. Чтобы ни один из них ничего не передавал. Не послушают, сам знаешь, что делать.
Возле станции лежали штабеля старых, трухлявых шпал. Своих хлопцев Соловей укрыл за штабелями, а сам вошел в помещение.
Сквозь окна сочился мутный холодный свет зимнего утра. Лица выглядели серыми, а глаза — глубокими черными провалами. Многие пассажиры проснулись, рылись в своих котомках и мешках. Хныкали дети. Дымили самокрутками мужики.
Александр вышел на середину небольшого зальчика.
— Послушайте, товарищи, что я вам скажу, — начал он. — Сейчас из Бобруйска прикатит дрезина с легионерами. Чего они едут сюда? Пригласил их рудобельский управляющий, чтобы не дали поделить панскую землю, чтобы советскую власть задушили. Мы их тут встретим по всей форме. А вы, как только услышите первый выстрел, кричите что есть силы «ура!». Никуда не выходите и от окон держитесь подальше.
— Мамочка, я боюсь, — заплакала девочка.
— Не бойся, доченька, мы за печку спрячемся.
— Эх, была б хоть берданка, так и мы б вам подсобили, — сокрушенно вздохнул высокий дед в белой свитке.
— Кричите погромче, глоток не жалейте, вот и будет нам помощь. Договорились?
— Знамо дело!
— Покричим!
— Чего, чего, а это могем!
Когда Александр вышел, все с тревогой стали прислушиваться и поглядывать в окна.
— Это чей же такой командир? — спросила пожилая женщина.
— Не знаешь, что ли? Романа Соловья сын.
— Энтот, что латышок?
— Эге, он самый. В большевики записался. Переворот, сказывали, в самом Петрограде устраивал, а теперь в волости за главного.
— Тут и черту не разобраться, какому нынче богу молиться: большевики, поляки, германцы. И какого лиха кому надо, дознайся попробуй. Достукались, что и соли не купишь, а тут еще им горлянку дери. «Рятуйте» кричала, а энтак сроду не приходилось.
— Припечет, бабуся, так кукареку затянешь, — засмеялся молодой хлопец.
Говорили еще долго и тревожно, не решаясь выйти за дверь.
Отодвигались от окон, заползали за широкую, вытертую кожухами голландку.
— Ой, бабоньки, ховайтесь, иде-о-от! — отпрыгнула от окна молодуха и села на пол.
Басовито загудели рельсы, прогрохотали колеса на стыках, и стало тихо. На улице послышались веселые голоса.
К вокзалу подкатила зеленая дрезина с прицепом. На перрон повыскакивали солдаты в желтоватых, из английского сукна шинелях и угластых конфедератках. Из-под них у многих выглядывали черные теплые наушники. Гремели медные котелки, стучали подковки — солдаты подпрыгивали, били каблуком о каблук, хлопали один другого руками, изо ртов вырывались белые облачка пара. Хотя и замерзли, но им было весело. Каждый мечтал скорее добраться до имения, отъесться на панских харчах, отлежаться в тепле, а глядишь, и приворожить какую-нибудь молоденькую служанку.
Возле прицепа стоял красивый чернявый поручик, заглядывал внутрь и поторапливал тех, кто еще не успел выбраться на перрон:
— Прэндзэй, прэндзэй, панове![8]
И тут, неожиданно, словно выстрел в лицо, над станцией ахнул залп. Он раскатился протяжным гулом в тишине свежего морозного утра. За ним донеслось разноголосое «ура!». Казалось, сотни людей сейчас ринутся со всех сторон. Прогрохотал еще один залп. И снова, на этот раз совсем близко, раздалось неслаженное, но леденящее жилы неотвратимостью внезапной смерти «ура!».
Польские жолнеры попадали возле вагонов, позабирались между колес, зазвенели о рельсы котелки и карабины. А из-за штабелей шпал бежали вооруженные люди.
К прицепу подлетел человек с гранатой в руке, в шинели и в военной фуражке.
— Рэнки до гуры![9] — закричал он, подскочил к поручику и вырвал у него карабин. Солдаты подняли руки вверх. А из дверей валила толпа бородатых и безбородых мужиков, чтоб поглядеть, что там стряслось. Жолнерам показалось, что их окружает целая армия.
— Кто опустит руки и шевельнется, будет расстрелян на месте, — предупредил Соловей. — Обезоружить, — скомандовал он своим хлопцам.
Легионеры дрожали от внезапности всего случившегося, испуга и холода. Их построили в две шеренги и скомандовали: «Смирно!» Яков Гошка с Анупреем собрали карабины и ровным рядком поставили возле штабеля шпал, потом залезли в вагончик дрезины и вытащили оттуда два ящика с патронами. Только теперь до жолнеров дошло, что их облапошили одиннадцать деревенских хлопцев.
Они не знали, как с ними поступят: будут издеваться, бить, а быть может, даже расстреляют. Вокруг стояло несколько довольно молодых мужчин с ружьями наготове. Двое относили карабины, нацепив на себя пистолеты с портупеями.
Из вокзала высыпали все, кто там был, и стали поодаль.
К обезоруженным легионерам подошел Соловей.
— Товарищи польские солдаты! У вас нет ни своих поместий, ни капиталов, ни фабрик. Иначе вы не были бы рядовыми. Вы сыновья рабочих или крестьян. Чего вы приехали сюда, что вы тут потеряли? Вашими руками хотели душить нас, таких же бедолаг, как вы и ваши отцы. В России — революция. Она принесла свободу рабочему люду. Одумайтесь, с кем вам по дороге: с революцией или с панами. Наплюйте на своих генералов, отправляйтесь по домам и живите по-людски: пашите землю, сейте хлеб.
Многие солдаты заулыбались, живо заблестели глаза, — значит, их не собираются расстреливать, даже предлагают ехать домой.
— Мы вас отпускаем с одним условием, что, возвратись в свой бандитский корпус, не будете воевать против Советов. А обманете — пули вам не миновать. Что скажете, пан поручик?
— После тэго, цо тутэй было, мы юш не жолнежы. Нас чэка велька кара войсковэго сонду[10], — сухо ответил испуганный и подавленный поручик.
— А как думают солдаты?
— Нигды, нигды не бэндзэм![11] — ответило несколько опомнившихся от страха голосов.
— Чего ж вас несла сюда нечистая? — послышалось из толпы.
— Ишь стоят, как языки проглотили.
— Только верни винтовки, они нам покажут, откуда ноги растут.
— Уговор такой: поворачивайте назад и до Бобруйска нигде не останавливайтесь, а то как бы наши люди вас еще не переняли, — сказал Соловей.