Катер сблизился с баркасом на переменных курсах и лег в дрейф. Баркаса не было видно, его прикрыл катер. По тому, как мотался колпак радиолокационной установки, можно было определить, как трудно подойти вплотную и снять людей. Конечно, сейчас бросили им концы и Катуков кричит в мегафон, приказывая обвязаться канатами. Матросы держатся за леера и орудуют крюками.
Катер развернуло другим бортом, подбросило, стал виден баркас, мгновенно провалившийся в ущелье между двумя огромными волнами. На баркасе оставался только Шамил. Он размахнулся и забросил конец на катер. Ага, баркас берут на буксир!
Катер опять развернуло, баркас отбросило назад. На нем уже никого не было. Тонкая ниточка каната связывала «Муссон» с катером.
Я представляю встречу Шамила с Катуковым на борту катера, штурманскую рубку, куда набились рыбаки в их мокрых доспехах, заветную фляжку с коньяком «три звездочки», которую держит Катуков на всякий случай в своей каюте. Шамил отказался, безусловно, а паренек пьет. А может быть, возится возле отца. Неизвестно, как перенес Саул это приключение.
И совершенно точно можно представить радиста, скрючившегося в своей рубке. В эфир летит лаконичная радиограмма: «Три человека взяты на борт». Лейтенант Тестомес, упершись локтями в штурманский столик, аккуратно вписывает фамилии взятых на борт, номер судна, его название и, конечно, старательно выводит фамилию и имя вызволенного из беды старшего на баркасе Шамила Палбы.
На вышку поднялся заместитель начальника заставы лейтенант Пылаев, прибывший сюда недавно из Даурских степей.
Наклонившись к уху, чтобы перекричать ветер, он сообщил, что начальник отряда запретил возвращение на базу катера Катукова из-за большого наката и приказал следовать к «Эленафту».
— Туда сейчас едут семьи, рыбаки. Пляшут от радости… — сказал Пылаев. — Может, вы хотите?
Шофер погнал грузовик к «Эленафту» на безумной скорости. Катер входил в небольшую бухточку. Через палубу «Эленафта» катила волна. В кипящих смерчах гудели его ржавые стальные надстройки. Катуков не рискнул швартоваться у «Эленафта» и вытравил якорь-цепь.
Шлюпку, посланную к катеру, швыряло, как гусиное перышко. Все знали, что рыбаки спасены, а все же напряженно следили за появлением на борту Саула, его сына и Шамила. Последним в шлюпку сел Катуков, и она пошла к берегу. Когда шлюпка подвалила, сидевший на носу Шамил, не доверяя швартовому концу, уцепился за сосновую сваю, чтобы закрепить шлюпку и дать возможность поднять старого Саула. Я заметил, что руки Шамила были в крови, на суставах содрана кожа. Когда все попали на пирс, Шамил оставил шлюпку, поднялся, покачнулся, хотел отвести протянутые к нему руки. Но потом оперся на подставленные плечи и, тяжело ступая, прошел в глубину причала, куда не достигала волна. Возле Шамила хлопотала жена, пытаясь скрыть от мужа свои слезы. Шамил, не глядя на жену, приложил к ее щеке свою ладонь, и я заметил, как женщина прикоснулась к ней губами.
А обрадованный Датико бушевал:
— Такой стол накроем, товарищ Катуков!
— Вот и хорошо, — сказал Катуков. — У Шамила есть еще одна причина повеселиться.
— Надо ехать с нами! Приглашаем! — требовал Датико.
— У меня команда.
— Давай всю команду!
— Нам гулять нельзя, Датико, — сказал Катуков, — а когда-нибудь заедем, если не прогоните, сядем за ваш стол… — И Катуков посмотрел на Шамила улыбающимися глазами.
Шамил подошел к Катукову:
— Ты будешь моим первым гостем, товарищ Катуков… — тихо сказал он. Его голос дрогнул, и он не закончил мысли.
Растроганный Катуков отшутился:
— Э, Шамил, не верю. Ты дал слово никогда не садиться со мной за один стол.
Шамил, ничего не ответив, взял молча руку Катукова и как-то осторожно, бережно пожал ее.
Януш ПшимановскийПОГОНЯ
— «Они уже не бежали. Никакими усилиями нельзя было заставить ноги передвигаться быстрее. Кровь со страшной силой гудела у Гусятникова в висках. Он оглох от бешеных толчков сердца. Воздух вдруг стал густ. Горло принимало его только, как воду, глотками.
Очевидно, нарушитель чувствовал себя не лучше, потому что оба они упали в снег одновременно, точно сговорившись заранее.
Распластавшись на снегу, Гусятников молча смотрел на противника». — Хорунжий читал ровно, спокойно. Только очень внимательный слушатель мог бы заметить, что иногда его голос на каком-либо слове нет-нет да и дрогнет от скрытого волнения.
Слушали все внимательно. Тесный кружок склонившихся голов сомкнулся вокруг заместителя командира заставы. Свет низкого, заходящего солнца серебрил его волосы, стелил сверкающую скатерть на столик у окна и зажигал искры на эбонитовой трубке полевого телефона. За стеной дятел настойчивым стуком раскалывал тишину. Стояла июльская жара, в воздухе пахло лесом.
Войтек Влодарский, худенький молодой паренек в выгоревшем мундире с одной «палкой» на рукаве, подперев голову руками, смотрел в лицо хорунжему. Он знал этот рассказ. Знал, что Гусятников сбросил сапоги и бежал по снегу босиком, чтобы догнать нарушителя границы, насмерть сразиться с ним… Войтек читал рассказ уже два раза. И, несмотря на это, он не мог сдержать волнения. Хорошо написал этот рассказ советский писатель, правдиво! А кроме того, рассказ еще и о «товарищах по профессии», о русских пограничниках. Жалко только, что у Гусятникова тогда не оказалось хорошей собаки, с ней было бы легче…
В стенной газете подвигу Гусятникова посвящалась заметка, всего пять строк.
Хорунжий перевернул страницу и, незаметно повышая голос, заканчивал чтение:
— «12 декабря товарищ Гусятников Г. М., пулеметчик и член ВКП(б), при условии мороза и без наличия сапог, задержал нарушителя госграницы».
От редакции:
«По таким, как товарищ Гусятников, надо держать равнение!»
Хорунжий передохнул и продолжал:
— «Пораженные протокольной плотностью «описания», мы спросили редактора:
— И это все?
— В основном все, — подтвердил редактор спокойно.
— Решительно все?
И вдруг собеседник наш заметно смутился.
— Верно, — сказал он, замявшись, — есть факт. Километры не проставлены.
Намочив чернильный карандаш, он вывел твердыми печатными буквами:
«А всего пройдено 36».
— Так будет верно, — сказал он, успокоившись…»
Когда хорунжий кончил читать, несколько минут все молчали.
— Настоящий был этот парень, Гусятников, — вздохнул Пилярчык и покрутил коротко остриженной головой.
Пилярчык бледный, незагорелый. Он недавно из госпиталя, где лежал после ранения в плечо, полученного в перестрелке.
Капрал Драбик повернулся в сторону Пилярчыка:
— Правдивый рассказ. Жаль, что о нас до сих пор ничего не написано.
— Не было, так будет. Ведь о советских пограничниках уже написано, и немало…
— Потому, что боевой путь у них длиннее. Почти от самой революции…
— Напишут и о нас.
— Да разве есть у нас о чем писать? — задумчиво прервал собеседников молчавший до сих пор Войтек Влодарский.
Он все еще сидел у окна и гладил рукой короткие льняные волосы. У Войтека было темное, опаленное солнцем лицо, только белки глаз и светлые брови выделялись на нем.
Многие не согласились с Влодарским:
— Как это не о чем? А о солдате Врубеле?
— А о нашем Пилярчыке? Как его тот тип ранил, а он не отступился от него и захватил.
— Что обо мне говорить, — махнул рукой Пилярчык. — Любой поступил бы так же…
— Вот именно: любой. — Капрал Драбик стукнул кулаком о колено. — И о каждом можно писать. Хотя бы о тебе, Войтек! Или ты считаешь, что о тебе не стоит писать? Как ты со своим Боксом несешь службу на границе, можно повесть написать.
— Ты преувеличиваешь, Драбик, — говорит смущенный Войтек. — О таких, как Гусятников, книги надо писать. Это герой. А я, как этот русский пограничник, пожалуй, поступить бы не мог. Трудно.
— Ясно, трудно. — Драбик стал серьезным, нахмурился. — На такое дело нужен крепкий человек… Рисковал жизнью. Если тебе вот так придется, Влодарский, то подумай о Гусятникове и будешь знать, что и как…
— Подумать можно. И сам знаю, что нужно. Я зубами бы за горло, но не пустил бы эту мразь через границу. У нас в деревне люди только жить начинают. Защищать надо. Я знаю. Но чтобы так, как Гусятников, едва ли. Даже снега нету… — Он с сожалением посмотрел на покрытый тенистой зеленью склон горы, видневшийся за окном.
Хорунжий наклонил голову и улыбнулся.
У ворот заставы они остановились.
— Заряжай! — приказал капрал Драбик.
Подняли вверх дула автоматов, заложили диски. Влодарский встал на колено и прикрепил повод к ошейнику Бокса. Овчарка посмотрела умными глазами, лизнула руку. В свете огромного, висящего над кронами деревьев месяца серебрилась ее шерсть.
Драбик толкнул локтем Влодарского:
— Ты идешь первый, я охраняю. Связь зрительная, ночь сегодня ясная. Если что увидишь, стукни по стволу автомата — услышу.
— Хорошо.
Тронулись…
У выхода с заставы блеснул штык на винтовке часового. Войтек еще с минуту слышал обрывки радиопередачи, доносившейся из-за забора, а потом только дыхание — свое и Бокса.
Уже десятки раз Войтек выходил на охрану границы. Однако будни службы не стерли того впечатления, которое он пережил, когда первый раз услышал слова: «Доверяю вам охрану границы Польской Народной Республики». Будто и слова обычные, а как вспомнишь их, так сильнее забьется сердце…
Вышли из леса. Под ногами, в долине, мигала огоньками деревня. Оттуда неслись ворчливый треск мотора и веселая мелодия марша. «Кино к ним приехало, — догадался Войтек. — А у нас в деревне уже электричество провели…» Он нащупал в кармане шелестящий конверт письма, полученного вечером. Постарался себе представить, как теперь выглядит отцовская изба с лампочкой у потолка. Может, и в сенях лампа светит? Мать возвращается из хлева, несет голубое эмалированное ведро с парным молоком. Наверное, радуется…