Румянцев-Задунайский — страница 4 из 8

Глава IТучи над Малороссией

1

Вот уже вторую неделю не показывалось солнце в осеннем небе южной Малороссии. Над пожухлой степью нескончаемо плыла лохматая сырость, плыла угрюмо-угрожающе, готовая в любой час обрушиться на землю ледяным дождем или снегопадом. Дул ветер. От непогодья попряталось все живое. В благодатные дни степь обычно кишела зайцами, лисами, а тут хоть бы мышь показалась. Пусто кругом…

В сопровождении отряда охраны Румянцев объезжал границу с Оттоманской империей и подвластным ей Крымским ханством. Три дня не слезал с седла, а успел проверить лишь часть кордонов. Велика граница. На западе она начиналась у Синюхи[23], пересекала мелководные речушки Ингул и Ингулец, после чего ровной линией тянулась к востоку до самого Машурина Шанца, что на Днепре, затем сворачивала вниз по течению реки до Конских Вод, потом снова шла на восток, не доходя Северного Донца, круто поворачивала к югу, выходила к Дону и заканчивалась у крепости Святого Дмитрия Ростовского, неподалеку от Азова, принадлежавшего туркам.

Румянцев ехал в глубокой задумчивости. Ветер трепал легкую епанчу, забрасывал нижние края ее на голову, но он не замечал этого. Он думал о состоянии пограничной охраны. Сегодняшний выезд еще раз убедил его, что созданные здесь укрепления не стоят и ломаного гроша. В большинстве случаев они представляли собой простейшие сооружения полевого типа, охраняемые мелкими подразделениями гарнизонной службы и казачьих войск. Татары без особого труда прорывали линию укреплений, безнаказанно проникали в глубь Малороссии и с обозами награбленного добра возвращались обратно.

«Нет, кордонами границу не защитишь, — подумал Румянцев, — тут надобно другое».

Это «другое» представлялось ему еще не очень-то ясно, но он чувствовал, что уже нащупал правильное направление. Кордонная система изжила себя. Для обороны рубежей напрашивалось иное. Поскольку мелкие укрепления не в состоянии были противостоять противнику, их содержание теряло всякий смысл. Разумнее было их разрушить, а команды свести в боеспособные подвижные отряды, кои держать сосредоточенно в глубине охраняемого района, на наиболее важных направлениях и коммуникациях. Что касается кордонов, прикрывающих города, речные переправы, то их следует усилить. Было бы не худо также соорудить укрепления в приграничных селениях, а самих жителей селений вооружить ружьями…

«Составлю план и рапортую в Петербург, — решил Румянцев. — Государыня не откажет во внимании, поелику дело касается безопасности империи».

Его отношения с государыней нельзя было назвать близкими, тем не менее он мог надеяться на ее поддержку. Во всяком случае, она была к нему милостива. Когда в 1763 году после долгих раздумий он приехал наконец из Гданьска в Петербург, в императорском дворце ему оказали достойные почести. Государыня имела с ним несколько личных бесед, в которых обнадеживала кредитом, делала намеки, что при проявлении с его стороны «усердия» он может занять при дворе весьма высокое место. Румянцев делал вид, что не понимает намеков, всякий раз подчеркивая, что он солдат и видит свой долг оставаться таковым, пока его рука в состоянии держать шпагу. Наслышавшись разговоров о влюбчивости ее величества, он был осторожен.

В ноябре 1764 года указом императрицы Румянцев был определен генерал-губернатором в Малороссию, президентом тамошней коллегии, учрежденной в Глухове взамен упраздненного гетманства, главным командиром малороссийских казацких полков, запорожских казаков и Украинской дивизии. Этим же указом Румянцеву было «всемилостивейше» пожаловано «сверх настоящего по чину его жалования, из тамошних налогов по 4000 на год столовых денег, да на генерал-губернаторский уряд[24] ведомства Кучеровского село Кучеровку с прилежащими к нему селами и хуторами, да село Серединную Буду».

Благословляя его на новое поприще, императрица лично вручила инструкцию, коей надлежало ему руководствоваться. А инструкция та сводилась к следующему: «век и имя гетманов исчезло» и посему следует «легчайшими способами» привести Украину к тому, чтобы она «обрусела…» Иными словами, от него требовали завести на Украине такие порядки, какие существовали в прочих провинциях Российской империи.

Румянцев был человеком дисциплины. Вступив в новую должность, он старался точно следовать данной ему инструкции. Особый долг свой он видел в укреплении государственной границы. Жители южных степей находились в постоянном страхе от возможного нападения татарских орд и турецких янычар. В их памяти были живы нашествия, которые сопровождались убийствами, угоном малороссиян в плен, разграблением их имущества, сожжением селений. Долг требовал от него положить конец таким нашествиям. Потому-то и не покидали его сейчас мысли о способах укрепления границы.

Из глубокого раздумья его вывел голос адъютанта:

— Крепость Святой Елизаветы, ваше сиятельство!

Румянцев глянул в сторону, куда были повернуты лица сопровождающих, и увидел вдали знакомый частокол, а за частоколом промазанные глиной крыши строений, деревянную церквушку с потемневшим от дождей крестом. Крепость была чуть ли не самой главной в системе обороны, называемой «Украинской линией». Ее гарнизон состоял главным образом из казачьих войск, которыми командовал генерал-майор Исаков, человек исполнительный, но не очень далекий в делах военного искусства. Это был один из тех военачальников, офицерские чины которым «выходили» еще в пору их отрочества. Записанный в полк со дня своего рождения, он к моменту замены камзола недоросля на военный мундир имел уже такую выслугу лет, которая обеспечивала ему чин капитана. А в армии пошли другие ступени. Так и дослужился до генерала.

Командир крепости встретил своего начальника с робким подобострастием, словно не генералом был, а так себе, ничтожным офицеришком. Румянцев не любил таких людей, не любил, когда перед ним принижались, потому спросил неласково:

— Какие новости?

— Особых нет, ваше сиятельство. Новый устав… экзерциции… Трудимся в поте лица.

— Что противник?

— Тихо, ваше сиятельство. Не показывается. Правда, одного тут поймали… Из самого Бахчисарая мерзавец. Лазутчик.

— Где он?

— В Глухов до вашего сиятельства отправили.

— Допрос чинили?

— Так точно. Что-то недоброе они там затевают.

— А что шпионы, коих в Туретчину посылали?

— Пока один вернулся. Доносит, будто басурманы к польской границе направление имеют.

Румянцев пожелал лично поговорить с лазутчиком. Он был приятно удивлен, когда ему представили рослого ефрейтора с азиатским лицом, в котором сразу узнал бывшего солдата охраны графа Бутурлина, того самого, что по милости захмелевшего фельдмаршала чуть не произвели в офицеры.

— Прохор? — вспомнил его имя Румянцев.

— Так точно, ваше сиятельство, — вытянулся перед ним ефрейтор.

Румянцев невольно улыбнулся.

— Офицером еще не стал?

— Так ведь дело-то сие барское, ваше сиятельство, — с нарочитой наивностью, так же, как и в тот раз, когда явился к главнокомандующему графу Бутурлину за офицерским чином, отвечал ефрейтор. — Наше дело солдатское, к другому делу не приучены.

— А товарищ твой где — Иван, кажется?

— Нету Ивана. Под Кольбергом его…

— Разве там были?

— А как же! После того случая его сиятельство изволили в полк нас отправить, мы и попали в самое пекло…

Румянцева обдало роем воспоминаний. Кольберг! Немало солдат тогда погибло. Но и победа досталась великая.

— В какие места ходил? — перешел к делу Румянцев.

— Много прошел, ваше сиятельство. Аж до Очакова.

— И турки не задержали?

— Да я ж, ваше сиятельство, немым прикидывался. А с немого какой спрос? Да и рожа у меня… Если что, мычу, как бык, да лохмотьями потряхиваю. Это ребята так нарядили, чтоб за нищего признавали…

Прохор доставил из-за рубежа ценные сведения. То, о чем он рассказал, подтверждало предположение Румянцева о намерении турок и татар идти войной на Россию. В районах Хотина, Бендер, Очакова сосредоточивались крупные силы. В одном только Очакове, по наблюдениям Прохора, набралось столько янычар, что всем не хватило квартир и многие вынуждены были разместиться в палатках.

В последнее время Турция вообще вела себя вызывающе. При содействии крымских татар она устраивала опустошительные набеги, угрожала Малороссии порабощением. Да Малороссии ли только! На Северном Кавказе она стремилась поработить Кабарду, признанную по Белградскому миру в 1739 году независимой страной.

Воинственность Порты стала сказываться особенно после вступления на польский престол, не без содействия Петербургского двора, Станислава Понятовского, имевшего причины питать к российской императрице рабскую привязанность. Мечтая утвердить в Польше собственное влияние, Порта открыто поощряла противников короля, которых на ее счастье оказалось не так уж мало, звала их облачиться в военные доспехи. А чтобы они не очень-то колебались, начала с торопливостью, достойной азартного игрока, подтягивать к польским границам войска. Порта как бы говорила этим шагом: не бойтесь, в случае чего помощь будет рядом. Поляки, кажется, уже позарились на наживку.

Недавно в небольшом городке Бар Каменецкий группа магнатов и шляхты составила конфедерацию против короля Станислава Понятовского в защиту «вольности и веры». Конфедераты объявили Станислава лишенным престола и призвали сторонников своих к оружию, к выступлению против «засилия русских». Мало того, они обратились за помощью к Турции, Франции, Саксонии.

Собираясь в обратную дорогу, Румянцев предупредил:

— По всему, турки к открытию большой кампании еще не готовы, но татарские орды могут нагрянуть в любой час.

— Будьте покойны, ваше сиятельство, — тряхнул локонами роскошного парика генерал-майор Исаков, — татары не пройдут.

Румянцев невольно поморщился. В самоуверенности начальника гарнизона, в той бойкости, с какой были сказаны слова «будьте покойны», проступало недопонимание опасности положения. Не желая, однако, портить ему настроение, он промолчал, тяжело поднявшись со стула. Исаков, испугавшись, что командующий уедет недовольным, засуетился, как мальчишка:

— Ваше сиятельство, не откажите в чести… Дозвольте пригласить откушать чем Бог послал…

Голос звучал так умоляюще, что отказ мог окончательно сразить бедного генерала. Румянцев согласился.

На обед ушло около часа. Едва он кончился, как Румянцев приказал своей свите седлать лошадей.

С наступлением сумерек ветер немного стих, но небо оставалось затянутым тучами, которые, потемнев, теперь казались еще более неприветливыми.

Ехали рысью. Перед конниками простиралась пустынная степь — ни деревца, ни домика, ни огонька впереди. Только чуть заметная полоса дороги да верстовые вешки по сторонам. Пустота такая, что одинокому путнику было бы явно не по себе.

«А Прохор-то и впрямь под стать офицеру», — вспомнил свой разговор с разведчиком Румянцев. — Хоть и мужик, а умом, сметливостью Бог его не обидел». Он представил Прохора в мундире прапорщика — лобастого, широкоплечего — и еще больше утвердился в мысли, что такие солдаты вполне достойны офицерских чинов. А способные офицеры ох как нужны! Мало их, обстрелянных, осталось. Многие воевавшие в Прусскую войну после указа о вольности дворянству[25] покинули армию и поселились в своих имениях, сменив беспокойную армейскую службу на тихую провинциальную жизнь. Чтобы восполнить утечку, военная коллегия стала нанимать на службу иностранцев, в том числе и прусских офицеров, с которыми еще недавно бились как враги.

Слов нет, после Семилетней войны произошло и такое, чего нельзя не приветствовать. Еще в 1762 году императрица повелела создать специальную военную комиссию под председательством фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова, поручив ей сделать все, что она сочтет необходимым во имя усиления мощи русской армии. Комиссия разработала новое штатное расписание, полнее отвечавшее требованиям времени. По новым штатам пехотный полк делился на два батальона, каждый из которых состоял из пяти мушкетерских и одной гренадерской рот. Солдат получал на вооружение ружье со штыком и шпагу. Расписанием создавался особый егерский корпус, начало которому было положено еще Румянцевым во время Кольбергской кампании. В егерские роты отбирались лучшие солдаты. Вооруженные нарезными ружьями, они обучались действиям в колоннах и рассыпном строю — «проворно заряжать, смело и с цельным прикладом стрелять», «наступать и отступать с пальбою», применяться к любым условиям местности, форсированно маршировать с ружьем и полной амуницией «не по дорогам, а прямо через поля и леса».

По предложению комиссии был принят также новый пехотный строевой устав. Для ведения учащенной стрельбы «густые» ротные колонны заменялись батальонными. Если раньше было четыре типа каре, то теперь их стало два — «огибное» и полковое на походе. В развернутом строю уменьшалось число шеренг. Упрощались некоторые перестроения, сокращалось число ружейных приемов.

Румянцев с одобрением относился к нововведениям. Он не соглашался только с тем, что новый устав, как и прежний, главное внимание обращал на ведение огневого боя, частой залповой стрельбы из развернутого строя, тогда как о штыковом бое упоминалось лишь вскользь. В уставе, хотя и не так броско, а все ж отразилось преклонение перед прусской военной системой. В нем сохранялось немало всякого рода тонкостей сложной плац-парадной экзерциции, рассчитанной на создание внешнего эффекта в ущерб боевой подготовке. Не был решен также вопрос подготовки офицерских кадров.

«Многое еще надобно сделать, изменить, поправить», — думал Румянцев.

До Глухова добрались лишь на третий день. Графиня Екатерина Михайловна так обрадовалась приезду мужа, что, опередив лакея, сама приняла от него шляпу.

— Слава Богу! Мы так боялись!.. Думали, уж не случилось ли что?..

Румянцева, однако, встреча не тронула.

— Прикажите подать чай, — устало сказал он и направился к себе в кабинет.

Чай Екатерина Михайловна принесла сама. Взглянув на нее, Румянцев понял, что у нее есть к нему разговор. Она заговорила о детях, о том, что они стали уже взрослыми, их надо учить по-настоящему. А что может дать им гувернер француз Моно? Правда, человек порядочный, но много ли от того проку, если все его знания шпажным делом кончаются? Тут надобен образованный учитель, но где взять такого? Нашла она одного местного, так он день придет, два гуляет…

Она говорила с волнением. Он слушал ее рассеянно, попивая чай, и, когда она кончила, сказал:

— Вам надобно возвратиться в Москву.

— В Москву? — Екатерина Михайловна даже села от неожиданности.

— Там сможете нанять более достойных учителей.

Заметив появившуюся на ее лице бледность, он постарался изменить тон:

— Я принял сие решение не потому, что не желаю заботиться о семье. На то есть причины. Предвидится война с турками, и оставаться вам здесь небезопасно. К тому же обстоятельства, которые сейчас складываются, обязывают меня постоянно находиться в войсках.

— Воля ваша, батюшка, — покорно промолвила графиня. — Коли так угодно, мы выедем…

И в сузившихся глазах ее появились слезы.

2

В Зимнем дворце ждали из Царского Села императрицу. 26 октября ее величество соизволила привить себе оспу, чем восхитила весь Петербург. Об этом «врачевательном действе», придуманном в Лондоне и почти совсем не известном в России, ходили самые невероятные слухи. Уверяли даже, что у многих англичан, коим учинено оспное привитие, выросли коровьи рога. Поскольку такие украшения представлялись не очень-то заманчивыми, то от прививок все шарахались, как черти от ладана. Екатерина первая протянула руку под ланцет. И вот теперь после короткого отдыха в сельской тиши возвращалась в Петербург. Кстати, врачи советовали ей не спешить, пожить в селе еще немного, но она не вняла их совету. В Петербурге от нее ждали решений по случаю объявления Турцией войны России.

Вызов Порты не был неожиданностью. Войну ждали со дня на день. Румянцев писал из Малороссии: «Последнее уведомление, что мне сообщено от киевского генерал-губернатора Вейкова из письма к нему пребывающего в Константинополе вашего императорского величества тайного советника Обрескова, прямо уже гласит, что собрание на границах многочисленных татарских и других войск, запасение магазейнов и распоряжения при самом султанском дворе являют вид намереваемой против областей вашего императорского величества непременной войны».

Туркам не хватало только повода для начала военных действий. Но теперь нашелся и повод. В июле 1768 года отряд гайдамаков при преследовании барских конфедератов, бежавших с поля боя, вторгся в пограничные селения Балту и Дубоссары, принадлежавшие крымскому хану, и вгорячах спалил несколько домов. В добрые времена Порта не обратила бы на это, внимания, но теперь она подняла такой шум, словно начался всемирный потоп. 25 сентября верховный визирь вызвал русского посланника Обрескова и предъявил ему ультиматум для передачи правительству. Порта в категорической форме потребовала от России немедленно вывести войска из Польши и более не вмешиваться во внутренние дела этой страны. Обресков отказался принять такой ультиматум, пообещав, однако, довести его содержание до Петербурга. Визирь нашел поведение посла вызывающим и приказал посадить его со всем персоналом посольства в подземелье Семибашенного замка.

— Возмутительно!.. Неслыханно!.. — не смолкали возмущенные голоса тех, кто пришел встретить императрицу. Пришли же именитые из именитых: фельдмаршал Кирилл Григорьевич Разумовский, генерал-аншеф князь Александр Михайлович Голицын, его брат вице-канцлер Алексей Михайлович Голицын, вице-президент военной коллегии Захар Григорьевич Чернышев, генерал-аншеф Михаил Никитич Волконский, генерал-прокурор Александр Алексеевич Вяземский, генерал-аншеф Петр Иванович Панин и его всемогущий брат Никита Иванович. Да еще пришел фельдмаршал Бестужев-Рюмин, хотя его и не приглашали. Когда-то мнение этого человека ценилось очень высоко, к его голосу прислушивались высочайшие особы. Но сейчас он был никто. Екатерина хотя и возвратила его из ссылки, вернула звания и почести, но в праве состоять у государственного кормила отказала. Он вынужден был довольствоваться местом в коллегии иностранных дел.

— Господа, — старчески покашливая, говорил он собравшимся, — надобно узнать, не имеет ли Порта тайного сговора с другими державами? Сдается мне, в вероломстве своем надежду на Версаль питает…

Князь Александр Голицын, сидевший с ним рядом, громко чихнул в платок.

— Не согласны со мною, князь? — тотчас повернулся к нему Бестужев-Рюмин.

— Совершенно согласен, — высморкавшись, ответил тот. — Однако я полагаю, — продолжал князь, — турки расчет имеют не только на французов. Не последнюю роль тут играет Венский двор.

— Никто ничего точно не знает, — вступил в разговор Разумовский. — Время покажет, кто с кем.

Международное положение России в момент объявления войны было сложным. Во всяком случае, ей было чего опасаться.

После Семилетней войны Франция, утратив Канаду и свое влияние в Индии, смогла все же сохранить господствующее положение на Ближнем Востоке. Интересы в этом районе связывали ее с Турцией, с которой она вела выгодную торговлю. Возможность продвижения России к Черному морю рассматривалась ею как угроза ее экономическим интересам. Ее настораживало также усиление русского влияния в странах северной и центральной Европы… Рост международного значения России не сулил Франции ничего доброго — по крайней мере, так казалось Версалю, — и она тайно подстрекала против нее другие государства, прежде всего Турцию, Польшу и Швецию. Отношения между Россией и Францией обострились до того, что в 1767 году дело дошло до отозвания послов.

Дипломатические отношения с Австрией хотя и поддерживались, были тоже далеко не дружественными. Давнишний союз с нею приказал долго жить. Австрия желала, чтобы в таком союзе за нею признавалось первенство, но поскольку Россия, окрепшая после Семилетней войны, уже не нуждалась в поводырях, избежать размолвки оказалось невозможным. Затаив обиду, Австрия стала мстить России «мелкими уколами» и была рада, как и Франция, проучить «несносных Иванов» руками воинственных татар и турок, преградить им дорогу к Черному морю, заставить уйти из Польши.

Что касается Англии, то она желала войны между двумя соперничавшими империями потому, что в этой войне ничего не теряла, приобрести же могла многое. Она надеялась, что после разорительной войны Россия станет вести себя смирнее на европейской арене. В то же время она хотела, чтобы русские, в свою очередь, как следует поколотили турок, истощили бы их до такого состояния, чтобы ей, Англии, можно было смело предъявить им территориальные претензии. Она мечтала прибрать к рукам владения Порты на Ближнем Востоке.

В войне с Турцией Россия могла рассчитывать только на поддержку Пруссии. Семилетняя война привела эту страну на край пропасти, и если она не свалилась в ту пропасть, то потому только, что за нее заступился Петр III, боготворивший Фридриха. В 1764 году между Россией и Пруссией был заключен договор на восемь лет. Согласно этому договору оба государства гарантировали друг другу неприкосновенность их территориальных владений. В случае нападения на одну из сторон вторая сторона обязывалась оказать ей помощь войсками. Секретные статьи гласили: если Россия подвергнется нападению со стороны Китая, Персии или Турции, а Пруссия — на Рейне, то предусмотренный контингент войск заменяется денежной субсидией в 400 тысяч рублей ежегодно в течение всей войны. Союзники условились о проведении общей политической линии в Швеции и о недопущении каких бы то ни было реформ государственного строя в Польше. Договор предоставлял России в делах Польши «первое место и свободные руки», что для Петербурга имело особое значение.

…Наконец дежуривший у подъезда лакей доложил, что карета ее величества подкатила к крыльцу. Сановники, толкая друг друга, устремились к парадным дверям. Императрица, опираясь на руку графа Григория Орлова, уже шла им навстречу. С нею были также Алексей Орлов и какой-то плотный, с двойным подбородком, человек, по всему — иностранец.

— Представляю вам, господа, лейб-лекаря господина Димсдайлема, — со своей обычной располагающей улыбкой сказала государыня. — У него золотые руки.

Тучный иностранец, поняв, что речь о нем, низко поклонился. Однако его не удостоили тем вниманием, на которое он, возможно, рассчитывал. Сановники принялись наперебой восхищаться беспримерным подвигом ее величества, смело решившейся на столь опасную операцию.

— Уверяю, господа, ничего опасного, — возражала Екатерина, подставляя белую в кружевах руку для поцелуя. — Все очень просто. И, уверяю, никакой боли. Я сделала такую же операцию сыну, и, надеюсь, господа, вы тоже не откажетесь. Мы подадим добрый пример всей Европе.

Наконец награды — поцелуя августейшей ручки — удостоились все, и толпа, блиставшая орденами, золотом и каменьями, направилась в зал, приготовленный для совещания.

— Ну что, господа, — начала совещание Екатерина с такой веселостью, словно предстоял разговор об очередном маскараде, а не о войне, — не боитесь турок?

— Нам ли, матушка, их бояться? — живо откликнулся Бестужев-Рюмин. — Мы их и при Анне Ивановне, царство ей небесное, бивали, а с вашим величеством и подавно побьем.

Докладчиком был граф Чернышев. Не касаясь сути конфликта, он сказал, что у военной коллегии сложилось мнение о намерении противника вторгнуться в Польшу, объединиться с конфедератами, а потом уже идти на Россию.

— Не верится, — усомнилась Екатерина. — В христианской стране турки не найдут поддержки, разве что в лице конфедератов.

— Мы тоже так думаем, — нашелся вице-президент. — Конфедераты всюду терпят поражения. Действия генерал-поручика Веймарна достойны похвалы. И все же, усматривая опасность со стороны турок, мы решили послать ему в подкрепление отряд бригадира Суворова.

— Это какого Суворова? Не сына ли того Суворова, который в военной комиссии значился?

— Точно так, сына Василия Ивановича.

— Добро, — согласилась с решением коллегии императрица. — Как я поняла, нападения турок надо ожидать прежде всего на Польшу?

— Не только. Поступило донесение графа Румянцева, в котором высказывается предположение о возможности вторжения неприятельских войск в Малороссию со стороны Крыма. Принимая во внимание сие сообщение, коллегия считает необходимым выставить против неприятеля два корпуса — один против его главных сил, другой для прикрытия действий первого корпуса.

Улыбка исчезла с лица императрицы, во взгляде выразилась напряженная мысль. Она что-то взвешивала в уме.

— Две армии… Выходит, и командующих надобно столько же. На ком остановим выбор?

— В империи вашего величества много достойных генералов, — приподнялся Бестужев-Рюмин, поправляя на себе фельдмаршальскую звезду.

Александр Голицын с усмешкой покосился на него: уж не себя ли хочет предложить эта развалина? Хотя бывший канцлер и носил чин фельдмаршала, пожалованный ему императрицей, он вряд ли ведал, с какой стороны заряжается ружье.

— Сей вопрос зело серьезный, — подал голос Никита Панин. — Прежде надобно учредить военный совет…

— Время тянуть? — резко, почти со злостью оборвал его Григорий Орлов. — Кому начальствовать армиями — решать государыне, матушке нашей, а не совету.

Сидевшие с ним рядом одобрительно зашушукались: прав граф, зачем тянуть волынку?.. Кто-то вспомнил о фельдмаршале Салтыкове. Вот кому возглавить главную армию! Умный, опытный полководец. В Семилетнюю под Кунесдорфом самого Фридриха победил.

— Граф Салтыков достойный генерал, — со сдерживаемым раздражением сказал Панин, — но он стар, да и здоровье у него… Тут надобен такой, чтобы и опыт имел, и еще не стар был бы.

— Тогда, может быть, Румянцева?

На какое-то время воцарилось молчание. Сказать что-либо против этого человека было трудно. Румянцев находился в расцвете сил. И опыта предостаточно. В Семилетней показал себя не хуже графа Салтыкова. Одно худо — крут характером, своеволен, высшим чинам почтения должного не отдает…

Екатерина уставилась на раскрасневшегося Панина. Ее несколько удивляла горячность первого министра. Можно было подумать, что в этом деле он имел личную заинтересованность.

— Я не против графа Румянцева, — нарушил молчание Панин, — однако считаю более удобным дать ему корпус прикрытия. Граф хорошо знает тамошние места, да и войска у него уже под руками.

— Что ж, быть посему, — сделала утвердительный жест императрица, обращаясь больше к Панину, чем к остальным. — А кого в первую армию?

Панин многозначительно промолчал. Григорий Орлов громко покашлял. Наконец-то до него дошло, к чему клонил первый министр: Панину хотелось видеть командующим главной армией своего братца Петра Ивановича. «Ого, этим Паниным дай только волю!..»

— Я так думаю, ваше величество, — решительно поднялся Орлов, — командующим первой армией быть князю Александру Михайловичу Голицыну.

Услышав свое имя, Голицын выпрямился и уставился на императрицу ни живой ни мертвый. Государыня тоже посмотрела на него.

— Подойдите ко мне, князь.

Голицын, еще не оправившийся от радостной неожиданности, нетвердыми шагами приблизился к ней, преклонил колено.

— Я рада лично объявить вам о своем решении. Поздравляю, и да благословит вас Бог!

Она коснулась губами его напудренного лба и разрешила вернуться на место.

Интерес к совещанию как-то сразу пропал. Главный вопрос — кому командовать армиями — был решен, а прочее представлялось не столь уж важным.

Уловив общее настроение, государыня объявила:

— На сегодня разговоров довольно. Учредим военный совет, тогда поговорим еще раз.

Глава IIПроба сил

1

План военной кампании писался в Петербурге генеральскими чинами, которые не очень-то хорошо представляли себе стратегическую обстановку в предполагаемых местах соприкосновения с противником. Упущений в нем оказалось так много, что Румянцев, получив сей документ, даже расстроился.

Главную слабость плана Румянцев видел в том, что «наступательной» армии ставилась ограниченная стратегическая цель — не допустить турок до соединения с польскими конфедератами. Действия этой армии по существу сводились к осаде крепости Хотин, что при большой протяженности, южных границ и отсутствии в этом районе необходимых коммуникационных линий было совершенно нецелесообразно. Кроме того, самостоятельные действия двух независимых армий могли привести к опасной разброске сил от Днестра до Дона, что исключило бы самую возможность взаимодействия войск. Пользуясь этим, турки могли легко вторгнуться в Малороссию через неохраняемые пространства, которые неминуемо образовались бы в результате несогласованных действий русских армий, ударить в тыл любой из этих армий. План не учитывал ни условий района боевых действий, ни особенностей методов ведения войны противником.

Изучив план, Румянцев решил ехать в Киев. Ему представлялось, что еще не поздно что-то поправить, пересмотреть, уточнить. Князь имел в придворном военном совете, не говоря уже о коллегии, большое влияние и при желании мог многого добиться.

Адъютант Петухов, как часто с ним бывало, завздыхал: на дворе пурга, дороги занесло, подождать бы немного… Но Румянцев ждать не стал.

— Выезжаем сей же час.

С тех пор как его назначили командующим, в нем пробудился прежний Румянцев — тот, что водил полки в атаку на Гросс-Егерсдорфском поле, геройски сражался под Кунесдорфом, одержал славную победу в Кольбергской операции. Он снова готов был по 10–12 часов не слезать с седла, работать сутками.

В Киев приехал в полночь. Голицын уже спал. Камердинер, хорошо знавший Румянцева как родственника своего хозяина, поместил его в теплой комнате, принес ужин. Но Румянцев хотел большего:

— Нельзя ли разбудить князя?

— Как можно, ваше сиятельство? — даже испугался камердинер. — Его сиятельство не позволяют себя беспокоить, пока не встанут-с сами.

Делать нечего, пришлось ложиться спать. Зато утром он не дал князю даже позавтракать, заставил закрыться с ним в кабинете, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Догадываюсь, о чем хочешь поговорить, — неодобрительно посмотрел на него князь. — Не одобряешь плана военного совета и готов представить собственный.

— Ты, как всегда, прав, — не стал хитрить Румянцев. — План мне действительно не нравится. Он составлен без учета опыта прошлой войны, без понятия обстановки.

— Гм, без понятия… — с усмешкой качнул головой князь.

— Насколько могу уразуметь, — жестко продолжал Румянцев, обожженный его усмешкой, — план составлен на основе предположения о вступлении турецко-татарской армии в Польшу для объединения с конфедератами?

Голицын подтвердил:

— Военная коллегия располагает сведениями, что турки намереваются идти через Хотин к Каменец-Подольску. Соединившись здесь с конфедератами, они затем двинутся в Польшу и уже оттуда через Киев и Смоленск вторгнутся в Россию.

Пришел черед усмехнуться Румянцеву:

— Когда-то ты поучал меня политике, а теперь, вижу, самого надо учить. Неужели ты и впрямь думаешь, что конфедераты дозволят своевольным туркам и татарам, склонным к грабежам и насилию, войти в их страну?

Голицын покраснел. Такого тона он не мог терпеть даже от родственника. Румянцев и сам понял, что его чуточку занесло, и продолжал более мягко:

— Допустим, вам удастся закрепиться на Днестре, взять Хотин. А что дальше? Хотин находится в стороне от главных коммуникаций турецкой армии. Наступление на Хотин не только не приведет к разъединению турецко-татарских войск, оное не обеспечит даже надежного прикрытия от неприятельского нашествия на русские границы.

Голицын смотрел на него почти враждебно.

— Что вы, собственно, предлагаете?

— Главные действия следует развернуть в направлении Очакова и Перекопа.

— И в чем же превосходство сего плана?

— Во многом.

Румянцев стал излагать свои соображения. Он говорил, что Очаков служит туркам не только крепостью, но и базой для флота. Господствуя на Черном море, турки имеют возможность морским путем, более коротким и удобным, чем сухопутный, через Очаков беспрепятственно снабжать свою армию продовольствием и снаряжением. Кроме того, район Очакова и Перекопа имеет важное стратегическое значение. Взятие этого района прервало бы связь турецкой армии на Украине с крымскими татарами. Обложив татар в Крыму, русские армии смогли бы тогда общими силами обрушиться против турецкой армии…

— Возможно, ты прав, — в раздумье промолвил Голицын, выслушав Румянцева, — и все же нам придется следовать плану, принятому военным советом.

— Но еще не поздно внести изменения!

— Каким образом?

— Тебе лучше знать.

Голицын нахмурился.

— План апробирован самой императрицей, и не будем больше об этом.

Он взялся за дверную ручку.

— Нас ждут в столовой. Надеюсь, не откажешься позавтракать?

В обратный путь Румянцев выехал в тот же день. Провожая, Голицын вспомнил о письме Екатерины Михайловны, которое прихватил с собой для него, будучи в Москве проездом. Румянцев сунул письмо в карман, молча пожал протянутую князем руку и так же молча влез в возок. У него не было желания говорить больше с шурином.

Час или два ехал в каком-то странном оцепенении — расслабившийся, завороженный тихим шуршанием полозьев да мягким перестуком лошадиных копыт. Потом, почувствовав, что лошади пошли шагом, покосился на задремавшего рядом адъютанта и полез в карман за письмом.

Перебравшись в Москву, жена писала ему чуть ли не каждую неделю и почти во всех письмах сетовала на неудобства раздельной жизни, денежные затруднения, просила дозволения вернуться в Глухов. Сегодняшнее письмо было таким же. Те же сетования. «Дом наш, — читал он, — это свеча с двух сторон горит. Трудно на два дома жить, везде расход… Сам, батюшка, рассуди, чем мне остается жить, а занимать скучно. Лучше в Глухове жить с ранговых деревень, а на здешние доходы дом бы построить, да я знаю, что ты не хочешь этого…»

«Разумеется, не хочу, — мысленно согласился с ней Румянцев, — и без того забот хватает».

«Что касается до детей, — читал он далее, — то я теперь спокойна, потому что нонеча взяла учителя в дом, который и в математике силен. Они же уже фортификацию и тригонометрию кончили, а теперь планы станут чертить, а ему я даю по 400 рублей в год…»

«Вот это хорошо, за это спасибо!» Румянцев спрятал письмо, успокоенный, втянул голову в воротник тулупа и по примеру своего адъютанта стал дремать.

Его разбудил толчок в бок. Открыв глаза, он увидел в дверце возка знакомое лицо дежурного генерала. Возок не двигался.

— Что случилось?

— Татары прорвались.

— Где?

— Между Днестром и крепостью Святой Елизаветы.

— Сколько?

— До десяти тысяч всадников.

— А что Исаков? Как он мог допустить?..

Генерал промолчал.

— Скачите к этому разине и прикажите поднять для преследования все легкие войска. Впрочем, — подумав, решил он, — сам поеду. Вместе поедем.

Окованные железом полозья возка снова зашуршали по снегу. Услышав о татарах, форейтор теперь уже не жалел лошадей.

2

Попытка первой армии овладеть Хотином, как это предусматривалось планом кампании, не удалась. Простояв у стен крепости несколько недель, Голицын вернул свои войска на исходные позиции за Днестр.

Между тем действия турок становились все более активными. Перейдя Дунай, они сосредоточились в урочище Рябая Могила, откуда двинулись дальше, к Бендерам. Вскоре турецкая конница появилась на берегу Днестра и даже сделала попытку переправиться через реку. У Румянцева теперь не оставалось ни малейшего сомнения в том, что турки намерены идти не к польским границам, а на Украину.

При сложившейся ситуации правильным решением могло быть одно — обеим русским армиям, не мешкая, сомкнуть фланги, установить между собой тесное взаимодействие. Румянцеву это было ясно так же, как и то, что в данной обстановке следует действовать быстро и решительно. Полагая, что это понятно и командующему первой армией, а князь Голицын не мог этого не понять, Румянцев с главными силами поспешил к Бугу с тем, чтобы, закрепившись на этом рубеже, остановить наступление визиря, не пускать его дальше, пока не подойдут главные силы Голицына.

Князь не стал сидеть в своем лагере, выступил тоже. Но логике вопреки он взял направление не к Бугу, а на Каменец-Подольск, к польской границе, то есть не на сближение с Румянцевым, а в противоположную сторону, предоставив последнему возможность одному решать отношения с визирем, армия которого, кстати, была вдесятеро больше румянцевской.

Возмущенный Румянцев направил князю резкое письмо. «Вы, — писал он, — впущаете вступать в наши границы, сберегая от нашествия токмо польские, и открываете дорогу по вашему отступлению к Каменцу, или к окружению себя, или, что он, в середине между нашими армиями став, удобность получит, может пресекти взаимное сообщение».

Голицын поспешил успокоить вспыльчивого шурина: дескать, свои действия он предпринимает исходя из решений военного совета и что марш к Каменец-Подольску предпринят для того только, чтобы… удержать войска Хотинского гарнизона от перехода за Днестр. Он заверил, что не намерен удаляться далеко и в случае необходимости сможет быстро вернуться назад.

Румянцев написал князю новое письмо, на этот раз более спокойное. Он старался убедить его, что переход Днестра выше Хотина не даст ему никаких преимуществ. «…Перейдя выше Хотина Днестр, найдете, может быть, вблизи оного корпус, который, авантажной позицией пользуясь, вас ежедневно амюзировать[26] будет. Вреда, конечно, вам нанести не может, но время будет потеряно, тыл ваш станет открыт, переход труден, запасы съестные и военные, кои вы во множестве на сей стороне оставляете, подвергнутся опасности…»

И опять вежливый ответ, опять те же уверения в готовности главной армии оказать ему, Румянцеву, любое содействие, которое понадобится в противоборстве с неприятелем.

Румянцев успокоился, но, как потом оказалось, напрасно. Князь просто-напросто водил его за нос. Он и не думал оказывать ему содействия. Он отказался даже дать подкрепление, которое тот просил. Князю было просто не до него. Он снова осадил Хотин, намереваясь взять крепость если не силой, то голодом.

Убедившись, что соединения армий для генерального сражения не произойдет, Румянцев вернулся к прежней тактике — «теребить» противника силами легких войск, совершать глубокие рейды, угрожать его тылам, пугать возможностью нападения. Один отряд его действовал в направлении Дубоссар, другой — против крепости Бендеры. Запорожские казаки получили задание совершить рейд на Очаков. Об их походе рассказывали потом во всех войсках. Приблизившись к крепости, они дали решительный бой выступившему навстречу противнику, уложили на поле до двухсот турецких солдат, захватили восемь знамен. Остатки разбитого ими войска укрылись за стенами крепости и уже не решались на вылазки. Поиск на Очаков навел на Молдаванчи-пашу такой страх, что он спешно послал гонцов к султану с просьбой ускорить отправку подкреплений.

Голицын делал вид, что радуется успехам Румянцева. Писал поздравительные письма, «дружески советовал» ему идти на Рябую Могилу. Князь считал, что Румянцев может разгромить собравшегося там противника силами одной лишь своей конницы. «У Рябой Могилы, — вкрадчиво писал он, — неприятельского конного и пешего войска насчитывается не более сорока тысяч человек, а пушек только тридцать больших, да две чрезвычайной величины…» Он советовал не упустить случая покрыть себя славой победителя.

К великому огорчению князя, Румянцев не смог оценить его «мудрого» совета. Он отвечал, что уж если сам князь со своей многочисленной армией предпринять ничего не может, то посылка конницы к Рябой Могиле против сорокатысячного противника дело вовсе безрассудное.

Топтание русских армий на месте, отсутствие с их стороны победных реляций — все это вызывало в Петербурге глухое раздражение. Князь Голицын, как командующий главной армией, не оправдал возлагавшиеся на него надежды, и, желая поправить положение, императрица не придумала ничего другого, как сделать перестановки среди военных чинов: главная армия перешла под начальствование Румянцева, командующим второй армией стал генерал-аншеф граф Петр Панин. Что до князя Голицына, то он был отозван в Петербург.

Глава III Екатерина

1

…Девять часов. Время приема докладов. Екатерина возвращается в спальню. Доклады сановников она обычно выслушивает здесь, в этой самой любимой комнате. Наиболее близких людей она принимает даже сидя за туалетным столиком, когда ей расчесывают волосы или творят над ней еще что-то, связанное с туалетом.

Сегодня первым на приеме обер-полицмейстер. Его доклад касается издателя журнала «Трутень» Николая Новикова. Зело дерзостный господин. Перо его что жало змеи. Все ему не нравится, все готов обругать.

— Если, ваше величество, дозволите, — говорил обер-полицмейстер, — могу показать одно из его мерзостных сочинений. Вот. — И обер-полицмейстер начал читать вслух: — «Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, наедаеся, кричит и увещевает, чтоб всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям, чтоб не прощал им ни малейшей слабости; чтоб они и взора его боялись; чтоб они были голодны, наги и босы и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании…» Осмелюсь заметить, ваше величество, — положив журнал на краешек стола, выпрямился обер-полицмейстер, — за такие дерзостные суждения Сибири мало.

Екатерина в ответ только улыбнулась. Нет, такую жестокость она себе не позволит. Бог дал ей доброе сердце. Она никого не станет ссылать в Сибирь за убеждения, если даже сии убеждения против нее будут. Тирании не место в просвещенном государстве. Что до господина Новикова, то сочинения его можно подвергнуть осмеянию в журнале «Всякая всячина». Впрочем, она, императрица, не видит в только что прочитанном сочинении ничего страшного. Она сама за то, чтобы чинить злой смех над помещиками, кои дозволяют себе жестоко обращаться с крепостными.

— Благодарю за службу, — сказала государыня. — Я сама займусь господином сочинителем.

Обер-полицмейстер низко поклонился, но не сдвинулся с места.

— У вас есть еще что-то?

На лице высокопоставленного чиновника выступила испарина. Да, у него есть еще одно дело, но дело то зело деликатное. Касается важной личности, а именно графа Григория Орлова. Сиятельнейший граф имел неосторожность соблазнить дочь знатного вельможи, и сей вельможа нынче в великом гневе.

Екатерина помрачнела. С Григорием Орловым уже не раз случалось такое. Когда-то он клялся, что принадлежит только ей. Но клятва оказалась обманом. Граф тайным образом продолжал встречаться с прежней любовницей Еленой Куракиной, а когда та умерла, стал искать других любовниц.

Возвращая лицу выражение спокойствия, Екатерина сказала:

— Постарайтесь, чтобы о сем случае не узнала ни одна душа. Мы подумаем, какое дать удовлетворение оскорбленному вельможе.

Обер-полицмейстер наконец ушел. Екатерина села за бумаги, принесенные секретарем на подпись. Однако содержание бумаг трудно доходило до сознания. Из головы не выходило сообщение обер-полицмейстера. Ох, Григорий!.. Какая с твоей стороны неблагодарность! Думаешь о собственных удовольствиях, и неведомо тебе, какие страдания причиняешь сим своей государыне. Но берегись, Григорий, может сему наступить конец!..

— Оставьте бумаги на завтра, — сказала она секретарю, — и узнайте, не пришел ли граф Брюс. Если пришел, пригласите его вместе с князем Голицыным, президентом военной коллегии.

Приглашенные явились тотчас же. Прошли вперед уверенным армейским шагом и вытянулись перед ней с выражением покорности и внимания.

— О мои генералы!..

Блеск в глазах, полураскрытость алых губ — на всем лице ее радость и восхищение. И никаких следов от недавней душевной боли. Словно не было неприятного разговора с обер-полицмейстером, не было его донесения о неудачной любовной утехе графа Орлова. Она была такой, какой бывала в обществе своих генералов, — непринужденной, улыбчивой, доступной. Она умела скрывать то, что иногда рвалось наружу. Она была врожденной актрисой.

— Присаживайтесь, прошу вас.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, мы, солдаты, привыкли выслушивать приказания стоя.

Им пришлось все же сесть. Некоторое время Екатерина восхищенно рассматривала обоих, весело подшучивая, потом обратилась к графу Брюсу с просьбой рассказать о сражениях с турками.

— Граф Румянцев так скуп в своих реляциях, что мы имеем о тамошних баталиях весьма скудные сведения.

— Но барон Эльмпт имел честь представить вашему величеству полный доклад, — сказал Брюс, — и я вряд ли что могу сообщить нового.

— Почему до сих пор не можете взять Браилов?

Брюс отвечал, что овладеть упомянутой крепостью пытался со своим корпусом генерал-поручик Штофельн, но не смог этого сделать. Неудача постигла его из-за недостаточной численности войск и осадной артиллерии.

— Но в распоряжении графа Румянцева целая армия, — заметила Екатерина. — Нам видится, ему было не так уж трудно помочь барону.

— Основная армия стоит на зимних квартирах. Главнокомандующий готовит ее к летней кампании.

— И как же готовит, если не секрет?

Улыбка не сходила с лица государыни, но теперь она была уже саркастической.

— Граф пишет «Обряд службы», нечто вроде нового устава, — добавил к сарказму императрицы свое князь Голицын. Князь сделал это не со зла к Румянцеву, а для того только, чтобы угодить своей повелительнице.

Брюс возмутился.

— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, — обратился он к князю, — кроме занятия, которое изволили, заметить, у графа Румянцева есть немало других.

Князь покраснел. Продолжать разговор в таком тоне было опасно, поскольку наружу могли всплыть вещи, нежелательные для ушей государыни. Он отлично знал, какие задачи приходилось решать сейчас Румянцеву. Уезжая в Петербург, он оставил ему недоукомплектованную и плохо обученную армию, в которой не хватало продовольствия, кончался фураж и которую преследовала по пятам чума.

Желая предупредить опасный выпад со стороны несогласного с ним генерала, Голицын сказал, что питает к графу Румянцеву полное доверие и уважение, желает только, чтобы граф впредь более уважительно относился к пожеланиям военной коллегии, ему направляемым.

Екатерина поддержала президента:

— Не внимать советам старших, умудренных большим опытом командиров — не делает чести графу. На сей раз мы не станем навязывать ему своих идей. Если он уверен в правильности принятых им решений, даем ему свое материнское благословение. С тем условием, однако, чтобы порадовал нас скорой викторией.

Брюс отвечал, что Румянцев не упустит случая восхитить Европу викторией, достойной армии ее императорского величества. Однако в настоящий момент турки имеют против него сил впятеро больше. Чтобы одержать победу и тем положить конец войне, надобно главной армии поравняться с противником по числу людей.

— Напомните от нас вашему командиру: римляне не считали своих врагов, каким они числом, — они их находили и побеждали.

Сказано это было таким самодержавным тоном и со столь явным оттенком недружелюбия к главнокомандующему, что Брюс смутился и не нашелся сказать что-либо в ответ. Екатерина заметила его смущение и, желая разрядить обстановку, продолжала уже другим голосом:

— Мы благодарим графа Румянцева за его «Мысли», кои доставил нам господин Эльмпт. Совет наш согласен с его планом и надеется, что граф окажет всяческое содействие графу Петру Ивановичу во взятии им Бендер.

Екатерина посмотрела на часы.

— Я не прощаюсь с вами, господа. Встретимся за обедом, на котором, надеюсь, примете участие.

Военачальники, откланявшись, вышли.

2

До обеда оставался час. Этого времени было достаточно, чтобы сделать полный туалет. Предупредив секретаря, что приема больше не будет, Екатерина из спальни направилась в малую уборную, где ее ожидали с гардеробом камер-юнгферы.

Екатерина не любила пышных костюмов, одевалась просто. Исключение допускалось только во время парадных выходов. Поскольку сегодня день был обычный, камер-юнгферы ничего парадного не приготовили. Они предложили на выбор несколько простых платьев. Екатерина предпочла молдаванское из серого шелка — разрезное, с двойными рукавами. Нижние рукава собраны до кисти, верхние, очень длинные, приподняты к спине. На всем платье ни одной драгоценности. Башмаки тоже простые, с низкими каблуками.

Убедившись, что платье подобрано удачно и сидит на ней хорошо, Екатерина предоставила себя в распоряжение куафера — специалиста по дамским волосам. Куафер ее величества был подлинным мастером. Он умел вкладывать в прическу государыни немного того милого кокетства, которое выгодно отличало ее от прочих красавиц. Мастер зачесывал ей волосы так, что они совершенно открывали лоб. А лоб у нее большой, красивый, какой Бог дает не всякому. Да и сами волосы тоже красивые. Когда она сидит за туалетным столиком и куафер расчесывает их большим костяным гребнем, они касаются самого пола.

Но вот с прической покончено. Екатерина оглядывает себя в зеркало. Прекрасно! Теперь — в официальную уборную, последнюю.

Комнату, где завершался туалет, называли еще «малым выходом», потому что делалось сие уже в присутствии лиц, имевших к ней близкое отношение. Вот и сегодня здесь собрались камергеры, братья Григорий и Федор Орловы, нашла здесь себе место даже придворная шутиха Матрена Даниловна — особа неказистая на вид, но на язык довольно острая.

Собравшиеся встретили ее величество низкими поклонами. Одна только шутиха сделала вид, что не заметила ее появления. Одетая, как всегда, пестро, неряшливо, она сидела на корточках и что-то чертила в узкой тетрадке.

— Что пишешь, Матрена Даниловна? — весело спросила государыня, усаживаясь за массивный, отделанный золотом столик.

— Письмо, матушка, письмо, — отвечала шутиха, продолжая заниматься своим делом.

— Кому, Матрена Даниловна?

— Да тому самому… Как его? Кто бумагу на всякие глупости изводит?.. Да французу этому, Вольтеру.

— И что же изволишь писать?

— А то, матушка, чтобы сей бумагомаратель не смущал государыню российскую баснями своими, не наводил тень на плетень.

Предвкушая веселую забаву, придворные заулыбались. Даже камер-юнгферы, толпившиеся с булавками и лентами для ее величества, застыли в ожидании. Многим было известно, что государыня вела с Вольтером, о котором говорила старуха, оживленную переписку. Сплетня ходила, будто она затеяла эту переписку для того только, чтобы заставить знаменитого француза служить ее интересам, славить ее имя, как славил имя прусского короля Фридриха.

— Пиши, Матрена Даниловна, пиши, — предаваясь общему веселому настроению, разрешила государыня. — Да не ошибись в титулах: Вольтер не бумагомаратель, а философ. Надеюсь, ведомо тебе, что такое философ?

— Как же, матушка, как же!.. Неужто не ведомо? Чай, малость кумекаем. Философ он и есть философ. — Матрена Даниловна положила тетрадку на пол у ног и, выпрямившись, продолжала с притворной наивностью: — На той неделе в Твери была. А в сие время случилось проезжать через город молодому дворянину, который в немецком университете обучался. Вот подходит к тому дворянину мещанин и спрашивает, каким-де наукам в университете учили? «Философии», — отвечает. «А что такое философия?» — «Философия не что иное есть, как дурачество, а совершенный философ есть совершенный дурак». — «О, так вы с превеликим оттоле возвращаетесь успехом, — сказал мещанин, — ибо я нахожу вас совершенным философом». Дворянин, усмехнувшись, ответил: «Сократ, славный в древности философ, говаривал о себе, что он дурак, а я о себе того сказать не могу, потому что я еще не Сократ…»

Один из камергеров захихикал, но, уловив неодобрительный взгляд государыни, сразу же смолк. Шутка государыне не понравилась. Она знала: шутиха не сама выдумала историю с философом. Она заимствовала ее из журнала «Трутень». Екатерине вспомнился утренний доклад обер-полицмейстера. Да, такому издателю, как Новиков, дай только волю. Язык у него что нож…

— Что ж стоите? — нетерпеливо повела головой она.

Камер-юнгферы тотчас обступили ее — кто с булавками и лентами, кто со льдом, кто с полотенцем. Несколько минут возни, и вот она уже на ногах.

— Приглашаю, господа, на обед.

Улыбка вновь воссияла на ее лице. Григорий Орлов галантно подошел к ней и склонил голову, выражая готовность к услужению. Государыня посмотрела на него взглядом, от которого он, казалось, даже согнулся, и дозволила вести ее в трапезную.

3

На обеде присутствовало человек пятнадцать. Государыня сидела с братьями Орловыми, Григорием и Алексеем. Григорий был к ней внимателен как никогда, мгновенно улавливал ее желания, ухаживая, заискивающе улыбался, как может только улыбаться человек, помнящий за собой грех. Государыня казалась равнодушной к его ухаживаниям, чаще склонялась к Алексею, с которым вела какой-то разговор. Брюс сидел на другом конце стола и не мог слышать, о чем они говорили. Он мог только догадываться: волей императрицы Алексей назначался командующим русским флотом, который должен был войти в воды Архипелага, найти там турецкий флот, потопить его и тем самым принудить Порту к скорейшему заключению мира. Скорее всего, разговор шел об ожидавшемся морском походе.

Рядом не закрывал рта фельдмаршал Голицын, после возвращения в Петербург ставший фельдмаршалом, президентом военной коллегии.

— Налить мадеры? — навязывался князь со своими услугами. — Прекрасная мадера! А то огурчиков попробуйте. Удивительный засол! Таких в Молдавии не найдете.

Стол был сервирован небогато. Блюда простые — вареная говядина с солеными огурцами, рыба, тушеный гусь, грибы. У многих вельмож, даже со средним достатком, столы накрывались куда богаче. Брюсу как-то рассказывали, что государыня определила довольно скромную сумму расходов на стол и лично следила, чтобы эта сумма не превышалась.

— Господа, прошу не отодвигать тарелок, — игриво постучала вилкой государыня. — Вы можете обидеть моих поваров.

Брюс положил себе кусок говядины. Мясо оказалось жестким, невкусным. Должно быть, повар, который его готовил, разбирался в кушаниях не больше фурьера[27]. Брюс перестал есть и, пользуясь тем, что князь Голицын занялся своей тарелкой и больше к нему не приставал, стал наблюдать за хозяйкой стола. Странное дело, чем пристальнее ой в нее всматривался, тем больше разочаровывался. В государыне, старательно жевавшей распаренную гусиную косточку, отключившейся от всего прочего, он уже не видел полубожественной красоты. Нет, она не была Венерой. Лицо ее было умное и приятное, но далеко не идеальное. Обычное, прямо-таки заурядное лицо. Лицо молодящейся маркитантки, а не лицо Венеры. И он, Брюс, подумал, что приятная улыбка, выражение доброты — все это исходило не из врожденных достоинств императрицы, а было всего-навсего ее привычкой, ставшей следствием чрезмерного желания нравиться окружавшим ее людям.

Государыня аккуратно положила обглоданную косточку в пустую тарелку, вытерла салфеткой руки, повела взгляд на гостей. Глаза ее снова лучились добротой, в уголках губ снова играла полудетская улыбка невинности. Удивительное перевоплощение!

На стол подали десерт — яблоки, засахаренную вишню, смородиновый сироп. Захлопали пробки шампанского. Гости оживились, заговорили, перебивая друг друга. Предметом разговора на этот раз стал почему-то турецкий султан. Вспоминали сообщения о нем в европейских газетах. За военные неудачи в минувшую кампанию султан казнил многих своих пашей. Не избежал-де его гнева и Молдаванчи-паша, которого он возвел в верховные визири, а после потери им Хотина отрубил ему голову[28]. Газетные сообщения обсуждались с таким презрением к султану, с такими многозначительными взглядами в сторону императрицы, словно обсуждавшие завели этот разговор нарочно для того, чтобы подчеркнуть, как велика пропасть между кровожадным повелителем турок и всемилостивейшей российской самодержицей, не способной не только казнить, а даже словом обидеть своих генералов.

После обеда Екатерина в сопровождении Григория Орлова, Строганова и Чернышева удалилась в соседнюю комнату, где она имела обыкновение с полчаса, а иногда и больше сиживать за пяльцами. Князь Голицын, снова завладев Брюсом, потащил его к Алексею Орлову, опоздавшему присоединиться к государыне, и теперь в нерешительности топтавшемуся у дверей. Завязалась беседа о предстоящем походе русского флота к берегам Оттоманской империи.

— Мы будем следить за вами, граф, — сказал Орлову Брюс, сказал без энтузиазма, лишь ради приличия.

— Я не столь искусный генерал, как Петр Александрович, — с серьезным видом отвечал Орлов, — но постараюсь, чтобы ее величество, матушка наша, осталась нами довольна.

Беседу прервал камергер. Учтиво поклонившись, он сообщил, что ее величество желает видеть графа Брюса. Брюс посмотрел на собеседников, как бы желая услышать от них подтверждение. Голицын и Орлов заулыбались. «Вам повезло, граф, — говорили их улыбки, — не упускайте случая».

В комнате, куда его привел камергер, государыня находилась одна. Ее спутники, очевидно, удалились в смежные апартаменты, откуда доносились приглушенные голоса. По всему, там играли в карты.

— Как находите мое занятие? — показала государыня свои вышивки графу. Брюс, разглядывая на белом полотне ниточные цветочки, сказал, что он не очень-то разбирается в подобных занятиях, но цветочки, которые видит, ему нравятся. Государыня оставила вышивку и медленно прошлась по комнате. — Я позвала вас для того, чтобы еще раз поговорить о войне. Утром вы были несколько возбуждены и, мне показалось, сказали не все, что хотели сказать.

Соглашаясь, Брюс склонил голову.

— Говорите же. Ваш командир кроме людей и пушек желает иметь еще что-то?

— Граф Румянцев просит снабжать его постоянной информацией о направлениях политики вашего величества.

Губы императрицы надулись, выражая недоумение.

— Для чего?

— Чтобы вершить виктории, полководцу надо видеть не только поле боя.

— Насколько мне известно, наши генералы до сих пор неплохо обходились и без политики. Впрочем, — помедлив, снова надула губы Екатерина, — моя информация может лишь разочаровать графа. Никаких направлений в политике я не имею. Все это пустое. Политика основана на трех вещах: обстоятельство, догадка и случай.

— Прикажете передать это графу?

— Если этого ему мало, пусть обратится к моим министрам.

Екатерина еще раз прошлась по комнате и остановилась в двух шагах от стоявшего навытяжку генерала.

— А вы мне нравитесь, граф. В вас нет того дурацкого подобострастия, которым испорчено немало хороших людей. Румянцев должен быть доволен, имея таких генералов.

Брюс низко поклонился.

— Если у вас ничего более нет, у меня к вам просьба. — Екатерина сделала паузу и продолжала: — Передайте графу Петру Александровичу, что его государыня понимает, что такое справедливость, и умеет воздавать победителям то, чего они заслуживают.

Брюс поклонился еще раз.

— Прощайте, граф, будем ждать от вас добрых известий.

4

Когда Брюс приехал домой, жена была не одна: в гостиной сидел голубоглазый молодой человек богатырского телосложения.

— Граф Васильчиков, — представила гостя Прасковья Александровна. — Любимец нашего общества.

Молодой человек сделал в сторону хозяина изящный кивок головой, после чего стал шарить глазами по сторонам с видом человека, забывшего, куда положил шляпу.

— Нет, нет, я вас не выпущу, — поняла его намерение хозяйка, — вы должны остаться с нами на вечернюю трапезу.

— Благодарю вас, но мне пора, — смутился юный граф, — прошу извинить… Меня ждут.

Прасковья Александровна пожала плечиками:

— Мне очень жаль. Однако я провожу вас. — И она, взяв под руку, повела его к выходу.

Брюс ревниво посмотрел им вслед, поднял с оттоманки валявшуюся нетолстую книжицу и погрузился с нею в мягкое глубокое кресло. Книжица называлась «Всякая всячина». Ему не хотелось читать. Перелистывая ее, он прислушивался к шагам за дверью, ждал возвращения графини.

Брюс был женат на Прасковье Александровне уже пятнадцать лет. Он не мог жаловаться на свою судьбу. В семье царило полное согласие. Вот только с детьми не очень повезло. У них росла одна дочь, а ему хотелось иметь еще и сыновей. Впрочем, мечтать о сем было уже поздно. Супруга заканчивала четвертый десяток — в такие годы рожают редко.

Прасковья Александровна, проводив гостя, вернулась веселая, улыбающаяся.

— Почему такой мрачный? Чем-нибудь недоволен?

— Кто сей красавец? — в свою очередь спросил супруг.

— Я же говорила: граф Васильчиков. На него изволила обратить внимание государыня.

Брюс хмыкнул.

— Он еще мальчишка!

— Ну и что? Ты же вот приревновал меня к нему!

Супруга за словом в карман не лезла. Нет, дуться на нее совершенно невозможно. Смеется озорница. А впрочем, почему бы тому мальчишке в нее не влюбиться? Годы ничуть ее не состарили. Она, кажется, осталась такой же обаятельной, веселой, какой была в тот счастливый день, когда он предложил ей руку и сердце.

— Может быть, все-таки расскажешь, как тебя приняли при дворе? — подсела она к нему на подлокотник кресла.

Граф сообщил, что встреча с государыней не дала ему того, на что он надеялся.

— Наде было идти к ней с Никитой Паниным, а не с Голицыным, — сказала Прасковья Александровна, словно разговаривала с подростком, которого надо еще учить.

— Почему?

— Потому что он первый министр.

Супруг с ухмылкой возразил:

— Тогда бы уж лучше тащить самого Орлова.

— Время Орлова отходит.

Глаза графа расширились от удивления.

— Тебе диво? А для многих сие уже не тайна. Екатерина стала для него старовата, он блудничает с другими женщинами.

— И государыне об этом известно?

— Разумеется.

Граф покачал головой, не очень веря словам супруги.

— На обеде они были внимательны друг к другу.

— Ты государыню еще совсем, совсем не знаешь.

В комнате становилось сумрачно. Лакеи зажгли свечи, закрыли ставни, и как-то сразу стало уютней. Свечи, тишина располагали к неторопливой беседе. Брюс стал рассказывать жене, как он просил направить в армию подкрепление, которое свело бы на нет превосходство турок в живой силе.

— Государыня рада бы прибавить вам людей, да казна пуста, — заметила Прасковья Александровна.

— Неужели мы беднее турок?

— Может, и не беднее, только денег в казне нет. Утекли.

5

Граф Брюс вернулся в армию в начале марта, когда в местах ее расположения уже звенела весна с ее ручьями, гнездящимися птицами и непролазными дорогами. В шкатулке своей он вез рескрипт императрицы на имя главнокомандующего.

Несмотря на поздний час, он нашел Румянцева в главной квартире за писанием каких-то бумаг — исхудавшего, усталого.

— «Обряд службы», — сказал про бумаги Румянцев после того, как выпустили друг друга из объятий. — Наконец-то закончил. Но ты, смотрю, тоже с бумагами.

— Рескрипт ее величества. Вручен князем Голицыным в день моего отъезда из Петербурга.

— Князь… Быстро же он освоился, — промолвил Румянцев, ломая печать пакета. — Не я ли говорил, что стезя его не полками командовать, а придворным генералом быть.

Он передал вскрытый пакет Брюсу:

— Читай сам. У меня от букв уже в глазах рябит.

Брюс, приняв бумаги, стал читать:

«Ваши письма от 3 и 14 числа сего месяца[29] я получила и сим ответствую, что первое в предприятие на Браил я признаю пользу главному вам предписанному предмету будущей кампании закрыть бендерскую осаду и не допустить неприятеля укрепиться в Молдавии или Валахии. Жаль, что не удалось схватить замок, через чего сделалась сия экспедиция не совсем удачна, но теперь Журжа взята, то не сомневаюсь, что сие вам подаст средств обратить в пользу на истребление неприятельской толпы… Более всего меня беспокоят трудности в заведении магазейна в покоренных землях. Бога ради употребите всевозможные способы, чтоб вам ни в чем недостатка не было, кажется, в Валахии несколько хлеба еще быть может, молдавцы же, когда из закрытых мест возвратились и в домах живут спокойно, а наши войска дисциплину содержат, то по крайней мере у них лошадей и волов можно взять для возки провианта…

Екатерина».

Кончив чтение, Брюс передал рескрипт Румянцеву. Тот долго молчал, вдумываясь в содержание услышанного.

— Они… там вообразили себе, — наконец тихо заговорил он, — что знают о неприятеле больше, чем мы, перед лицом его стоящие. Говорил им, что противник превосходит нас в несколько раз?

— Я имел честь доложить о сем самой государыне.

— И что же государыня?

— Ее величество приказали напомнить вашему сиятельству, что древние римляне не считали своих врагов — они их находили и побеждали.

Румянцев с горькой улыбкой покачал головой;

— Все ясно. Существенных подкреплений от Петербурга ждать не следует. Остается рассчитывать на то, что имеем.

Брюсу хотелось сказать, что, по его мнению, ссылка государыни на римлян только отговорка, что причина, препятствующая усилению армии, содержится в отсутствии средств. Однако этого он почему-то не сказал, а сказал другое:

— Ваш план в целом одобрен.

— Я это знаю.

Брюс покашлял в нерешительности.

— План ваш, несомненно, хорош. Но мне одно непонятно, Петр Александрович, почему уступаете славу завоевателя Бендер графу Панину? По плану в будущую кампанию мы должны вроде бы поменяться местами — вторая армия станет главной, наступательной, а наша, хотя и более сильная, должна помогать ей, прикрывать ее от главных сил противника.

Румянцев не спеша достал из стола карту и разложил ее на столе.

— Я ожидал этого вопроса. В моем плане есть расчет, который не все могут заметить. В представлении членов Петербургского военного совета победа над противником достигается через отнятие у него крепостей. А в сем ли ключ? Когда начинается война, вопрос, кто кого осилит, решается не под стенами крепостей, а в генеральных баталиях противоборствующих армий. Отдавая Бендеры на забаву второй армии — графу Панину хватит и этого орешка, — я развязываю себе руки для наступательных действий, имея целью разгромить основные силы неприятеля. Когда мы это сделаем, турецкие крепости потеряют прежнее свое значение.

— Выходит, героями основных событий будем все-таки мы?

— Героями — не героями, а баталии предстоят серьезные.

Брюс заметил, что в Петербурге весьма скептически относятся к его «Обряду службы».

— А я и не ожидал восторгов. — Румянцев убрал со стола карту, которой так и не воспользовался, и, как бы оправдываясь, сказал, что он не искал славу борзописца, а старался только воспроизвести то, что упущено уставами.

— В Петербурге говорят, что вы ломаете прежний порядок внутренней и полевой службы.

— В какой-то степени они правы. Я ввожу новый расчлененный боевой порядок.

Разъясняя, что это за порядок, Румянцев напомнил, что в свое время фельдмаршал Миних выстраивал армию в одно громоздкое каре, огражденное рогатками и обремененное обозами, — в каре, приспособленное для пассивной обороны. Теперь такого каре не будет. Войска будут строиться в несколько каре различной величины, между которыми займут место кавалеристы, а впереди и на флангах — егеря и артиллерия.

— А рогатки?

— Рогаток больше не будет. — Заметив на лице собеседника недоумение, Румянцев нетерпеливо поднялся. — Что такое рогатка? Символ обороны. Стратегия же наша строится на наступлении. Отказавшись от рогаток, мы избавляем тем самым пехоту от необходимости постоянно носить или возить с собой сей громоздкий груз, на сотни повозок сократим обозы, и те не станут больше загромождать боевой порядок, как бывало раньше. А главное, мы избавляем солдата от ложной надежды найти за рогаткой спасение от атакующего противника, отныне он может рассчитывать только на штык и пулю и к этому себя готовить.

Слушая Румянцева, Брюс вспомнил петербургские встречи с именитыми сановниками. Как же мелки были их суждения о войне, об армии по сравнению с тем, что он услышал сегодня от Румянцева! Поистине великий полководец. Он, Брюс, должен радоваться, что судьба породнила его с этим замечательным человеком, не только породнила, но и дозволила под его началом попытать военного счастья.

Брюс всегда уважал Румянцева, но сейчас он любил его больше, чем когда-либо.

Глава IVЛавры достаются решительным

1

С наступлением весны армия Румянцева снялась с зимних квартир и двинулась на сближение с противником. Погода стояла неустойчивая: то солнце, то дождь. Дороги не просыхали. Грязь, вода. Сидеть бы в такую погоду в палатках да ждать, пока земля не затвердеет. Но ждать было нельзя. От лазутчиков приходили донесения о подозрительном оживлении татар и турок. Их конница рыскала в районах Бендер, Фальчи, урочища Рябая Могила, рвалась на север, угрожая коммуникациям корпуса фон Штофельна, действовавшего в Молдавии. Подняли голову и недобитые польские конфедераты. Промедление со стороны русской армии могло привести к перехвату противником инициативы, к такому развитию событий, исход которых трудно было предвидеть.

Армия шла тремя колоннами. Желая проверить, как выглядят войска на марше, Румянцев обгонял колонны, выбирал место у дороги и устраивал смотр.

Состояние войск не вызывало восторга. Правда, дисциплина, четкий строй, добрая выправка солдат свидетельствовали, что время зимней учебы не прошло даром. Однако некоторые батальоны оставались недоукомплектованными. Румянцев надеялся пополнить их за счет рекрутов, прибытие которых ожидалось еще зимой, но пронадеялся: пять тысяч человек, набранных в центральных российских губерниях, находились еще где-то в пути. Не радовало и состояние амуниции. Солдатская одежда порядком поизносилась, обувь тоже. Обещанные Петербургом обозы с новой амуницией еще не прибыли…

В одной из колонн солдаты шли с брусьями и жердями на плечах. Заметно уставшие, тащились кое-как. Ни ровности в рядах, ни дистанции между ротами. Не строй, а толпа.

Выехав на середину дороги, Румянцев остановил колонну. К нему тотчас подъехал молодой щеголеватый офицер:

— Подполковник князь Меньшиков.

— Что сие значит, князь? — строго спросил Румянцев.

Офицер решил, что главнокомандующий разгневался из-за нарушения солдатами строя, и стал жаловаться на трудности марша. Румянцев рассвирепел:

— Меня не интересуют трудности, испытываемые вашим высокородием. Я спрашиваю, почему солдаты превращены в носильщиков?

— Не хватает повозок, ваше сиятельство, — ни жив ни мертв отвечал князь.

— Разве не знаете приказа бросить рогатки?

Подполковник отвечал, что вступил в должность недавно и с сим ордером еще не успел ознакомиться. Румянцев вспомнил, что такого ордера он вообще не писал, о необходимости отказаться от рогаток говорил на военных советах и учениях. Князь Меньшиков, как новоприбывший офицер, этого, конечно, мог и не знать. А вообще-то должен был сориентироваться. Другие-то идут без рогаток!

Румянцев с трудом сдержал себя от новой вспышки гнева. Все-таки он, главнокомандующий, поспешил, назначив этого мальчишку командиром батальона. Не устоял перед просьбой графа Салтыкова. Старый фельдмаршал рекомендовал его как храброго офицера, уверял, что «по смышлености» зело похож на своего знаменитого деда. «Смышлен, а в таком простом деле споткнулся», — подумал Румянцев.

Он проехал вдоль колонны, выбрал место, откуда его могли видеть и слышать все, и громко заговорил:

— Солдаты! Вы тратите силы на эти брусья вместо того, чтобы сберечь силы для схватки с врагом. Не понадобятся они вам, если даже и донесете до места. Рогатки — суть обороны, а мы идем наступать. Не рогатки, а огонь и штык защита ваша!

По колонне пронесся одобрительный гул.

— Прикажите сбросить сей хлам на обочину, — сказал Румянцев Меньшикову и, тронув коня, направился на свой «наблюдательный пункт». Смотр войск продолжался.

Двенадцатого мая Румянцев, обогнав марширующие колонны, прибыл в Хотин. У ворот крепости его встретил комендант генерал-майор Вейсман. Доложив о состоянии гарнизона крепости, комендант пригласил главнокомандующего и его свиту на обед.

Вейсман был родом из Прибалтики, немец по национальности. Но он был не из тех немцев, которые с высокомерием смотрели на «русских Иванов». Он любил все русское, называл себя русским солдатом. Что касается служивших под его началом солдат, то они были уверены, что их генерал из самых коренных русских, только с «попорченной» фамилией. Уважали они своего генерала. Вейсман был прост и общителен, в боях за чужие спины не прятался.

Обед, устроенный Вейсманом, получился на славу. Немецкий шнапс, русская водка, молдавские вина, дичь, фрукты — все было на столе.

Когда было испито несколько тостов и за столом установился негромкий, но устойчивый хмельной шумок, Вейсман как бы между прочим спросил главнокомандующего, каких приказов следует ожидать ему от его сиятельства в связи с выступлением армии. Румянцев понимающе улыбнулся:

— Приказы будут даны после получения нами новых сведений о противнике от господина Штофельна. Пока же, — Румянцев помедлил, хитровато посмотрев на Вейсмана, — могу известить об одном: комендантом Хотинского гарнизона назначается полковник Азовского полка господин Шталь. Вашему превосходительству придется перейти в армию, поближе к горячему делу.

Румянцев попросил холодной воды, которую не догадались поставить на стол, выпил почти полный бокал, после чего, поблагодарив хлебосольного хозяина за обед, изъявил желание отдохнуть.

— Вашему сиятельству подготовлен лучший дом в крепости, — сказал комендант. — Если дозволите, я провожу вас.

И он суетливо принялся отодвигать стулья, освобождая дорогу высокочтимому гостю.

После званого обеда Вейсман долго мучился догадками: к какому такому горячему делу желает пристроить его главнокомандующий? Назначит командиром бригады? Или, быть может, его сиятельству угодно держать его, Вейсмана, при себе дежурным генералом?

На следующий день он направился к главнокомандующему за ордером о передаче гарнизона крепости новому коменданту. Однако Румянцев его не принял. Он вообще никого не принимал. Адъютант объяснил, что его сиятельство занят и что, если господин комендант ему понадобится, за ним пошлют человека.

Вейсману пришлось ждать вызова три дня. Его вызвали на военный совет вместе с другими генералами.

Военный совет проходил в помещении, отведенном под канцелярию главнокомандующего. Румянцев выглядел свежим, отоспавшимся.

— Господа генералы, — сказал он, как только собравшиеся расселись по местам, — я созвал вас ознакомиться с расписанием по войскам и обсудить образ дальнейших действий.

По новому расписанию армия делилась на три дивизии, не считая корпуса генерал-поручика Эссена, действовавшего в Польше. В первую дивизию под командованием генерала Олица зачислялись восемь полков пехоты, батальон гренадер и батальон егерей. Под начало генерала Племянникова, командовавшего второй дивизией, выделялось пять пехотных полков, четыре батальона гренадер. Состав третьей дивизии, вверенной генералу Брюсу: четыре пехотных полка и столько же батальонов гренадер. Вейсман назначался командиром бригады в дивизию Племянникова.

Расписание по дивизиям и бригадам читал генерал-квартирмейстер Боур. Умный и вместе с тем скромный военачальник. Его знал и высоко ценил сам прусский король Фридрих II, у которого во время Семилетней войны служил в чине генерал-майора. Направляя его на должность генерал-квартирмейстера, военная коллегия рассчитывала тем самым внедрить в штабную работу армии «немецкую аккуратность», свойственную штабам прусских войск. Однако Румянцев имел на сей счет другие виды, которые до поры до времени никому не выдавал.

Пока читалось расписание, из приемной передали пакет за печатями второй армии. Румянцев извлек из него два исписанных листка, бегло пробежал их глазами, положил на стол и продолжал внимательно слушать доклад. Когда же Боур кончил, объявил:

— Двенадцатого мая вторая армия вышла из Елисаветграда и двинулась к Бугу. Это обязывает нас ускорить поход на Рябую Могилу. От быстроты наших действий зависит успех всей кампании.

Олиц поднял руку, прося к себе внимания:

— Вчера мы имели удовольствие допросить захваченного арнаутами турка. Сей турок уверяет, что к Рябой Могиле движется с армией сам верховный визирь.

— Я это знаю, — спокойно ответил Румянцев, — поэтому и принял решение идти туда немедля, пока к тамошним неприятельским войскам не успел присоединиться с главной армией визирь. Надобно постараться разбить турок по частям.

— А если визирь подоспеет раньше?

— Тогда сразимся со всей его армией!

В помещении воцарилась тишина. Страшновато как-то стало. Еще бы! Сунуться в самое неприятельское логово, где и турок несметные полчища! Так можно и голову потерять.

— А не случится, как при Петре Первом?

Румянцев ждал этого вопроса. Да, Прутский поход оказался роковым для великого государя. Увлекшись наступательными действиями, он попал в окружение во много раз превосходящих турецких войск и только ценой подписания крайне невыгодного мира спас русскую армию от неминуемого разгрома. Однако, принимая решение идти к Рябой Могиле, Румянцев не собирался повторять ошибки Прутского похода.

— То, что произошло полвека назад, не повторится, — сказал он с твердой уверенностью. — Мы пойдем вперед, имея за спиной надежный тыл. Да и превосходство турок не так уж велико. У них больше людей, зато у нас совершеннее организация, крепче дисциплина, мощнее артиллерия. Разве забыли, как в прошлую кампанию наши гренадеры обращали в бегство отряды турок в два-три раза больше их числом?

— Все ясно, Петр Александрович, — подал голос Племянников. — За Прут, так за Прут! Мы вам верим и пойдем с вашим сиятельством хоть к черту на рога.

Слова заслуженного генерала были встречены возгласами одобрения. Волков бояться — в лес не ходить. Раз решено вперед, надо идти вперед, и пусть не русские турок, а турки страшатся русских!..

Румянцев подождал, когда все успокоятся, и стал объяснять порядок походного построения. По его решению армия должна была двигаться семью отдельными походными колоннами в таком порядке, чтобы в случае необходимости можно было быстро принимать боевое построение согласно ордеру — до баталии. Середину походного построения составляли третья, четвертая и пятая колонны из частей первой дивизии. Вторая и третья дивизии, составлявшие по одной колонне каждая, шли на флангах. Самые крайние колонны, как с левой, так и с правой стороны, включали в себя кавалерийские бригады, в задачу которых входило прикрытие марширующей армии. В голове каждой походной колонны должны были двигаться гренадерские батальоны, затем бригады первой линии, войска второй линии и в самом хвосте полковые обозы. Повозки тяжелого обоза выделялись в Отдельные колонны и двигались самостоятельно в стороне от войск.

— Вы пойдете на турок, а что делать нам? — забасил располневший раньше времени генерал-поручик Эссен.

— Действовать по инструкции, которую получите. Ваша задача — обеспечить нам надежный тыл, не давая развернуться конфедератам.

Военный совет продолжался без перерыва три часа. Пока шло заседание, Румянцев держался уверенно, бодро, не проявляя малейших признаков внутреннего напряжения. Но вот совет закончился, закрылась дверь за последним генералом, и он почувствовал, как на лбу выступила испарина. Он только сейчас вынужден был признаться себе, какую непомерную тяжесть взвалил на свои плечи, приняв решение идти с главными силами в неприятельское логово. В решении все-таки содержался риск, и риск большой. Уж слишком неравны силы! У визиря наверняка более ста тысяч, да плюс тысяч пятьдесят татарской конницы. А что у него? Если не считать передового корпуса барона Штофельна, действовавшего в Молдавии, в его распоряжении имелось всего 37 тысяч человек. Из этого количества 7 тысяч нужно было оставить генерал-поручику Эссену для борьбы с польскими конфедератами и обеспечения коммуникаций. Кроме того, задачи прикрытия тыла армии требовали увеличения Хотинского гарнизона, по крайней мере, до четырех полков. Самое большое, что он, Румянцев, мог взять с собой, — это 25 тысяч воинов.

Правда, у Рябой Могилы после присоединения корпуса Штофельна численность армии должна возрасти на 12 тысяч человек, но все равно превосходство останется за противником.

«Трудно будет, — подумал Румянцев. — Однако решение принято, идти на попятную теперь уже невозможно».

На подготовку к походу ушло девять дней. 25 мая Румянцев приказал пробить генеральный марш, и армейские колонны тронулись в путь. Хотин остался позади.

Полки шли по левому берегу Прута, тяжелые обозы, наоборот, следовали по правой стороне реки, страхуясь от возможных налетов татарской конницы. Румянцев пока не торопился. Прежде чем ускорить марш, он хотел собрать более полные сведения о передвижениях противника. Его озадачивало молчание Штофельна. Выполнил ли он приказ о смене позиций отрядов генералов Репнина и Замятина? Стали ли те заслоном у Прута на пути турок, как того требовала главная квартира?

Барон Штофельн, будучи немецким наемником, вступил в должность командира авангардного корпуса еще при князе Голицыне. Румянцев признавал за ним немалые способности, но не любил его. Не любил прежде всего за жестокость, за то, что относился к войнам как к делу, составлявшему суть его жизни. На уме у него были баталии, а прочее его не заботило. Не заботили люди, их судьбы. Ему ничего не составляло спалить деревню или город, послать на тот свет десятки мирных жителей. В Молдавии по его приказу было сожжено много деревень ради того только, чтобы после ухода корпуса в них не смог бы найти приюта противник. Румянцев в свое время рапортовал о том императрице. Екатерина на словах разделила его возмущение, но отзывать из армии кровожадного наемника не стала.

30 мая, когда Румянцев, не приостанавливая марша, обучал войска перестроениям из походного порядка в боевой и обратно, из Молдавии прибыл курьер.

— Плохие вести, ваше сиятельство, — доложил он главнокомандующему. — От моровой болезни скончался генерал-поручик Штофельн.

— Где, когда?

— В первом часу пополуночи в лагере, в трех верстах от Ясс. Вот рапорт коменданта города.

Румянцев бегло прочитал рапорт.

— Кто принял командование?

— Не могу знать, ваше сиятельство.

— А что известно о противнике?

— Противник ведет себя угрожающе. По последним сведениям, турецкий отряд под командованием Абазы-паши в районе Рябой Могилы соединился с конницей крымского хана. Другое войско под командованием Абды-паши наступает по правому берегу Прута. Общее число турок и татар около тридцати пяти тысяч.

— Главные силы визиря?

— О них ничего не слышно. Полагают, где-то в пути.

Подъехали генералы Олиц, Брюс. Узнав о скоропостижной смерти Штофельна, обнажили головы.

— Дурное предзнаменование, — промолвил кто-то из офицеров Олица, имея в виду кончину командира авангардного корпуса. Слова сказаны были очень тихо, но Румянцев их расслышал и метнул в сторону генеральской свиты гневный взгляд.

— Тем, кто верит в приметы, советую вернуться домой. — Обращаясь к секретарю, приказал: — Напишите ордера о назначении командиром корпуса генерал-поручика князя Николая Васильевича Репнина.

Репнин, назначавшийся командиром корпуса, прибыл в армию из Польши. Когда началась война с турками, он забросал Петербург прошениями об освобождении его от обязанностей посла в Варшаве, просил направить его в распоряжение Румянцева. Императрица вначале отказывала, но в конце концов удовлетворила его просьбу.

После того как ордер был написан и вручен курьеру для передачи князю Репнину, Румянцев сказал, обращаясь к собравшимся генералам и штаб-офицерам:

— Прискорбный случай должен нас насторожить. Если не примем надлежащих мер предосторожности, моровая болезнь может обернуться для нас более опасным врагом, чем оттоманская армия. И второе, — после паузы продолжал он, — с сего дня пойдем форсированным маршем, без дневок. Мы должны успеть к Рябой Могиле раньше верховного визиря.

Движение армии возобновилось.

Первые километры прошли быстро, но тут, как назло, заморосил дождь. Начавшая просыхать дорога снова покрылась мокрыми плешинами, лужицами. Идти по такой слякоти да еще с полной выкладкой — занятие не из приятных. А тут еще, вдобавок ко всему, холмы начались — то круча, то спуск. Тяжело.

Егеря шли ровнее других. Их командир шагал вместе со всеми, хотя мог ехать на лошади. То был граф Семен Воронцов. Приехав в армию как фельдъегерь, он больше не вернулся в Петербург, добился, чтобы его оставили здесь. Румянцев доверил ему гордость всей армии — егерский батальон и не ошибся. Воронцов оказался замечательным командиром.

— Тяжело? — подъехав к нему, спросил Румянцев.

— Терпимо, ваше сиятельство.

Чуть подождав, Воронцов, смущаясь, сообщил, что получил от графини Анны Михайловны письмо, в котором она передает ему, графу Петру Александровичу, низкий поклон.

— Спасибо. Как она?

— Больна, зело больна…

— Если будете писать, напишите, что я помню ее и низко кланяюсь.

— Разумеется, напишу.

Румянцев, вспомнив, зачем ехал к нему, попросил:

— Артиллеристам приходится почти на себе тащить пушки. Пошлите им в помощь человек пятьдесят.

Армия остановилась на отдых только с наступлением темноты. А утром, поев горячей каши, пошла дальше. По такой же размытой дождями дороге, по таким же холмам.

4 июня армия достигла деревни Табор, — откуда, не делая передышки, взяла направление на Цоцоры. К этому времени положение авангардного корпуса, вверенного Репнину, ухудшилось. Противник наступал, и сдерживать его с каждым днем становилось труднее. Репнин посылал к главнокомандующему одного гонца за другим: боялся, не выдержит натиска, Румянцев обнадеживал: держитесь, скоро подойдут главные силы. Он требовал от командиров дивизий и бригад ускорить марш. Но, увы, требования оказались невыполнимыми: в условиях полнейшего бездорожья, под усилившимися дождями армия могла проходить в день не более четырнадцати верст.

Оставалось единственное — в помощь Репнину сформировать и выслать легкий корпус из отборных подразделений, в том числе батальона егерей и двенадцати эскадронов кавалерии.

— Как смотрите, барон, — обратился Румянцев к генерал-квартирмейстеру, — кому лучше поручить сей корпус?

Боур снял перед ним шляпу.

— Если, ваше высокопревосходительство, доверите мне, ошибки не будет.

Другого ответа Румянцев не ждал.

Боур выступил с корпусом вовремя. Опоздай он на день, кто знает, чем могло бы это кончиться. Но, к счастью, он не опоздал, и все обошлось хорошо. Вдвоем с Репниным — один с одной стороны, другой с противоположной — они так «закружили» противника, что тот вынужден был отказаться от наступательных действий и отойти в свой укрепленный лагерь против Рябой Могилы.

А вскоре с главными силами подоспел и сам Румянцев. Войска соединились. Началась подготовка к генеральному сражению.

2

Никогда еще Румянцев не испытывал такого внутреннего напряжения, как перед сражением у Рябой Могилы. Он связывал с этим сражением большие надежды. Схватка должна была дать ответ на вопрос: кому достанется верх в начавшейся кампании — туркам ли, значительно усилившим свою армию и жаждущим реванша за прошлогодние неудачи, или русским, имеющим свои расчеты?

По показаниям пленных, в укрепленном неприятельском лагере насчитывалось 22 тысячи турок и 50 тысяч татар — всего 72 тысячи человек, в два раза больше, чем русских. В распоряжении противника имелось к тому же 44 пушки, установленные в обширном ретраншементе. Овладеть лагерем было трудно еще и потому, что он находился на крутой горе, которую от русских позиций отделял болотистый ручей Калмацуй. Своим левым флангом лагерь упирался в долину Прута, после прошедших дождей ставшую труднопроходимой. Что касается южной стороны лагеря, то она прикрывалась глубоким оврагом, носившим название Долина Чора. Для атаки более доступен был правый фланг, но и здесь имелось существенное препятствие — отрожье уже упомянутой Долины Чора. Словом, с какой стороны ни подойди, везде колко.

Когда Румянцев возвращался с рекогносцировки, к нему подъехал генерал-майор Потемкин[30], командовавший первой кавалерийской бригадой, с просьбой дозволить обратиться по личному вопросу. Не осаживая коня, Румянцев жестом пригласил его пристроиться рядом, и они поехали вместе.

— Слушаю вас.

— Я прошу, ваше сиятельство, дать мне способ отличиться в предстоящей баталии, — сказал Потемкин.

Румянцев удивленно посмотрел на него. На своем веку он видел немало генералов и офицеров, которые, оттесняя локтями других, нахально лезли в более высокие чины. В Потемкине, несомненно, тоже сидел человек, умеющий владеть локтями. И все-таки он не был похож на обычных карьеристов. Не тот подход. Он не просил «нижайше», он требовал. Да и на лице его не было выражения угодничества. Молодое, приятное лицо его с черной повязкой на глазу выражало скорее упрямство смельчака.

— И какой же способ желает иметь ваше высокородие?

Потемкин оживился.

— У меня есть план: пройти с бригадой по низменному берегу Прута, выйти неприятелю в тыл и атаковать его в момент, когда он будет отвлечен отражением натиска с фронта.

— Вряд ли что сие даст… — Румянцев с сомнением покачал головой. — Низменность болотистая, вы в ней увязнете, а не увязнете, так татары вас посекут. Конница у них быстрее нашей, да и числом их что-то около пятидесяти тысяч.

Полководческий пыл у Потемкина мгновенно остыл.

— Но вы не огорчайтесь, — сказал ему Румянцев. — В вашем плане есть доброе зерно. Чтобы вызвать смятение в рядах противника, атака с тыла просто необходима. Тут мы с вами сходимся. Но атака должна быть неожиданной, стремительной и шумной. Кавалерийской бригадой не обойдешься. Я выделю вам корпус. С гренадерами и артиллерией. Могу даже егерей послать.

От радости Потемкин даже привстал на стременах.

— Разумеется, — продолжал Румянцев, — о прибрежной низменности речи быть не может. Вам придется совершить глубокий обходный маневр, переправиться через Прут и пройти в неприятельский тыл по его правому берегу. Впрочем, все будет изложено в диспозиции. А сейчас советую поспешить к себе. Нам предстоит перегруппировать свои силы.

Перегруппировка войск, о которой говорил Румянцев, началась вечером, сразу же, как только стемнело. Главные силы придвинулись поближе к турецкому лагерю и заняли позицию на высотах возле двух деревушек. Корпус Репнина с правого фланга переместился на левый против неприятельских позиций, более доступных для атаки. Боур со своими войсками остался на месте.

Перемещения закончились поздно ночью. Румянцев оставался на ногах почти до самого утра, лег только после того, как убедился, что указания его выполнены точно. А четыре часа спустя он был уже снова на ногах. Нет, не до сна сейчас. Время! Надо успеть лучше подготовиться к сражению. Еще не дописана диспозиция. А тут еще курьер с письмом императрицы. Ее величество беспокоилась за судьбу второй армии и просила не медлить с выступлением для прикрытия сей армии, вознамерившейся взять Бендеры.

В два часа ночи прозвучали команды, и вскоре весь лагерь пришел в движение. Полки, соблюдая строй, двинулись по направлению к неприятелю. В лагере остались только солдаты охраны, которые должны были поддерживать бивуачные огни.

Генерал-квартирмейстер Боур согласно диспозиции развернул свой корпус непосредственно против фронта турецких укреплений. Пушки стояли на самом переднем крае. С наступлением рассвета он намеревался установить их на ближайших к противнику высотах, чтобы своим огнем могли прикрыть общее наступление. Пока же пушкари сидели на лафетах — берегли силы. Боур прохаживался между ними и, коверкая русские слова, объяснял им, что нужно делать после подачи сигнала к наступлению:

— Команда есть — пушка высота быстро-быстро. Лагерь противник дистанция орудийный выстрел.

— Крутая гора, ваше благородие, — говорили пушкари, — не осилим.

— Русишь золдат все осиляйт. Не осиляйт — пехота помогайт. Господин подполковник, — перешел он на родной язык, увидев графа Воронцова, — потрудитесь распределить своих людей по батареям. Надо помочь затащить пушки на высоту.

— Слушаюсь.

Разговаривая, генерал с подполковником удалились в расположение егерского батальона.

— Братцы, а генерал-то наш с головой. Даром что немец.

— Какой же он немец? Он русским духом пропитан, только говорить по-нашему как следует не научился.

— Командующий знает, каких немцев брать. Чтобы на нас были похожи.

— А вот Штофельн, говорят, зверем был. Нашего брата по морде лупил.

— Штофельн — это другое. Его еще до Петра Александровича прислали. Петербург прислал. Петр Александрович хотя и строг сам, но таких жестоких терпеть не может, потому как строгость у него добрая.

На востоке за холмами забелел небосклон. Звезды на небе погасли, за исключением самых крупных. Начало светать. Вдруг в небо взвилась яркая ракета. Через несколько мгновений дорожку прочертила вторая, потом третья. То был сигнал к началу наступления.

— Вперед! — прозвучала команда.

Артиллеристы бросились тащить пушки — кто за ремни, привязанные к лафетам, кто за колеса. Им помогали егеря. С егерями все-таки легче. Народ крепкий.

Холм, куда следовало установить батареи, оказался даже круче, чем думали раньше, к тому же покрыт был мелким кустарником. Тянуть по такой крутизне многопудовые орудия да еще ящики со снарядами — силенок много надо. Но когда это было, чтобы спасовал русский солдат? Егеря в своем усердии, казалось, готовы были разорвать лафеты.

— Не ленись, братцы, нажимай! — подбадривали они друг друга.

А позади слышался зычный голос командира корпуса:

— Шнель, зольдат, шнель!

Боур перестал покрикивать только после того, как батареи были наконец установлены на вершине холма и открыли по лагерю противника частый огонь.

Под грохот канонады пехота двинулась к дефиле, что против турецкого ретраншемента. Расставленные здесь неприятельские пикеты открыли по наступавшим суматошный огонь. Однако от беспорядочной пальбы еще никогда не бывало проку. Боясь быть убитыми или захваченными в плен, пикетчики вскоре дали тягу, ища спасения за укреплениями лагеря. Между тем там, в лагере, уже все пришло в движение. Из ретраншемента открыли огонь батареи. Над головами наступавших засвистели снаряды. Турки не собирались так просто уступать своих позиций.

Наступавшие залегли. Противник усилил огонь. Теперь он палил не только из пушек, но и из ружей. Впрочем, его стрельба не причиняла наступавшим вреда. Снаряды сыпались туда, где не было людей, а пули вообще не долетали до цели. Можно было подумать, что яростной пальбой турки хотели не столько поразить русских, сколько напугать их и тем самым заставить повернуть обратно.

— Прикажете атаковать? — обратился к Боуру граф Воронцов, успевший собрать своих людей и занять с ними место на первой линии.

— Не надо спешайт, — по-русски отвечал Боур, хотя до этого разговаривал с ним на своем родном языке. — Пусть зольдат полежайт. Бой идет по диспозиции. Скоро сказайт слово имеет граф Репнин, подождем.

В эту самую минуту граф Репнин, построив свой корпус в два каре с конницей между ними, делал заход для удара по правому флангу противника. Турки заметили его маневр с опозданием, когда корпус уже приблизился к открытому пространству между речушкой Калмацуй и Долиной Чора.

Турецкий командующий Абазы-паша был знаком с европейской тактикой ведения боя. Во всяком случае, он имел представление о ложных, отвлекающих направлениях атак. Отвлекающими атаками обычно пользовался прусский король Фридрих II, методы ведения войны которого он, Абазы-паша, глубоко изучал. Прусский король обычно делал так: ударит по противнику в одном месте, заставит его стянуть туда основные его силы, а потом неожиданно совершает решающую атаку большинством войск своей армии, скрытно сосредоточенных на другом участке.

То, что произошло на правом фланге турецких укреплений, напоминало Абазы-паше как раз этот прием прусского короля. Он решил, что наступление с фронта было всего-навсего отвлекающим маневром русских и что их главные силы не там, а здесь, на правом фланге. Не мешкая ни минуты, он приказал перетащить на этот фланг большую часть артиллерии, направить всю кавалерию, всех янычар.

— Румянц-паша хотел обмануть нас, но Аллах помутил ему разум, — сказал он находившемуся с ним рядом крымскому хану. — Он выводит главные силы на открытое место. Пустите на него конницу.

Сын хана Дели Солтан Керим выхватил ятаган.

— Дай мне конницу, отец, и я порублю этих русских!

Хан сделал жест рукой:

— Иди, сыно мой, Аллах благословляет тебя!

Репнин давал своим командирам последние наставления, когда рядом раздался тревожный возглас:

— Татары!

Он машинально посмотрел в сторону лагеря и увидел неприятельскую конницу, густой лавиной мчавшуюся на позиции корпуса. В пыли, поднятой копытами лошадей, трудно было определить, каким числом атакует противник. Десять, двадцать тысяч? А может быть, все пятьдесят, имевшиеся в распоряжении хана?..

По рядам пронеслась волна смятения. Кто-то с сожалением вспомнил о брошенных рогатках. Как бы они пригодились сейчас! Многие выжидательно, с надеждой поглядывали на гусар, стоявших между каре. Маловато их, правда, всего три полка, но сколько бы ни было, все равно надо выступать навстречу лавине. А они не выступают, они продолжают стоять между каре и непонятно почему…

— Спокойно, ребята! — возвысил голос Репнин. — Дадим им понюхать нашего пороха. Батареям изготовиться прямой наводкой картечью, батальонам — залпами из ружей. Огонь!

На что рассчитывал ханский сын, увлекая сородичей на безумную атаку? На то, что русские выставят против него легкую кавалерию? Да, поступи таким образом Репнин, пошли он в бой гусар, и татары, в один миг подавив их неудержимой массой, врезались бы в боевые порядки корпуса, а там… ищи каждый спасения. Но Репнин не дал такого приказа, гусары остались на месте. Навстречу атакующим полетела картечь, полетели пули. И тут началось то, чего не могло не случиться в подобной ситуации. Татары мчались такой плотной массой, что любая пущенная наугад пуля находила себе цель. После первых же ружейных залпов и залпов батарей были сражены наповал сотни лошадей. Падая, лошади телами своими создавали неожиданные препятствия тем, кто мчался следом. Задние наскакивали на передних, остановленных огнем, и тоже падали. Получилось нечто похожее на свалку. Уцелевшие лошади, напуганные свалкой, свистом пуль и снарядов, не слушались больше своих седоков, норовили повернуть назад. Атаки больше не было. Настал момент, когда атакующим надо было думать о спасении собственной жизни. Татары повернули обратно.

— Ваше сиятельство, — доложил Репнину адъютант, — главнокомандующий направляет в помощь тяжелую кавалерию генерал-поручика Салтыкова.

— Очень кстати! — обрадовался Репнин и обратился к генералам Подгоричани и Текелли: — Наступил черед вашим гусарам. Атакуйте!

Прозвучали команды, и гусары с удальским гиканьем, с саблями наголо — молодцеватые, с начищенными медными пуговицами, сверкавшими в лучах утреннего солнца, — ринулись на врага. Умолкли на время пушки. Пехотинцы опустили к ногам ружья. Началось противоборство между двумя сторонами конников.

Татары, уже надломленные артиллерийским и ружейным огнем, потерявшие сотни убитых и раненых, на первых порах не оказывали сопротивления — были одержимы желанием подальше ускакать от проклятых русских пушек. Но когда до их сознания дошло, что пушки уже не палят, их преследуют одни только конники, к тому же несравненно меньшим числом, они приободрились, стали сдерживать разгорячившихся лошадей, с криками: «Алла-а, алла-а!» — снова сбиваться в кучу. В рукопашной татары умели драться не хуже русских.

Сеча получилась жестокой. Татар было больше, зато гусары выглядели свежее, были напористее. За их спинами стояли пушки, пехотные полки, которые в любой момент могли прикрыть их огнем. Но не только это придавало им силы. Они знали, что к ним на помощь уже мчится тяжелая кавалерия графа Салтыкова.

Татарам явно не везло, и они это чувствовали. Их сабли стали будто тупее и короче. Один на один с русским лучше не суйся. Русские наскакивают словно орлы. Русские теснят. О, Аллах, почему оставляешь своих правоверных, почему не даешь им удачи?

Но вот к сражавшимся подоспели татарские отряды из тех, кто, спасаясь от огня русской артиллерии, ретировался за холмы. Татары приободрились. Аллах наконец-то услышал их молитвы. Они остановили русских, стали охватывать с флангов, намереваясь взять в клещи. Чаша весов склонилась на сторону «правоверных». Теперь не им, а уже русским надо было обороняться.

Русские оборонялись изо всех сил.

— Держись, ребята! — перекрывая шум боя, подбадривал гусар генерал Подгоричани, с окровавленной саблей рвавшийся в гущу сражавшихся. — Держись, наши близко!

Вдруг за спинами татар ухнул снаряд, потом сразу два снаряда, три… Татары всполошились, стали осматриваться. Трудно было понять, кто мог открыть по ним огонь? Судя по доносившемуся грохоту, палили со стороны Прута.

— Братцы, в тыл татарам вышел Потемкин! — обрадованно возвестил Подгоричани. — Бей басурманов! Ура!

— Ура-а! — подхватили гусары, и сабли заходили еще быстрее.

Выход русских в тыл лагеря заметили и сами татары. Однако это событие не вызвало у них паники. В тылу оказался всего лишь небольшой отряд с батареей, перешедший с правого берега Прута по наведенному им понтонному мосту. То был авангард корпуса Потемкина.

Татары этого, конечно, не знали. Они приняли отряд за разведывательный и отделили против него от своей массы около двух тысяч всадников. Никто не сомневался в том, что этих сил будет достаточно, чтобы расправиться с русскими в два счета. Но русские, вышедшие к ним в тыл, оказались не из трусливого десятка. Они встретили атакующих таким плотным огнем, что те не выдержали и повернули обратно, оставив на поле боя знамя и более десяти человек убитыми.

Неудачная попытка заставить замолчать русские пушки, стрелявшие со стороны Прута, подорвала у татар надежду исправить положение. Они продолжали отступать перед наседавшими гусарами, а когда к тем присоединилась тяжелая кавалерия, повернули коней назад и, почти не оглядываясь, вытянувшейся кучей помчались в сторону южных холмов, надеясь найти там спасение. Небольшой отряд попытался пробиться в свой лагерь через Долину Чора, но попал в окружение гусар. Оказавшись в отчаянном положении, татары стали отстреливаться.

— Надо взять их живыми, — кричал гусарам генерал, — там сын хана.

Позвали пленного татарина, сказали ему, чтобы он прокричал окруженным требование о сдаче. Пленный так и сделал, но в ответ со дна оврага просвистел рой пуль. Потом стало тихо. Гусары решили, что обреченные совещаются, и стали ждать, какое те примут решение. Но вот снова прогремели выстрелы, и опять стало тихо.

— Братцы, — спустившись в овраг, прокричал гусар, — тут они того… Себя порешили. Ни одного живого.

Вскоре на край оврага вынесли мертвого юношу в богатой одежде.

— Он? — спросил пленного генерал.

Пленный опустился перед самоубийцей на колени и, подняв руки к небу, стал что-то выкрикивать на своем языке.

— Доставьте пленного главнокомандующему, — приказал генерал и поскакал к войскам, преследовавшим отступавшего противника.

Трагедия, постигшая татарскую конницу, разыгралась на глазах Абазы-паши и крымского хана Каплан-Гирея. От отчаяния хан до крови кусал губы.

— Это конец, я не вынесу позора.

— Еще не все потеряно, — бодрился Абазы-паша. — Смотрите, русских совсем немного, — показал он в сторону медленно приближавшихся каре корпуса Репнина. — Пусть только сунутся к нашим укреплениям, мои янычары выпустят им кишки.

— Я не уверен, что это их главные силы, — сказал хан. — Я слышу выстрелы за спиной.

В этот момент прибежал секретарь хана.

— О повелитель, русских идет тьма-тьмущая!

Хан с мрачным злорадством посмотрел на турецкого начальника: мол, что-то теперь скажешь?.. Абазы-паша, не ответив на его взгляд, вскочил на коня и поскакал к северным укреплениям. Ханский секретарь сказал правду: пространство от высот до самого лагеря пестрело от русских мундиров. Все стало ясно. Главные силы русских, оказывается, ждали своего момента на этом участке… Абазы-паша в бешенстве хлестнул себя плетью. Надо же поддаться такому обману!.. Но что же теперь делать? Через минуту русские будут здесь, а пушки, которые могли бы их остановить, переведены на правый фланг. Возвращать их на место теперь уже поздно.

— Спасайте обозы, спасайте пушки! — закричал Абазы-паша. — Янычары, задержите русских!

В лагере началась паника. Татары бросились срывать палатки, грузить в обозы имущество. Конники, боясь быть затертыми массой пехоты и арб, бежали первыми. Каплан-Гирей, гневно топая ногой, требовал коня. Но попробуй найти коня в такой суматохе. Секретарь подвел ему своего жеребца. Хан вскочил в седло и с горсточкой свиты поскакал в сторону южных холмов, куда отступила его разбитая конница.

Оставшись без лошади, ханский секретарь обнажил саблю, решив дорого отдать русским свою жизнь. Но его сбили с ног свои же, в панике убегавшие из лагеря. Он пытался подняться на ноги и не мог — его топтали ногами, словно тюфяк, оброненный с воза. Когда же наконец он смог подняться, то увидел перед собой русского.

— Турок, сдавайся!

Секретарь покорно бросил к его ногам саблю.

Глава VВторой удар

1

Победа у Рябой Могилы была внушительной. Однако она, эта победа, еще не давала русским повода считать себя властелинами на арене военных действий. Противник продолжал сохранять за собой неоспоримые преимущества. Он все еще господствовал на обоих берегах Дуная, в низовьях Прута, обладал возможностями маневра в стратегически главных направлениях. Турки могли повести наступление основными силами по правому берегу Прута, в то время как татарская конница, оставаясь на левой стороне реки, стала бы угрожать сообщениям первой армии со второй. Противник мог, наконец, беспрепятственно перебросить свои силы на левый берег Прута и попытаться отрезать первую армию от ее тыловых баз, в том числе от Хотина.

Сложность положения заключалась еще и в том, что Румянцев не мог полагаться на помощь второй армии. Граф Панин находился далеко от Бендер — места своей конечной цели. По последним сообщениям, его войска лишь недавно перешли Буг и сейчас находились где-то на середине пути к Днестру. Словом, Панин не только не отвлекал на себя противника, но даже не обеспечивал прикрытие левого фланга первой армии.

У Румянцева было два выбора: либо ждать прибытия Панина к Бендерам и тем самым обезопасить свой фланг, либо продолжать наступление по берегу Прута на юг, к Дунаю, против основной массы неприятельской армии. Иметь под боком вторую армию было бы, конечно, надежнее. Но пока ее ждешь, противник может перехватить инициативу, а потеря инициативы даже на короткое время при сложившейся ситуации грозила обернуться серьезными осложнениями.

По следам отступавшего противника первыми выступили авангарды Боура и Репнина, затем двинулся корпус Потемкина, после сражения снова переправившийся на правый берег Прута. Румянцев поставил перед ним в качестве главной задачи разведку местности, держа направление вниз по течению реки.

Смелость и решительность Румянцев, как всегда, сочетал с осторожностью. Пройдя от Рябой Могилы шесть верст, он остановился с главными силами лагерем и стал ждать от авангардных отрядов сведений о противнике. Его обескураживало быстрое исчезновение татар и турок. Гусары Боура, Репнина и Потемкина прочесали местность по обеим сторонам Прута на расстоянии до 40 верст, но не обнаружили ни одного вражеского всадника или пешего. Турки и татары словно в воду канули.

Два дня ждал Румянцев достоверных сведений о противнике. На третий день стоянки в лагерь прискакал Потемкин: его разведчики обнаружили большой неприятельский отряд в 30 верстах ниже Фальчи. Потемкин сообщил, что, по показаниям беглого грека, приставшего к русским разведчикам, в турецком лагере до 15 тысяч войск — главным образом спаги и конные янычары. Командует ими сераскир Абды-паша, который спешил к Рябой Могиле на соединение с войсками крымского хана и Абазы-паши, но опоздал.

— Я привез с собой этого грека, и, ваше сиятельство, можете сами допросить его, — сказал Потемкин с видом человека, которому после долгих невезений наконец повезло.

В палатку ввели сухощавого человека, черноволосого и такого загорелого, словно он тем только и занимался, что жарился на солнце.

— Имя? — спросил Румянцев.

— Георгий Варсам.

— Откуда сведения о противнике?

— Я служил у Абды-паши толмачом. — Грек говорил по-русски почти без акцента.

— Вам известны намерения Абды-паши?

— Нет. Могу только полагать, что он намеревается вернуться в Браилов, где с войском стоял раньше.

— Разве он не желает с нами сражаться?

— Абды-паша напуган тем, что произошло у Рябой Могилы. Он верит слухам, что вашего войска двести тысяч.

Румянцев невольно улыбнулся. Напуганной лисе и заяц покажется волком.

— Есть ли в лагере пушки?

— Пятнадцать стволов, ваше превосходительство.

Других вопросов у Румянцева не было. Когда перебежчика увели, он склонился над картой, долго смотрел в нее, размышляя, потом обратился к Потемкину.

— Если грек сказал правду, вам нечего опасаться нападения Абды-паши. Впрочем… — Не досказав своей мысли, Румянцев позвал адъютанта. — Василий, сию же минуту скачите к генералу Боуру. Передайте приказ: пусть сделает движение к Пруту и остановится у Фальчи на одной высоте с генералом Потемкиным. Для переправы корпуса распорядитесь послать понтоны. Граф Репнин останется на левом берегу для прикрытия действий против отряда Абды-паши.

Дав адъютанту задание, Румянцев снова обратился к Потемкину:

— В случае нападения противника Боур вас поддержит. Сами пока на рожон не лезьте. Ждите подхода главных сил.

Потемкин пообещал быть осмотрительным, и вскоре они расстались.

Главные силы выступили в поход в тот же день, поздно вечером. Выступили без барабанного боя — тихо, незаметно. Шли всю ночь. На рассвете разбили лагерь у пролеска на берегу Прута и легли отдыхать. А когда наступил вечер, снова пошли вперед. После второго перехода местом стоянки облюбовали устье реки Серет, впадавшей в Прут.

— Что противник? — потребовал Румянцев доклада от дежурного генерала.

— По донесениям Потемкина, Абды-паша сидит в своем лагере, — ответил генерал.

— Добро, — резюмировал Румянцев. — Объявите командирам, что дальше не пойдем, останемся здесь, пока не перепечем провиант в хлебы.

Командирам дивизий, знавшим главнокомандующего как человека решительного и смелого, такое распоряжение показалось странным. Остановиться ради того только, чтобы напечь хлеба! Разумно ли сие? Пока Абды-паша стоит один, не имея прикрытия, не лучше ли напасть на него с ходу, тем более что по числу воинов он уступает русской армии? Стремиться поражать врага разрозненного, не давая ему объединиться, — разве не этому учил сам Румянцев?

Возникшие сомнения поручено было высказать Брюсу. Как-никак родственники, им легче договориться. Румянцев выслушал зятя со снисходительной улыбкой, как умные люди обычно выслушивают людей, берущихся толковать вещи, о которых имеют весьма отдаленное понятие.

— Как я понял, ты хочешь, чтобы мы немедленно напали на Абды-пашу?

— Мне кажется, такого мнения придерживается вся армия.

Румянцев отрицательно покачал головой.

— Сказать откровенно, поначалу я тоже думал об атаке, но потом решил, что делать этого не надо. Нападение ничего не даст. Абды-паша вообще уклонится от сражения, поскольку принимает нашу армию более сильной, чем она есть. Окружить же его и навязать ему бой мы не в состоянии. У паши даже янычары на конях. А какие у турок и татар кони, ты знаешь не хуже меня. Нападением на него мы только обнажим свои подлинные силы. Паше ничего не составит оторваться от наших войск, гнаться же за ним бесполезно — только людей измучим.

— Это меняет положение, — согласился с ним Брюс. — А мы думали, причина остановки — хлеб.

— Хлеб — тоже, — улыбнулся ему Румянцев. — В нижнем течении Прута, куда держим путь, местность совершенно степная, безлесная, там не найдешь даже охапки хвороста, чтобы испечь хоть один каравай. Так что лучше это сделать здесь, возле дров. Кстати, пока будем печь хлебы, успеет поближе подойти передвижной магазейн с запасами боеприпасов.

— Ты, оказывается, все продумал лучше нас, — сказал Брюс с облегчением.

— Меня не покидает мысль, что Абды-паша только приманка, — продолжал Румянцев, пропустив мимо ушей его реплику, — главная опасность нас ожидает на левом берегу. Турки постараются отомстить нам за Рябую Могилу.

Простояв у Серета три дня, Румянцев продвинул армию еще на 12 верст, заняв место для лагеря у реки Кишед. Идти дальше вслепую становилось опасно. Он был уверен, что кроме корпуса Абды-паши где-то недалеко должны были быть другие неприятельские отряды. Но где?.. Поисковые группы изъездили десятки верст, прошерстили весь левый берег, но противника так и не обнаружили. Это было похоже на игру в прятки.

Румянцев начинал нервничать. Куда же все-таки девались крымский хан и его друг Абазы-паша? Может быть, после поражения у Рябой Могилы удалились к Дунаю, в район Измаила и Килии, где хранится наг грабленное татарами имущество? Или, быть может, где-то притаились в ожидании подкрепления от визиря, все еще стоявшего у Исакчи? Ничего нет хуже, когда не имеешь ясного представления о расположении противника, с которым собираешься сразиться.

На второй день стоянки на новом месте к главнокомандующему зашел дежурный генерал.

— Получен рапорт от Потемкина: Абды-паша отступил вниз по Пруту и стал лагерем при селе Ончи, ниже Формозы.

— Когда?

— Как только заметил приближение главных сил, разумеется наших.

Румянцев задумался. Было ясно: паша боится принимать бой и в то же время не хочет далеко отрываться от русских войск. Значит, он кого-то ждет, на что-то надеется…

— Предупредите Потемкина, чтобы не спускал с паши глаз.

На другой день Потемкин прислал новое донесение: турки отступили дальше, за реку Елань.

Игра в прятки явно затягивалась. Чтобы ускорить развязку, Румянцев решил атаковать пашу силами легких войск. Но когда все уже было подготовлено к сражению, от князя Репнина прибыл адъютант с сообщением, что за рекою Ларгой появились многочисленные неприятельские войска, показавшие «вид движения» против наших позиций. Румянцев отменил приказ о нападении на лагерь Абды-паши и поскакал к Репнину. Информация адъютанта его не устраивала. Он жаждал посмотреть на объявившегося противника своими глазами, определить его силы.

Репнина он нашел в штабной палатке, где тот чинил допрос людям, одетым в турецкие одежды.

— Очень кстати, — обрадовался встрече с главнокомандующим князь. — Я только что собирался отправить этих людей до вашего сиятельства.

— Кто эти люди?

— Валахи-ополченцы. Бежали к нам из турецкого лагеря, что под Ларгой.

При допросе валахи показали, что были взяты в армию насильно. Служили в отряде Измаила-паши. До конца июня отряд стоял у Исакчи, что на Дунае, а потом по приказу визиря прибыл сюда, под Ларгу, на подкрепление войск Абазы-паши и крымского хана. В лагере они узнали, что рядом русские, и первой же ночью сбежали. Валахи считают турок своими врагами, потому что, кроме зла, от них ничего не видят, а русские вроде братьев, их сам Бог послал освободить несчастные народы от ига султана. Так говорят по всей Валахии.

— Много войск за Ларгой?

— Может, пятьдесят, а может, и сто тысяч. Точно не знаем. Татар, должно быть, больше турок, потому как султан дал хану власть над турецкими пашами, которые с ним находятся. Хан злой на русских, грозится всех вас истребить.

— Почему же он не нападает?

— Ждет.

— Когда подойдет визирь?

— Визирь стоит у Исакчи, за Дунаем. Хан ждет, когда через Прут построят переправы и с той стороны перейдут к нему войска еще одного сераскира.

— Абды-паши?

— Кажется, так.

Показания валахов проясняли обстановку. Первой армии предстояло снова иметь дело с объединенными силами крымского хана и сераскира Абазы-паши, усиленными после поражения у Рябой Могилы двумя крупными турецкими отрядами. Если в обоих этих отрядах считать 25–30 тысяч человек, то общее число войск, вверенных хану, пожалуй, превысит 80 тысяч…

Неприятельский лагерь располагался при слиянии рек Ларги и Прута — на местности, благоприятствующей обороне. С фронта и левого фланга его прикрывала Ларга с ее болотистыми берегами. Естественных препятствий не было только на правом фланге. Здесь пролегал открытый хребет возвышенности, вытянувшейся между Ларгой и такой же болотистой речушкой Бибикул. Румянцев направил на этот хребет подзорную трубу и отчетливо увидел земляные укрепления, расположенные дугообразно. Турки знали, что делали. Крепкую оборону сработали. Взять их лагерь будет нелегко.

Сделав рекогносцировку, Румянцев повернул обратно. В расположении корпуса он придержал коня, простился с князем и поехал дальше, в свой лагерь.

В палатке главной квартиры его поджидали командиры дивизий, штаб-офицеры. Поджидали с вестью, полученной от Потемкина: Абды-паша снялся с лагеря, перешел Прут и присоединился к войскам, стоившим за Ларгой.

— Ну вот, наконец-то все стало ясно, — сказал Румянцев, выслушав рапорт дежурного генерала. — Сражение состоится за Ларгой, и нам теперь остается решить, как сие сражение выиграть.

2

Наступление на неприятельский лагерь было назначено на четыре часа утра.

Вечером, сделав последние распоряжения, Румянцев решил немного отдохнуть. Но еще не успел он лечь на койку, как адъютант доложил о прибытии князя Репнина с чрезвычайным известием.

— Пусть войдет, — разрешил Румянцев.

Репнин имел озабоченный вид. Он подождал, когда адъютант оставит их одних, и глухо сказал:

— Беда, ваше сиятельство. В турецкий лагерь перебежал один из моих офицеров.

В палатке горела одна только свеча, и Репнин скорее почувствовал, чем увидел, как побелело лицо Румянцева. Изменился и голос.

— Кто сей предатель?

— Прапорщик Ахтынского гусарского полка Квитковский, родом поляк. Наши пикеты пытались воспрепятствовать дезертирству, но только ранили его лошадь, самому Квитковскому удалось скрыться.

Румянцев, подумав немного, позвал секретаря.

— Кому разослана диспозиция?

— Только отдельным начальникам, коих ваше сиятельство изволили указать в списке, — отвечал Безбородко.

Желая успокоить главнокомандующего, Репнин сказал:

— Я не думаю, чтобы Квитковскому стала известна диспозиция. Самое многое, что он может сообщить туркам, это о готовящемся на лагерь наступлении.

Румянцев неодобрительно усмехнулся: как знать!.. В его памяти еще жива была история предательства Тотлебена в Прусскую войну. Русское командование с верой относилось к нему, а он, пользуясь этим, передавал нужные сведения противнику. Кто заручится, что в армии нет подобного Тотлебена, а сей презренный перебежчик не агент сего шпиона?

— Как бы то ни было, диспозицию менять поздно, — сказал Румянцев, — мы можем лишь изменить время выступления. Примите, граф, к исполнению: выступаем на два часа раньше.

Репнин не стал больше задерживаться. Проводив его, Румянцев приказал дежурному генералу известить старших командиров о переносе начала операции на два часа вперед, после чего решил пройтись по лагерю.

В лагере никто не спал. До сна ли теперь, когда до баталии оставались считанные часы! Солдаты толпились у костров, похрустывая сухарями и переговариваясь между собой. Кашу не варили уже два дня: кончилась крупа. Приходилось питаться всухомятку.

— Сейчас бы похлебки горячей да сальца русского!.. — слышался мечтательный голос.

— Эко чего выдумал! Про сало забудь, потому как чума.

— При чем тут чума?

— Разве не слышал, что говорил его благородие главный доктор Ореус? Его благородие говорил: если хочешь уберечься от чумы, ешь все кислое — щавель, капусту, бураки. Чем кислее, тем лучше. И питье надобно употреблять кислое, с уксусом. Мясо, сало, рыба, всякие солености и горячие напитки вредны.

— Смотри-ко! А я-то думаю, чего это заладили щавель да щавель! Аж весь прокислился. Хоть бы водочку дали. Водочку-то его благородие не запретил?

— А чего ее запрещать? Если по маленькой, водочка не вредит. Побьем турок, командующий непременно прикажет выдать.

Солдаты были настолько увлечены беседой, что не заметили ходившего рядом главнокомандующего. Румянцев был этому даже рад. Зачем будоражить людей? Пусть отдыхают.

Вернувшись к себе, он узнал, что Боур уже выступил и начал строить переправы через Ларгу.

— Добро, — удовлетворенно сказал Румянцев. — Скоро наступит и наш черед. Но подождем, пока от Боура не поступят новые известия.

По диспозиции Боур должен был, пользуясь темнотой, незаметно перейти с правого фланга на левый, выйти к реке и устроить на ней четыре моста. Затем ему надлежало по одному из наведенных мостов переправиться на противоположный берег и занять высоту в непосредственной близости от неприятельского лагеря.

Одновременно с ним на ту сторону переходили также корпуса Потемкина и Репнина. Четвертый мост предназначался для кавалерии. Главные силы армии переправлялись последними и занимали позицию позади ударных корпусов.

Дивизия Племянникова имела самостоятельную задачу. Ей предстояло, построившись в два каре, скрытно, не переходя Ларги, занять позицию на высоте против левого фланга противника и открыть по лагерю пушечный огонь. После того как неприятель отвлечет с этого фланга часть сил для защиты ретраншементов, кои подвергнутся атаке ударными корпусами и главными силами армии, должен последовать выход обоих каре из укрытых мест, быстрый переход через реку по старому деревянному мосту. При этом от Племянникова требовалось повести наступление таким образом, чтобы турки приняли его дивизию за главные силы армии.

…Еще не было и полуночи, когда Румянцеву доложили, что мосты Боуром построены и корпуса начали переправляться на ту сторону. Румянцев приказал Олицу и Брюсу, оставив у палаток горящие костры, построить дивизии в три колонны и идти к переправе. Движение войск началось.

Ночь выдалась без луны. Вокруг стояла такая темнота, что солдаты невольно дивились, как их офицеры умудрялись находить в ней дорогу. Собственно, дороги не было, а были бугры, какие-то лопухи, кусты, неожиданно появлявшиеся перед самым носом.

Но вот показалось что-то особенное, необычное. Вроде бы черное и не черное, с блеском каким-то. Ба, да это же Ларга! Заснула матушка. А вот и понтонные мосты, что ведут на тот берег. Слышно, как солдатские сапоги стучат по настилу. Настил сделан добротно, да и понтоны сами укреплены на совесть.

Слышится чей-то предупредительный голос;

— Осторожней, ребята. Не шуметь.

Ударные корпуса, переправившиеся первыми, уже успели выстроиться в боевой порядок. Три корпуса — три каре: на левом фланге — Боура, в середине — Потемкина, на правом фланге — Репнина. Главная армия, закончив переправу, построилась позади корпусов в каре с длинными боковыми фасами, что обещало им некоторые удобства при движении вперед. Регулярная кавалерия заняла позицию позади пехоты, казаки и арнауты выдвинулись к долине Бибикул, несколько левее корпуса Боура.

Впереди светились огни, разбросанные почти по Всей — высоте, темной громадой возвышавшейся над Ларгой. То были костры неприятельского лагеря. По всему, турки еще не ведали о нависшей угрозе.

— Ну, с Богом, — вместо команды вполголоса произнес Румянцев.

Передовые каре двинулись вперед. Вскоре послышались первые выстрелы. Оказалось, наступавшие наткнулись на вражеских пикетчиков. Турки разрядили свои ружья, не заботясь о цели, вскочили на коней и в тот же миг растаяли в темноте.

— Время скрытного движения кончилось, — определил Румянцев.

Как бы в подтверждение его слов в неприятельском лагере взвились ракеты, вспыхнули соломенные маяки. От маяков стало так светло, что суматоха, поднявшаяся в лагере, представилась как на сцене театра. Татары и турки метались между палатками, размахивая саблями, ружьями. Когда солома догорела и снова стало темно, лагерь вдруг покрылся всполохами от орудийных выстрелов: турки открыли огонь, еще не узнав толком, в какой стороне находится противник.

— Кажется, начинает светать, — оглядел небо Брюс, державшийся возле главнокомандующего.

Румянцев не ответил. Он был поглощен тем, что творилось в лагере. А творилось что-то подозрительное. Неприятельские пушки неожиданно смолкли, и тотчас перед ретраншементом стали сбиваться в кучу конники. Число конников росло с молниеносной быстротой, и вскоре они заняли собой все свободное пространство. Противник готовил кавалерийскую атаку.

— С ума сошли, — покачал головой Румянцев.

Противник допускал явную ошибку. Румянцев знал, что его передовые каре встретят неприятельскую конницу заградительным орудийным и ружейным огнем, и ей, лишенной огневого прикрытия своих войск, придется спасаться за пределами лагеря. Собственно, так оно и получилось. Понеся огромные потери и не причинив наступавшим войскам никакого вреда, конники отказались от атаки и умчались в долину Бибикул.

После бегства конницы турки возобновили огонь. На этот раз палили не только из пушек, но и из ружей.

— Что-то молчит Племянников, — встревожился Румянцев, — я не слышу его пушек.

Тем временем передовые каре продолжали продвигаться вперед. Когда до ретраншемента осталось не более двухсот шагов, солдаты залегли, и перестрелка усилилась.

— Мелисино ко мне, — крикнул Румянцев.

— Я здесь, ваше сиятельство.

Командир артиллерийской бригады генерал-майор Мелисино слыл в армии пушечным богом. Он превосходно знал артиллерийское дело и научил своих людей действовать быстро, точно поражать цель.

— Поставьте батареи между каре Репнина и Потемкина. Весь огонь на главный ретраншемент.

Мелисино не надо было повторять приказ. Не прошло и трех минут, как его батареи продвинулись почти к самой передней линии, развернулись между каре и повели такой губительный огонь, что пальба из главного ретраншемента сразу пошла на убыль.

— Что Племянников? — который раз спрашивал о второй дивизии Румянцев.

— Перешел Ларгу, ваше сиятельство. Выстраивается для атаки третьего и четвертого ретраншементов.

— Добро!

Румянцев был доволен. Коль Племянников начинает атаку, турки усиливать главный ретраншемент за счет левого фланга не будут. Наоборот, они постараются стянуть на тот фланг все, что у них есть.

Момент для решительного штурма назрел. Можно подавать сигнал. Но нет, надобно еще чуточку подождать. Надобно прежде обезопасить фланг и тыл главных сил от нападения неприятельской конницы с долины Бибикул. Не по домам же ускакали татары, могут вернуться в любой час, вернуться и ударить неожиданным образом…

— Яков Александрович, — обратился Румянцев к Брюсу, — отрядите в долину бригаду Римского-Корсакова. Надо запереть в ней татар.

В пороховом дыму появилось солнце. Вот уже и день начался. Каким он будет для противоборствующих армий? К чьим ногам положит лавры?

Румянцеву доложили, что татары из долины прогнаны, возможность нападения на тыл предотвращена.

— Теперь — в атаку! Вперед! Ура!

И земля будто дрогнула:

— Ура-а-а!..

Тысячеголосый клич, словно прибой, подхватил и поднял залегшие ряды и неудержимо кинул на вражеский ретраншемент.

— Ура-а-а-а!

Двести шагов. Это не так уж мало, если бежать в гору. Но об этом ли сейчас думать? Рев голосов придает силы. Все бегут ровно, одной лавиной. Держись, туретчина!.. Еще одно усилие, и вот уже штыки залязгали в ретраншементе.

— Лупи, ребята! — разъяренно орет курносый гренадер и кидается на турка, пытающегося защититься ружьем. Турок роняет ружье и приседает на дно окопа. Удар прикладом, и вот он уже на боку. В атаке разбираться некогда — кого щадить, кого не щадить. Штыки, ятаганы, шпаги, кинжалы — все в ходу.

— Лупи, ребята!

В этом кличе не было ненависти, не было жажды крови, а была этакая удаль, какая иногда прорывается даже в деревенских играх — побоищах на масленицу, когда одна улица идет с кулаками на другую, стенка на стенку. Но там, в том побоище в ходу только кулаки. А тут ружья, штыки. Да и за спиной наступавших была уже не улица, честь которой следовало отстоять, а была вся Русь, народ, к которому они принадлежали.

— Лупи, ребята!

Нет, устоять против такого штурма не хватит никаких сил. Кое-кто из турок уже поднял руки. Но многие еще не сдаются. Оглядываются на третий и четвертый ретраншементы. Там есть свежие силы, там есть пушки, там можно закрепиться, остановить наконец этих русских. Но отступать туда, кажется, уже поздно… Те ретраншементы тоже атакованы, только с другой стороны.

Русские брали верх. Они уже хозяйничали во всем лагере. Их голоса гремели как набат:

— Ура, братцы!

— Ура-а-а!..

В руках турок оставался единственный ретраншемент. Но сколько еще можно обороняться? Русские впереди, русские справа, русские позади…

— Алла-а-а!.. — огласился ретраншемент нестройным хором обреченных. Боясь быть окруженными, они выскочили из ретраншемента и, бросая на ходу оружие, чтобы легче бежать, устремились под гору к Пруту. Бежали так быстро, что русским пехотинцам, отдавшим силы в рукопашных схватках, догнать их было невозможно.

Румянцев приказал остановить пехоту, вернуть ее в лагерь, а бежавшего противника преследовать конницей.

— Который час? — спросил он адъютанта.

— Двенадцать пополудни, ваше сиятельство.

— Добро. Славно поработали.

Поработали и в самом деле на славу. Противнику был нанесен еще один сокрушительный удар, второй после Рябой Могилы.

3

По случаю Ларгской победы Екатерина II принесла Всевышнему «достодолжное благодарение», а спустя несколько дней устроила во дворце большой прием. Императрица знала, как устраивать подобные собрания. Это был не просто прием, это была отрепетированная демонстрация того, что должно было внушить гостям, особенно иностранным, как высоко вознеслась ее империя над противниками, как велика ее роль в решении судеб европейских народов и государств вообще.

В залах, отмытых до блеска, собрался весь цвет Петербурга. Екатерина II явилась в парадном платье с Андреевской лентой и орденами — величественная, ослепляющая. С неизменной улыбкой она переходила из залы в залу, приветствуя гостей. Многим протягивала руку. Заметив фельдмаршала Салтыкова, подошла к нему и, когда тот склонился к ее протянутой руке, поцеловала его в лоб.

— Поздравляю, граф, — сказала она с таким видом, словно вешала на него орденскую ленту, — ваш сын отменно бьет турок, умножая тем славу своего знаменитого родителя.

Старый граф даже прослезился. Одряхлевший, он жил теперь больше мечтами о ратном возвышении единственного сына, командовавшего у Румянцева тяжелой кавалерией.

Иностранные министры толпились отдельной группой. Императрица задержалась здесь дольше, чем в других местах. Никого не обделила своим вниманием, улыбкой, ласковым словом. А посланнику Англии даже сказала какую-то шутку, отчего тот громко рассмеялся.

— Господа, — заговорила императрица, обращаясь к гостям, — я имею удовольствие сообщить подробности победы над турками, учиненной при реке Ларга. Приглашаю послушать.

Она подала знак секретарю, и тот начал громко, нараспев, читать реляцию Румянцева.

— «Неприятель, — читал секретарь, — с великими силами имел лагерь на превысокой и неприступной горе с обширным ретраншементом, и его канонада командовала всей окрестностью. Но чего не может преодолеть воинство, усердствующее во славу своей монархини! Мы, несмотря на все сии выгодные позиции, на рассвете с разных сторон повели атаку, выбили штурмом неприятеля из всего его лагеря…»

При чтении реляции императрица время от времени посматривала в сторону иностранцев. Интересно было знать, как они воспринимают сие? Австрийский посланник не выражал никаких эмоций, англичанин лорд Каткарт улыбался, видимо все еще находясь под впечатлением ее шутки, посланники Пруссии и Голландии перешептывались между собой, министр из Швеции слушал уставившись в пол.

Далеко не все иностранцы радовались победе русской армии. Шведу, например, было бы куда приятнее услышать нечто обратное тому, что читал сейчас секретарь. Ей, императрице, хорошо было известно о сочувственном отношении шведского правительства к Порте, о его заигрывании с Францией, которая ни о чем другом не мечтает, как о том, чтоб сильнее подхлестнуть против России Турцию и польских конфедератов. Впрочем, австрийцы не лучше… Неприятны им победы Российской империи. Крепитесь, господа, еще не то услышите!

Закончив чтение реляции, секретарь перешел к указу о награждении генералов и офицеров армии. В списке пожалованных кавалерами ордена Святого великомученика и победоносца Георгия значилось 19 человек, в том числе трое второго класса, семеро — третьего и восемь человек — четвертого. Главнокомандующий жаловался орденом первого класса.

— Господа, — попросила внимания императрица, — нами получены также добрые вести и от графа Алексея Орлова. Наш флот одерживает в Морее успех за успехом. Греки, албанцы, черногорцы и другие народы восстают против турок, своих безжалостных поработителей, и под знаменем свободы присоединяются к нашей армии. Мы рады за эти несчастные народы. Да восторжествует на земле свобода!

— Виват! Виват! — заскандировали голоса.

Обер-гофмаршал пригласил гостей к столам выпить за здравие матушки-императрицы и за славную победу, одержанную над турками. Гости медленно, обмениваясь впечатлениями, стали продвигаться в соседний зал, где их ожидало угощение. Графиня Брюс, находившаяся в свите императрицы, заметила в толпе графиню Строганову и направилась к ней.

— Ты одна, а где супруг? — спросила она подругу.

— Где-то здесь.

Тонкое лицо Строгановой было болезненно бледно, ее мучил кашель, и она то и дело подносила ко рту платок. Бедняжка, ей бы в постели лежать.

— Слышала, твоему братцу Георгия пожаловали, четвертого класса. Петр Александрович пишет, зело храбр и любим солдатами.

— Я рада за братца, — сказала Строганова. — Дай Бог ему счастья. И вашему супругу тоже, и Петру Александровичу, — добавила она, опустив глаза.

Между тем в столовом зале разыгрывался новый спектакль. Первому министру Панину принесли кипу иностранных газет, и он предложил гостям послушать, что пишут в них о войне с Турцией и о самой Турции.

— Это должно быть очень интересно, — подхватила императрица, делая вид, что видит газеты впервые, хотя еще утром искала в них заметки, которые, по ее мнению, следовало прочитать гостям. — Просим, граф, если вам это не трудно.

Панин стал читать, экспромтом переводя тексты на русский язык:

— Венская газета: «Чувствуя затруднительность своего положения и нуждаясь в деньгах, султан уменьшил роскошь в Серале и даже запретил придворным дамам носить богатые платья, золотой сервиз свой, стоивший два миллиона талеров, приказал перелить в деньги». Газета Нижней Эльбы: «До 12 тысяч человек визирской армии, не желая участвовать в войне, бродили по Константинополю и его окрестностям. Наместник визиря в столице, чтобы принудить их идти в поход, прибегнул к оригинальному средству. Он собрал множество женщин и подговорил их убедить бродивших солдат идти в поход. Женщины, пойдя к солдатам, сначала употребляли ласки, но когда это средство не помогло, стали называть беглецов трусами. Тогда солдаты их избили, а некоторых из них раздели и в таком виде гоняли по городу. Для обуздания непослушных султан приказал поставить несколько виселиц, на которых многие виновные были повешены за ребро, иные же посажены на кол. Однако этим смута не кончилась. Ночью виселицы были сломаны, и на стенах Сераля появилась надпись, относившаяся к султану: «Доставь нам мир или будешь лишен жизни». Султан назначил 1000 талеров за поимку виновных, но его усилия оказались тщетными».

— Это ужасно, я не могу больше слушать, — прервала чтение императрица. — Меня удивляет, — бросила она взгляд в сторону иностранцев, — что находятся еще люди, которые с сочувствием относятся к этой варварской стране.

Шведский посланник незаметно вышел из зала. Когда он спускался к своей карете, раздался пушечный залп, в небо взметнулись снопы разноцветных огней. Праздник во дворце еще только разгорался.

Глава VIГром Кагула

1

Простояв на поле Ларгского сражения два дня, Румянцев повел армию дальше, на юг. Через несколько дней он достиг селения Розешти и, увидев здесь дубовую рощицу, возрадовался. Лес! Это было очень кстати. Солдаты давно уже не ели свежего хлеба, и теперь представлялась возможность вознаградить их долгое терпение. Кстати, и вода была рядом. Лучшего места для стоянки не придумать.

Румянцев приказал разбить лагерь, и пекари тотчас принялись за дело. Правда, муки удалось наскрести всего лишь на двухдневную выданную норму, но имелась надежда на скорое прибытие транспорта. В обозах везли месячный запас хлеба, круп и фуража. Кроме того, у начальников, ведавших довольствием, имелся расчет пополнить запасы продовольствии за счет местного населения.

В Розешти, возле которого разместился лагерь, жили татары. Война каким-то образом миновала этот тихий уголок, не видно было каких-либо следов разорения. Пшеничные и ячменные доля желтели добрым налитым колосом. Хлеба вышли в полную зрелость — хоть сегодня начинай жатву. Упустить такой случай было просто грешно, и фуражиры пошли к татарам договариваться, чтобы те уступили часть урожая. Обе стороны быстро пришли к согласию, и пекарям оставалось только ждать, когда прибудут фуры с мукой нового урожая.

В то время как татары уже приготовились выйти на жатву, от Боура, прочесывавшего местность в двадцати верстах от главных сил, пришло донесение: на левом берегу Кагульского озера обнаружен в крупных силах неприятель, которого он брался разбить при поддержке его корпуса другими частями армии. Румянцев махнул рукой на урожай татар и пошел на соединение с авангардом. Но уже на марше он получил новое донесение: противник оставил озеро и отступил к устью реки Кагул. Такая игра Румянцева не устраивала. Гоняясь за противником, не имевшим намерения сражаться, он мог еще больше оторваться от обозов, которые сейчас нужны были как никогда. Он выбрал удобное место для лагеря и решил ждать. На другой день, однако, пришло тревожное сообщение: Репнин уведомлял, что противник численностью до 20 000 человек предпринимает наступление на его корпус, он просил срочной помощи. Румянцев приказал барабанщикам пробить тревогу и ускоренным маршем повел армию вперед. Но получилось так же, как и в первом случае. Противник неожиданно отказался от наступления и вернулся в свой лагерь, что у устья Кагула.

Румянцев вновь приостановил движение и занялся рекогносцировкой местности. С места новой стоянки хорошо был виден лагерь крымского хана, стоявший по левую сторону Ялпухского озера и реки Ялпух. Просматривался и турецкий лагерь, примостившийся у Кагула. Изучая его в подзорную трубу, Румянцев пришел к заключению, что это всего лишь авангард противника, главная визирская армия еще не подошла. Лагери союзников разделяло озеро Ялпух. Расстояние вроде бы небольшое, но если бы татарам вздумалось идти к туркам на соединение, то им пришлось искать окружные пути, а это не меньше двадцати верст.

— Как думаешь, — обратился Румянцев к Брюсу, находившемуся с ним на рекогносцировке, — почему татары остаются за озером и не идут на соединение с турками?

— Я знаю показания одного пленного, — отвечал на это Брюс. — После Ларги среди татар возбудилось сильное волнение. Они потребовали от хана не соединять их более с турками, поскольку такое соединение всегда приводит к поражению.

Румянцев отрицательно покачал головой.

— Позволь сему не поверить. У хана достаточно влияния и власти, чтобы справиться с любыми волнениями. Думается мне, хан потому здесь стоит, что отсюда ему удобнее напасть на наш транспорт. Кроме того, если пойдем в наступление на турецкий лагерь, он может ударить нам в тыл… Подожди-ка, — вдруг прервал он себя, направляя подзорную трубу на татарский лагерь, — кажется, они направляют конников вверх по реке.

Брюс посмотрел в трубу и увидел то же самое:

— Туда следует целый отряд.

— Их интересует наш обоз. Распорядитесь послать к транспорту надежное прикрытие.

Брюс поскакал к войскам сделать необходимые распоряжения, а Румянцев остался на высоте, обдумывая положение. А положение армии было не таким уж безупречным. Слишком далеко удалилась она от своей территории. В случае неудачи туркам не составило бы особого труда запереть ее в узком пространстве между двумя реками, после чего атаковать с фронта и тыла. Армия зашла в такое логово, что могла сохранить себя только путем нанесения противнику нового поражения. Но сможет ли она добиться победы, имея дело с главными силами визиря? Риск был немалый.

Конечно, можно было не рисковать — отступить к Фальчи, соединиться с обозом, обеспечить себя продовольствием и, расположившись на выгодной позиции, выжидать нападения противника. В этом случае даже при проигрыше сражения можно будет отступить на соединение со второй армией, после чего объединенными силами попытаться снова перейти в наступление. Этот вариант представлялся даже очень благоразумным. Но в нем имелся один изъян. Перейдя от наступления к обороне, русская армия тем самым уступила бы противнику инициативу, поощрила бы его на более решительные действия со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пойти на это — значило уже наполовину проиграть кампанию.

«Думай — не думай, а от сражения с визирской армией нам не уйти», — решил Румянцев.

Вечером, ложась спать, Румянцев услышал со стороны турецкого лагеря пушечные залпы. Он насчитал сорок таких залпов.

— Узнай, что сие значит? — попросил он адъютанта.

Спустя некоторое время адъютант доложил:

— Турки салютовали по случаю прибытия в лагерь верховного визиря.

«Ну вот, силы визиря соединились, — подумал Румянцев, — пора теперь и нам действовать».

На следующий день армия снялась с лагеря для сближения с противником. Достигнув деревни Гречани, она соединилась с авангардными корпусами Боура и Репнина и заняла позицию на господствующих высотах. Едва она успела это сделать, как от князя Волконского, посланного Брюсом для прикрытия транспорта, прискакал курьер с нехорошей вестью: татары сильно угрожают обозу. Первый раз они атаковали его отрядом численностью до семи тысяч человек. Полку прикрытия удалось нападение отбить, но татар это не угомонило. Их конница продолжает переправляться через Сальчу, имея явное намерение завладеть обозом.

Выслушав донесение, Румянцев распорядился послать для прикрытия транспорта дополнительные силы — генерал-майора Глебова с пятью полками тяжелой кавалерии, генерал-майора Подгоричани с тремя гусарскими полками, генерал-майора Потемкина с четырьмя гренадерскими батальонами, а также бригадира Гудовича, в распоряжении которого имелось три тысячи пехотинцев.

— Отстоять транспорт любой ценой, — приказал Румянцев. — С транспортом мы — армия, без транспорта — ничто. Объясните сие вашим солдатам.

От деревни Гречани Румянцев дальше не пошел. Занятая им позиция была довольно удобной. Он решил дождаться прихода обоза, воссоединиться с силами прикрытия, а потом уже идти на дальнейшее сближение с противником.

Между тем турки после прибытия в их лагерь визиря заметно осмелели, их всадники теперь подскакивали почти вплотную к русским позициям, после чего поворачивали обратно, как бы приглашая сразиться в чистом поле. Русские не поддавались на их уловки и, оставаясь на месте, каждый раз открывали по ним ружейный огонь. Не один десяток спагов уложили они таким образом.

Утром 20 июля турки, решив, видимо, что русские стоят на месте от сознания собственного бессилия, снялись с лагеря и направились в сторону русских позиций. Румянцев наблюдал за их движением с высокого холма вместе с находившимися с ним командирами дивизий. Не доходя версты две до Троянова вала, противник вдруг остановился. Несколько человек, в которых по ярким одеждам нетрудно было отличить военачальников, поскакали к берегу Кагула, потом повернули обратно, оглядывая местность.

— Кажется, они выбирают место для лагеря, — предположил Олиц, всматриваясь в подзорную трубу.

— Если они решатся устроить здесь лагерь, — сказал Румянцев, — я их атакую в эту же ночь.

Скоро стало ясно, что Олиц не ошибся в своем предположении. Турки и в самом деле начали ставить палатки, выбрав место верстах в семи от русских войск, на левом берегу Кагула. То, что они располагались так близко, говорило о том, что визирь настроен решительно.

Позиция, выбранная турками, не сулила им выгод. Сказать проще, неудачная позиция. По левую сторону реки, где они облюбовали себе место, почти параллельно простирались четыре продольных суходола, между которыми возвышались гребни холмов. Ближайший к берегу хребет упирался в деревню Вулканешти, второй же проходил дальше, постепенно спускаясь в долину Кагула. Неприятелю почему-то понравилась оконечность именно этого хребта. Левый его фланг примыкал к долине Кагула, а правый — к соседним хребтам, закрывавшим позицию справа и с тыла.

— На месте визиря я занял бы позицию на высотах, господствующих над открытой местностью, — сказал Олиц. — Расположившись внизу и имея позади себя высоты, визирь тем самым ставит себя в весьма трудное положение на случай отступления.

— В том-то и дело, что он не собирается отступать, — сказал Румянцев. — Визирь пришел сюда с надеждой и, уверенностью быстро расправиться с нами.

— Смотрите, — воскликнул Брюс, — они начали рыть, ретраншемент. Если визирь намерен атаковать, зачем ему укрепления?

— Еще не было случая, чтобы турки, став лагерем, не опоясали бы себя рытьем. Сие у них в крови. Они делают оборонительные сооружения даже в местах дневок.

Румянцев передал адъютанту подзорную трубу, которая больше не нужна была, и приказал в срочном порядке собрать генералов на военный совет.

Это был самый короткий военный совет из всех проведенных с начала кампании. Да и о чем, собственно, говорить? Обстановку все знали хорошо. У визиря под рукой до 150 тысяч воинов, в русской же армии после отправки части войск для прикрытия обозов осталось 17 тысяч. Соотношение сил было явно на стороне визиря. Зато русская армия сохраняла за собой инициативу, в ее власти было навязать противнику такие условия сражения, какие она считала для себя наиболее выгодными. Ко всему этому визирь явно ошибся с выбором позиции.

— Мы должны воспользоваться сим случаем, ибо такого случая может больше не представиться, — сказал Румянцев.

— Предлагаете атаковать немедленно?

— Да, пока противник не опередил нас.

В правильности решения в пользу атаки усомнился один Брюс. Он считал, что лучше все-таки подождать, когда к главным силам присоединятся войска прикрытия. Ведь там, на защите транспорта от нападения татар, отборные полки, там опытнейшие и храбрейшие командиры, такие, как Волконский, Потемкин, Подгоричани, Глебов, Гудович… В генеральном сражении, когда на карту ставится все, такие люди ох как нужны!

Доводы Брюса только рассердили Румянцева.

— Завтра или послезавтра, когда турки сами пойдут на нас, мы не сможем победить их, если даже и утроим свои силы. Исход баталии не всегда решается численным перевесом сил.

Брюс промолчал. Молчали и другие генералы. Они знали: ежели главнокомандующий принял решение и в решении сем уверен, его не сбить с толку никакими возражениями.

— Прошу подойти к столу и ознакомиться с диспозицией.

2

Темна и недвижна июльская ночь. Весь день что-то звенело, что-то голосило, звучало, и вот уже ничего этого нет. Тишина. Только с болот и озер доносится монотонная трель водяных бычков да с лугов редкое фырканье пасущихся там лошадей. Маршировать в такую ночь, когда знаешь, что где-то рядом притаился враг, жутковато. Ничто так не пугает в ожидании боя, как ночная мгла и тишина. Днем — милое дело — идешь и все видишь. А тут на каждом шагу могут застать тебя врасплох. Идешь и не знаешь, что турок может быть где-то рядом за кусточками, притаился и ждет, подойдешь ближе, а он на тебя с ятаганом… Не успеешь даже ружье с плеча сдернуть.

Выступив из лагеря, шли так, что одна колонна не видела и не слышала соседнюю. Баловаться цигарками и говорить в голос было строго-настрого запрещено.

С куревом можно обождать. Но разве выдержишь без разговора?

— Братцы, а до турка далеко?

— Тихо. Услышит его благородие, он тебе покажет турка.

— Хоть бы луна показалась, — не унимается первый голос. — Будто в преисподнюю идем.

— Видать, рекрут. Впервой идешь?

— Куда?

— На турка.

— Впервой. С кашеварства меня к вам…

— То-то в штаны напустил.

Унтер-офицер, услышав голоса, с угрозой прошипел:

— Разговоры!..

Неожиданно равнина кончилась, началась гора, крутая, словно стена, потом дорога как бы провалилась, ноги потеряли опору, и пришлось лететь вниз юзом.

— Вот це горка!

— Не горка, а Троянов вал, — авторитетно разъяснил приглушенный басок. — Теперь до турка недалече. Вон и костры их видать.

По цепочке пришла команда остановиться. Неведомо откуда появились их благородия господа офицеры, и колонны начали перестраиваться в каре.

— Братцы, а что за вал такой, Троянов?..

— Царь такой был, Трояном звали. Он сделал. От татаров.

Унтер-офицер на этот раз предупредил решительно:

— Еще раз услышу, в морду дам.

Солдаты притихли. Теперь было слышно одних господ офицеров, вполголоса подававших команды:

— Пушки вперед!

— Приказ командующего по цепочке: кавалерии графа Салтыкова перейти с левого фланга на правый.

Пока совершались перестроения, Румянцев, находившийся со штабом в первой дивизии, неотрывно смотрел на огни турецкого лагеря. Во время движения армии там поднималась тревога, раздавались даже выстрелы, но вскоре опять стало спокойно. То была либо учебная тревога, либо что-то другое, связанное с приготовлениями к отражению атаки. В последнее не хотелось верить. Однако всякое могло случиться: турецкие разведчики тоже даром хлеб не ели.

Начало светать. Проснулся ветерок. Еще не окрепнув, он слабо шевелил листья кустарника. Над рекой и озером висел туман.

— По всему, то была ложная тревога, — угадывая причину озабоченности главнокомандующего, сказал принц Брауншвейгский, прибывший на войну в качестве волонтера и старавшийся быть поближе к штабу армии.

Не ответив, Румянцев посмотрел на часы.

— Пора.

Тотчас взлетели две ракеты, и каре под бой барабанов, теперь уже не боясь открыть себя противнику, пошли вперед. Но что это? Турки, кажется, не спали. Едва загремели русские барабаны, как на открытом пространстве против ретраншементов стали выстраиваться спаги. Кавалерийская масса росла на глазах.

— Поставить пушки перед фронтом каре, приготовиться к отражению атаки, — подал команду Румянцев.

Турки допускали ту же ошибку, что и татары в сражении при Ларге: своей массой они заслонили ретраншемент и тем самым помешали турецким батареям открыть по наступающим огонь. Русские каре этим, конечно, воспользовались. Когда конная лавина приблизилась на расстояние ружейного выстрела, они открыли такую залповую пальбу, что в лавине той сразу образовались бреши, а потом и вовсе ее не стало. Вместо нее остались кучки ошеломленных всадников, которые, спасаясь, кинулись наутек, в глубокую лощину, пролегавшую между дивизией Брюса и корпусом Репнина.

Хотя спаги и были обращены в бегство, Румянцев понимал, что они могли снова собраться и вступить в бой уже с другой стороны. Он приказал отрядить против них егерей с пушками, что и было, немедленно сделано. Егеря заняли позицию у Троянова вала и открыли по ретировавшейся коннице убийственный огонь. Одновременно с этим каре Олица, возобновив наступление, стало подаваться влево с намерением закрыть неприятелю выход из долины, в которую он ускакал.

Маневр, предпринятый русскими, вызвал среди спагов страшную панику. Увидев, в какую ловушку их запирают, они с отчаянными криками кинулись из лощины к своему ретраншементу. Однако вырваться из лощины, ставшей для них западней, удалось не многим, большинство полегло на поле боя под картечным огнем артиллерии.

Ликвидировав угрозу со стороны спагов, Румянцев приказал возобновить наступление. Батареи направили огонь на ретраншемент, продолжая продвигаться вместе с каре. Наступавшим то и дело приходилось останавливаться, ждать, когда артиллеристы выкатят свои орудия вперед и прикроют их огнем.

— Подпоручик, — обратился Румянцев к одному из адъютантов, — скачите к Боуру и поторопите его с атакой бокового ретраншемента, пока противник обращен на нас.

Адъютант поскакал выполнять приказание, а Румянцев тем временем направил подзорную трубу на ретраншемент. Турки даром времени не теряли: с того момента, как остановились лагерем, они успели вырыть три линии укреплений. Брать их на штык будет нелегко. Однако русские богатыри брали и не такие ретраншементы! К тому же наша артиллерия уже сровняла часть укреплений. Молодец Мелисино! Его пушки бьют без промаха, турецкие батареи оказались против него беспомощными.

Наконец-то на гребне появилось каре Племянникова. Кажется, все идет, как задумано. Вот только почему-то молчит Боур. По диспозиции его корпус должен уже штурмовать ретраншемент на левом неприятельском фланге. Что могло его задержать?

3

Турки старались опрокинуть корпус Боура на подступах к укреплению лагеря. В течение четверти часа они палили из всех пушек бокового ретраншемента, затем напустили на наступавшее каре спагов. Те атаковали русских с трех сторон, но, встреченные сильным огнем, вынуждены были отойти. Вскоре, однако, спаги изменили тактику: перегруппировавшись, ударили русским в тыл. Они намеревались заставить их отказаться от наступления и ввязаться с ними в самостоятельный бой… Но их расчеты не оправдались. Вместо того чтобы повернуться лицом к атакующим, Боур ускорил движение вперед, предоставив спагов своему арьергарду. Вскоре он уже оказался на подступах к высоте, где окопались янычары с довольно сильной батареей. Увидев это, спаги сделали еще одну отчаянную попытку задержать наступавших: оставив тыл, они стороной обогнали каре и обрушились на его фланг. Выведенные из терпения, русские открыли по ним огонь со всех видов оружия. Новая затея с атакой кончилась тем, что атакующие, усеяв поле убитыми и ранеными, бежали в лагерь под укрытие своих сооружений.

Адъютант Румянцева прискакал в расположение корпуса в тот момент, когда Боур, окончательно рассчитавшись со спагами, готовился к штурму неприятельских оборонительных позиций, до которых оставалось не более трехсот шагов. Выслушав приказ главнокомандующего, он сказал, что постарается исполнить свой долг, и, подняв над головой шпагу, обратился к каре, стараясь понятнее выговорить трудные для него русские слова:

— Зольдаты! Генерал ожидайт победа. За матушка-императрица! Ура!

— Ура-а-а!.. — быстро устремились вперед батальоны, держа ружья наперевес.

Турки открыли суматошный пушечный огонь. Но то ли от испуга, то ли от неумения метко стрелять, только пальбой своей они не причинили наступавшим никакого вреда: снаряды со свистом пролетали через головы и шлепались где-то далеко позади.

Впереди во главе со своим неустрашимым командиром графом Воронцовым карабкались к неприятельской батарее егеря. За ними, полусогнувшись, шли гренадеры. Боур шел в середине каре вместе с мушкетерами. Подбадривал, торопил:

— Шнель, зольдат, шнель! Бистра, зольдат!

До ретраншемента он добрался, когда там уже вовсю шла рукопашная. Дрались егеря, дрались гренадеры. И хорошо дрались! Левый край укрепления находился уже в руках русских. Янычары были оттеснены к противоположному концу ретраншемента. Но у них еще оставалось много сил. С батарей к ним присоединилась артиллерийская прислуга, а вскоре на выручку подоспела еще одна толпа янычар. Схватка обострилась. Теперь уже трудно было определить, кто имел за собой больше территории боя. Все смешалось. Пушки давно уже молчали. Зато не смолкал рев голосов.

Один янычар дрался как разъяренный лев. Держа в одной руке ятаган, а в другой копье, он не подпускал к себе никого, уложил троих противников, а когда заметил русского генерала, стал решительно пробиваться к нему. Он почти достиг цели, вот и копье занес для удара, но тут, заслоняя генерала, выскочил молодой офицер, ударом фузеи выбил из его руки копье. Янычар занес над смельчаком ятаган. Офицер успел выстрелить в упор раньше. Янычар качнулся, но не выронил свой страшный ятаган, нашел силы ударить им по тонкой, почти мальчишеской шее противника и только после этого упал бездыханным.

Боур, а это в него целился копьем янычар, склонился над своим окровавленным спасителем, ощупал рукой. Офицер был мертв.

— Неси сторона, неси сторона, — попросил Боур солдат. Увидев своего адъютанта, приказал по-немецки: — Проследите, чтобы убрали и накрыли чем-нибудь. Мы похороним его со всеми почестями.

В страшной мешанине стали заметнее преобладать русские мундиры. Турки все чаще оглядывались по сторонам, как бы высматривая себе более удобный путь к ретираде. Наконец наступил момент, когда бойцовский дух из них вышел вон, они выскочили из полуразрушенных укреплений и побежали в тыл лагеря, не отвечая на выстрелы, полагаясь на одни только ноги.

В занятом ретраншементе солдаты принялись перевязывать раненых, окликать запропавших товарищей. Командир егерей граф Воронцов сидел на лафете захваченной пушки и платком вытирал потное лицо.

— Семен Романович, голубчик, — по-немецки обратился к нему Боур, — бегите с батальоном на поддержку главных сил. Атакуйте центральный ретраншемент с фланга, мы вас прикроем.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — поднялся граф и тотчас подал своим команду: — Батальон, за мной!

4

После того как Племянников, выйдя на гребень холма, убедился, что имеет от Олица надежную огневую поддержку, он подался влево, в долину, чтобы атаковать оттуда неприятельский фланг, как и предусматривалось диспозицией. Но случилось так, что янычары опередили его. Огромными толпами спустившись в долину между центром и левым флангом лагерных укреплений, они выждали, когда каре приблизилось вплотную, и кинулись на него с ятаганами. Главный удар пришелся в угол правого фаса и фронта, где находились Астраханский и первый Московский полки. Не ожидавшие нападения, астраханцы успели сделать ружейный залп, но тотчас были смяты противником. С криками «Алла а! Алла-а!» янычары ворвались вовнутрь каре и начали крушить направо и налево. Их было много, этих янычар, более десяти тысяч — в два раза больше, чем во всей дивизии Племянникова.

Две-три минуты резни, и вот уже каре разорвано пополам. Строя больше нет. Янычары успели захватить два полковых знамени, несколько зарядных ящиков. Их натиск усиливался, и казалось, что уже ничто не могло остановить этих разъяренных людей.

Русские дрались отчаянно. Но попробуй устоять, когда против одного идут сразу двое, а то и трое. Отбиваясь штыками, отступали, надеясь укрыться в каре первой дивизии. Турки преследовали. Пришлось вступить в дело и солдатам генерала Олица. Битва накалялась, и положение русских становилось все более отчаянным.

Увидев кровавую сечу, Румянцев на какое-то мгновение окаменел. В сражениях нередко случается, когда частичный успех той или иной стороны приводит к перелому всего хода баталии и перерастает в конечном итоге в решающий фактор победы. Упусти сейчас время, не успей принять меры к задержанию янычар, и русским придется уже думать не о победе, а о спасении остатков своей армии.

Оправившись от неожиданности, Румянцев круто повернулся к столпившимся военачальникам.

— Мелисино, картечным огнем отсеките янычар от лагеря, не допускайте подхода к ним подкреплений. А вы, князь, — обратился он к ротмистру Мещерскому, — конницей атакуйте с тыла. Дайте знать Салтыкову и Долгорукову, пусть по янычарам ударят с двух сторон. Генерал Олиц, выделите в подкрепление Племянникову Гренадерский полк.

Отдав приказания, Румянцев взглянул на оробевшего принца Брауншвейгского и со словами «Пришло наше дело» с былым проворством вскочил на коня. Это был уже другой Румянцев — не сосредоточенный в своих мыслях руководитель, а солдат, поддавшийся азарту боя, жаждущий поскорее пустить в ход свою шпагу.

За какие-то секунды доскакав до места рукопашной схватки, Румянцев спрыгнул в гущу в панике отступавших солдат и выхватил из ножен шпагу:

— Ребята, стой!

Знакомый голос любимого генерала словно отрезвил отступавших. Они остановились. Бежать после того, когда среди них появился сам главнокомандующий, могучий, неустрашимый, — да возможно ли это? Страх пропал. Если они теперь и боялись, то не за себя, а за жизнь главнокомандующего. Они стали сбиваться вокруг него, прикрывая доступ к нему своими телами, как пчелы прикрывают собой матку.

— Не трусь, ребята! — призывно звенел голос Румянцева. — Разбирайсь по плутонгам, по ротам, становись в каре. Слышите? Там уже бьют янычар наши гренадеры.

Уже после сражения Румянцев долго раздумывал над тем, правильно ли поступил, бросившись в бой со шпагой, оставив на время общее руководство баталией. И всякий раз приходил к выводу: правильно. В бою возникают такие критические моменты, когда ради торжества общего дела командир должен поставить на карту все, если нужно, даже не пожалеть себя. Не в том главное, что янычары могли порубить его. Примером личной отваги внести перелом в ход сражения — вот в чем главное. А то, что его могли убить, не изменило бы дела. Остановив янычар и организовав людей для продолжения наступления, он мог после этого и не жить — армия довела бы наступление до конца и без него.

Гренадеры — это был полк бригадира Озерова, — прокладывая дорогу штыками, пробились к Румянцеву, восстанавливавшему строй, и своей массой отгородили его от янычар. Турки, догадавшись, кого они так оберегают, полезли на них с новым приливом ярости. Они нападали словно обезумевшие. Напарываясь на штыки, отскакивали, а потом набрасывались снова. Около пяти минут сдерживали гренадеры бешеный натиск. Пять минут… Вроде бы совсем мало. Но они, эти минуты, явились спасительными для русской армии. Этих минут хватило Румянцеву, чтобы восстановить каре. Солдаты успели не только занять место в строю, но и перезарядить ружья.

— А теперь — вперед! — подал команду Румянцев. — Ура!

Янычары были ошеломлены. Расстроенное каре на их глазах вновь превратилось в организованную силу. И эта сила уже не отступала. Она сама пошла в наступление. Штыки ощетинились так, что с ятаганами не подступишься…

Словно задабривая главнокомандующего за недавнюю «промашку», солдаты старались изо всех сил. Штыки стали красными от крови. Убитый падал на убитого. Под ногами уже столько тел, что ступить некуда. А тут в самый раз подоспела тяжелая кавалерия генералов Салтыкова и Долгорукова. Самое лучшее, что теперь оставалось янычарам, это бежать, и они побежали — назад, к своему ретраншементу. Русские преследовали по пятам, настигая, кололи, глушили прикладами. Так и вступили они в ретраншемент, ни на шаг не отрываясь от преследуемых.

Когда Румянцев, в горячке потерявший где-то шляпу, со съехавшим набок париком ворвался с гренадерами в турецкие укрепления, там уже орудовали егеря графа Воронцова, присланные на помощь Боуром. Увидев главнокомандующего, граф хотел рапортовать, но тот заключил его в объятия:

— Семен! Родной! Вовремя успел!..

Вокруг и гренадеры и егеря кричали «ура». Кричали, расправляясь с остатками сопротивлявшихся. Подоспели полки Олица, появились гренадеры и мушкетеры Брюса. Зеленые и синие мундиры русских замелькали во всех ретраншементах.

Олиц с найденной шляпой главнокомандующего, с трудом переводя дыхание от быстрого шага, приблизился к Румянцеву и, как старший по годам, стал делать ему товарищеский выговор:

— Ваше сиятельство, как можно так рисковать? Нельзя! Мы могли остаться без армии… Извольте принять шляпу.

Румянцев, счастливый от мысли, что неприятель сломлен, что сам он жив, даже не ранен в опасной сене, обнял сконфузившегося Олица, поцеловал его в щеку, потом обнял Племянникова, с виноватым видом сунувшегося к нему, потом снова графа Воронцова — уже во второй раз.

— Победа, други мои! — опьяненный успехом, кричал он. — Виват!

— Виват! — кричали кругом.

— Ура-а-а!..

Бой продолжался. До полной победы было еще не близко. Но теперь уже никто не сомневался, что она достанется им, сынам великой России.

В лагере турок царила паника. Верховный визирь метался у своей палатки, рассылая людей в разные концы с требованиями, угрозами, приказами: задержать русских, отбить пушки, отбросить неприятеля от ретраншементов. Свита таяла на глазах. Многие из окружения, пользуясь суматохой, старались скрыться незаметно.

Перед выступлением из Исакчи Халил-бей приказывал, дабы не загружать транспорт и не утруждать себя в походе, оставить имущество на месте, но никто не послушался. Уверенные в легкой победе над главной русской армией, воины взяли вещи с собой, чтобы потом не возвращаться за ними обратно. И вот теперь ради спасения этих вещей они забыли про свой главный долг. Впрочем, он, верховный визирь, сам виноват, сам подал им худой пример — в Исакчи он оставил только наложниц с танцовщицами, а все остальное взял с собой. Даже казну прихватил. Кстати, куда она девалась? Казенные ценности навьючены на мулов, и не приведи Аллах, если достанутся русским.

Рядом разорвался снаряд, превратив в клочья угол визирской палатки. Поток воздуха вынес из палатки ворох бумаг. В одной из них визирь узнал свой план атаки русских, который разрабатывал весь вчерашний день. Сегодня визирь сам собирался идти в наступление, но Румянцев опередил его. Теперь, кажется, уже ничего нельзя сделать. Армия бежит. Крымский хан, должно быть, вообще струсил, отсиживается где-то…

— Во имя Аллаха, остановите русских, — неистовствовал Халил-бей. — Объявите всем: идет татарская конница. Сто тысяч татар! Что же вы стоите, Мустафа-паша? — накинулся он на растерявшегося начальника арьергарда. — Где ваша клятва? Ваши люди бегут, как стадо баранов. Скачите, верните всех.

— Аллах тому свидетель, я отрублю уши всем, кто осмелится бежать от неверных! — сверкнул глазами паша. Он сел на коня и вместе со своими телохранителями поскакал в тыл, полный решимости вернуть бежавшие войска на прежние позиции.

Халил-бей оставался у палатки. Хан! Должен же наконец появиться этот тупица? Но хана нет… А поток отступающих сгустился еще больше. Вот и янычары показались. Ятаганы вложены в ножны, за спинами мешки. Уходят, примирившись с поражением.

Халил-бей призвал их остановиться. Его не послушали. Тогда он выхватил у хранителей Магометово знамя и, размахивая им над головами, стал заклинать их образумиться, вновь обнажить ятаганы против русских во имя Аллаха и его пророка…

— Мусульмане, — призывал он, — не предавайте пророка! Собирайтесь под его знамя! Татары уже близко, мы разобьем русских!

Пробегая мимо, янычары кричали:

— Нет сил разбить русских, они поражают словно молнией!

Нет, этим скотам было не до Магометова знамени. Они спасали свои шкуры.

— Так знайте же, — с проклятием прокричал им вслед визирь, — там вас встретят войска арьергарда, вам отрежут носы и уши как изменникам и трусам!

Мустафа-паша, на которого ссылался визирь, и в самом деле был настроен решительно. Преградив с верными ему людьми дорогу, он стал своей рукой отрубать отступавшим носы и уши.

— Аллах дал мне власть казнить каждого, кто отступится от знамени пророка. Да покроются позором головы трусов!

Отрубая янычару нос, он не рассчитал и отхватил ему пол-лица. Несчастный упал в агонии.

— Со всеми так будет! Со всеми! — рассвирепел паша.

Толпа, на глазах которой совершилась казнь, в нерешительности остановилась. Но сзади наперли, людская масса сбила с ног разъяренного начальника, и он, опасаясь быть раздавленным, на четвереньках пополз в сторону. Когда он поднялся, поток отступавших уже занял всю дорогу. Об их задержании теперь нечего было и думать.

Откуда-то со стороны подъехал командир спагов.

— Русские силами до пятидесяти тысяч зашли в тыл лагеря, — сообщил он. — Надо уходить, Мустафа-паша, пока они не успели сомкнуть кольцо.

— Ты говоришь, пятьдесят тысяч? — запрыгал перед ним Мустафа-паша, размахивая саблей и, казалось, готовый ему тоже отрубить уши за такие слова. — Откуда пятьдесят, когда их всех меньше тридцати?

— Не знаю, не знаю, — шарахнулся от него командир спагов. — Где визирь?

Мустафа-паша саблей махнул в сторону лагеря: мол, там. Конный отряд поскакал в лагерь.

Предводитель спагов, разумеется, преувеличивал, когда говорил о 50 тысячах русских, якобы вышедших в тыл лагеря и угрожавших замкнуть кольцо окружения. За 50-тысячное войско он принял корпус князя Репнина, в котором не было и четырех тысяч солдат. Действуя по диспозиции главнокомандующего, Репнин сделал обходный маневр, вышел туркам в тыл и открыл по отступавшим толпам фланговый огонь. Он вообще мог закрыть выход из лагеря, но опасался спагов, которые кружили с превосходящими силами и могли нанести удар с любой стороны.

Между тем визирь все еще находился у своей палатки, но он уже не уговаривал сородичей вернуть утраченные позиции. Он был озабочен отправкой в тыл личного имущества.

— О великий визирь, — спрыгнув с коня, склонился перед ним командир спагов. — Положение ужасно. Русские в нашем тылу. Надо уходить, пока еще возможно. Я привел вам отряд охраны. Прикажите снять палатку.

— Оставьте, — обреченно махнул рукой визирь. — Сберегите только святое знамя.

Ему подвели коня, помогли сесть в седло. Взяв в руки поводья, он окинул прощальным взглядом лагерь с остававшимися в нем палатками и, сопровождаемый остатком свиты и отрядом охраны, выехал на дорогу. То была дорога на Исакчи, ставшая для него дорогой отступления.

5

В то время как легкие войска преследовали в панике убегавшего противника, Румянцев, разбив лагерь на высотах, недалеко от палаточного городка, оставленного турками, распорядился в первую очередь накормить солдат, находившихся на ногах более суток, после чего дать им хорошенько отоспаться.

На следующий день дежурный генерал Ступишин представил донесение об итогах сражения. Победа была полной. Визирь отступил за Дунай. Армия его пришла в совершенное расстройство. Среди турок ходили разговоры, что за Кагульское поражение визирь непременно поплатится своей головой. Войска крымского хана, так и не принявшие участия в генеральном сражении, отступили к Измаилу. Однако жители этой крепости побоялись, как бы они не привлекли на себя приемом хана внимание русских и не пустили их к себе. Татарам пришлось изменить направление и идти в сторону Аккермана, что вблизи устья Днестра.

— Составлена ли ведомость трофеев? — спросил Румянцев.

— Вот, пожалуйста, — положил перед ним бумагу дежурный генерал. — Нам достался весь неприятельский лагерь с палатками, обозом и несчетным багажом. В добычу взята вся его артиллерия, коей по первому счету оказалось сто тридцать пушек с лафетами.

— Наши потери?

— Убито триста сорок три, ранено пятьсот пятьдесят человек, без вести пропало одиннадцать. В числе убитых адъютант Копылов, капитан Кутузов, поручик Сабуров…

Румянцев тихо покивал головой. О гибели этого поручика он уже знает, ему докладывал Боур. Геройскую смерть избрал себе офицер!

— Пленных много?

— Счет их с каждым часом увеличивается. Уже есть более двух тысяч.

— Найдите среди них жителей Бендер и приведите ко мне.

Ступишин ушел, а Румянцев придвинул к себе ведомость трофеев. Читать, однако, было трудно. Строчки перед глазами расплывались. Он вспомнил, что не спал уже двое суток. Хорошо бы сейчас хоть на десяток минут прилечь… Но денщик, кажется, забыл поставить койку. Он вызвал адъютанта, попросил, чтобы постелили что-нибудь на пол. В палатку тотчас принесли две охапки сена, подушку, одеяла, простыни. Он молча подождал, пока устроят постель, потом сделал знак, чтобы оставили его одного, опустился на ложе и сразу же словно утонул в забытьи.

Он проснулся с ощущением неизъяснимого счастья, с которым когда-то, еще в детстве, просыпался в дни больших, с нетерпением ожидавшихся праздников; От свалившей его усталости не осталось и следа. В голове и во всем теле была такая легкость, словно побывал в волшебной купели. Сколько же времени он спал?

За плотной парусиной палатки, издававшей приятное тепло, угадывалось утреннее солнце. Откуда-то издалека доносились неясные звуки, походившие на звуки настраиваемых музыкальных инструментов.

Румянцев заворочался, и, едва под ним зашуршало сухое сено, в палатку вошли дежурный генерал с адъютантом.

— Здравия желаем, ваше сиятельство!

Румянцев поднялся, оправив на себе мундир, ответил на приветствие.

— Сколько же я спал?

— Много, ваше сиятельство, четырнадцать часов кряду.

— А что за звуки, которые слышу?

— Так ведь праздник, ваше сиятельство. Сами изволили назначить. Полки выстроены, пушки заряжены, священники с кадилами на месте. Ваше сиятельство ждут.

— Денщика ко мне!

Денщик уже ждал у входа с ведром холодной воды, мылом и прочими принадлежностями туалета. Из-за его спины робко выглядывал цирюльник. Ступишин с адъютантом вышли, предоставив им одним приводить главнокомандующего в долженствующий вид.

— Ну что? — встретили их командиры дивизий, толпившиеся у палатки.

— Сейчас выйдет.

Главнокомандующий появился через четверть часа — в парадном мундире, с орденами и лентами. Генералы, сняв шляпы, поклонились.

— Прикажете начинать церемонию?

— О да, конечно!

Войска были выстроены на равнине у подножия холмов, где еще недавно происходили жаркие сражения. Специальные команды успели очистить поле, о недавнем бое ничто не напоминало, разве что сильно помятая трава да черные вмятины на земле от снарядов.

Едва Румянцев появился перед выстроившейся армией, как раздалось дружное солдатское «ура». Ухнул пушечный залп, громом прокатился беглый ружейный огонь. Зазвучали торжественные звуки военного оркестра. Тотчас к этим звукам сначала вроде бы нерешительно, а затем все увереннее присоединились голоса солдат и господ офицеров. Началось пение благодарственной молитвы. Молитва сопровождалась пушечной и ружейной пальбой, раздававшейся через небольшие промежутки времени.

Но вот торжественная литургия подошла к концу. Румянцеву подвели коня. Началось самое главное — викториальное приветствие главнокомандующим войск.

Румянцев выехал на середину фронта построения. Остановился, обвел взглядом зеленые и синие от мундиров прямоугольники. Полки замерли в ожидании.

— Друзья мои! — начал Румянцев голосом, в котором слышалось сильное волнение. — Я прошел с вами пространство от Днестра до берегов Дуная, сбивая в превосходном числе стоявшего неприятеля, нигде не делая полевых укреплений, противопоставляя противнику одно мужество и добрую волю вашу во всяком месте как непреоборимую стену. Спасибо вам, друзья мои!

В ответ грянуло тысячеголосое «ура».

Румянцев начал объезжать строй. Он останавливался перед каждым полком, громко, чтобы слышали все, благодарил солдат за храбрость. Перед фронтом гренадер бригадира Озерова он задержался дольше обычного. Именно им был обязан за перелом рокового сражения с янычарами, разрушившими каре второй дивизии.

— Спасибо, друзья мои! Вы настоящие солдаты-богатыри!

— Ты сам прямой солдат! — закричали в ответ гренадеры. — Ты истинный солдат! Ты наш отец, мы все твои дети!

В других полках подхватили:

— Истинный солдат! Ты наш отец!..

— Его сиятельству ура!

— Ура-а-а!..

Если бы дозволял устав, они наверняка бы поломали строй, кинулись к главнокомандующему, чтобы взять и понести его на руках, — столько восторга, любви, преданности горело в их сердцах! Румянцев их понимал, и то, что их лица выражали именно это, а не другое, наполняло его сложным чувством, где были и личная гордость, и гордость за отечество, несокрушимой силой утвердившее себя перед лицом своего опасного врага. Более полувека назад государь Петр Великий, победитель шведов, пришел в сии места с армией, чтобы стать здесь твердой ногой. Тогда турки оказались сильнее, Петра постигла неудача. И вот русские снова здесь. Но теперь уже не турки торжествуют победу. Торжествуют россияне. О дух Петра Великого, ты утешился! Отныне место слияния Прута с Дунаем будет радостным памятником для россиян — памятником великой победы!

После торжественной церемонии солдат повели на обед, для генералов и старших офицеров было приготовлено угощение в самой большой штабной палатке, стоявшей рядом с палаткой главнокомандующего.

Направляясь на пиршество вместе с генералами, Румянцев заметил у своей палатки трех охраняемых конвоем турок.

— Что за народ?

— Пленные, ваше сиятельство, — доложил Ступишин. — Жители Бендер. Вчера изволили приказать…

— Ах да!.. — вспомнил Румянцев и с веселым видом обратился к своим спутникам: — Примем их, господа?

— А как же пир?

— Успеем.

Пленные выглядели напуганными, жалкими. У одного из них, уже немолодого, с сединами в бороде, от страха тряслись руки. Он, должно быть, решил, что пришел его конец: перед походом паши уверяли, что русские пленным отрубают головы или сажают их на кол.

— Скажите ему, чтоб не боялся, с ним ничего не сделают, — попросил переводчика Румянцев. — Да спросите, есть ли у него в Бендерах родственники?

Переводчик поговорил с пленным, после чего сообщил, что родственников у этого человека в том городе чуть ли не половина улицы.

— Это хорошо, когда много родственников, — заметил Румянцев. — А теперь спросите, будет ли еще воевать против русских?

Турок отчаянно замотал головой, всем своим видом показывая, что даже нечистая сила не заставит его поднять оружие против русских, он даже возвел руки к небу, как бы призывая в свидетели Аллаха. Его товарищи выразили свое отношение к войне такими же красноречивыми жестами.

— Добро, — удовлетворился ответом Румянцев. — А теперь отпустите их домой. Да не забудьте положить им в дорогу хлеба и еще чего-нибудь.

Олиц, сидевший в сторонке, ткнул локтем соседа: мол, каково, а?.. Мудрое решение. Сосед, а им оказался князь Репнин, выражением лица подтвердил: решение правильное. Отпускаемые на волю турки, видимо, даже не подозревают, какую услугу окажут стране, враждебной Турции, рассказывая своим соотечественникам о Кагульском сражении, закончившемся страшным поражением визиря. Их рассказы о разгроме турецкой армии, несомненно, скажутся на стойкости защитников осажденной крепости Бендеры.

После того как пленных увели, дежурный генерал попросил главнокомандующего заодно принять и татарскую делегацию.

— Какую такую делегацию? — удивился Румянцев.

— Мурзы какие-то, из Крымского ханства. В соседней палатке ждут.

— Ладно, зови.

Делегация была из пяти человек, представлявших Едичанскую и Белгородскую орды. Все пятеро, как на подбор, с черными окладистыми бородами, вида гордого, независимого.

Румянцев не имел желания тратить на переговоры много времени. Да и сами татары понимали, что русским не до них, поэтому старались быть краткими. Они объявили, что их орды готовы прекратить против русских военные действия, но русские должны дозволить им беспрепятственно и без риска для жизни пройти в Крым. Румянцев на это ответил, что татарам надобно решительно отложиться от турок, покориться русским, в противном случае их ожидает та же участь, что и турок при Кагуле. Все это он высказал с таким решительным видом, что не оставил мурзам никаких надежд на торг. Они обменялись взглядами и тотчас стали откланиваться. Один из них при этом заметил, что Панин-паша не такой сердитый, как Румянц-паша, и они быстрее найдут с ним общий язык.

Хотя встреча с татарами не дала никаких результатов, Румянцев остался ею доволен.

— Я думаю, господа, — сказал он, — Кагульская битва принудила подумать о мире не одних татар. Придет время, и запросит мира сам верховный визирь.

В это время палатка дрогнула от пушечного залпа. Олиц сказал:

— Петр Александрович, сие есть сигнал к началу пира. Прошу распорядиться.

6

«Наипаче приметили мы, колико военное искусство начальника, вспомоществуемое порядком и доброю волею подчиненных ему воинств, имеет не числом, но качеством преимущество над бесчисленными толпами неустроенной сволочи. Разбивши при реке Ларге 7 числа июля хана крымского и трех пашей, несравненная армия наша свету показала уже тому пример, но пример сей вяще возобновлен был 21 числа, когда многочисленная турецкая громада по весьма упорному сопротивлению была превосходною твердостью и храбростью наших воинов обращена в небытие… Самая опрометчивость янычар, прорвавшихся в каре генерал-поручика Племянникова, служила к умножению доказательством вышеописанной истины. Одно ваше слово «стой» проложило путь новой славы, ибо по сие время едва ли слыхано было, чтоб в каком-либо народе теми же людьми и на том же месте вновь формировался разорванный единожды каре на виду неприятеля и чтоб еще в тот же час, идучи вперед, имел он участие в победе. Но если такова была слабейшая часть, то какову же вообще приобрело похвалу победами и славою увенчанное наше воинство. Для оказания оному нашего монаршего благоволения и удовольствия, во-первых, обращаемся к вам, как умевшему разумом, искусством и храбростью приготовить с помощью Всевышнего победы и пользоваться оными и в лице всех вам подчиненных, отдавая сию справедливость и достойную похвалу, всемилостивейше пожаловали вас генерал-фельдмаршалом.

Полководцу, прославившемуся победами, первую часть нашли мы приличною. По вас же заслужили удовольствие наше и признание весь генералитет, а наипаче генерал Олиц, генерал-поручики: Племянников, граф Салтыков, князь Репнин и генерал-квартирмейстер Боур, также и другие, в помянутой реляции вашей означенные чины, их отличною храбростью и усердием в знак сего пожаловали мы первых золотыми шпагами; из числа же вторых, генерал-майоров князя Долгорукова и Мелисино, да полковника графа Воронцова — кавалерами ордена Святого Георгия в третий класс… За сие жалуем мы всех участвовавших в победе унтер-офицеров и рядовых медалями, а всех, как наших, так и чужестранных волонтеров обнадеживаем особливым нашим благовением…»

(Из рескрипта Екатерины II П. А. Румянцеву от 27 августа 1770 г.)

Глава VIIЭхо Кагула

1

После сражения при Кагуле верховного визиря Халил-бея стало не узнать. Был полон воинственной страсти, потрясал саблей, угрожая русским беспощадным уничтожением, и вдруг сник. Истощился. Словно проткнутый гвоздем бычий пузырь.

Войска его отступали, и он оказался беспомощным остановить бегущие толпы, организовать сопротивление противнику. Переправившись через Дунай, в Исакчу, неудавшийся полководец укрылся в своем шатре и, сказавшись больным, приказал никого не принимать, кроме казначея и начальника местного гарнизона. А сей начальник Али-паша, человек опытный в военных делах, со здравым разумом, уже был тут как тут. Его погнала к нему страшная весть, доставленная с той стороны Дуная бежавшими пашами.

— О визирь, — сказал он, желая утешить несчастного повелителя, — все в руках Аллаха. Еще, видно, не пришло время, чтобы русские были повержены в прах.

— Ты прав, дальновидный паша, — сказал в ответ Халил-бей. — Хотя я и послан султаном победить русских, Аллах определил их судьбу иначе.

Визирь попросил Али-пашу взять в свои руки руководство переправой остатков войск с левого на правый берег Дуная, собрать их в один лагерь и тем положить начало к восстановлению боеспособности армии.

— Я возьму все это в свои руки, о визирь! — пообещал Али-паша.

— Попутно постарайтесь усилить своими янычарами придунайские крепости: нельзя допустить, чтобы они попали русским.

— И это сделаю, о визирь!

— Знайте же, — предупредил Халил-бей, — я болен и все надежды возлагаю на вас. Да поможет вам Аллах!

Недуг верховного визиря был не таким уж опасным, как мог показаться его служителям. Обычное нервное потрясение. В обществе наложниц и милых танцовщиц, которые еще оставались в Исакче, он быстро утешился, хотя и продолжал не показываться в лагере. В его покои вход по-прежнему разрешался только двоим — казначею да начальнику гарнизона. Последний обычно приходил с докладом о положении на театре войны.

Положение представлялось удручающим. Турецкие войска отступали всюду. Русские уже овладели Измаилом, Килией, угрожали другим крепостям. Крепость Бендеры, обложенная армией Панин-паши, еще держалась, но судьба ее была предрешена…

Неудачи подорвали воинственный дух мусульман. Все только и думали, как бы поскорее вернуться к своим семьям. Многие спаги уже распродали своих лошадей. В войсках усиливались волнения. Янычары распускали слух, что во всем виноват он, верховный визирь, и надобно, мол, поставить на его место другого. Брожение в войсках еще больше усилилось, когда дошла весть об уничтожении русскими турецкого флота в Чесменской бухте. Ходили слухи, что в Константинополе против султана якобы восстала часть горожан, намеревавшаяся свергнуть его с престола.

— О великий визирь, — говорил Али-паша, — я не вижу иного пути, как искать с русскими мира. Езжайте в Константинополь, упросите султана. Только вы один можете возбудить в нем желание к прекращению войны.

Визирь уклончиво отвечал, что у султана есть другие советники, которые без него могут внушить ему мысль о мире. На другой день после этого разговора он написал письмо брату Осман-бею, своему наместнику в Константинополе. Он писал, что Оттоманская империя находится сейчас в таком положении, что ему, Осман-бею, надобно именем визиря призвать муфтия[31] и других государственных мужей склонить султана к миру.

Только спустя две недели Халил-бей узнал, какие ужасные последствия вызвало его письмо. Исполняя волю старшего брата, Осман-бей собрал совет главных лиц и, пользуясь присутствием на нем самого султана, смело заявил, что войну с Россией надо кончать, поскольку эта война ничего не даст империи, кроме страданий и унижения. Султан налился страшным гневом. Подойдя к наместнику, он выхватил саблю и одним махом срубил ему голову.

Расправа султана с наместником визиря, выступившим за мир, вызвала в Исакче настоящую бурю. Янычары завладели Магометовым знаменем и стали собираться в поход на Константинополь для свержения зарвавшегося монарха. Визирь оказался бессильным подавить бунт. Положение спас армейский казначей, пользовавшийся всеобщим доверием. Пугая янычар приходом русских в Константинополь, покорением ими всей империи, он уговорил их остаться на Дунае защищать Исакчу. Согласившись, янычары, однако, потребовали, чтобы казначей сам поехал к султану и передал их требования, которые заключались в следующем: 1) вернуть в прежнее достоинство бывшего визиря Муссина-Заде, пострадавшего за высказывания против объявления войны России; 2) употребить все средства к заключению мира; 3) освободить русского посла Обрескова и его свиту, находящихся под стражей, и отдать им должные почести; 4) считать отныне русских лучшими приятелями Порты.

Открыто отвергнуть требования янычар султан побоялся. Проще было отвести удар от себя на Диван[32]. Там много умов, и янычары не так обозлятся, когда узнают, что продолжения войны желают все сановники. Однако добиться желаемого решения от Дивана оказалось делом непростым даже для него, «величайшего из величайших», «страшнейшего из страшнейших». На своем заседании Диван высказался в пользу мира. Чтобы заставить принять угодное ему решение, султану пришлось пойти на открытые угрозы. После того как с заседания были удалены наиболее рьяные сторонники прекращения войны, Диван наконец сделал то, что от него требовали сделать. Кстати, к тому времени янычары уже притихли и походом на Константинополь больше не угрожали.

Между тем Халил-бей, павший в глазах всей армии, оставил Исакчу и со своими наложницами переселился в Бабадаг. Здесь его навестила группа пашей. Военачальники предложили ему попытаться провести наступательные операции за Дунаем силами оставшихся там войск. Халил-бей выслушал их с выражением человека, не понимающего, как люди не могут познать истину, в которую он сам давно уже вник.

— Мы были там со всей армией и то не смогли противостоять русским, — сказал он. — Можно ли надеяться на успех, когда от армии почти ничего не осталось?

Армия разваливалась все больше и больше. За последнее время усилилось дезертирство. Многие спаги тайно уходили в родные места. Собственно, Халил-бея это уже не волновало. Он знал, что султан не простит ему поражения при Кагуле, и ждал себе замену. И замена пришла.

Однажды в Бабадаг приехали из Константинополя каймакам[33] и трехбунчужный паша по имени Капиджи. Оставив каймакама у въезда в лагерь, Капиджи-паша нашел в городе главных военных начальников и показал им фирман о смене верховного визиря. Поднимать бунт из-за этого никто не собирался, и все направились с фирманом в ставку Халил-бея.

Халил-бей в это время развлекался музыкой. Взглянув на человека из Константинополя, он понял все.

— Пришли сообщить о назначении нового визиря?

— Да, ваша светлость, всемогущему султану угодно лишить вас звания великого визиря. Вот фирман, — подал бумагу Капиджи-паша.

Халил-бей даже не взглянул на документ. Он отдал Капиджи-паше визирскую печать, небрежно поклонился и ушел. Капиджи-паша послал за каймакамом, сидевшим все это время у ворот лагеря. Когда тот появился, он объявил пашам, что волею султана на сего каймакама возлагается временное начальствование над войсками до назначения нового верховного визиря.

Через несколько дней смещенный Халил-бей из Бабадага отправился прямо в ссылку, назначенную ему султаном. Разумеется, без наложниц.

Гнева султана не миновал и другой виновник военных неудач — крымский хан Каплан-Гирей: он лишился трона, который занял Селим-Гирей.

2

Командующий второй армией граф Панин наблюдал за рытьем первой параллели вокруг осажденной крепости Бендеры, когда ему доложили о прибытии в лагерь татарских мурз, пожелавших встретиться с его сиятельством.

— Сколько их, пятеро?

— Так точно, пять человек.

— Тогда ясно. Пусть подождут.

О возможном обращении к нему представителей татарских орд Панин был предупрежден последним письмом Румянцева и ждал их появления со дня на день. Хотя в Кагульском сражении татары непосредственного участия не принимали, оно, это сражение, потрясло их не меньше, чем турок. Мурзы стали серьезно подумывать о том, чтобы отложиться от воинствующего Константинополя, установить с русскими добрососедские отношения.

Прежде чем вернуться в лагерь, Панин решил закончить смотр земляных работ. Он не спешил возвращаться. Зачем спешить? Надо малость потомить татар ожиданием. Чтобы знали себе место и не вбивали в головы, что могут вести с ним, русским генералом, переговоры на равных. Он, конечно, их примет, но примет, как людей, нуждающихся в его покровительстве.

На рытье было занято до полутора тысяч человек. Тяжелая эта работа — копать параллели. Но что поделаешь, когда гарнизон крепости не желает сдаваться на милость? Надо готовиться к штурму.

С крепостной стены ударило несколько пушек.

— Ваше сиятельство, — закричали гренадеры, залегшие за земляным валом для прикрытия землекопов в случае нападения неприятеля, — турки по вас палят. Заметили окаянные!..

Панин посмотрел в сторону крепости и с показной беспечностью продолжал путь.

— Пусть потешатся, все равно не попадут.

Снаряды и в самом деле ложились далеко от него, саженях в ста, не меньше. Турки не могли похвастаться своей меткостью. Тем не менее Панин решил, что долго дразнить их заманчивой мишенью все-таки рискованно, и счел благоразумным приказать, чтоб ему подали лошадь. Через четверть часа он был уже в лагере.

Дежурный генерал, встретив его, доложил, что для переговоров с татарами подготовлена просторная палатка, где есть и стол и стулья.

— Стулья только для своих, — предупредил Панин, — татары могут постоять.

О том, как вести себя с татарами, чего им дозволять и чего не дозволять, Панин имел инструкцию от самой государыни. В деле налаживания отношений с Крымским ханством государыня рассчитывала именно на него, а не на Румянцева, чем он, Панин, естественно, гордился.

Императрица советовала ему действовать твердо и и то же время осторожно. В рескрипте на его имя она писала: «Совсем нет нашего намерения иметь сей полуостров (Крым) и татарские орды, к оному принадлежащие, в нашем подданстве, а желательно только, чтобы они отторгнулись от подданства турецкого и остались навсегда в независимости». Екатерина II считала, что приведение татар в подданство России могло бы возбудить в европейских дворах «зависть и подозрение» к новым приобретениям ее империи.

Панин принял делегацию в присутствии наиболее близких к нему генералов. На этот раз татары вели себя не так, как у Румянцева, без претензий на равенство сторон, всем своим видом показывая полную покорность. Видимо, многое поняли они за это время.

— Мы рады видеть вас нашими гостями, — сказал Панин, — и готовы выслушать. С чем изволили пожаловать?

Один из мурз, по виду более солидный, с толстым животом, выступил вперед и, потрясая невесть как появившейся в его руке бумагой, ответил по-русски:

— Наша пришла дает прошение.

Секретарь принял от него бумагу и подал командующему. Панин приблизил ее к глазам, мельком пробежал по строкам и вернул секретарю обратно.

— Тут все по-русски. Читай сам. Только суть.

Секретарь стал читать:

— «С общего согласия мы постановили, чтобы занимаемую нами ныне землю оставить и перейти со всеми татарами в Крым, ибо нельзя предсказать, каков будет результат мира России с Турцией. Если же нам этого доверия не сделают, то все татары, числом более 100 000, умрем до последнего».

Выслушав текст прошения, Панин посмотрел на своих военачальников, ожидая, не подаст ли кто голос. Генералы промолчали. Тогда он стал говорить сам. Он начал с того, что напомнил мурзам о полном уничтожении графом Румянцевым визирской армии, а также о поражениях, понесенных самими татарами, добавив при этом, что осада Бендер близится к концу и что все это ставит татар перед необходимостью искать единственное спасение — прибегнуть к великодушию русской императрицы.

— Если вы действительно желаете спасти свой род, — говорил он, — то вам надобно отторгнуться от турецкого скипетра, выйти из его подданства и зависимости, предаться в протекцию ее императорского величества, моей государыни.

Чтобы снять с мурз всякие сомнения насчет будущего татар, Панин заявил, что российская императрица не прекратит войну до тех пор, пока Крым не станет свободным от Порты. Россия возьмет на себя обязанность защищать свободный Крым всеми морскими и сухопутными средствами.

Когда татарам перевели его речь, они посовещались между собой и сказали, что для принятия решения им нужно время.

— Даю вам шесть дней сроку, — объявил Панин. — На эти дни обещаю прекратить против татар всякие военные действия.

Татары дали ответ раньше установленного срока. 29 июля в русский лагерь прискакал один из мурз, принимавший участие в переговорах, и от имени ногайской и едичанской орд объявил об их согласии прекратить военные действия и принять покровительство России.

Панин обрадовался.

— Мне остается только обнадежить ваших татар милостью ее величества, — сказал он. — Однако, чтобы мы могли приступить к делу, вам придется прислать ко мне аманатов[34].

— Аманаты будут, — заверил мурза.

Аманатов явилось девять. Как выяснилось, все они принадлежали к знатным родам. Именем своего народа они письменно объявили о своем желании отложиться от власти Турции и принять покровительство России. Единственным их условием было предоставление ордам возможности свободно перейти через Днестр и беспрепятственно пройти в Крым. Это условие не встретило возражений. Панин только предупредил, что ежели нынешний хан не согласится отложиться от Турции, то татары должны свергнуть его и избрать ханом Бахты-Гирея. Аманаты обещали сделать все так, как сказал им высокий русский начальник, затем сели на своих коней и уехали.

Мирные отношения с татарами как будто налаживались. Но вот с турками… До мира с турками было еще далеко.

3

Усиливая нажим на турок, очищая от них левобережье Дуная, Румянцев в то же время не оставлял мысли войти с ними в переговоры и положить конец войне. Полагаться на посредничество европейских держав не приходилось. Их действия в этом направлении представлялись неискренними. Призывая воюющие стороны к миру, они вместе с этим тайным образом подливали масла в огонь.

— Мне нужен офицер, хорошо знающий турецкий язык, — сказал однажды Румянцев дежурному генералу. — Найдите такого и пришлите ко мне.

В тот же день ему представили секунд-майора Петра Ивановича Каспарова. Крутолобый, чернявый, с глубоко запавшими умными глазами, он сразу внушил к себе доверие главнокомандующего.

— Откуда знаете турецкий?

— От пленного турка, который с прошлой войны жил в нашем имении.

— Еще каким владеете?

— Немецким, французским, английским.

— Добро! — Румянцев пригласил его сесть и продолжал. — У меня для вас важное поручение. Вы должны переправиться через Дунай, прибыть в ставку визиря и передать ему от меня письмо.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Румянцев стал разъяснять значение поручения. Он, Каспаров, должен ехать не просто курьером, он должен повести себя как настоящий дипломат, всеми своими поступками работать на то, чтобы склонить турок к поискам мира. Содержание письма, которое следовало доставить визирю, было связано как раз с этой проблемой.

— Пока письмо не запечатано, — сказал Румянцев, — вы должны его прочитать. Это поможет вам яснее представить рамки своего поведения в ставке верховного визиря.

Письмо было не очень длинным. В нем Румянцев старался убедить верховного визиря в бесперспективности для турок продолжения войны, указывал на истинные причины кровавого раздора между соседствующими империями. «Кто не признает, — писал он, — что настоящая война возымела начало свое не от собственного произволения Порты, или же признания в ней нужды самим его султанским величеством, но от постороннего и ненавистного коварства злобствующих людей к славным, общеполезным делам ее императорского величества, кои помрачили истину и сюрпренировали добрую веру Оттоманской Порты. Им в существе нужно только было вооружить обе великие и сильные империи, одна на другую, и довесть их до разрыва, дабы они тщетною на обе стороны войною взаимно истощились, мало, впрочем, заботясь, кто в поверхности войны останется, лишь бы только они до своих коварных и обеим сторонам равно для переду вредных замыслов через то достигнули…» В качестве доказательства проявления со стороны Порты доброй воли Румянцев просил освободить из заточения русского посланника Обрескова и его свиту.

— Я понял все и постараюсь выполнить поручение вашего сиятельства, — заверил Каспаров, прочитав письмо.

— Вам будут содействовать два начальника из турков, которых освобождаем из плена, — сказал Румянцев. — Разговор с ними уже был, они согласны.

Каспаров принял от главнокомандующего письмо, взял с собой освобожденных пашей и выехал.

Румянцев рассчитывал, что его агент вернется не позже чем через неделю. Но назначенное время прошло, а его все не было. Прошло в ожидании еще несколько дней. Им стало овладевать беспокойство: в стане противника немало одержимых, которым ничего не стоит вонзить кинжал в любого русского…

На одиннадцатый день он услышал наконец в приемной знакомый, чуть простуженный голос. Не выдержал, сам открыл дверь.

— Каспаров, почему не заходишь?

Они обменялись рукопожатиями.

— Садись и рассказывай, — потребовал Румянцев. — Старайся ничего не упустить.

Каспаров выложил на стол письмо визиря и начал подробно докладывать о своем необычном путешествии. Прежде чем плыть за Дунай, он по совету сопровождавших его пашей, освобожденных из плена, обратился за содействием к коменданту Измаила. Тот снесся с начальником войск в Тульче, получил согласие и только после этого дозволил ему, Каспарову, ехать по назначению. При въезде в Тульчу Каспарова встретил представитель верховного визиря, который строго предупредил ехавших с ним пашей, чтобы те не говорили народу о падении Бендер. В городе пленных пашей взяли под стражу, а его, Каспарова, проводили на квартиру начальника войск, который принял его с подчеркнутой вежливостью, угощал кофе и трубкой. На третий день пребывания у этого хлебосольного начальника к нему прибыл секретарь визиря. Спросив, не поручено ли что-нибудь передать устно, и получив отрицательный ответ, он взял от него, Каспарова, письмо и исчез. Прошло еще два дня. Наконец Каспарову было дозволено прибыть в ставку рейс-эфенди. Здесь его угостили обедом, а уж потом повели к самому верховному визирю.

Ответ визиря ничего конкретного не содержал. В нем было много туманной неопределенности. «Вы, — писал он, — как первый предводитель войск Российской империи, сожалея о несчастий столь многих бедных подданных, изволили прислать к нам с майором Петром Ивановичем ваше запечатанное письмо, в котором уведомляете об искренней своей склонности к миру, освобождению министра вашего Обрескова и свободной отсылке его в ваш лагерь; и что ее императорское величество по своей великой милости и милосердию весьма склонна отвратить вражду и войну от сих обеих империй и установить вместо того вечную дружбу и доброе согласие… И как помянутый министр задержан был по нашим законам и древним учреждениям, то для рассуждения и посылки его в ваш лагерь, также и для склонности вашей к миру, нужно было, чтобы послал я содержание письма вашего к его высокому величеству, величайшему и страшнейшему императору, моему всемилостивейшему самодержцу и государю, который изливает на весь свет свои милости и щедрость и милосердие и который есть величайший между государями — чтоб о том уведомить его добрую и высокую волю; и для того тотчас писал я о сем к славнейшему подножию его высокого величества».

— Я не думаю, чтобы в ближайшее время могло что-нибудь измениться, — сказал Румянцев, выслушав текст письма. — Султан все еще не в состоянии продрать глаза и посмотреть на вещи здраво. Впрочем, все могло быть иначе, если бы не совали свой нос в распри между нашими империями французы и некоторые другие.

Румянцев оказал достойное внимание турецкому чиновнику, сопроводившему Каспарова в русский лагерь. Он поручил ему словесно передать верховному визирю самые добрые пожелания, подарил 100 червонцев, дозволил взять с собой четверых пленных турок, затем приказал вывести его из лагеря и переправить на ту сторону Дуная.

Глава VIII Конфедераты

В сентябре 1770 года на гостиничный двор города Эпериеше, что в верхней Венгрии, въехала открытая коляска, с которой сошел человек средних лет с энергичным, чуть удлиненным лицом, в дорожном сером плаще, небрежно накинутом на плечи. Сбросив плащ на руки подбежавшего слуги, он с осанкой, которой мог позавидовать любой армейский офицер, направился к хозяину гостиницы и, назвавшись путешественником из Франции, потребовал приличную комнату. Хотя по одежде иностранец не походил на аристократа, в тоне речи и во всем его поведении выражалось столько повелительности, что хозяин тотчас засуетился и, не доверяя прислуге, сам повел его осмотреть отведенное ему жилье.

Комната оказалась довольно просторной, тихой, с двумя окнами в сад. Постояльцу она понравилась.

— Принесите мои вещи, — приказал он. — Если же кому понадоблюсь, потрудитесь проводить этого человека ко мне.

Хозяин ушел, еще больше уверовав, что постоялец не из простых смертных, по всему, важный чин, приехавший инкогнито, и с ним надо держать ухо востро.

Новый постоялец гостиницы был человек действительно необыкновенный. Он приехал с особым поручением министра иностранных дел Франции герцога Шуазеля. Звали его Дюмурье.

Герцог давно искал человека, способного объединить отряды польских конфедератов в сильную армию, готовую сражаться с русскими войсками. Дюмурье отвечал всем его требованиям. Красив, умен, с изысканными манерами, неотступен в своих решениях, имеет боевой опыт. Будучи полковником, он получил широкую известность еще в Корсиканской войне.

Цели герцога Шуазеля, как министра иностранных дел, были грандиозны. Он добивался нового возвышения своей страны, престиж которой заметно пал по вине царствующего короля. Чтобы возвыситься, нужно было унизить других. Герцог желал в первую очередь поставить на место те страны, которые замахивались на главенствующую роль в Европе. Страны эти — Россия и Англия. Герцога особенно коробили успехи России. Подумать только, дикая, полуазиатская страна, а тоже желает находиться в первом ряду! Развратная Екатерина II сделала королем Польши своего любовника и, кажется, не откажется взять под свой каблучок всю Европу. Пора ее осадить!

Герцог надеялся остановить и разорить Россию с помощью Порты и войск польских конфедератов. Для этого, нужна была длительная война, нужно было, чтобы Порта и конфедераты не складывали оружия. Англии он не опасался. Он даже намеревался при благоприятных обстоятельствах произвести на нее десант, и в этом ему могла оказать помощь Испания. Слава Богу, с Испанией у него имелись дружественные отношения. Сложнее было с восточной соседкой — Пруссией, убаюканной русской императрицей. Впрочем, у герцога и на этот счет был план. В случае открытого выступления Пруссии на стороне России он, Шуазель, попытался бы вовлечь в войну против нее Австрию. Кроме того, он рассчитывал возбудить против Пруссии и России Саксонию, предоставив ей возможность возвести на престол Польши саксонского принца. Наконец, на стороне Франции могла появиться еще одна союзница — Швеция, в которой его агенты вели многообещающую интригу.

Разумеется, министр не сказал всего этого своему человеку, направлявшемуся к польским конфедератам. В своей информации о политике Франции он ограничился только теми рамками, в которые могли посвящаться чины, занимавшие ступени, до которых дозволили подняться господину полковнику.

Дорога в стан конфедератов была длинная, и пока Дюмурье ехал сюда, он успел много сделать. В Мюнхене Дюмурье договорился с местным арсеналом о закупке для конфедерации 22 тысяч ружей с условием, что, если французское правительство оплатит эту покупку, оные будут отправлены по Дунаю к Буде, где их примут назначенные на то лица. Не тратил попусту он времени и в Вене, где также останавливался проездом. Здесь он встретился с представителями Барской и Литовской конфедераций Сперанским и Доманским, которые помогли закупить еще одну партию оружия.

И вот трудный путь позади. Теперь он может наконец хорошенько отдохнуть.

Дюмурье сменил дорожное платье и заказал обед. Но едва он успел это сделать, как в комнату вошли два незнакомых человека — один высокий, сухощавый, в военном мундире, другой толстенький, плотный, в партикулярной одежде. Высокий представился маршалом Литовской конфедерации графом Паца, второй — князем Сапегой, представителем Барской конфедерации. Оба они были чуть навеселе и не отличались особой скромностью. Усевшись, они учинили Дюмурье перекрестный допрос: как долго намерено французское правительство водить их за нос, когда дело касается оказания Польше военной помощи? Много ли он, Дюмурье, привез с собой денег для выдачи конфедератам? И, наконец, намерено ли французское правительство взять на полное содержание конфедератов, установив для каждого соответствующие должностные оклады?

— Вы пойдете с нами и доложите обо всем этом нашему собранию, — объявили они, словно видели перед собой простого информатора, а не будущего своего начальника.

— Что ж, если настаиваете… — со снисходительной улыбкой развел руками Дюмурье. — Я готов выступить перед вашим собранием.

От гостиницы пришлось идти не больше двухсот шагов. Остановились у двухэтажного дома с фасадом, увитым диким виноградом. Из распахнутых окон нижнего этажа слышалась музыка вперемешку с пьяными голосами.

— Наши развлекаются, — объяснил Сапега с улыбкой, по которой трудно было понять, то ли он доволен, то ли осуждает такое веселье.

Войдя в дом, они не стали заглядывать в помещение первого этажа, а сразу же поднялись на второй. На лестничной площадке расторопный лакей обогнал их и услужливо распахнул перед ними дверь в большую комнату, откуда остро ударило табачным дымом и еще какими-то необычными запахами. Когда Дюмурье переступил порог, ему поначалу показалось, что он попал в игорный зал. Посередине комнаты стоял большой стол, за которым плотно сидели люди военных и гражданских чинов и дулись в карты. Игра шла, как он понял, в фараона. Рядом с кучками денег стояли початые бутылки с вином, стаканы, две тарелки, загаженные окурками. Пьяные выкрики, смех, хлопанье ладонями по столу — все это напомнило ему притоны в парижских трущобах.

— Ого, новенький! — сразу же обратили внимание на Дюмурье. — Деньги у пана есть? Присаживайся, тут тебя мигом обчистят, если, конечно, не в сорочке родился.

— Пан Дюмурье, — представил гостя Сапега. — Пан имеет что-то нам сообщить. Прошу, господин полковник, — обратился он к гостю по-французски.

Дюмурье, внешне оставаясь спокойным, сказал, что готов ответить на любые вопросы своих новых друзей, Но сначала хотел бы кое о чем спросить сам. В Вене ему сказали, что у конфедерации 40 000 войск, и он хочет знать, где эти войска и существуют ли вообще. Маршалы на время оставили карты… Пан говорит, сорок тысяч? Нет, столько, пожалуй, не наберется. Но тысяч пятнадцать–семнадцать будет, это точно…

— Мы ответили на все ваши вопросы, — сказали гостю, — а теперь просим ответить на наши. Привезли ли нам деньги?

— Какие деньги?

— Без которых не можем воевать, не можем жить.

— Судя по образу вашего времяпрепровождения, вы не очень-то нуждаетесь в средствах, — с усмешкой кивнул на игорный стол Дюмурье.

— Мы требуем, чтобы Франция назначила нам денежное содержание.

— Именем Франции я не могу обещать вам денег для игры в фараон. Больше того, я напишу своему правительству, чтобы оно прекратило денежные выдачи даже тем, кому оно помогало до сих пор.

В зале поднялся невероятный шум. Французского агента, однако, это не смутило. Он сделал легкий поклон и преспокойно зашагал к выходу. Уже на лестнице его догнал Сапега.

— Ах, сударь, — заговорил он, — вы не можете представить, как я огорчен поведением своих соотечественников! Но вообще-то, — продолжал он уже по дороге в гостиницу, — это милые люди. Вы не знаете поляков. Поляки не любят, чтобы ими повелевали. Поляки охотно покоряются одной только власти — власти слабого пола. Я уже распорядился послать за графиней Мнишек. Вы увидите, все будет улажено, стоит только ей приехать.

Дюмурье позволил себе усомниться.

— Вы не знаете пани Мнишек! — даже обиделся Сапега. — Первая дама Польши! Красавица и великая умница. Стоит с ней поговорить, и вы будете покорены ею.

— Что ж, увидим… — промолвил Дюмурье, уступая настояниям князя. Он имел слабость к красивым женщинам.

Графиня Мнишек оказалась действительно такой, какой ее описал Сапега. Обаятельная, темпераментная, ослепляюще красивая, она довольно быстро уговорила Дюмурье отказаться от своего намерения вернуться во Францию. Потом взялась за предводителей конфедератов. Она сумела восстановить нарушенный между ними мир, заставила Пулавского признать общую конфедерацию, отказаться от мести к Потоцкому. А главное, она взяла со всех слово беспрекословно выполнять все приказания военного представителя французского правительства.

Сделав свое дело, графиня Мнишек уехала домой, а господин Дюмурье принялся за дело, ради которого приехал, — готовить конфедератов к решающим сражениям.

Глава IXПрошение об отставке

В Молдавию пришли осенние холода. Посохли, пожухли травы на лугах, посветлели леса. Правда, днем еще пригревало, но после пробития зори к легким парусиновым палаткам со стороны Прута наползал такой промозглый туман, что некоторые не выдерживали, поднимались со своих лож и шли греться к кострам.

Суровость осени первыми почувствовали конники. Лошади плохо ели засохшую на корню траву, худели на глазах. Особенно страдали карабинерные полки. Карабинеры представляли в армии тяжелую конницу, имели на вооружении помимо палашей и пистолетов еще и карабины. Лошади у них были тяжелой породы и годились больше для парадов, нежели для дела. Чтобы содержать их в теле, надобно было постоянно давать им овес. А где взять столько фуража, когда обозы не успевают завозить даже продовольствие для людей? Да и то сказать, была бы хоть польза от такой кавалерии! Пользы почти никакой… Амуниция карабинера была настолько отяготительной, что тот никак не мог угнаться за турецким или татарским всадником. К тому же, не получая достаточного фуража, тяжеловесы часто превращались в обыкновенных кляч, которые, случалось, и подыхали на лугах, куда их пускали пастись.

В отличие от чинов военной коллегии Румянцев не питал уважения к тяжелой кавалерии и старался всячески от нее избавиться. Еще весной он большую часть ее отправил в Польшу и вот теперь собирался рассчитаться с оставшимися двумя полками, переформировать их в драгунские. За разрешением совершить оное он обратился через голову военной коллегии непосредственно к императрице. Склоняя ее в пользу переформирования полков, он писал, что драгуны, как род войск, имеют перед карабинерами огромные преимущества, поскольку их можно использовать как в конном, так и пешем строю.

Положение в районах боевых действий опасений не вызывало. Правда, со вступлением в должность нового визиря турки пытались оживить свои действия, но быстро выдохлись. Действуя отдельными корпусами, русская армия продолжала прочно удерживать инициативу.

Героем событий на этот раз оказался князь Репнин. После Кагульского сражения ему покорились три неприятельские крепости — Измаил, Килия и Аккерман. Собираясь на совещания, генералы не давали ему прохода — все допытывались, как он мог одержать такие важные победы?

— Я нахожу с турками общий язык, — отшучивался Репнин, — потому и не оказывают мне сильного сопротивления.

— Но Килия оборонялась крепко!

— Оборонялась, а все ж до штурма дело не дошло.

Действия корпуса Репнина по овладению Килией Румянцев счел нужным разобрать на военном совете как пример сочетания умелой тактики и благоразумного подхода к интересам жителей осаждаемых крепостей.

Килия оборонялась четырехтысячным гарнизоном с 68 орудиями. Подойдя к этой крепости и обозрев ее положение, Репнин назначил для первой батареи местом в 80 саженях от гласиса[35] и приказал с этого места рыть траншею в левую сторону, другую же батарею, главную, приказал заложить против ворот.

Турки предпринимали отчаянные вылазки в надежде воспрепятствовать осадным работам. Каждая вылазка стоила им многих десятков убитых и раненых, осаждавшие же при этом не несли никаких потерь.

После того как подготовительные работы к штурму были закончены, Репнин направил в крепость пленного турка с воззванием к гарнизону сложить оружие, за что гарантировал гражданскому населению жизнь и свободу, а янычарам возможность уйти за Дунай к своим, разумеется без оружия. Реакция на воззвание последовала ровно через полчаса: турки открыли по осаждавшим сильную пушечную пальбу. Тогда Репнин подал команду своим батареям. Едва прогремел первый залп, как из крепости стали доноситься душераздирающие вопли. Репнин приказал прекратить огонь и послал к противнику второго парламентера. На этот раз турки оказались сговорчивее. Начальник гарнизона попросил трое суток на размышление.

— Никаких суток, — воспротивился Репнин, — могу дать только шесть часов.

Осада продолжалась. Незаметно наступил вечер. Шестичасовой срок, отпущенный туркам, кончился. Бомбардиры вновь заняли места у пушек. Репнин уже собирался дать команду к открытию огня, но тут из ворот показался с флагом турецкий парламентер. Подъехав к командиру корпуса, он стал умолять его продлить срок ультиматума хотя бы до рассвета. Репнин согласился.

На рассвете открылись главные крепостные ворота, и толпы горожан выступили навстречу русским солдатам. Греки и армяне, жившие в городе, вышли с хлебом и солью. Репнин воспользовался случаем поговорить с народом. Узнав, что жители испытывают недостаток в питании, он приказал выделить им из запасов сто баранов, направил в крепость лекарей помочь раненым, а тяжелобольных устроить в госпиталь.

Сделав необходимые распоряжения, Репнин отправился к себе завтракать. Но не успел выпить и стакана чаю; как адъютант доложил, что у палатки собралась толпа, которая желает видеть его сиятельство. Репнин, оставив чай, вышел из палатки. Вся площадь перед нею оказалась заполненной народом. То были турки — мужчины, женщины и даже дети. При появлении русского генерала они повалились на колени и, размазывая по лицу слезы, стали голосить на своем языке.

— Чего они хотят? — спросил Репнин адъютанта, понимавшего турецкий язык.

— Они благодарят вас за проявленное к ним великодушие и дают клятву никогда более не сражаться с нами.

Еще недавно все эти люди были противниками русских. Они их боялись. Паши изображали русских солдат головорезами, не щадящими ни женщин, ни детей. А вот они пришли, эти русские, и вместо того, чтобы сечь всем головы, преподнесли хлеб, мясо, лекарства… Нет, таким солдатам они больше не противники, отныне они им друзья…

Когда собравшиеся выразили все, что хотели выразить, Репнин сказал им, чтобы возвращались в свои дома и жили мирной жизнью, не боясь насилий со стороны русской армии.

Рассказывая обо всем этом на военном совете, Румянцев заметил:

— Сия победа тем, ценна, что она побудила простых турок изменить к нам свое отношение. Ведя военные действия, мы не должны упускать случая показать туркам наше желание иметь с ними добрососедские отношения, и мы всегда готовы прекратить войну, пусть только проявит готовность к миру их правительство.

До начала следующей кампании Румянцев рассчитывал надежно закрепиться не только в Молдавии, но и в Валахии. Одна из крепостей этого княжества — Журжа — была уже взята. Оставалось покорить Браилов, за который турки держались изо всех сил. Покорить не так, как Бендеры, а сохранив от разрушения здания крепости, чтобы потом можно было разместить в них на зиму войска.

Румянцев, как всегда, был деятелен, энергичен.

И вдруг в нем словно что-то оборвалось…

Это случилось в тот самый день, когда из Петербурга на его имя пришла очередная почта. Разбирая ее, он увидел на одном из конвертов знакомый почерк Параши. Сердце дрогнуло в недобром предчувствии. Только недавно было от нее письмо, он не успел еще ответить, и вот новое… А ведь она сама признавалась, что не любит писать.

Письмо оказалось коротеньким. Всего несколько торопливо набросанных строк. Сестра извещала о смерти графини Анны Михайловны Строгановой, просила его помолиться за упокой ее души, сказать о случившемся двоюродному брату покойной графу Семену Воронцову…

Он почувствовал, как голова стала наливаться свинцовой тяжестью. Смысл письма доходил медленно. Смерть… Маленькая, хрупкая графиня со светлым невинным взором. Боже, неужели такое могло случиться…

Он машинально сунул письмо в карман и направятся в расположение полка графа Воронцова. Адъютант последовал было за ним, но он его вернул. Сейчас он был ему не нужен. Был нужен один только граф, который еще ничего не знал и который, как и он сам, нуждался в утешении.

Было холодно и сумрачно. До пробития вечерней зори оставалось около часа, и солдаты коротали время у разложенных костров. Чтобы не обратить на себя внимания, Румянцев обходил костры стороной и облегченно вздохнул, когда, никем не замеченный, оказался у входа в знакомую палатку.

Граф при свете восковых свечей читал какую-то книгу. Увидев главнокомандующего, положил книгу и выпрямился с растерянным от неожиданности видом.

— Сесть можно?

Воронцов быстро подставил стул.

— Родные пишут?

— Давно уже не писали.

— А я вот сегодня получил. От Прасковьи Александровны.

— Прасковья Александровна, надеюсь, здоровы? — Голос графа дрожал от напряжения.

— Слава Богу, здорова, но… — Румянцев открыто посмотрел ему в глаза. — Ты человек сильный. Прочти сам.

С этими словами он положил письмо рядом с горевшими свечками и вышел из палатки.

Над лагерем нависали черные тучи. Где-то печально дренькала балалайка. У костров толпились солдаты, у них были свои разговоры, свои заботы.

У штабного домика его поджидал дежурный генерал Ступишин.

— Ваше сиятельство, из Петербурга Озеров вернулся.

— Озеров? — не сразу дошло до него. — Курьер?

— Так точно. Вернулся в чине генерал-майора.

Озеров сидел в приемной комнате. Увидев главнокомандующего, порывисто поднялся — довольный, улыбающийся, готовый к поздравлениям по случаю назначения ему генеральского чина. Однако фельдмаршал повел себя как-то странно, даже не догадался подать ему руку.

— Что в Петербурге?

Озеров, подавленный непонятной холодностью фельдмаршала, стал сбивчиво рассказывать о церемонии вручения ее императорскому величеству реляции о Кагульской победе, придворном обеде, приеме в военной коллегии. Румянцев, казалось, не слушал. В его поведении и облике было что-то необычное, нездоровое. Лицо без единой кровинки, словно у покойника. Таким сослуживцы его еще ни разу не видели.

— Скажи правду, не всем по душе пришлась наша реляция?

— Не всем, ваше сиятельство.

— Были такие, которые из-за зависти хотели худое нам учинить?

— Были, ваше сиятельство.

— Я этого ожидал…

Румянцев, опустив голову, помолчал немного, потом тихо промолвил:

— Ладно, в другой раз поговорим. А теперь прошу оставить меня одного.

Озеров решил, что настроение у фельдмаршала испортилось по его вине — не следовало говорить ему о худом, — и, желая поправить положение, стал уверять, опять-таки путанно, с какой великой похвалой отзывалась о его заслугах государыня-императрица, как милостиво говорила она о нем на придворном обеде. Румянцев смотрел на него теперь уже с нарастающим гневом.

— Я сказал, чтобы все шли вон. Вон!

Он рванул с себя шарф, чтобы легче было дышать, и уже другим, почти жалким голосом, попросил:

— Оставьте меня.

Все тихо вышли в прихожую. Ступишин сразу же принялся ругать Озерова за его длинный язык, за то, что «нагородил черт знает что» и тем довел его сиятельство до такого возбуждения.

— А что я такого сказал? — разводил руками Озеров. — Я правду сказал.

— Помалкивал бы лучше с правдой своей!

Безбородко, самый младший и по годам и по чину, но пользовавшийся покровительством главнокомандующего и по этой причине дозволявший себе быть с генералами на равных, сказал в защиту Озерова:

— В Петре Александровиче я заметил перемену, когда он разбирал почту. Что-то другое его расстроило.

— Доктора надо позвать, — посоветовал Озеров.

— Позовешь, а он от этого еще больше разгневается. — Ступишин умоляюще посмотрел на секретаря: — Тебя, Александр, граф любит, на тебя сердиться не станет. Зайди к нему тихонечко, разведай насчет доктора.

Безбородко понимающе кивнул головой, подошел к двери, прислушался, затем осторожно открыл ее и скрылся в приемной. Он пробыл там не более минуты.

— Ну что? — встретили его.

— В кабинет перебрался, спит.

Ступишин с облегчением перекрестился:

— Слава Богу! Авось все пройдет.

Поговорив еще немного, они разошлись. Безбородко направился в свою боковушку, где жил с двумя писарями. Писаря уже спали. Безбородко разделся и лег рядом, забыв про яблочный сок, который обычно пил перед сном.

Утром его разбудил денщик фельдмаршала:

— Вставайте, ваше благородие, его сиятельство зовет.

Безбородко протер глаза, быстренько оделся и побежал к главнокомандующему. Его сиятельство в полной своей фельдмаршальской форме медленно прохаживался по комнате. Он был спокоен.

— Долго спишь, — без гнева заметил фельдмаршал. — Садись и пиши ее величеству реляцию.

Безбородко занял место за столом, приготовил бумагу, перо, открыл склянку с чернилами.

— Начни с выражения благодарности ее величеству за награды и почести, которыми меня удостоила, за милостивое ко мне отношение. Сам знаешь, что писать.

Безбородко усердно заскрипел пером. Писал он не ахти как красиво, но быстро. Кстати, фельдмаршал красоты от него не требовал — на то были писаря, чтобы красиво перебелить. Он ценил его за грамотность, за умение быстро улавливать мысли своего начальника и излагать их понятным слогом.

— Написал?

— Написал, ваше сиятельство.

— Прочти, что получилось.

Безбородко прочитал.

— Добро, — одобрил Румянцев. — А теперь пиши далее. — И он стал диктовать: — «Принужден, всемилостивейшая государыня, с наивеличайшим души моей оскорблением признаться, что истраченное мое чрез тридцать шесть лет продолжении всебеспрерывно в военной службе, проходя трудности оной от самого солдатства по всем степеням чинов до нынешнего моего звания, в котором уже имею счастье вдругорядь под скипетром вашего императорского величества в поле противу неприятеля предводительствовать в звании главного военного чиноначальника, увечными болезненными припадками здоровья до того же телесные мои силы обременило, а дух разными приключениями стеснило, что вижу себя совсем лишенного возможности не только в наступающую кампанию в поле, но и в каком другом звании более продолжать всеподданнейшую вашему императорскому величеству и государству службу…»

— Что же это, ваше сиятельство? — протестующе положил перо Безбородко. — Отставка? У меня рука не поднимается писать.

— Поднимется. Пиши.

Кончив диктовать, Румянцев проверил написанное — все ли так, как диктовал, — поставил в конце письма свою подпись и, отвернувшись к окну, распорядился:

— Отправить сегодня же с курьером.

Часть четвертая