— Ишь ты, бриться, видать, просится, — сказал боцман Калитвенцев. — У нас на Кубани этакого шустрика днем с огнем не найдешь… — Боцман тихо посвистел и произнес несколько ласковых слов, очевидно понравившихся Капитану, потому что он добродушно повиливал пушистым хвостом.
Второй матрос, если говорить о коренном местожительстве — горьковчанин Жигулев, приблизился и почесал щенка за ухом. Капитан прижмурился и сладко зевнул.
— Ишь ты, вроде давным-давно знакомы! — удивился Калитвенцев. — Представь себе, Жигулев, ведь это же приятное развлечение в нашей тревожной житухе. Общение с животным миром облагораживает человека! Не так ли, друг? — Он с удовольствием любовался лапкой щенка. — Мне почему-то сдается, что ребята с «охотника» не оценили по-настоящему свою находку. Ремонт ремонтом, а зачем же забывать о такой собачонке. Следует исправить ошибку и перекантовать это живое существо на наш боевой катер…
Жигулев промолчал. А молчание, как известно с глубокой древности, означает согласие.
Улучив подходящий момент, боцман прихватил Капитана, принес на катер и бесцеремонно засунул его в форпик, чем лишил света и развлечений. Щенок поднял неистовый визг, а во время насильной кормежки вырвался и пулей улетел на свой корабль.
— Не умеешь — не берись, — укорил боцмана Жигулев.
— Не сумел, — признался Калитвенцев, — характерная оказалась собачка. С нею, брат, надо на «вы»…
— То-то, боцман. Не коваль — так и рук не погань. Предоставь мне. Надо делать мягче, а главное, угадать время…
И Жигулев «угадал». Корабль отремонтировали, и он должен был уходить к месту службы. Накануне, сумеречным вечером, Жигулев перекрыл дорогу щенку, подманил его колбасой и надежно упрятал на время в хижине своего приятеля абхазца Баграда, занимавшегося разведением певчих птиц.
Когда опасность миновала, Капитан оказался на катере. Жигулев серьезно представил его команде и принялся любовно и терпеливо приучать щенка к новой обстановке. То ли приличное обхождение ласкового Жигулева, то ли молодость щенка, то ли одна и та же морская форма, но Капитан быстро привык к катерникам, привязался к Жигулеву, и однажды помощник командира Валентин Хамидулин торжественно раскрыл вахтенный журнал, вооружился самопиской и по всем правилам внес его в журнал под кличкой Степка.
С этой бортовой записи Степка стал узаконенным членом экипажа катера с соответствующими правами и обязанностями. Мясо, сахар и конфеты «Раковая шейка» приучили его принимать катерные сигналы, стоять на задних лапах, подавать голос, просить пищу. Через год он по авралу бежал на бак, точно на одно и то же место, на якорь у шпиля, где орудовал боцман Волков, заменивший ушедшего в запас Калитвенцева. После отдачи якоря Степка вначале бежал к комендору Жигулеву, своему другу и тренеру, научившему его всем премудростям, а потом прыгал в командирский отсек.
Не думайте, что Степка горел желанием освоить сложное штурманское дело или любовался игривыми зайчиками радиолокационного экрана. Не тешил своего честолюбия и старший лейтенант Хамидулин, так как отлично знал, что собачонка временно, и только временно, оставила своего любимца Жигулева, занятого слишком странным для Степки делом — стрельбой из пушки. Степка терпеть не мог артиллерийской пальбы. Стоило только появиться на палубе снарядам, Степка начинал метаться. Мотористы не удивлялись, когда Степка, заметив открытый люк, падал им на плечи, а потом прятался за моторы, чтобы не слышать стрельбы.
При построении Степка занимал свое место на баке и покидал его только по команде «Вольно».
Морякам свойственны высокие представления о чести: матрос не прощает вору. И Степка почувствовал этот железный закон. Он никогда самовольно не трогал пищу, сколько бы ни плавали, и первым вырывался на берег при швартовке. Если становились на якорь, Степка прыгал в воду при любой волне, а возвращаясь, требовательным повизгиванием заставлял дежурного втаскивать себя на борт.
К Степке привыкли, его полюбили. Куда матросы, туда и он. В кино Степка устраивался у ног матросов, на прогулках бежал впереди. Четвероногого посетителя музеев, парков, ботанических садов знали на побережье. Однако попытки переманить Степку обычно кончались пастеровскими вливаниями, хотя с виду он казался псом самого добрейшего нрава.
Больше всех Степка любил Жигулева. Да и комендор отвечал ему тем же. Но отслужил свой срок Жигулев, и настало время им расставаться. Степка почувствовал недоброе. За несколько дней до отъезда Жигулева он притих и не спускал глаз со своего друга. Веселый, говорливый Жигулев тоже загрустил, чаще ласкал Степку, усаживал его на колени. Жигулев думал: не взять ли с собой Степку? Команда не возражала. Жигулев пошел на вокзал, чтобы договориться о перевозке, но возникли серьезные формальности, да и лишних денег не было.
— Придется тебе остаться, Степан, — сказал Жигулев притихшей собачонке. — Не робей, ребята хорошие… Не обидят!
Степка, будто понимая задушевные слова, лизнул руку Жигулева.
— Не беспокойся, Жигулев, — утешал Хамидулин. — Степку не дадим в обиду.
— Привык к нему, товарищ лейтенант, — со вздохом признался Жигулев, — никогда бы раньше и не подумал: какая-то собачонка…
Настал день отъезда, теплый осенний день. Море будто играло в жмурки. Легкая волна тихо плескалась о борта катера. Жигулев попрощался с товарищами и сошел на пирс. Степка стоял на палубе и вдруг неожиданно, впервые в жизни завыл.
Жигулев покачал головой, поставил чемодан и, подозвав собаку, погладил недавно промытую зеленым мылом шерсть.
— Нехороший у тебя голос, Степан. В оперу явно не подходишь.
После отъезда Жигулева Степка несколько дней не прикасался к пище. Подбредет к койке, где спал его любимец, ляжет и жалобно повизгивает. Команда старалась помочь Степке пережить потерю друга. В конце концов Степка добился душевного равновесия, но свой характер изменил. Теперь он не привязывался к кому-то одному, а был ровен со всеми.
Однажды Степка убежал куда-то, и катер ушел в море без него. Вернувшись, нашли Степку на берегу. Стоило перебросить трап, как Степка с самым виноватым видом пополз на катер. Очутившись на борту, он вначале обошел ютовую группу и попросил прощения у командира Верюхина, затем подошел к радисту Тюмченкову, минеру Улитину и, наконец, к командиру радиолокационного отделения Медведеву, закрепленному на юте по авральному расписанию.
Все, к кому подходил Степка, гладили его. Прощенный на юте, Степка перебежал на бак к боцману Петрову, приласкался к рыжему комендору с усами Сафонову, второму усачу Рыжову, к Николаю Цибикову — прославленному коку. Повиливая хвостом, Степка забрался под пушку и крепко отоспался там за всю бессонно проведенную ночь.
Теперь Степка выработал еще одно правило: непременно извиняться в случае нарушения дисциплины.
Каждый вечер с наступлением темноты катер уходил в дозор. В походе оружие было наготове, учебные стрельбы не проводились, и Степка предпочитал палубу, особенно в летние, душные ночи. Приляжет возле вахтенного и чутко наблюдает за ним и за морем. И острые же глаза у Степки! Однажды вахтенный проглядел плывущее по курсу лохматое бревно, вернее, целый ствол чинары, вырванной с корнем в бурю и вынесенной в море кипучим течением горной реки. Заметив бревно, Степка залаял. Нетрудно было догадаться, что привлекло его внимание. Катер отвернул от опасного предмета, и вахтенный наградил своего приятеля «Раковой шейкой». Отныне Степка добросовестно правил дежурство на верхней палубе, отсыпаясь вместе с командой по возвращении к месту дневной стоянки.
Случались со Степкой и неприятности, о которых стоит рассказать. Нечего греха таить, собачонка была не в меру любопытным существом. Обычно у Степки не складывалось цельного впечатления о новом месте, если он внимательно не знакомился с ним.
Катер получил задание перейти в другой район побережья. На второй-третий день свободные от вахты матросы решили провести культпоход на выставку цветов. Степка равнодушно оглядел выставку и тихонько удрал от своих друзей, совершенно упустив из виду одно, неизвестное ему обстоятельство. Для большого курортного города разгуливающий без ошейника любимчик экипажа был всего-навсего бродячей собакой. Мало соприкасаясь с коварством людей и полный доверия к ним, Степка подпустил к себе человека, вооруженного причудливой снастью, напоминавшей Степке рыбачьи наметки на Черноморском побережье.
Медно-рыжий, вечно хмельной детина, инвалид труда, ловко накинул сетку на пса и, невзирая на отчаянный лай и сопротивление, швырнул его в вонючий ящик. Опыт подсказывал собачнику: щенок избалованный и слабо знакомый с подлинной жизнью.
— Вот что, сержант, — сказал собачник постовому милиционеру, наблюдавшему за операцией, — попалась сытая псина и барчуковатая. Вполне возможно, какой-то важный притащил из Москвы. Вам заботы могут выйти, а мне, ежели хозяин найдется, в аккурат полмитрича обеспечено…
— Понятно, — ответил сержант милиции, — подожди с ним. Вреда от него не видели, а шкура — чепуха, мелкая.
Катерники деятельно разыскивали пропавшую собачонку. Благодаря совету милиционера Степка остался жив и вскоре был доставлен на пограничный корабль самим собачником.
— Ошейник надо, ребята, — посоветовал он обрадованным матросам, пересчитывая собранные по кругу деньжата. Ладно мне попался, душевному человеку, а то налетит и на другого, и забодает тот вашего кобелька в порядке выполнения промфинплана.
Моторист Полушкин смастерил ошейник из старого матросского ремня. Медную литую пряжку достали на базаре.
— При таком безответственном руководстве загубим собаку, — сказал этот разумный крестьянский паренек, приучивший себя с детства к пониманию как своих, так и чужих печалей. — Кто-то должен один отвечать за него…
И все же Степка оставался верен себе, несмотря на появление нового шефа. Полушкин, безусловно, завоевал известное предпочтение, но все же Степка не обижал и остальных членов экипажа. Лучше не привыкать к одному — так подсказывал горький собачий опыт. Матросы менялись, уходили в запас, переводились на другие корабли, а Степка неизменно оставался на месте.