– Хорошо лежит, как живой, – клацнул вставными зубами Саня.
– Ага, – грузно опираясь на трость, засопел носом Иван. И, чуть наклонившись вперед, добавил: – Спи спокойно, дорогой товарищ!
– Уснешь тут с вами, – пробурчал я, поеживаясь от сквозняка, тянувшего со стороны открытой лоджии.
Затем прибыл сослуживец еще по Союзу, полковник юстиции Слава Карпешин в сопровождении действующего, без пяти минут прокурорского генерала Сережи Рябиженко. В середине восьмидесятых женко пришел к нам в управление молодым юристом 1 класса с «земли», а теперь по рангу был помощник Генерального и руководил кадрами, которые решают все. По заветам великого Сталина.
Народу становилось все больше: явились подруги дочери с букетами алых гвоздик, а еще три крепких парня в камуфляже с нашивками «ОМОН» на широких спинах (сослуживцы зятя). Потом Рябиженке кто-то позвонил, и он сообщил, что транспорт прибыл. Женщины тонко завыли.
– Так! – подошел к гробу кум, любящий руководить. – Провожающим можно спускаться вниз. Состоится вынос тела.
По паркету к входной двери задробили каблуки и зашуршали выносимые венки, квартира вновь стала больше. Оставшиеся омоновцы, по знаку Альбертыча, водрузили на тело с гробом лакированную крышку, завернули барашки винтов, а зять дунул на свечу и закрыл дверь лоджии.
– Взяли и понесли! – махнул рукой кум, и парни с кряхтеньем повлекли бренные останки на вынос.
– Прощай, уютный уголок, – всхлипнул я и незримо вылетел за ними.
На площадке омоновцы опустили гроб на кафель пола, Витек запер холл, а кум ткнул пальцем в кнопку лифта. Внизу загудело, и пришел грузовой. То, что надо.
Я воспарил на свободу в приоткрытую фрамугу окна лестничной площадки, спланировал на усыпанную багряными ягодами рябину у подъезда и приземлился на одну из веток.
Напротив входа стоял черный катафалк, а за ним микроавтобус «Мерседес», возле них топтались провожавшие. Здесь же, на скамейке, сидели три старухи в платочках, из соседнего подъезда и перешептывались.
Внутри пропела одна дверь, потом вторая, и из нее возник Витек, придержав широкую створку, пыхтящие служивые вытащили на руках гроб, последним гордо шествовал Альбертыч.
– Ну вот, я ж говорила, што он мент, – наклонилась одна старуха к другой, когда омоновцы запихали гроб в задний проем катафалка.
– Вот тот сухонький – енерал, – заговорщицки изрекла третья. – А который с палкой – моряк. Я их видала с усопшим в форме в прошлом годе, привезли откуда-то усех троих, пьяных.
– Это ж надо, все помнят! – удивился я, сидя на ветке. Такое действительно было. Мы тогда здорово поддали на встрече ветеранов, а потом продолжили с Саней и Иваном у меня. Благо жена была в деревне.
– Ну что же, время не ждет – взглянув на наручные часы, отдал команду на посадку распорядитель.
Я вторично спланировал и первым влетел в автоматически отодвинувшуюся дверь автобуса, зависнув в конце уютного, пахнущего кожей и озоном салона. Затем чинно вошли и расселись по сиденьям остальные.
– Едем в Николо-Архангельское, – сказал водителю умостившийся рядом с ним зять.
– Понял, – кивнул тот, после чего кавалькада, запустив моторы, тронулась.
За катафалком следовал наш автобус, а на выезде со двора к ним присоединился «Рено» с мигалкой. На его переднем сидении, рядом с шофером монолитно высился Рябиженко, а сзади сидели жена с дочкой, в темных шалях.
– Молодца, Серега, не зажрался. Приехал проводить старика, – качнулся я у заднего стекла автобуса.
День, между тем, радовал. Утренний туман давно исчез, в выцветшем осеннем небе зародилось солнце. Над Черноморским бульваром, осененным золотом лип и кленов, кружились, опадая, листья.
– Хорошо-то как, – умилился я, пока наша кавалькада тянулась по нему в пробке.
Из открытого окна ползущего рядом с автобусом мастодонтистого «лендровера» донесло песню, которую под гитарные переборы душевно выводил баритон известного барда Митяева: «По стеклу скребутся ветки, в рюмочки коньяк налит – со свиданьицем…», и я почувствовал свою отрешенность от мира. В котором мне теперь не было места.
Потом пробка рассосалась – «лендровер» рванул вперед, унося песню, а мы вырулили на МКАД, прибавили ходу и понеслись в сторону Николо-Архангельского. Туда прибыли к назначенному часу, въехали на территорию похожего на парк крематория и встали на площадке неподалеку от ритуального корпуса. Тут же находились еще несколько катафалков и машин со стоящими у них провожающими. Время от времени от главного входа подходил малый в черной униформе, и очередная процессия начинала движение туда. Конвейер смерти работал четко и отлажено. По законам рынка.
Наш черед наступил спустя еще час, малый махнул рукой – катафалк тронулся. За ним вся процессия. Впереди дочь с кумой под руки вели мою старушку, далее следовали остальные, арьергард замыкали хмурые омоновцы с венками, я незримо висел сверху.
Ритуальный, кубической формы зал впечатлял современным дизайном и размахом. Льющийся сквозь одну из стеклянных стен дневной свет сочетался с искусственным в люстрах; черный мрамор пола с чем-то похожим на постамент в центре подчеркивал торжество момента, а сверкающие никелем с бронзой техническое устройство напротив говорило о бренности бытия. По принципу «оставь надежду, сюда входящий».
В торжественной тишине служители крематория водрузили мой гроб с телом на постамент (при рассмотрении сверху я понял, что он движущийся), отвинтили крышку и, сняв, поставили в сторону к венкам, после чего состоялся обряд прощания.
Под звуки тихо льющегося сверху траурного марша Мендельсона жена с дочкой и зять поочередно ткнулись в мой в восковой лоб, кума попыталась снова заголосить (на нее шикнули), а остальные с каменными лицами продефилировали вокруг, чем-то напоминая пингвинов. Далее служители вернули крышку назад, плотно завернув барашки, скорбящих отвели чуть в сторону, и постамент-тележка покатилась по направляющим вперед, к холодно блестящему металлом устройству.
– Щелк! – раздвинулись в нем створки, гроб уплыл внутрь, и створки закрылись.
Звуки марша, тая, унеслись (все с облегчением зашевелились), а распорядитель обыденно пробубнил:
– Прах получите через час. До встречи.
Выйдя на свежий воздух, женщины уселись на одну из скамеек в аллее, рядом с корпусом, мужчины – кто курил – отошли к урне, стоящей под старой липой и предались вредной привычке, а остальные стали прогуливаться по гранитным плитам. Спустя указанное время Витек принес полученную в колумбарии по квитанции небольшую капсулу с мои прахом, жена, заплакав, прижала ее к груди, и все направились к машинам.
Далее был путь назад, к поминальной трапезе. Она был заказана в небольшом кафе «Встреча» на Черноморском бульваре, рядом с нашим домом, где, выйдя в отставку, я с однокашниками не раз пил водку. Заведение было тихим, с русской кухней и располагало к философии.
– Вроде знакомое место, – прошамкал генерал Зевахин, когда выгрузившись из машин, все были приглашены внутрь, а ковылявший рядом каперанг Харин утвердительно кивнул: – На прошлый день ЧК мы тут неплохо повеселились.
– Ага, неплохо – хихикнул я, скользя над ними по воздуху. – Едва менты не позабирали. Если б не Вовка Слепнев, тогда еще служивший в президентской администрации, сидели бы в обезьяннике.
На входе нас встретил сам хозяин, как всегда в таких заведениях – сын гор, и, выразив очередное соболезнование, сделал радушный жест к столу в центре зала. На белой накрахмаленной скатерти были расставлены холодные закуски, парами бутылки с «Немировым»» и «Киндзмараули», зелень и фрукты.
Приведя себя в порядок в находящихся рядом туалетных комнатах, все чопорно расселись за столом, а я приземлился на крону стоящей у зеркального окна пальмы в кадке. И приготовился внимать, как меня поминают.
Через пару минут, призывая всех к вниманию, кум Альбертыч встал, побрякал вилкой о салатницу и призвал «наполнить», что мужчины незамедлительно исполнили. Дамам налили в бокалы вина, себе в рюмки водки, омоновцам тоже, но в граненые стаканы. После этого кум взял свою, обвел всех проникновенным взглядом и толкнул речь об усопшем. То бишь обо мне. Добрую и проникновенную. Затем повлажнел глазами (я на пальме тоже), вздел рюмку вверх «Земля ему пухом!» и высосал до дна. Остальные поступили аналогично. Не чокаясь.
Насчет «земли» Альбертыч, конечно, загнул. Но все равно было приятно.
После того как гости закусили, налили по второй, и слово взял Карпешин. Он рассказал про то, как я был шахтером и моряком-подводником, а потом о нашей совместной стезе на прокурорском поприще, отметив, что оно потеряло достойнейшего из достойных (я на пальме горделиво надулся), вслед за чем высморкался в носовой платок и потребовал выпить за усопшего стоя. Безутешные родня и гости с достоинством исполнили.
Затем, минут через пять, Зевахин толкнул в бок апатично жевавшего Харина «Налей!», тот кал им по винному бокалу водки, и однокашник принял эстафету. Для начала, качнувшись, он взделся над столом, заорав: «Товарищи офицеры!» Почти все мужчины, бывшие в прошлом и настоящем таковыми, поднялись, и Саня тоже выдал речь. О том, как мы учились в ВКШ, а потом служили операми в КГБ. Где я поймал шпиона, а другие нет. Такое действительно имело место, и ту разработку даже изучали в нынешней Академии ФСБ. Что мне было, естественно, лестно.
– Так пусть же ловит их и там! – ткнул бокалом в потолок Зевахин. Все удивленно переглянулись, но выпили. С генералами, даже отставными, не спорят.
Постепенно обстановка разряжалась – принесли горячее, активнее зазвенели приборы, где-то прошелестел смех, и про меня забыли.
«Ну вот, – возникло в душе чувство горечи. – Умер Максим и хрен с ним. Обидно».
И тут мои печальные размышления прервала песня.
Ой, да не вечер, да не ве-ечер,
Мне малым мало спалось,
Мне малым мало спало-оо-сь,
Ой, да во сне привиделось!