Румянцев-Задунайский — страница 5 из 8

Глава IКаштаны из огня…

1

Семь дней и семь ночей не знал покоя маленький австрийский городок Нейштадт, что неподалеку от прусской границы. До покоя ли тут, когда город удостоили чести своим прибытием молодой император Иосиф, сын состарившейся императрицы Марии-Терезии, и прусский король Фридрих II, утвердивший за собой славу великого монарха. Император приехал вместе с министром иностранных дел Кауницем. Помимо министра его сопровождало отборное войско в парадной форме — начищенное, напудренное, блиставшее белыми мундирами. Был еще обоз такой величины, что казалось, император прихватил с собой пол-Вены. Какого добра только не было! Даже знаменитый императорский золотой сервиз не был забыт.

Прусский король со своей немногочисленной свитой выглядел более чем скромно. Сопровождавшие его лица так же, как и он сам, были одеты в простые австрийские мундиры. Да и в самом поведении короля не было того кричащего величия. Фридрих вел себя так, словно превосходство Венского двора над Берлинским признавалось само собой разумеющимся. Горожане, старавшиеся не упускать ни одной мелочи в поступках великих мира сего, не могли не заметить, как Фридрих предупредительно уступал императору дорогу, хотя тот по летам годился ему чуть ли не в сыновья, никогда не выскакивал вперед, садился на лошадь только после него. Однажды после смотра войск, предназначенных для маневров (австрийцы хотели показать гостям, на что способны их храбрые солдаты), император, чрезвычайно довольный увиденным и снедаемый желанием поразить воображение короля, спросил его, что он желал бы еще увидеть. Фридрих пожал плечами и ответил в том смысле, что знает только то, что должен поступать в согласии с желанием его императорского величества.

Скромность прусского короля льстила австрийцам.

— Фридрих дружбы с нами ищет, — обсуждали в толпе зевак.

— Наверное, с русской императрицей разругался.

— Отношения с Россией у него прежние. Что-то другое заставило его ехать к нам.

Когда не знаешь правды, остается только предполагать, а предположения не так уж часто совпадают с истиной. О подлинных намерениях Фридриха никто не знал, да и знать не мог, потому что он, Фридрих, был не из тех простаков, у которых что на уме, то и на языке. Даже министрам своим, даже брату своему Генриху не сказал, что позвало его в необычный вояж.

Фридрих вынашивал план расширения своих владений без пролития крови прусских солдат. Тяжелая Семилетняя война, стоившая королю многих тысяч жизней его подданных, ничего не дала Пруссии. Теперь же в результате войны России с Турцией и польскими конфедератами складывалось положение, когда при умелой политике можно было кое-что приобрести, не обнажая меча. Разве мало в истории примеров, когда две стороны дрались между собой, выгоды же из этой драки получала третья. «Пруссия может и должна воспользоваться сим случаем» — вот с какими мыслями ехал сюда король.

В этой войне побеждала Россия. Следовательно, он, прусский король, мог поживиться за счет ее противников. К сожалению, владения Турции слишком удалены от прусских границ. Однако почему бы не прирезать к себе что-нибудь от Польши?

Прусский король считал этот план вполне реальным. Во-первых, конфедераты своим бунтовством довели Польшу до такого состояния, что под предлогом умиротворения этой страны можно совершить любую акцию.

Во-вторых, он, прусский король, видел для сей акции моральную основу как союзник России. Правда, его войска не участвовали в сражениях, зато он помогал ей средствами. А это уже многое значило.

Отрицательная позиция Франции его не пугала. Париж делал ставку на конфедератов, а конфедераты лишились в Польше последней опоры, к тому же Париж находился слишком далеко, чтобы вести здесь более активную политику. Другое дело соседние государства Россия и Австрия. С ними нельзя не считаться… Конечно, оба эти государства могут не согласиться с претензиями Пруссии на польские земли. Так ведь им, этим государствам, тоже можно предложить по жирному куску. Все сыты будут.

Зондирование возможности осуществления столь щекотливой идеи Фридрих решил начать с Австрии. В русских он не сомневался. Он надеялся уломать их, используя союзнический договор 1764 года. К тому же граф Панин, ведавший русской дипломатией, не обладал таким политическим опытом, как он, Фридрих II, и его нетрудно было попросту обвести вокруг пальца. Другое дело австрийский министр Кауниц. Честолюбивый до безумия, он жаждал славы самого искусного политика в мире, И он, кажется, много преуспел. Император Иосиф и даже сама Мария-Терезия не делали и шагу без совета с ним. Венский двор доверялся ему во всем, и только от него зависело быть или не быть согласию на раздел Польши. Вот почему, изъявив желание свидеться с Иосифом, Фридрих II пожелал, чтобы во встрече монархов принял участие также и Кауниц.

Официальных переговоров как таковых не было. Скорее это были частные разговоры, которые проходили при наблюдении за маневрами австрийских войск, за пышными обедами, даваемыми императором. Во время одного из таких обедов Кауниц сел рядом с королем. Тот, улыбнувшись, сказал:

— Мне приятнее видеть вас со мною, нежели против меня.

— А мне думалось, ваше величество большую приятность находите от соседства с русскими, —  с намеком заметил Кауниц.

Разговор о русских Кауниц заводил при каждом удобном случае. Он явно хотел разрушить союз Пруссии с Россией, и Фридриху приходилось вести тонкую игру, дабы внушить собеседнику, что союз этот вынужденный, что его, короля, толкнули на сей шаг опасения остаться в одиночестве перед лицом находившихся в союзе таких великих держав, как Австрия и Франция.

— Но разве Австрия давала повод для опасений ее политики? — поймал его на слове Кауниц.

— О нет, — возразил король. — Я восхищен мудростью вашей политики и был бы счастлив стать вашим верным союзником и другом. Однако нас еще разделяет тень Семилетней войны. Я искал дружбы с вами, но русские протянули мне руку раньше.

Кауниц выждал паузу.

— Союз с Россией вам ничего не даст, Россия истощена, слаба и будет разбита турками.

— Только Богу известно, чем кончится война, — вздохнул король. — Мне же пока известно, что терпят поражение турки, а не русские.

— Временные успехи еще ни о чем не говорят… Впрочем, — продолжал Кауниц, многозначительно помолчав, — я могу ошибиться в оценке положения воюющих сторон. Но если, как говорите, Россия могущественна, то это должно заставить вас насторожиться. Усилившись в Европе, она может попрать ваши интересы.

В это время к Кауницу подошел его секретарь и что-то сказал ему на ухо. Кауниц извинился, что вынужден прервать беседу, и в сопровождении секретаря удалился в соседнюю комнату. Он не возвращался с четверть часа. Король пытался по выражению лица императора определить, что заставило его министра так неожиданно покинуть обед. Но тот, видимо, знал не больше, чем остальные. Император о чем-то говорил с генералом, командовавшим маневрами, по-видимому, о достоинствах золотой чаши, которую тот держал на уровне глаз. Оба они были далеки от того, что занимало его, Фридриха II.

Наконец Кауниц вернулся. Король заметил, что красивое лицо его, еще не тронутое морщинами, было обеспокоено.

— Плохие вести, мой сударь?

— Из Константинополя прибыл курьер. Визирь с армией отошел за Дунай.

— После Кагульского поражения удержаться на левобережье ему было бы, конечно, трудно, — с поддельным сочувствием заметил король.

Кауниц приблизил к себе тарелку и принялся есть с такой жадностью, словно голодал больше недели. Глядя на него, голосом, не лишенным сарказма, Фридрих спросил:

— Курьер более ничего не привез?

Кауниц перестал есть.

— Вы правы, он привез еще что-то… Он привез письмо от каймакама с просьбой содействовать примирению Порты с Россией. Кстати, аналогичную просьбу он направил и министру вашего величества. — Кауниц поднес к глазам пальцы левой руки, посмотрел на ногти невидимо удовлетворившись их состоянием, продолжал: — Победы Румянцева могут внушить Петербургу опасные намерения. Я хотел бы надеяться, что Пруссия проявит в данном случае благоразумие. Что касается Австрии, то она не допустит, чтобы Россия перешла Дунай.

Король промолчал.

Когда обед закончился, император Иосиф вместе с Кауницем и другими сановниками направился принять константинопольского курьера, а Фридрих поехал в отведенную ему резиденцию. Он был доволен. Самонадеянный Кауниц получил серьезный урок. Он строил свою политику из уверенности, что в этой войне победят турки, а не русские, и вот теперь ему приходится за ошибку расплачиваться. Теперь ему волей-неволей придется перестраиваться в игре. Пока не поздно. Угроза же объявить войну России рассчитана на малолетних. Русских этим не напугаешь. «Посмотрим, что он будет говорить завтра, — подумал король. — Бьюсь об заклад, он непременно попросит аудиенции».

Фридрих не ошибся в своем предположении. На другой день, едва он успел принять первый завтрак, ему доложили о просьбе австрийского министра быть принятым для беседы касательно посредничества в заключении мира между Турцией и Россией. Кауниц имел рассеянный вид, говоривший о том, что он не так уж спокойно спал в минувшую ночь. Он говорил вяло, нехотя, говорил о том, что роль посредника его лично не устраивает и что с этой ролью лучше выступить прусскому министру, поскольку Пруссия имеет с Россией дружественные отношения.

— Австрии лучше подождать, — сказал Кауниц. — Мы примем на себя посредничество только тогда, когда Россия обратится к нам с такой же просьбой, как и Турция.

— От державы-победительницы такой просьбы может и не последовать, — заметил Фридрих.

— Насколько мне известно, Россия еще не победила и вряд ли победит.

Фридрих пропустил это мимо ушей.

— При предложении о мире несомненно возникнет вопрос о территориальных притязаниях. Россия, возможно, попытается сохранить за собой завоеванные провинции, в частности Молдавию и Валахию.

— Австрия не допустит соседства русских по Молдавии и Валахии! — не совладал с собой Кауниц.

Дав ему остыть, Фридрих сказал, что Пруссия, как и Австрия, против того, чтобы Россия получила часть турецких провинций. У России и без того хватает земли. Но если бы Россия захотела закончить войну не иначе, как с большими для себя выгодами, то было бы справедливо, чтобы и Австрия с Пруссией получили бы столько же выгод для сохранения общего равновесия, существующего между тремя державами. Короче говоря, если он, король, и согласится на какие-то территориальные приобретения Россией, то только в том случае, если Австрия и Пруссия, как главные державы-умиротворительницы, получат свою долю. При этих словах его взгляд встретился со взглядом австрийского министра.

— Мне кажется, — сказал Кауниц, — по этому вопросу нам следует поддерживать близкие отношения.

Фридрих просиял. Слава Богу! Наконец-то лед тронулся. Согласие Австрии на раздел Польши, можно сказать, обеспечено. Правда, выкладывать карты еще рано, но ведь все еще будет!..

Остался доволен и Кауниц. Он понял, что, хотя Пруссия и остается верной союзническому договору с Россией, русские интересы ей абсолютно безразличны, что ради собственных выгод она может изменить им в любой момент.

Прусский король и австрийский министр расстались как друзья. Дальнейшее пребывание в Нейштадте, теперь уже не имело смысла. Король приказал своим готовиться в дорогу. В тот же день он нанес прощальный визит императору Иосифу и выехал домой.

В Берлине его встретил брат принц Генрих.

— Я всю дорогу думал о тебе, — сказал ему король. — Тебе придется поехать в Россию.

— В Россию? Но меня, кажется, туда не приглашали.

— Это устроить не так трудно. Мы сообщим, что едешь в Швецию. И они тебя пригласят, поскольку будешь там рядом.

— А если не пригласят?

— Продвижение наших кордонов в Польше вызвало у русских сомнения относительно нашей политики. А где сомнения, там непременно появляется желание их рассеять.

— Положим, приглашение поступит, — помолчав, согласился принц. — А что мне там следует делать?

Король рассказал о своем плане расширения границ Пруссии за счет польских провинций. Генрих выслушал его с сомнением.

— Вы достигли согласия с Австрией?

— Наши беседы не касались Польши, — отвечал король. — Говорить об этом рано. К тому же нам выгодно создать мнение, что план раздела Польши исходит не от нас, а от России.

— И об этом должен позаботиться я?

— Насколько возможно. — Король посмотрел на него строго и продолжал: — На месте действуй по усмотрению. Не забывай об осторожности. Помни правило: когда недостает неопровержимых доказательств, лучше выражаться лаконично и не слишком разъяснять дело.

Сборы были недолги, и вот в один из благодатных осенних дней его высочество покатил в карете на Штеттин, где уже стояла на якоре королевская яхта. Он прибыл в Стокгольм спустя неделю после отплытия, а еще через неделю его посетил русский посол, который передал ему приглашение императрицы Екатерины II посетить Петербург.

2

Подготовка конфедератов к военным действиям шла вовсю. Дюмурье знал свое дело. Получив от французского правительства 300 тысяч ливров, он закупил десятки тысяч ружей. В Венгрии, Австрии и Пруссии шла вербовка волонтеров. Из Франции в его распоряжение прибыло более ста солдат и офицеров, с помощью которых он рассчитывал обучить военному делу формируемое войско.

Не сидели сложа руки и предводители конфедератов. Они готовили своих крестьян в ополчение. Плохо только то, что среди них не было единства. Про дисциплину и говорить нечего: что ни пан, то сам себе начальник. Здравый смысл подсказывал им признать вождем кого-нибудь одного. Но кого? В условиях страшного соперничества решить этот вопрос было не так-то просто. В вожди лезли чуть ли не все паны. Выскажешься за одного, станешь врагом других.

Дюмурье решил, что конфедератам лучше всего признать своим вождем кого-нибудь из иностранцев, и он указал им на принца Карла Саксонского, с которым не прерывал связи с момента их знакомства. Карл пообещал конфедератам, в случае одобрения его кандидатуры, выставить к весне 3000 саксонских войск, и вопрос о вожде наконец-то был решен. Вождя отказался признать один только Пулавский, который заявил, что он сам себе пан и вообще не желает подчиняться какой-либо власти.

Беда в одиночку не ходит. Не успел Дюмурье уладить вопрос о предводителе конфедератов, как возникла новая трудность. Из Варшавы в Эпириеш прибыл некий Макроновский и объявил о решении короля Станислава объединить все конфедерации в одну и стать их единоличным руководителем. Дюмурье вначале отнесся к этому сообщению с иронией.

— А что будет с теми, которые не пожелают испытать удовольствия соединиться с ним? — спросил он сановника.

— Король объявит их бунтовщиками и изменниками.

— Тогда я не завидую его величеству: ему придется объявить бунтовщиками всех поляков.

— Не спешите, месье, — осадил его Макроновский. — Насколько мне известно, конфедераты сами изъявили желание видеть короля своим руководителем.

— Да, это было, — подтвердили собравшиеся вокруг конфедераты. Среди них стали раздаваться голоса: — Решение короля меняет положение. Если король желает быть с нами, мы соединимся с ним.

— Необходимо немедленно послать в Варшаву делегацию.

— Но Станислав стоит за русских!

— Если объединимся, русские уйдут сами.

Дюмурье был поражен. Чего-чего, а такого непостоянства от конфедератов он не ожидал. Только вчера говорили одно, а теперь уже совсем другое. Дело, ради которого он приехал, на которое истратил уйму денег, грозило рухнуть самым ужасным образом.

Конфедераты больше его не слушали. Зачем им иностранец? У них есть свой король, под его руководством они быстрее достигнут своих целей. «Что же делать? — мучительно думал Дюмурье. — Все, кажется, летит в пропасть, и я не вижу человека, который смог бы призвать их оставаться верными прежним своим решениям».

— Мусье, надо послать за графиней, — шепнул ему один из противников короля.

Графиня Мнишек! И как он мог забыть про нее? Вот кто спасет положение! Он тотчас набросал коротенькую записку, сунул ее вместе с крупной суммой денег человеку, подавшему ему счастливую мысль, и попросил отвезти ту записку графине не мешкая.

Через день графиня была уже в Эпириеше. Она приехала не одна. С ней был адвокат по имени Богуш, пользовавшийся известностью за свое красноречие. Вместе с этим человеком она сразу же принялась за обработку конфедератов, и вскоре король был низложен.

О низложении короля Дюмурье послал в Париж подробный отчет. Он ждал если не наград, то хотя бы похвалы. Однако вместо этого он получил письмо, содержание которого его прямо-таки озадачило. Министерство иностранных дел именем короля потребовало от него «не компрометировать Францию и оставить поляков поступать, как знают».

«Ну не осел ли наш министр! — возмущался Дюмурье. — Сам же требовал активных действий, истратил кучу денег, а теперь на попятную».

Если бы господин Дюмурье был более осведомлен, он наверняка бы адресовал проклятия другому лицу. Дело было не столько в министре, сколько в любовнице Людовика XV мадам Дюбарри. Министр имел неосторожность испортить с ней отношения, и та восстала как против него, так и против проводимой им политики. Она стала внушать королю, что министр дает ему не те советы, которые следует давать, что его величеству лучше стремиться к умиротворению Европы, чем искать новой военной славы, которую он, король, уже имеет в избытке. Король не мог не поверить избраннице своего сердца и стал косо посматривать на министра. Господин Шуазель попытался «исправиться», но было уже поздно. Мадам Дюбарри не простила ему, и он вынужден был сойти со сцены. На пост министра иностранных дел вступил герцог Эгильон.

Новый министр не обладал способностями своего предшественника, но он лучше знал значение дам, окружавших короля. Стараясь угодить мадам Дюбарри, он отказался от активной помощи конфедератам, следствием чего и явилось письмо, полученное полковником Дюмурье.

Новая политика нового министра продержалась, однако, не более недели. Добившись изгнания из двора ненавистного ей герцога Шуазеля, мадам Дюбарри решила, что королю все-таки маловато той славы, которую он имел, что эту славу не мешало бы умножить за счет поляков и турок на востоке. Министр, уловив ее желание, быстро перестроился, и к полковнику Дюмурье полетели новые инструкции.

К счастью, полковник Дюмурье оставался еще на месте. Инструкции подоспели вовремя. Ознакомившись с ними, он распаковал приготовленные в дорогу вещи и возобновил свою деятельность.

3

29 октября 1770 года императрица Екатерина II давала в Царском Селе бал в честь принца Генриха. Уже почти месяц гостил в Петербурге брат прусского короля, и за все это время у него не было ни одного свободного вечера. Маскарады, театральные представления, катания… Впрочем, прежние увеселения не шли ни в какое сравнение с сегодняшним балом. Это был праздник с грандиозным фейерверком, имевший целью восславить дружеские отношения между Россией и Пруссией.

Собравшиеся гости, в том числе принц Генрих, не могли не восхищаться волшебным искусством петербургских мастеров холодного огня. Внимание всех привлекал крутящийся жертвенник — символ дружбы, перед которым были изображены две обнимающиеся девы, поправшие ногами змею и кинжал. Женщины означали Россию и Пруссию, змея — зависть, кинжал — вражду и злобу. Какое-то время жертвенник курился дымом. Но вот дым рассеялся, и над жертвенником показался рог изобилия, из которого тотчас посыпались цветы и плоды на связанные вместе русский и прусский гербы.

При входе в само помещение гостей ожидали другие символические изображения — красивая, ангелоподобная женщина с российским знаменем в руке, увенчанная лавровым венком, и Марс с прусским знаменем. У ног женщины, в которой подразумевалась российская императрица, лежала груда турецких трофеев. Марс, символизировавший Фридриха II, в левой руке держал венец над вензелем принца Генриха. Надписи на немецком языке гласили: та, что на стороне женщины, — «Заслужила на бранях», рядом с Марсом — «За отечество и друзей». На стяге между символами опять же на немецком языке были написаны слова: «И потомство пожнет плоды победы».

Идеи ко всей этой символике художникам и мастерам подала сама императрица. Она хотела, чтобы гости увидели в них несомненное право России на вознаграждение, как победительницы, и воздали должное Фридриху II, пожелавшему взять на себя роль примирителя… Трудно сказать, насколько глубоко проникло это в сознание принца Генриха и других иностранных гостей, но русские вельможи сочли необходимым выразить свое восхищение. Они стали кричать во весь голос: «Виват Екатерине!», «Виват Фридриху!», «Виват принцу Генриху!».

А потом раздался пушечный залп — салют. Голоса смолкли, и все во главе с самой императрицей направились в зал приемов, где должна была состояться церемония вручения орденов и подарков кормчим Русского государства, присланных прусским королем. Теперь в центре внимания был один принц. Именно ему поручил король вручить ордена и подарки.

Принц вручил ордена Большого Орла, украшенные бриллиантами, его высочеству наследнику Павлу, графам Никите Панину и Григорию Орлову. Императрице был преподнесен богатый фарфоровый сервиз, сделанный на королевской фабрике по специальному заказу, с украшениями в честь побед русского оружия в войне с турками.

Вручение орденов и подарков сопровождалось новыми здравицами в честь прусского короля и русской императрицы. Когда же церемония закончилась, заиграла музыка, начались танцы… Екатерина пригласила принца Генриха, посла Сольмса, а также наиболее близких к ней сановников в малую залу, где были накрыты столы для ужина.

Когда гости обнаружили, что рядом с ними за столом только те, кто руководит Россией, они поняли, что разговора о политике им не избежать. До сегодняшнего вечера принц Генрих уже имел несколько бесед с Императрицей. Он старался убедить ее в искренности своего короля, желающего поддерживать с ее величеством крепкую дружбу, убеждал, что продвижение прусских кордонов в глубь польской территории есть всего-навсего мера, направленная на защиту прусских владений от вторжения конфедератов, что же касается встречи в Нейштадте, то это не что иное, как ответный визит вежливости за прошлогоднее свидание в Нейсе.

Возвращаться к прежним разговорам принцу не хотелось, и, чтобы предупредить такую возможность, он спросил, имеет ли Русский двор намерение обратиться к Австрии и Пруссии с призывом о посредничестве для прекращения войны, как это сделала Порта.

— Мы не думаем, чтобы нам понадобились посредники, — сказала Екатерина. — К тому же отношения Австрии с Францией не позволяют нам пока быть откровенными с Веной.

— Мой король считает, что Австрия не имеет к России враждебных настроений, — заметил Генрих.

— Нам хотелось бы знать о видах России касательно мира с Турцией, — подал голос граф Сольмс, поскольку замечание принца было оставлено без внимания.

Екатерина удостоила его томным взглядом.

— Мы еще не обсуждали этого вопроса. Но я наверняка знаю, что будем требовать от Турции уступки Большой и Малой Кабарды и города Азова с землями, которые принадлежат России. Сверх того, я пожелала бы получить остров Родос, отчего Турция и Италия имели бы выгоду, покупая там из первых рук продукты севера.

— Но Турция и Австрия не согласятся с такими требованиями! — воскликнул принц.

— Вы хотите сказать, — вмешался в разговор Панин, — Россия должна принять мир без всякого вознаграждения?

— О нет, — возразил принц. — Россия несомненно заслуживает компенсации. Однако есть соображения, что это легче сделать не за счет Турции. Чтобы сохранить свою территорию в прежних границах, Турция способна продолжать войну до бесконечности.

Посол Сольмс решил, что принц сказал достаточно много, и, чтобы избежать уточнений, предложил тост:

— Ваше величество! Господа! Позвольте мне поднять бокал за искренность в наших взаимоотношениях. Без искренности нет взаимопонимания, а без взаимопонимания нет дружбы. Итак, господа, за искренность и дружбу! Виват!

После такого тоста продолжать переговоры стало как-то неловко, гости дали понять, что им пора домой. Когда их проводили, Екатерина и ее приближенные вновь вернулись к столу. Григорий Орлов, усаживаясь рядом с государыней, хмурился. Он был явно недоволен гостями, хотя и получил из их рук высший прусский орден.

— Не могу понять, — заговорил он, — что имел в виду принц, когда сказал, что проще получить достойное нас вознаграждение не за счет Турции? Если не за счет Турции, то за счет кого же? Уж не Польшу ли он имел в виду?

— Это было бы слишком нелепо, — возразил Панин. — Во всяком случае, на это мы никогда не пойдем.

— Надобно заставить принца выложить карты на стол, — промолвила Екатерина и, подумав, добавила. — Попробуем сделать сие после того, как он вернется из Москвы.

— А разве он едет в Москву?

— Я сама рекомендовала ему эту прогулку, — сказала Екатерина. — И вы, князь, — обратилась она к Голицыну, — будете его сопровождать.

Князь в знак послушания склонил голову.

— Пруссия, по-видимому, что-то затевает, — продолжала Екатерина. — Мне не понравилось, что их министр слишком много говорил об искренности. Не исключено, что они имеют виды на Польшу.

— Кстати, положение в Польше зело худое, — сказал Голицын. — Париж направил к конфедератам полковника Дюмурье, который имеет такие планы, что я боюсь, как бы Румянцеву не пришлось повернуть в Польшу большую часть своей армии.

— С конфедератами давно было бы покончено, если бы не двуличность Станислава, — зло сказал Орлов.

За польского короля заступился Панин.

— Король Станислав нам предан, но ему трудно избавиться от влияния своих дядей Чарторыйских, нашему же посланнику князю Волконскому недостает твердости.

— Вы предлагаете вернуть в Варшаву князя Репнина?

— Репнин нажил там много врагов. Я бы рекомендовал вашему величеству графа Сальдерна.

Сановники сразу же одобрительно загудели. Сальдерн нравился: умен, образован, тверд характером… Молчал один только Орлов. Он знал, почему Панин избрал этого человека. Сальдерн находился с ним в большой дружбе. Рекомендуя его послом в Варшаву, он получал возможность усилить свое личное влияние в польских делах. Старый прием. Чтобы надежнее сиделось у государственного кормила, он старался выдвигать на важнейшие посты своих людей.

— Что ж, пусть едет граф Сальдерн, — согласилась Екатерина.

На этом совещание закончилось. Сославшись на усталость, Екатерина оставила гостей и удалилась в опочивальню.

4

В начале декабря в Петербург пришла ошеломляющая весть: австрийские войска перешли границу Польши и вступили в герцогство Цибское, заняв 13 городов. В оправдание таких действий Вена выставила то, что-де Польша не уплатила Австрии государственный долг. Занятые земли объявлялись навсегда присоединенными к австрийской территории. Вскоре после этого поступило сообщение о дальнейшем продвижении в глубь польской территории прусских кордонов, занятии ими новой линии в Самогитии.

Сообщения с запада вызвали в русском правительстве сильную нервозность. Некоторые сановники стали склоняться к тому мнению, что между Фридрихом и Иосифом в Нейштадте была все-таки достигнута какая-то договоренность относительно Польши. При таком положении Россия могла оказаться в весьма трудном положении.

Принц Генрих в это время находился в Москве. В Петербург он вернулся 26 декабря и еще не успел отдохнуть с дороги, как получил приглашение от императрицы принять участие в семейном вечере. На вечере оказались те же сановники, которые принимали участие в прошлой беседе. На этот раз, однако, императрица не стала предлагать ему развлечений, а сразу пригласила его за стол для «дружеского разговора». Его спросили, известно ли ему о незаконном занятии Австрией польских земель.

— Да, — ответил принц, — граф Сольмс успел доложить мне об этом.

— Но признайтесь, ваше высочество, — придвинула ему бокал вина императрица, — то, что делает Австрия, все могли бы сделать и, кажется, уже делают…

Ее намек смутил принца, и он сбивчиво стал объяснять, что прусские войска, хотя и занимают в Польше новую кордонную линию, не завладевают ее провинциями.

— А почему бы и не так? — засмеявшись, уставилась на него императрица.

— И в самом деле, — вмешался в разговор граф Захар Чернышев, поддерживая шутливый тон императрицы. — Почему бы вам, скажем, не овладеть епископством Вормским? Пусть, если уж так повернулось дело, каждый получит что-нибудь.

Принц еще более смутился, не в состоянии уяснить, серьезно ли сие предложение или это просто шутка, рассчитанная на то, чтобы раскрыть планы короля. Он решил, что в его положении лучше все же перевести разговор на другую тему, и принялся рассказывать о впечатлениях о Москве.

Принц распрощался с императрицей и ее сановниками в десятом часу вечера и, приехав к себе, сразу же сел писать письмо королю. Он со всеми подробностями сообщил о беседе с императрицей и ее окружением, о высказанном ему предложении. В заключение писал; «Хотя все это было не более как шутка, но она не лишена значения, и я не сомневаюсь в том, что вы сможете извлечь из нее пользу».

На следующий день, отослав письмо в Берлин, принц поехал к графу Панину. Ему казалось, что наступил самый подходящий момент для переговоров, которые ему поручил король. Во всяком случае, вчерашний разговор у императрицы давал ему надежды на большую откровенность со стороны Русского двора.

Первый министр принял его с обычным для русских радушием. Однако принц не мог не заметить на лице его печати озабоченности. Было похоже, что причиной озабоченности были бумаги, которые он, видимо, только что читал и еще не успел убрать со стола.

— Не хотите ли кофе?

— Благодарю, — улыбнулся принц, вкладывая в свою улыбку призыв к откровенности и дружбе. — Я пришел кое-что уточнить в связи со вчерашним разговором у императрицы. Но вы, кажется, и без того утомлены.

— Мне пришлось встать раньше обычного.

— Дурные вести от графа Румянцева. — Принц хитровато прищурился. — Ходят слухи, что граф подал прошение о полной отставке.

— То только слухи. Фельдмаршал некоторое время был болен, но сейчас, слава Богу, все это позади, и он снова предводительствует армией.

Панин не стал говорить о Румянцеве всей правды. Зачем? Это внутреннее дело, касаемое только Российского государства. Когда Румянцев представил просьбу об увольнении со службы, императрица скрыла сию просьбу даже от некоторых членов военного совета, дабы не дать пищу кривотолкам. Предоставление отставки признанному полководцу в такой сложный момент сыграло бы только на руку противникам России. С таким мнением согласились все приближенные к государыне, в том числе и он, Панин, хотя в другой раз, может быть, принял бы иное решение. Чтобы уговорить Румянцева отказаться от решения уйти в отставку, Григорий Орлов послал к нему с письмом своего адъютанта. От адъютанта пока не поступило никаких сообщений, но государыня не сомневается, что интересы отечества возьмут у Румянцева верх над личными обидами и он останется во главе армии.

— У Румянцева все в порядке, — повторил Панин после некоторой паузы. — Что до бумаг на столе, то пришли они не с театра войны, а из Польши. Кстати, — нацелился он глазами на гостя, — в них есть касаемое вашего высочества.

— Вот как! — взметнул брови принц. — Надеюсь, это не составляет государственного секрета?

— Если бы и составляло, я, несомненно, огласил бы сей секрет из уважения к вашей высокой особе, — полушутя сказал Панин. — Дело в том, что конфедераты приняли акт о лишении Станислава престола и направили в Берлин агента предложить польскую корону вашему высочеству.

Генрих покраснел.

— Его величество на это никогда не согласится, — сказал он.

— Мы тоже так думаем. — Панин не спеша принялся прибирать на столе бумаги. — Король подписал с нами условие, по которому на престол Польши может быть выбран только природный поляк. Отказ Фридриха от этого условия разрушил бы наш союз.

От испытываемой неловкости Генрих даже заворочался в кресле.

— Мой король уже не раз представлял доказательства своей верности союзу и дружбе с российской императрицей. Я думаю, вашему сиятельству это известно не хуже меня.

— Разумеется. — Сложив бумаги в одну стопку, Панин небрежно бросил их в ящик. — Оставим разговор о польской короне. У вас, очевидно, есть ко мне более важные вопросы?

Принц оживился.

— Мне не дает покоя вчерашнее предложение относительно Вормского епископства. Я не обладаю большим чувством юмора, но мне показалось, что это была шутка.

— Возможно. Я не очень внимательно слушал вчерашний разговор.

Русский министр, кажется, решил играть в прятки! А ведь этот человек, недавно получивший из его рук высший прусский орден, мог быть с ним более откровенным.

— При здравом рассуждении дел предложение вашего министра графа Чернышева представляется вполне серьезным. Чтобы не нарушить равновесия сил между тремя державами, нам ничего не остается, как последовать примеру Австрии.

— Противозаконные акты никогда не служили примерами для подражания.

— Речь идет о здравой необходимости. Пруссия считает свои восточные границы крайне несправедливыми. К тому же в нынешней войне Пруссия, как союзница России, несущая на себе определенные тяготы ради победы, имеет право на какое-то вознаграждение.

— Наверное. Однако я не стану содействовать Пруссии в овладении землями, которые ей никогда не принадлежали.

Последнюю фразу Панин произнес с такой категоричностью, что принц понял: вести торг бесполезно. Разговор продолжался еще минут пятнадцать–двадцать, после чего принц откланялся и поехал к своему послу. Граф Сольмс, узнав о содержании разговора с первым министром, посоветовал воздержаться от дальнейшей активности и подождать, что напишет на его сообщение король.

Ответ из Берлина пришлось ждать недолго. Планы короля в отношении изменения восточных границ Пруссии намного превосходили то, на что до этого с робостью надеялся принц. Король писал, что приобретение епископства Вормского есть игра, не стоящая свеч, и что он не даст за него и шести су. «Другое дело — прусская Польша, — писал король. — Она стоит того, чтобы о ней позаботиться, если даже не включить в нее Данцига, потому что мы владели бы тогда Вислой и имели бы свободное сообщение с королевством, что весьма важно. Если для этого нужно тратить деньги, то дело стоит того, чтобы на него не скупиться. Но если гоняться за безделицей, то это будет иметь вид алчности, а я не хотел бы, чтобы ее мне приписывали, тем более что в Европе и без того уже так обо мне думают».

Письмо короля придало принцу смелости, и он направился в Зимний дворец с твердым решением уломать русских, если даже для этого понадобятся угрозы. Обсуждение проекта Фридриха проходило без участия императрицы. Принц на этот раз мобилизовал все свое красноречие. Он говорил, что Пруссия имеет древние права на западные польские земли и что настало подходящее время для того, чтобы воспользоваться ими. В чем заключались права и какие на то были доказательства, принц умолчал. Помня напутствие короля, он не очень-то прибегал к аргументам. Свою речь он закончил тем, что-де в Европе многие стараются отвлечь прусского короля от русской императрицы, предлагая ему «важные выгоды».

Последнее, по расчетам принца, должно было положить русских на лопатки, поскольку содержало в себе угрозу оставить Россию в одиночестве. Однако ни Панин, ни Орлов, ни Голицын, ни другие министры не выказали никакого замешательства. Наоборот, они усилили сопротивление прусскому плану, так что принц пришел в расстройство и покинул дворец в великой досаде. На другой день он выехал в Берлин, даже не сделав прощальных визитов.

5

…Так как Австрия присоединила к себе часть польской территории, то лучше всего будет, если Россия и я одинаково воспользуемся этим обстоятельством и, подражая примеру Венского двора, мы так же позаботимся о наших интересах для приобретения некоторых действенных выгод.

Мне кажется, для России решительно все равно, откуда бы она ни получила вознаграждение за военные издержки, на что она имеет право. И так как эта война возникла единственно по делам Польши, то я не понимаю, почему бы ей не вознаградить себя за счет пограничных земель этой республики?

Что касается до меня, то для поддержания равновесия с Австрией, почему я не могу так же, как и она, приобрести часть Польши? Это послужило бы мне вознаграждением как за денежные субсидии, так и за потери и убытки, которые я понес от этой войны.

(Из письма Фридриха II своему послу в Петербурге графу Сольмсу от 19 февраля 1771 г.)

Глава IIМесто солдата — в строю

Канцелярия главной квартиры армии, пустовавшая всю зиму, с наступлением теплых весенних дней стала вроде кают-компании. Сюда тянулись как офицеры, так и генералы — заходили с надеждой узнать что-нибудь новенького из России, разведать, скоро ли выступать с зимних квартир, или просто так, отвести душу в беседе со штабными.

Сегодня «приманкой» послужило возвращение из отпуска генерал-квартирмейстера Боура и генерал-майора Кречетникова. Думалось так: раз люди побывали дома, значит, им есть о чем рассказать. Однако отпускниками сразу завладел дежурный генерал Ступишин. Точнее, не он ими, а они им. Генералы отсутствовали более четырех месяцев и желали знать все, что изменилось за время их отсутствия. Крепко соскучились они по армии.

На дворе зеленел май. В прошлом году в эту пору армия уже маршировала на турка, но сейчас задержалась с выходом. Причиной была поздняя весна. До ее прихода несколько месяцев кряду творилось что-то непонятное, совсем не похожее на то, к чему привык русский человек. Снежные бураны неожиданно менялись проливными дождями, дороги до того раскиселило, что невозможно было угадать, на чем лучше ехать — то ли на санях, то ли на телеге. Местные жители говорили, что они сроду не видели такой ужасной зимы. Непогодье затянулось до конца апреля. Обозники вконец измучились — не только запас, даже каждодневные нужды в продовольствии не успевали справлять. Но это еще не все. С холодами пришла лихорадка. Не простая, а какая-то заразительная. Недавно от нее генерал Олиц скончался. А сколько на погост низших чинов унесли, про то лучше не спрашивать.

К счастью, все это теперь осталось позади. Дождались-таки настоящего тепла, настоящего солнца. Трава появилась, а раз трава есть, не будут больше подыхать лошади. Теперь они и во время похода найдут себе корм.

— Когда я уезжал, наши пытались овладеть Браиловом, — вспомнил Кречетников. — Что-нибудь вышло?

— А как же! Когда это фельдмаршал не доводил до конца дело? Не только Браилов, и Журжа взята. Освобождена почти вся Валахия вместе со столицей Бухарестом. На этой стороне Дуная у турок остается одна крепость Турна. Скажу вам, господа, крепкий орешек. Генерал Потемкин пытался разгрызть сей орешек, да поломал зубы.

С улицы вошел Румянцев. Все поднялись, приветствуя главнокомандующего. Офицеры, решив, что, их присутствие стало лишним, потихоньку подались к выходу.

Фельдмаршал пригласил генералов к себе. В кабинете, кроме стола, стула и оттоманки, ничего более не оказалось. Простор. Ступишин лично распорядился убрать лишние стулья, чтобы посетители не заимели привычку засиживаться и тем самым отнимать у главнокомандующего дорогое время.

— Какие везете новости? — спросил Румянцев.

Боур рассказал, что самым крупным событием было пребывание в Петербурге и Москве брата прусского короля принца Генриха. О цели его пребывания точно неизвестно, но болтают всякое. О внутреннем положении в стране тоже говорят по-разному. Ему, Боуру, приходилось слышать жалобы на очень плохой урожай. В некоторых губерниях крестьяне едят траву… К этому бедствию прибавилась чума, перенесенная из Турции в южные районы страны. Правительство принимает жесточайшие карантинные меры, тем не менее чума неумолимо продвигается на север…

— К моим не заезжали?

— Я бывал Москва, но графиня дома не бывал.

С лица фельдмаршала не сходило выражение мрачной сосредоточенности. Казалось, он задавал вопросы механически, не вдумываясь в ответы, занятый своими невеселыми мыслями. Раньше он был не таким. Что-то с ним сделалось. Отяжелел, состарился заметно.

И Боур, и Кречетников не знали и не могли знать, что так опалило фельдмаршала. Из генералов знали правду о нем только Ступишин да Озеров. Фельдмаршал стал таким с того дня, когда послал императрице реляцию с прошением об отставке.

Теперь уже не укладывается в голове, что этот человек намеревался оставить армию — армию, которая признавала его своим отцом, которая чтила его больше, чем кого-либо. Да было ли это? Было… Однако Румянцев не ушел, Румянцев остался. После того как курьер отправился в Петербург с его реляцией, он некоторое время отлеживался в своей палатке, никого не принимал, за исключением доктора и адъютанта. Но мало-помалу то непонятное состояние стало проходить, и он вернулся к делам…

С тех пор прошло четыре месяца. История с отставкой стала уже забываться. Румянцев снова был в деле. Но теперь уже никто не видел его улыбающимся.

— Перевод фирмана готов? — вдруг круто переменил разговор Румянцев, обращаясь к дежурному генералу.

— Да, ваше сиятельство, он у меня.

— Прочти. Я думаю, всем будет интересно услышать, что в нем написано, — добавил Румянцев.

— Что за фирман? — заинтересовался Кречетников.

— Приказ визиря, который он направил своим военачальникам.

Ступишин стал читать:

— «По повелению пресветлейшего, величайшего, грознейшего, державнейшего, всей вселенной императора, который есть прибежище правоверных, моего августейшего государя, взял я себе в намерение овладеть всеми крепостями по Дунаю, находящимися в Молдавии и других провинциях, случайно доставшимися московской императрице…»

— Ого, аппетит у визиря не так уж плох! — воскликнул Боур по-немецки. Выражать эмоции на родном языке ему было гораздо удобнее.

Румянцев сердито сдвинул брови.

— Какие сведения собраны о новом визире?

— Сведения зело скупые. До назначения визирем Махмет-паша предводительствовал в Боснии. По слухам, человек смелый, решительный, но чрезмерно самонадеянный.

Румянцев стал медленно прохаживаться по комнате. Генералы молча ждали его решения. Фирман визиря побуждал к раздумьям. Было над чем подумать. Осуществление турками своих планов могло поставить перед русской армией серьезные трудности.

Ступишин заметил, что вступление в должность нового визиря уже сказалось на поведении турецких войск. Они стали вести себя агрессивнее, создавая угрозы то в одном месте, то в другом. В своих устремлениях турки особенно настойчивы на подступах к столице Валахии Бухаресту, где имеют за спиной сильную крепость Турну…

— Желай смотреть карта, — снова стал говорить по-русски Боур. — Карта карош язык имеет, карта много сказать умеет.

Ступишин ответил, что в распоряжении главной квартиры нет карт неприятельской территории, как нет описаний крепостей.

— Я знаю эти места, — сказал Кречетников, обращаясь к фельдмаршалу, — если, ваше сиятельство, дозволите дать мне корпус, Турна будет покорена в две недели.

— Нет, генерал, в Валахию вы не поедете, — сказал Румянцев. — Вам придется выехать в Польшу, чтобы заменить там командира тамошнего корпуса генерал-поручика Эссена, который просится в отпуск на лечение. — Подождал, не последуют ли со стороны Кречетникова возражения, и, поскольку таковых не было, продолжал: — Я забыл, господа, сообщить вам тревожную весть: польские мятежники под руководством полковника французской армии и других офицеров напали на наши отряды, заставили их отступить и сейчас угрожают Кракову.

Сообщение главнокомандующего было воспринято генералами так, словно это таило в себе для армии большую опасность, чем фирман визиря. Всем было ясно, что с переходом в наступление польских конфедератов обстановка на театре войны может резко усложниться. Сами по себе конфедераты с их разоренными мелкими отрядами не представляли большой опасности. Но заодно с ними были французы, на их стороне могли выступить также австрийцы, враждебность которых к России становилась все более очевидной. Наконец, на их сторону могли перекинуться польские коронные войска, верность которых королю Станиславу внушала серьезные сомнения.

По поводу последней опасности генерал-поручик Эссен доносил, что в местах расположения его войск сторону конфедератов готовы принять до 40 тысяч поляков, способных владеть оружием.

— Может быть, стоит укрепить наш польский корпус новыми войсками? — осторожно предложил Ступишин.

— Пока не вижу необходимости, — возразил Румянцев. — Войска нам понадобятся здесь. К тому же к Кракову направляется с отрядом генерал Суворов, а Суворов сражений еще не проигрывал.

— Мне кажется, — снова перешел с русского на немецкий язык Боур, — свои действия польские конфедераты соизмеряют с планами визиря.

— Не только визиря, — подхватил его слова Румянцев. — Мне думается, не последнюю роль тут играет Венский двор. Так или иначе, — продолжал он, — мы не должны оставаться в бездействии. Надо возобновить наступательные действия, чтобы не дать противнику перехватить инициативу.

— Но хватит ли сил, чтобы иметь верх?

— А разве в прошлую кампанию мы были сильнее? Наступать, только наступать. Лучшего решения я не вижу, — закончил Румянцев с решительным видом.

В тот же день поздно вечером состоялся военный совет, а через сутки барабанщики пробили генеральный марш, и армия, снявшись с зимних квартир, выступила в поход.

Глава IIIБеда границ не признает

1

В центральную Россию пришла моровая болезнь — чума. Нежданно. Пришла и засвирепствовала со всей своей сатанинской лихостью. И застонал, заохал от горя российский народ:

— Уж не Бог ли нам наслал такое за грехи тяжкие?

Екатерина II, отдыхавшая в Царском Селе, сначала не видела в моровой болезни большой опасности. Ей почему-то думалось, что чума имеет южную природу и в северные места не пойдет. Но оказалось, что север чуме тоже доступен. И когда императрице донесли, что в Москве от этой болезни стали вымирать целые улицы и там случился даже в связи с той болезнью настоящий бунт[36], она выехала в Петербург обсудить положение на военном совете.

Более полной информацией о распространении чумы владел граф Григорий Орлов. На заседании совета он доложил, что по всей Москве вводятся карантинные запреты. В одном из монастырей открыта чумная больница. За городом для погребения умерших устроено десять кладбищ. Горожанам запрещено носить покойников в церкви для отпевания. Все запреты учинены в интересах самих же жителей, в интересах избавления их от страшного бедствия. Тем не менее чернь им воспротивилась, подняла бунт, разгромив Чудов монастырь и убив архиепископа Амвросия…

— А где был в это время генерал-губернатор?

— Граф Салтыков еще до бунта уехал в свою деревню. Покинули Москву также губернатор Бахметьев и обер-полицмейстер Юшков. Один генерал Еропкин остался, на него теперь надежда.

Императрица обратила взор к князю Голицыну:

— Может ли чума поразить армию?

— Боюсь, ваше величество, что сия болезнь там уже злодействует. Доктора Румянцева называют ее заразной лихорадкой. Она уже унесла сотни жизней.

— Почему же молчит граф Румянцев?

— Им открыты новые госпитали, вводятся разные строгости. Кстати, граф ходатайствует об увеличении жалованья медицинским чинам.

— Ежели сие считаете разумным, надобно увеличить.

— Нужна апробация вашего величества.

— Считайте, что она уже есть.

После небольшой паузы императрица снова заговорила с Орловым.

— Граф, — сказала она, — я прошу вас самому выехать в Москву и на месте принять меры, кои найдете необходимыми для пресечения чумы. Нельзя допустить, чтобы сия зараза дошла до Петербурга.

— Слушаюсь, матушка, — тотчас отозвался Орлов. — Постараюсь выехать сегодня же.

Когда о чуме и возможностях ее искоренения было сказано все, что можно было сказать, наступил черед говорить первому министру Никите Панину. Члены совета пожелали услышать от него правду о переговорах с европейскими странами, согласившимися содействовать России в деле заключения мира с Портой. Мир! Никогда еще он не был так нужен, как сейчас. Необходимость его заключения диктовалась тяжелейшим положением в стране. Два неурожайных года кряду, а теперь еще это новое бедствие — чума… Если войну не остановить, кто знает, во что она может обернуться.

— Что слышно нового из Вены?

— Пока ничего, — отвечал Панин. — Кауниц по-прежнему противится одобрению наших условий договора с Портой. У меня складывается впечатление, что он готов даже пойти на заключение с Портой союза, лишь бы та не шла нам на уступки.

— И как же нам теперь быть?

— Придется отказаться от прежних требований, предъявить самые умеренные. Иначе мы не сможем заключить мира.

— Как отказаться? — возмутился Орлов. — Ради чего тогда мы кровь солдат своих проливали?

— Нам нечего смотреть на австрийцев, — поддержал его граф Чернышев. — Австрийцы ищут для себя выгоды. Я их еще по Семилетней войне знаю.

— Воодушевленный поддержкой Чернышева, Орлов заговорил с еще большей решительностью:

— Надо продолжать войну до победного конца. Никакие посредники нам не нужны. Будем воевать до тех пор, пока турки сами не запросят мира на наших условиях.

— Но против нас почти вся Европа, — начал горячиться Панин, что на него, отличавшегося похвальным хладнокровием, было не похоже. — За спиной Турции стоят Австрия, Франция, могут выступить также Испания, Швеция, Дания. Я уже не говорю о польских конфедератах.

— О конфедератах не стоит говорить, Суворов их разогнал.

— Не скажите. По сведениям графа Сальдерна, против нас готовится выступить маршал Огинский. Мы не можем забывать и о том, что в польскую войну с каждым месяцем все больше втягивается Франция.

— Все равно, поляков нечего страшиться.

— И французов тоже! Что до мира, то надобно нам не на Вену, а на Румянцева надеяться.

Императрица попросила тишины.

— Не будем спорить, господа, доверимся опыту Никиты Ивановича. — Она с миротворящей улыбкой обратилась к первому министру: — Составите, граф, по сему вопросу обстоятельный доклад, чтобы мы могли определить новые пути к миру.

Это было самое короткое заседание совета из проходивших под председательством самой императрицы. Хотя оно проходило бурно, по главному вопросу так и не было принято решение. Будущее мира по-прежнему оставалось неясным.

2

О чумном бунте в Москве Румянцев узнал из письма жены, датированного 30 сентября. Вот это письмо:

«Батюшка мой, Петр Александрович!

Я вчера в Петербург приехала. Слава Богу, здорова. Только еще никого не видела. Из Твери я тебе писала о происшествиях московских, что там архиерея убили и карантинные дома разогнали. Граф Григорий Григорьевич Орлов поехал в Москву усмирять бунтовщиков, с ним несколько гвардии офицеров и артиллеристы. Сказывают, смятение трое суток продолжалось.

Петр Дмитриевич Еропкин, собрав из разных команд 170 человек, с пушками пошел на бунтовщиков. По бунтовщикам выстрелили три раза и 140 убили. Однако Петру Дмитриевичу самому досталось… После усмирилися, теперь все тихо.

За скоростью курьера писать больше не могу.

Боже, дай, чтобы сие тебя нашло здорового! Прости, батюшка, мысленно тебя целую».

Курьер, доставивший это письмо, приехал в армию по поручению двора: с ним был рескрипт императрицы на имя Румянцева. В том рескрипте ничего не было сказано о чуме, но ее тень, тень бедствия, обрушившегося на Россию, виделась между строк. Императрица просила его принять меры к ускорению заключения мира с Турцией. При этом советовала не останавливаться ни перед чем, если даже и придется пойти на подкуп чиновников Порты. Она так и писала: «…вам скажу, чтобы вы всевозможные интриги и коррупции употребили у нашего неприятеля, не компрометируя, однако, себя, чтоб его как-нибудь довести до того, чтоб с вами вступили в переговоры о мире».

Румянцев, как и императрица, тоже хотел скорого мира. Но пойдут ли турки на переговоры? В последнее время они заметно взбодрились, стали даже предпринимать поиски крупными партиями на левый берег Дуная. И взбодрились, очевидно, не только потому, что сумели отвоевать Журжу. Определенную роль тут сыграла Австрия, не желавшая победы России. Румянцев подозревал о существовании между Турцией и Австрией тайного союза. Если бы Австрия желала соблюдать нейтралитет, с какой стати ей тогда перебрасывать свои войска из Италии к границам Валахии? Такой демарш уже сам по себе не мог не поощрить турок к более активным действиям.

При сложившихся обстоятельствах вступать в контакт с турецкими чинами, конечно, не имело смысла. Интриги и подкупы тут не помогут. Прежде чем возобновить попытки к проведению переговоров, необходимо лишить турок всякой надежды взять верх в настоящей кампании.

Отложив рескрипт императрицы о мирных переговорах в кипу «неспешных» бумаг, Румянцев принялся за разработку плана решающих, «венцевых» баталий кампании.

Наибольшее отрезвляющее действие на турок мог произвести удар, нацеленный на район пребывания главной ставки визиря — Тульчу и Бабадаг. Во время последнего поиска Вейсман брал Тульчу, но на Бабадаг, где находился визирь, не пошел. Теперь же Румянцев решил организовать поиск на сам Бабадаг с тем, чтобы нанести поражение стоявшим там отборным визирским войскам, а самого визиря заставить бежать. Кроме поиска на Тульчу и Бабадаг, Румянцев заметил еще две подобные операции, направленные против неприятельских опорных пунктов Мачина и Гирсова. Руководители этих операций подполковник Якубович и генерал-майор Милорадович должны были переправиться через Дунай с крупными отрядами каждый на своем участке одновременно с корпусом Вейсмана при поддержке Дунайской речной флотилии.

Готовя крупные поиски за Дунай, Румянцев в то же время не терял надежды выманить неприятельские силы из Журжи и других крепостей на просторы Валахии и дать им генеральное сражение. С этой целью он приказал генералу Эссену отвести вверенный ему корпус к Бухаресту и занять выгодные оборонительные позиции в четырех верстах от города.

Из военачальников армии Эссен был самым пожилым: ему шел шестидесятый год, однако он сохранил в себе еще достаточно сил, чтобы не отставать от молодых. Так же, как и молодые, он всегда ездил верхом, коляской никогда не пользовался. Словом, пороху в нем было еще достаточно. Недоставало лишь боевого опыта. Большую часть войны ему пришлось просидеть с войсками в Польше. А там многому не научишься. Там были стычки с конфедератами, но не было баталий, подобных Кагульской. Когда он вступил в должность командира действующего корпуса, ему показалось, что положение с опытом можно легко поправить, и смело напал на Журжу. Однако смелость дорого обошлась его войскам: под стенами крепости полегло более тысячи человек. Ничего не достигнув и никому ничего не доказав, он вынужден был отступить. Румянцев простил ему неудачу и принял меры не только к восстановлению, но и усилению боеспособности его корпуса. После понесенных потерь полки были доукомплектованы за счет резерва. Кроме того, корпусу была придана еще одна кавалерийская бригада под командованием князя Долгорукова.

Оборонительную позицию для корпуса Румянцев выбрал сам. Это была на редкость удачная позиция: цепь небольших высоток, а перед высотками совершенно открытая долина, которую никак нельзя миновать при движении войск со стороны Журжи. Высотки как бы перегораживали дорогу к Бухаресту. Устроив на них ретраншементы и установив сильные батареи, здесь можно было выстоять перед значительно превосходящим противником.

— Даже в том случае, если противник будет превосходить вас в пять-шесть раз, — объяснял Румянцев Эссену, — вы сможете легко продержаться до подхода главных сил.

Румянцев помог Эссену правильно расположить силы корпуса на занятой позиции, дал ряд советов на случай внезапного нападения турок и только после этого вернулся в главную квартиру.

До начала сентября Румянцев жил в палатке, но с наступлением осенних холодов по настоянию доктора вынужден был перейти в снятый для него дом богатого молдаванина-виноградаря. К нему стали возвращаться приступы лихорадки, и доктор требовал соблюдения постельного режима. Румянцев и сам понимал, что в его положении нельзя перегружать себя поездками, что следует отлежаться в тепле. Но разве улежишь, когда наступают решающие дни кампании!

В доме сельского богатея Румянцев жил не один, а почти со веем своим штабом. Сначала к нему перебрался дежурный генерал Ступишин, потом секретарь Безбородко, а за ними и некоторые другие чины. Нашел себе здесь закуток и армейский доктор. Ступишин считал, что присутствие доктора рядом с фельдмаршалом просто необходимо.

В тот день, когда Румянцев вернулся из-под Бухареста, доктора дома не было. Он появился только вечером и был чуточку навеселе, чего за ним никогда не замечалось. Объясняя свое состояние, он сказал, что пришел с пирушки, устроенной медицинскими чинами армии по случаю повышения им жалованья.

— Имею честь доложить, — предстал он перед Румянцевым, — первый тост был за здоровье вашего сиятельства, потому как сим повышением обязаны вам. Мои сослуживцы просили меня передать вашему сиятельству глубокую благодарность.

Румянцев нахмурился. Он не испытывал удовольствия от выслушивания благодарностей.

— Как с опасностью чумы?

— Опасность, можно сказать, теперь миновала.

— А больные?

— Их число уменьшается. Скоро всех излечим, — добавил доктор с самоуверенностью, внушенной хмельным состоянием.

— Всех, а меня излечить не можете, — усмехнулся Румянцев.

— Так вы же нас не слушаетесь! Сколько я вам говорить изволил: лежать. А вы не лежите. Все куда-то ездите, да еще верхом! Отлежитесь, а потом, пожалуйста, хоть вприпрыжку…

— Хорошо, — пообещал Румянцев, — с этого дня буду лежать.

Он и в самом деле покорился постельному режиму. Три дня кряду почти не вставал совсем, послушно выпивал все пилюли, какие предписывал доктор. Собственно, ему и ездить было некуда. Приготовления к наступательным операциям по сути дела были завершены, оставалось только ждать вторжения турок в Валахию, чтобы привести планы в действие.

На четвертый день Румянцеву стало легче, доктор разрешил работать, но с условием, чтобы оставался в тепле и никуда не выезжал. На своем условии доктор настоял даже тогда, когда к фельдмаршалу прискакал генерал Эссен с известием о предпринятом турками наступлении на Бухарест. У генерала был такой взбудораженный вид, словно доставленное им известие по своей значимости не шло ни в какое сравнение с тем, что случалось до этого.

— Каким числом противник? — спокойно спросил Румянцев.

— До тридцати тысяч конницы и до семи тысяч пехоты.

Эссен сообщил, что неприятель остановился лагерем у деревни Попешти, в шести верстах от его корпуса, и намерений к атаке русских позиций пока не выказывает.

Румянцев помедлил, раздумывая.

— Тридцать семь тысяч… Не так уж много. Если турки примут во внимание ваше превосходство в артиллерии, равенство в пехоте и, наконец, выгодность ваших позиций, они вряд ли решатся атаковать.

— А как же тогда быть?

— Самим атаковать!

Румянцев потребовал бумагу, начертил схему расположения Бухареста, деревни Попешти, русских укрепленных позиций и турецкого лагеря; затем прямоугольничками и стрелками показал, как лучше расположить войска и в каких направлениях они должны наступать Три прямоугольничка он нарисовал с фронтальной стороны, четвертый поместил в тылу неприятельского лагеря.

— У меня будет три каре, — сказал Эссен. — А этот откуда взять прикажете? — И он показал на четвертый прямоугольничек, помеченный в тылу неприятельских позиций.

— Я выделю в поддержку от главных сил еще один корпус под командованием генерал-майора Текелли. Алексей Алексеевич, — обратился Румянцев к Ступишину, — известите о сем господина Текелли. На вашем месте, — продолжал он, снова обращаясь к Эссену, — я лично встретился бы с генералом Текелли, чтобы совместно обсудить диспозицию. Вы найдете его в лагере.

— Я так и сделаю, ваше сиятельство.

— Атаку турецкого лагеря назначаю на двадцатое октября, — сказал Румянцев. — К вашему сведению, в этот день предпримут наступление за Дунай три крупных поисковых отряда, в том числе и корпус генерала Вейсмана. Что касается корпуса Боура, то ему будет приказано взять движение на Журжу с расчетом выхода неприятелю в тыл. К началу сражения он, конечно, не успеет, но своим маневром, несомненно, вызовет у вашего противника панику.

Чем больше Румянцев говорил, тем слабее становился его голос. Нет, болезнь еще окончательно не побеждена. Ему тяжело сохранять рабочее состояние даже здесь, в теплом помещении.

Румянцев выпил воды, передохнул немного и продолжал:

— При преследовании противника старайтесь не отрываться от него с тем, чтобы можно было на его плечах ворваться в Журжу, где он, наверное, будет искать спасения. И еще: ни в коем случае не пересекайте австрийскую границу, чтобы не дать австрийцам повода к непредвиденным действиям. Желаю удачи, генерал!

Последние слова Румянцев произнес уже направляясь к койке. Он выдохся окончательно. Эссен, понимая его состояние, поклонился и в сопровождении Ступишина вышел из комнаты.

Слабость, заставившая Румянцева слечь в постель, оказалась не простой слабостью. То было новое пробуждение лихорадки. У него появился жар. К вечеру состояние его ухудшилось до того, что он стал бредить. Доктор и Ступишин всю ночь не отходили от его койки.

— Я думаю, это от душевного перенапряжения, — сказал доктор. — Фельдмаршал слишком болезненно ко всему относится.

— Он боится за исход сражения под Бухарестом, — сказал Ступишин. — По крайней мере, мне так показалось, когда он наставлял генерала Эссена.

Утром доктор пустил больному кровь, и тому стало легче.

— Есть ли новости? — спросил Румянцев Ступишина еще не окрепшим голосом.

— Пока никаких. Генерал Текелли выступил еще вчера. Все идет, как задумано.

Доктор предложил больному выпить ложку приготовленного снадобья.

— Выпейте, ваше сиятельство, — уговаривал он, — выпейте и постарайтесь заснуть. Уверяю вас, через день-два будете уже на ногах.

Румянцев принял лекарство, и его оставили одного.

Прошел еще один день. Ступишин стал нервничать: пора бы от командиров корпусов быть курьерам, а их почему-то не было… Но вот наконец за окном послышался топот копыт. Ба, да это же сам генерал Эссен со свитой! Лицо довольное. Значит, все в порядке! Ступишин выскочил во двор и, едва Эссен слез с лошади, заключил его в крепкие объятия.

— Виват! Победа! — кричал Эссен, стараясь освободиться из объятий.

— Спасибо, генерал! Идем к фельдмаршалу, он ждет не дождется.

Румянцев, по шуму уже догадавшийся, что прибыли с важным известием, встретил генералов сидя на койке.

— Добро, генерал, добро! — сказал он, выслушав рапорт Эссена. — А теперь расскажи все подробней.

Эссен стал рассказывать. Как и было согласовано, его корпус атаковал неприятеля с фронта тремя каре.

Турки пустили вперед конницу с надеждой обойти наш левый фланг и прорваться к Бухаресту, но были отбиты. Сражение ожесточилось. Турки набрасывались то на центр, то на фланги, но каждый раз наши батареи картечным огнем заставляли их отходить. Наконец наступил момент, когда неприятель уже не в силах был атаковать и отошел к своим укреплениям. Тогда в штыки пошли гренадеры. Они ворвались в неприятельский ретраншемент и быстро овладели им… В этот самый момент в тылу турецкого стана появился корпус генерала Текелли. Среди турок поднялась паника. Они бросили свой лагерь со всеми стоявшими здесь пушками и побежали в сторону Журжи. Преследуя их, наши войска ворвались в крепость и сразу же овладели ею. Турецкий сераскир с остатками войск, узнав о приближений к Журже корпуса Боура, бежал за Дунай, оставив на поле боя до двух тысяч человек убитыми и всю свою артиллерию.

— Молодцы! — похвалил действия корпуса Эссена румянцев. — Будем надеяться, что добрые известия поступят и от других командиров.

Победа под Бухарестом настолько обрадовала его, что он почувствовал себя совершенно здоровым и приказал подать мундир. Он не мог больше, лежать.

Вскоре прибыли курьеры от Якубовича и Мидорадовича. И опять с хорошими вестями. Отряд Якубовича, переправившись через Дунай, напал на Тирсов, заставил ретироваться его двухтысячный гарнизон, после чего вернулся на свой берег, доставив с собой 70 неприятельских пушек и несколько судов, захваченных у пристани. Трофеи генерала Милорадовича были беднее, зато ему удалось разбить семитысячный турецкий отряд.

Не давал о себе знать пока Вейсман. Но два дня спустя пришел и от него рапорт. Да еще какой рапорт! Взяв с собой 8 батальонов пехоты, 5 эскадронов гусар и 300 казаков, он, переплыв Дунай, неожиданным ударом овладел Тульчей, затем двинулся к Бабадагу, где стоял визирь с 25-тысячным войском. В неприятельском стане поднялась страшная паника. Турецкие солдаты решили, что на Бабадаг идет с главной русской армией сам Румянц-паша, и, объятые страхом, бросились бежать. Напрасно паши увещевали остановиться — их не слушали. Удалось удержать в лагере не больше восьми тысяч человек. Но наступавшее войско Вейсмана и им не дало опомниться. Атака была настолько быстрой и решительной, что турки не отважились принять рукопашного боя и отступили. Вместе с ними ускакал и сам визирь с пашами.

Заняв Бабадаг, Вейсман разрушил устроенные здесь укрепления, собрал богатые трофеи, затем направился в Исакчу, стоявшую на правом берегу Дуная. Однако весть о поражении визирского войска дошла до Исакчи раньше его отряда. Напуганные защитники города решили не принимать боя. Вейсман вернулся в Измаил 24 октября, доставив с собой 170 трофейных пушек и много другого оружия.

Румянцев был доволен: план его осуществился полностью. Под кампанией 1771 года он сумел подвести эффектную черту. Туркам пришлось окончательно расстаться с левым берегом Дуная. Фирман визиря о возвращении в лоно Оттоманской империи Молдавии и Валахии, а также крепостей, «случайно доставшихся русской императрице», оказался актом бессилия.

— Я думаю, дела наши не так уж плохи, чтобы впадать в уныние, — подводя итоги кампании, сказал Румянцев. — Во всяком случае, теперь нам легче возобновить с турками разговор о мире.

— Совершенно верно, — подхватил Ступишин. — Теперь, ваше сиятельство, можно и о переговорах подумать.

— Что ж, тогда зови Каспарова, будем думать.

Глава IVПольская трагедия

1

— Ваше величество, я хотел бы напомнить предупреждение моей государыни, что следует наконец определиться к одной позиции. Ваша нерешительность истолковывается противниками как слабость.

Так говорил русский посланник Сальдерн королю Станиславу. Он был недоволен королем и не скрывал этого. После поражения войск Огинского возникли реальные условия для возвышения королевской власти, доведения разгрома конфедератов до логического конца. Но король не воспользовался благоприятной обстановкой. Он продолжал играть прежнюю роль, которую трудно было истолковать иначе, как лавирование между польскими магнатами и русским правительством, Похоже было на то, что он все еще надеялся на примирение с конфедератами, не мыслил свое дальнейшее пребывание на троне без союза с ними, словно они были той единственной силой, от которой зависело быть или не быть ему королем.

Пользуясь его нерешительностью, неопределенностью в поведении, конфедераты действовали дерзко, открыто вербовали королевских солдат в свои отряды. Их дерзость доходила до того, что они врывались с подстрекательскими призывами в казармы коронных войск. И, как ни странно, власти такие, действия не пресекали, наоборот, они немедленно освобождали подстрекателей, если те подвергались аресту военачальниками. Однажды русские войска захватили группу конфедератов, разорявших королевское имение. Король, узнав об этом, потребовал освободить арестованных: так пожелали придворные дамы, а отказать им он не посмел.

Возможно, такими актами «великодушия» король желал смягчить к себе ненависть со стороны конфедератов. Но если это так, то он просто ходил в потемках. С помощью великодушия еще никому не удавалось превращать своих врагов в друзей. Те самые люди, которых он освобождал из-под стражи, стали действовать против него еще наглее. Один из них проник во дворец, с толпой придворных приблизился к королю, подал ему бумагу, затем спокойно удалился. Бумага оказалась актом низложения короля, принятым конфедератами в Эпериеше.

— Я благодарен вам, граф, за заботу об интересах моей страны, — отвечал король, на речь русского посланника, которую он находил слишком бесцеремонной и потому не мог с нею согласиться. — Но, право же, граф, вы склонны преувеличивать опасности со стороны конфедератов. Они вряд ли чем могут мне угрожать после того, как их отряды оказались разбитыми.

— Увы, я не могу разделить точку зрения вашего, величества, — сказал Сальдерн тоном человека, уверовавшего в свое право поучать руководителя союзного с Россией государства. — Конфедераты не собираются складывать оружие. Больше того, у меня есть сведения об их намерении захватить ваше величество и предать.

— Вот как! — оживился король. — Это даже интересно. Впрочем, я не думаю, чтобы эти сведения были достоверными. Пуская слухи о заговоре, мои противники желают взять меня на испуг, только и всего.

— Возможно, но я счел необходимым предупредить вас об этом.

Встреча проходила вечером. У короля было мало времени. Он собирался навестить больного дядю, князя Чарторыйского, и хотел побыстрее закончить разговор.

— Будем надеяться, граф, что ничего опасного не случится. Благодарю вас за все, что вы мне сообщили.

Сальдерн понял, что его время истекло, и стал откланиваться. Когда он ушел, король позвал адъютанта.

— Прикажите подать карету, я обещал навестить дядю.

— Нарядить усиленную охрану?

— Зачем? Слава Богу, на меня еще никто не покушался.

Князь Чарторыйский проживал в роскошном дворце, выходившем фасадом на тихую улицу. Сложенный из добротного кирпича, с дверями, окованными железом, дворец напоминал старинный замок, способный выдержать длительную осаду.

Когда королевская карета подъехала к подъезду, тяжелые двери замка-дворца распахнулись и навстречу гостю выбежали слуги хозяина. От кареты до самых дверей возник коридор из полусогнутых в поклоне фигур. Король прошел по этому живому коридору и в сопровождении камердинера направился в княжескую спальню.

— Как князь? — спросил он.

— Слава Всевышнему, его сиятельству лучше, — отвечал камердинер.

Князь полулежал, обложенный подушками. Комната освещалась множеством свечей, и король с удовлетворением заметил, что с момента последней встречи князь пошел на поправку: кожа на лице посветлела, глаза стали более подвижны.

Князь доводился королю дядей по материнской линии. Он никогда не почитал Россию, а с тех пор как Россия навязала Польше закон о диссидентах, возненавидел ее со всей лютостью. Это он внушал королю не слушать того, что говорил русский посланник, не верить посланиям русской императрицы, а видеть свой первейший долг в изгнании русских из страны, в восстановлении прежних порядков.

— Что нового сообщит мой король? — улыбнулся князь.

— К сожалению, мои новости так невеселы, что они вряд ли помогут вашему исцелению, — ответил король и стал рассказывать о своем сегодняшнем разговоре с Сальдерном. Князь слушал его, потупив взгляд.

— С твоей стороны, — помедлив, сказал он, — неразумно объявлять себя непримиримым врагом конфедератов. Король не может управлять государством без церкви, а церковь на их стороне.

— Но многие прелаты поддерживают русскую декларацию, — возразил король.

— Только на словах. Ни один истинный католик не примирится с законом, который уравнивает его в правах с православными. Вам рано или поздно придется искать союза с конфедератами.

— Возможно, вы правы, — в раздумье промолвил король. — Но попробуйте найти общий язык с этими людьми, когда они приняли акт о моем низложении. Если я сейчас остаюсь королем, то только благодаря присутствию в стране русских.

— Если конфедераты получат достаточно доказательств, что ваши отношения с русскими только игра, что душой вы на их стороне, они вас признают и откажутся от эпериешского акта.

Разговор затягивался. Но вот часы пробили десять. Король поднялся.

— Вам наскучили мои дружеские советы? — обиженно усмехнулся князь.

— Прошу меня простить, — сказал король. — Я приглашен на ужин к князю Адаму.

Король расстался с дядей с чувством смутного неудовлетворения. Советы умудренного опытом родственника не вызывали в нем внутреннего протеста, но тем не менее это было совсем не то, что ему хотелось услышать после трудного разговора с русским посланником. Он нуждался сейчас не в советах, а в самых простых соучастливых словах. «Странно, — с ощущением душевной горечи думал король, спускаясь по лестнице к парадным дверям, — с некоторых пор почему-то все находят должным лезть ко мне с советами, поучениями, словно я не в состоянии разобраться, какая дорога для меня удобнее».

На улице стояла темень. Ни луны, ни звезд. Слабый желтый свет, падавший из окон, смягчал темноту лишь на узком пространстве между фасадом дома и каретой, а дальше все сливалось в непроницаемую черноту. Даже деревьев, росших вдоль дороги, не было видно: их присутствие угадывалось лишь по шелесту листьев.

У кареты гарцевали на конях несколько человек охраны. Адъютант, сопровождавший короля, забежал вперед, распахнул дверцу кареты, помог королю сесть, крикнул кучеру, чтобы ехал к князю Адаму Чарторыйскому, и еще не успел он, нырнув в карету вслед за королем, откинуться на спинку сиденья, как лошадиные копыта гулко зацокали по мостовой.

Король не подавал голоса. Им все еще владело смутное чувство досады, вызванное разговором с дядей. Из головы не выходил, его совет представить конфедератам доказательства преданности — совет, который не мог не задеть его королевского достоинства. Вечно лавировать, поступать так, как того желают магнаты… Боже, как далеко все это от тех мыслей, надежд, которые испытывал он, принимая польскую корону! Нет, никогда не думал он, что ему придется перед кем-то заискивать, подстраиваться под чьи-то желания. А впрочем, чему тут удивляться? В Европе трудно сыскать другую страну, где король был бы так же безвластен, как в Польше. Магнаты — вот кто подлинные властелины Польши! Хотя их и не очень много, но они держат в своих руках судьбы всего народа. Их поместья — государства в государстве. Король не властен даже разместить в них свои войска. Личность магната неприкосновенна. Ни один суд не может осудить его. Он не платит ни податей, ни пошлин за вывозимый из Польши хлеб. Магнат — сила.

А что он, король? Станиславу вспомнилось, как он приносил присягу при вступлении на престол. Смысл этой присяги сводился к следующему: королю принадлежит величие, сенату — власть, дворянству — свобода… «Одно величие и ничего больше», — усмехнулся король над своими невеселыми думами.

Вдруг где-то рядом прогремели беспорядочные выстрелы, донеслись громкие грубые голоса, карета резко затормозила ход, а потом остановилась совсем.

— Станислав, сдавайся, ты окружен! — услышал король.

Он машинально открыл дверцу и, выходя из кареты, наступил ногой на что-то мягкое, упругое. То было тело сраженного пулей кучера. Рядом виднелось еще несколько трупов. Какой-то человек, удерживая шарахавшихся в испуге лошадей, кричал во все горло:

— Выходи, Станислав, сдавайся!

Король стоял у переднего колеса кареты, не испытывая страха и в то же время не утруждая себя принятием какого-либо решения. «Интересно, как они будут меня арестовывать?» — путалась в голоде глупая мысль.

Адъютант вылез из кареты следом за королем, но, увидев вооруженных людей, сразу же полез под карету. Его заметили, ухватили за ноги и выволокли на мостовую.

— Не уйдешь! Сдавайся, Станислав!

Адъютант в ответ что-то несвязно бормотал: от страха он не мог внятно говорить. Заговорщики поставили его на ноги и, чтобы убедиться, с кем имеют дело, выстрелили перед его носом из пистолета. Пороховая вспышка убедила их, что они ошиблись.

— Панове, это не Станислав! Станислав, должно быть, в карете.

Что было дальше, король уже не слышал. Он пустился бежать к дому своего дяди. К счастью, отъехать успели недалеко. Дом был рядом, а в окнах еще горел свет. Король добежал до подъезда за считанные минуты. Но что это? Парадные двери оказались наглухо запертыми. Король принялся отчаянно барабанить по ним кулаками. Тщетно! В доме будто все вымерли. А от кареты к нему уже мчались трое. Тот, что бежал первым, с ходу ударил его по лицу тупой стороной сабли, двое других схватили за руки.

— Не сопротивляйся, иди к карете.

Вскоре подошел четвертый.

— Надо проверить. Вдруг снова ошибка?

Станислав по фигуре и голосу узнал в нем одного — из конфедератских начальников Коссинского, который однажды, арестовывался русскими, но был отпущен им лично на волю. Коссинский поднес к его лицу пистолет дулом вверх и выстрелил. Вспышка убедила его, что на этот раз ошибки не было.

— Все в порядке, — обрадованно сказал он в ткнул короля в спину: — Поторапливайся!

Глаза привыкли к темноте, и Станислав теперь ясно различал и полосу дороги, и деревья, стоявшие по сторонам, и громады домов, разбросанные там и сям. В некоторых домах еще светились окна, но их, освещенных окон, становилось все меньше и меньше: они гасли на глазах. Варшава погружалась в ночной сон.

Короля посадили на лошадь и повезли к окраине. Он не сопротивлялся. Бесполезно. Его лошадь держал за узду сам Коссинский. Когда подъехали ко рву, ограждавшему город, Коссинский передал уздечку королю и приказал, чтобы тот верхом перескочил на ту сторону рва.

— Да не вздумай бежать, ваше величество, — предупредил он. — Пистолет у меня заряжен.

Лошадь под королем боязливо приблизилась к краю рва. Чтобы придать ей смелости, Коссинский сильно ударил ее хлыстом. Лошадь метнулась вперед, но, не рассчитав, упала на задние ноги. Король вылетел из седла. К счастью, на дне рва лежал толстый слой ила, и он не очень ушибся. Когда выбрался на сухое место, на одной ноге не оказалось сапога.

— Ваша лошадь сломала ногу, — мрачно сообщил ему Коссинский. — Придется дальше идти пешком.

— Не могу же я без сапога! — запротестовал король.

— Что ж, поищите.

Спустившись на дно рва, король долго шарил по грязи, пока не нашел то, что искал. Заговорщики ждали наверху. Весь облепленный липкой грязью, испытывая непроходящую боль от сабельного удара, король вылез на край рва и присоединился к своим противникам. Приказав королю следовать за ним, Коссинский пошел вперед, забирая чуть влево. Другие шли сзади.

— Куда мы идем? — пытался завязать с ними разговор король.

— Туда, куда нужно, — враждебно отвечали ему.

Прошагав с четверть часа, король почувствовал, что земля под ногами стала мягкой, а вскоре захлюпала вода. Коссинский остановился. Было похоже, что он, сам того не желая, завел всех в болото. Те, что шли сзади, подошли к нему и стали совещаться. Король не слышал, о чем они говорили.

— Долго ли нам придется стоять? — обратился он к главарю.

Коссинский не ответил. В молчании прошло минут пять. Наконец Коссинский решил идти дальше, приказав остальным не отставать от него ни на шаг. Вскоре болото кончилось, они вышли на сухую дорогу. Впереди показались очертания какой-то деревушки.

— Пойдем в деревушку, — решил Коссинский.

— Вы хотите передать меня русским? — сохраняя самообладание, проговорил король. — Там русский пост.

О существовании в деревушке русского поста он, конечно, не знал, но он был измучен, ноги едва передвигались от усталости, и ему хотелось хоть немного отдохнуть.

— Если хотите привести меня живым, то не мучьте меня, а дайте минутку посидеть.

Заговорщики сами валились от усталости, и Коссинский разрешил сделать привал. В этот момент послышался топот копыт, из темноты донесся оклик:

— Кто идет?

Заговорщики решили, что это русский разъезд, и разбежались кто куда. Один только Коссинский не тронулся с места.

— А я вас запомнил, Коссинский, — заговорил с ним король, когда топот копыт стих. — Вы попались в руки русских, когда грабили мое имение. Боюсь, в следующий раз за вас некому будет заступиться.

Коссинский не отвечал.

— Если я погибну, — продолжал король, — ваши сообщники, а они, наверно, уже схвачены русскими, несомненно укажут на вас. А идти дальше тоже опасно, поскольку можем напороться на русский разъезд.

— Прошу вам помолчать, — прервал его Коссинский. Однако в его голосе уже не было той враждебной решимости, что раньше.

Они пошли по направлению к деревушке и вскоре наткнулись на ветряную мельницу. За мельницей начинался ряд погруженных в темноту крестьянских домиков. Король вспомнил, что деревушка эта называется Мариенмонт и расположена всего в двух-трех верстах от Варшавы. У мельницы король споткнулся о какое-то бревно и решительно сел. Дальше идти он не мог. В голове звенело, болела нога — сказывался ушиб при падении с лошади.

— Я не двинусь более с места, вы можете прикончить меня здесь.

Коссинский молча опустился перед ним на корточки. Король уловил в его поведении нерешительность и смелее продолжал начатую игру:

— Разумеется, убийство короля — тягчайшее государственное преступление, которое позором ложится на весь род убийцы. Однако вы можете оправдаться тем, что оружием вынуждали меня сообщить вам важные сведения.

Коссинский молчал.

— Решайтесь, — продолжал король. — Рассвет приближается, и вы можете упустить время. Вы должны либо убить меня, либо раскаяться в содеянном и помочь мне вернуться в Варшаву.

Коссинский колебался. Какое-то время прошло в молчании. И вдруг он упал перед королем на колени:

— Ваше величество, снимите с меня тяжкий грех! Я готов искупить свою вину.

Наконец-то! Станислав подал ему руку, и мир состоялся. Король снова стал королем. Главарь заговорщиков возвращал ему власть и с этой минуты готов был выполнять все его приказания.

Станислав приказал ему разбудить хозяина мельницы и попросить у него ночлега. Когда приказание было исполнено и оба они вступили в тесную комнатку, освещенную восковой свечкой, король потребовал у хозяина клочок бумаги и быстро написал записку: «Я чудом избавился от рук убийц, спешите ко мне с 40 человеками на мельницу Мариенмонт. Я ранен, но не опасно».

— Возьмите эту записку, — обратился он к хозяину мельницы, — и скачите с ней в Варшаву, к начальнику королевской гвардии. Вас ждет щедрая награда.

Коссинский сидел в это время на лавке и клевал носом. Тело его ныло от усталости, и теперь, когда история с похищением короля для него лично разрешилась таким неожиданным образом, он не испытывал иного желания, как вытянуться на лавке и дать храпака. Он это и сделал, когда стало совсем невмоготу, забыв об этикете, не позволявшем поступать таким образом в присутствии высочайшей особы.

Проснулся он от шума, доносившегося с улицы. Короля в комнате не было. За окном горели факелы, при свете которых толпилось множество вооруженных всадников. Вскоре всадники с факелами ускакали, и в комнате вновь воцарилась тишина. Коссинский сел на лавку, почесал затылок, раздумывая, как быть, потом лег снова и уже не вставал до самого утра.

Тем временем король в сопровождении гвардии уже въезжал в Варшаву. Начинало светать. Факелы больше не были нужны, и гвардейцы побросали их при переезде через ров. Несмотря на ранний час, Варшава не спала. Улицы были заполнены толпами. Тревога, поднятая королевской гвардией, взбудоражила всех.

— Ваше величество приветствуют все поляки, — говорил королю, ехавшему в карете, начальник гвардии.

Станислав высунулся из кареты, в толпе тотчас замахали руками, шляпами. Раздались громкие возгласы:

— Да здравствует король! Да здравствует король!

Король не верил своим глазам и ушам. Еще недавно он мучился мыслью, что отвергнут нацией. И вот теперь он понял, что это не так. Его отвергли конфедераты, а не нация. Нация в лице простых поляков не имела ничего общего с конфедератами. Поляки были на его стороне, оставались верными подданными.

В тот же день, успокоившись и отдохнув, он направил Екатерине II послание, в котором подробно описал свои злоключения. «Не скрою, — писал он, — что покушение это было исполнением приказания так называемого «совета конфедератов», которые обыкновенно имеют убежище во владениях вашего величества. Я взываю в этом случае к вашей добродетели. Благоволите поспешить содействием вашим к окончанию беспорядков, которые производят такие возмутительные сцены, наносящие бесчестие человечеству, и от которых рука провидения спасла меня. Дерзаю в этом случае обратиться к вашим религиозным убеждениям, столь чистым, столь просвещенным и благодетельным. Одним своим словом вы восстановите спокойствие в моем отечестве и уничтожите поводы к преступлению. Я заявляю вашему величеству, что решился немедленно назначить министра при дворе вашего величества и прошу вас принять это посольство как знак уважения и дружбы, с которыми я всегда пребывал к вашему величеству и с которыми остаюсь и прочее».

Король Станислав не хотел больше лавировать. Он принял решение умиротворить страну при тесном и искреннем сотрудничестве с Петербургским двором. Но было уже поздно. В то время как он писал, это письмо, Екатерина II вместе со своим первым министром графом Паниным готовила послание прусскому королю, в котором давалось согласие на раздел Польши…

2

Фридрих II занимался проектом договора между Пруссией и Россией относительно раздела Польши, когда ему доложили о прибытии на прием австрийского посланника барона Ван-Свитена.

— Я жду, — сказал король, откладывая бумаги.

Он не очень полагался на своих министров и занимался внешнеполитическими вопросами лично. Не только потому, что вопросы эти имели сугубо важный, главенствующий характер государственной политики. В его правительстве не было такого искусного дипломата, который мог бы на равных состязаться с австрийским министром Кауницем. В своем деле Кауниц сущий дьявол, и неискушенному политику попасться на его удочку довольно просто. Он уже обвел вокруг пальца турецкого визиря и самого султана, заставив их путем посулов раскошелиться в пользу Австрии. Теперь Кауниц норовил поживиться за счет других государств-соседей. «Могу побиться об заклад, — подумал король, — что просьба барона об аудиенции связана с польским вопросом».

Фридрих вышел из-за рабочего стола и пересел в кресло. Несколько сделанных им шагов отозвались в ногах острой болью. Его уже давно мучила подагра, и он не находил средств излечить ее. Врачи советовали ехать на воды, но, во-первых, воды дают лишь временное облегчение, а во-вторых, у него не было для этого времени. Сейчас был такой момент, что, упустив его, можно было лишиться знатного куска, запах которого ему давно уже не давал покоя.

Барон Ван-Свитен, как всегда подвижный, самоуверенный, желавший во всем походить на своего министра, не вошел, а словно влетел в кабинет, расшаркался в поклонах и тотчас заговорил:

— Мое правительство направило в Петербург депешу касательно мира с Турцией, о чем вашему величеству было уже сообщено. Мое правительство надеется, — что ваше величество одобрительно отнесется в содержанию этого документа.

Депеша Кауница, о которой говорил посол, отвергала русские условия мира с Турцией. Зная об этом и в душе одобряя позицию Кауница (Фридрих не желал усиления России за счет Турции), король тем не менее счел разумным до поры до времени не выкладывать на стол свои карты. На слова барона он отвечал, что лично предпочитает ответы более умеренные, нежели те, которые Австрия делала прежде, и что он, желая всегда мира, был постоянно на стороне средств, к тому ведущих…

Закончив речь, король предложил послу кресло против себя. Беседа продолжалась. Но теперь разговор пошел уже совсем о другом. Оставив в покое русские мирные условия, барон сказал, что его правительство желало бы получить от его величества разъяснения по польскому вопросу в свете сделанных им предложений.

— Мне трудно что-либо сказать, поскольку еще ничего не решено, — промолвил король. — Однако, — добавил он, покосившись на стол, где лежал проект договора между Пруссией и Россией, — решение может состояться в самое ближайшее время.

— Если положение обстоит именно таким образом, — сказал посол, — не могли бы вы, ваше величество, дать мне, по крайней мере, письменное удостоверение, что Австрии будет обеспечено в этом деле полное равенство с Пруссией и Россией?

Фридрих пожал плечами, заметив, что это зависит не столько от него, сколько от России. Вызвать его на откровенность было не так-то просто. Король был осторожен и вел себя так, что посол постоянно чувствовал огромную дистанцию, разделявшую их.

— Мне поручено сделать вашему величеству предложение, — после некоторой паузы заговорил барон, не желая более тянуть время. — Уступите Австрии княжество Галацкое за право на ту часть Польши, которая при разделе этой страны будет назначена нам.

Король с усмешкой покачал головой:

— У меня подагра только в ногах, а такое предложение было бы в пору тогда, когда и голова была бы подвержена той же болезни. — Сделавшись серьезным, он продолжал: — Дело идет только о Польше, а не о моих владениях. Кроме того, я придерживаюсь. Мирных трактатов и в связи с этим будет не лишним напомнить вашему превосходительству о данных мне вашим императором уверениях не думать более о Силезии.

Довод короля, неотразимый своей логичностью, на некоторое время смутил барона. Однако у него был в запасе еще один план, и он сказал:

— Есть еще одно средство сделать раздел для нас более выгодным — это отделить от Турции в пользу Австрии Белград и Сербию.

Фридрих с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. В последнее время Кауниц уже не делал секрета из своего союза с Портой. Он даже бряцал оружием, желая воодушевить ее на продолжение войны с Россией. И вот теперь Кауниц устами своего посланника выражал готовность предать интересы своего союзника, отнять у Порты богатые владения на Балканах. Разве не смешно?

Барон Ван-Свитен повторил свое предложение. Король с иронией отвечал, что очень рад тому, что Австрия еще не совсем отуречена, как считают в Европе, и ему приятно, что она хочет поживиться за счет своих добрых друзей — турок.

Посол сделал вид, что не понял насмешки, и снова спросил: что же он, король, все-таки думает по поводу предложения его правительства?

— Я думаю, что это не невозможно, — ответил король.

3

6 февраля 1772 года между Россией и Пруссией был подписан окончательный договор относительно раздела Польши. Когда Кауниц узнал об этом, он испугался, что останется без доли, и тотчас составил акт о желании Австрии принять участие в намеченном предприятии. Спустя несколько дней барон Ван-Свитен попросил у прусского короля новой аудиенции.

— Мое правительство, — сказал он, — при зрелом обсуждении современного положения приняло решение отказаться от приобретения Белграда и Сербии, однако для поддержания равновесия на севере оно желает приобрести часть Польши наравне с Россией и Пруссией.

С этими словами он вручил королю акт, присланный ему Кауницем. Король внимательно прочитал бумагу и положил ее на стол.

— Мне приятно, что Австрия присоединяется к нашему договору, — сказал он. — Но в акте я не нашел ваших конкретных территориальных претензий.

— Они будут представлены князем Кауницем позднее.

Встреча с австрийским посланником состоялась в феврале. Фридрих надеялся получить ответ от Кауница еще до начала марта. Но март наступил, а в Вене словно забыли о своем акте, о том, что обещали определить территориальные претензии к Польше в самое ближайшее время. В ожидании прошло больше месяца. Наконец Кауниц пригласил к себе посланников России и Пруссии и объявил, что Австрия желает иметь новую границу с Польшей по черте от Вялы вниз по Висле до Сандомира, оттуда до Паркова, затем вниз по Днестру, между Волынью и Красной Русью до Трансильвании.

Когда Фридриху сообщили об этом, он ахнул от удивления: Австрия требовала для себя больше, чем Пруссия и Россия вместе взятые. Фридрих запротестовал. Еще бы! Начертанные Кауницем границы подходили почти к Варшаве, Австрия брала себе лучшие польские провинции. С одних только соляных копей в Величке и Бохнии она могла бы получать больше доходов, чем Пруссия со всех присоединяемых к себе провинций. «Несправедливо!» — бушевал король. Однако для устранения сей несправедливости он не придумал ничего лучшего, как предложить Петербургу, чтобы Россия и Пруссия увеличили свои части в Польше для «сохранения справедливой соразмерности». В Петербурге к его предложению отнеслись без энтузиазма. Здесь понимали: если встать на путь соперничества в том, кто больше отхватит, от Польши могут остаться только рожки да ножки… Панин не терял надежды, что Кауниц прислушается к здравым советам и умерит свой аппетит.

Между тем Австрия, не дожидаясь согласия на свои требования, двинула войска в глубь Польши, спеша занять границы, начертанные Кауницем, Увидев это, Фридрих двинул вперед свою армию. Великие европейские державы спешили. Хотя тройственного соглашения еще не было, они уже рвали Польшу на части, словно это была не страна, заселенная людьми, которым, кстати, было далеко не все равно, в чьем подданстве находиться, а большой пирог, от которого надо было успеть отрезать самые лакомые куски, пока это не сделали другие.

Министр иностранных дел Франции герцог Эгильон, так много усилий затративший на разжигание войны конфедератов против русских и увидевший теперь, что усилия и средства Франции, вложенные в это дело, пошли прахом, готов был зареветь с досады. Будь Франция поближе к Польше, она могла бы тоже вцепиться в соблазнительный пирог. Но она была далеко от польских границ. На ее месте оставалось только шуметь, протестовать. Раз Франция ничего не имеет, пусть другие державы тоже ничего не получат. Обладая пылкой фантазией в размерах гораздо больших, чем допустимо человеку в его положении, Эгильон начал шумную возню, чтобы расстроить складывавшееся согласие трех держав. Он направил России и Австрии пространные ноты, уговаривая эти державы соединиться с Францией против Фридриха, чтобы заставать его отказаться от претензий на польские земли, а когда с этим не вышло, стал предлагать план тройственного союза между Россией, Швецией и Францией, потом вдруг стал натравливать Австрию на Россию. Кончилось тем, что Эгильон обратил взор на Порту, призывая ее к продолжению войны с Россией и обещая ей необходимую помощь. Эгильон собирался усилить турецкий флот новейшими кораблями, чтобы он мог выгнать русские эскадры из Средиземного моря. У французского министра были и другие планы, эффективные по замыслу, но для их осуществления Франции недоставало самой малости — политической изворотливости, твердости и… денег.

Пока в министерских кабинетах сочинялись ноты, а в салонах произносились пылкие речи, события развивались своим чередом. Все еще не давая ответа на требования умерить претензии на чужие земли, Австрия к концу мая заняла почти все польские провинции, которые предназначила себе. Сгорая от нетерпения, Фридрих снова предложил России увеличить намеченные для нее и Пруссии доли раздела. Панин и на этот раз ответил отказом и предпринял новую попытку к пробуждению совести у Венского двора. Его очередная нота на имя Кауница возымела действие. Кауниц наконец остановился. Он известил Петербург и Берлин об отказе Австрии от Люблинского и Хельмского палатинов, но заявил, что город Львов и соляные копи Австрии совершенно необходимы. Россия и Пруссия махнули на это рукой, и вскоре три державы оформили раздел Польши.

Глава VЗакат первого фаворита

1

В один из ясных, по-летнему жарких дней в Яссах, где располагалась главная квартира первой армии, встречали графа Григория Григорьевича Орлова, ехавшего для ведения мирных переговоров с турками. Мирного конгресса ждали давно. С ним связывали свои надежды обе стороны.

В том, что желаемые переговоры становились наконец реальностью, главная заслуга принадлежала Румянцеву. Ему пришлось немало «половчить», чтобы возбудить в визире желание к прекращению войны. Правда, о мире визирь подумывал и сам. Особенно с тек пор, как его войскам были нанесены поражения под Бухарестом и Бабадагом. Он с охотой вступил в личную переписку с Румянцевым, как только тот подал к тому повод. Зато другие чины Порты повели себя иначе. Среди советников визиря нашлись горячие головы, которые, поддавшись увещеваниям австрийских и французских друзей, ратовали за продолжение войны до тех пор, пока русские не будут изгнаны из всех владений и крепостей Оттоманской империи, «случайно доставшихся российской императрице», и пока они, русские, сами не запросят мира. Чтобы остудить эти горячие головы, Румянцеву пришлось расщедриться на кое-какие подарки.

Впрочем, все это теперь осталось позади. Договоренность о перемирии была достигнута, уполномоченные на конгресс назначены. Дело оставалось за самим конгрессом.

Встретить фаворита императрицы вышел почти весь город — генералы, офицеры, местное население. Собравшихся возглавлял сам фельдмаршал. Рядом с ним находился Алексей Михайлович Обресков, бывший русский посланник в Константинополе, выпущенный наконец из заточения и препровожденный в Яссы австрийскими офицерами. Вместе с графом Орловым он должен был составить русскую делегацию на мирных переговорах, а пока жил гостем у Румянцева, отъедался на армейских харчах после трехлетнего полуголодного сидения в подземелье Семибашенной крепости.

Орлов въехал в город в сопровождении знатной охраны и небольшого обоза. Едва его карета остановилась против собравшейся толпы, как грянул пушечный залп. То был салют в его честь. Довольный, улыбающийся, он молодецки соскочил на землю и тотчас заключил в объятия Румянцева. Потом облобызал Обрескова, Потемкина, стоявших тут же, помахал прочим шляпой, после чего снова широко улыбнулся Румянцеву, выражая готовность повиноваться его распоряжениям. Его повели в приготовленный для него роскошный особняк, утопавший в зелени.

— Ну как вы тут, рассказывайте, — тормошил Орлов сопровождавших. — Как с конгрессом? А вы, смотрю, выглядите ничего, — весело обратился он к Обрескову. — Признаться, я ожидал увидеть кощи да мощи, а вы вон какой — румянец во всю щеку.

— Посмотрели бы, каким его доставили!.. — сказал Румянцев. — Пусть нам говорит спасибо за армейский хлеб наш.

— А вам я, — вспомнил Орлов, хватаясь за рукав Румянцева, — поклоны привез. От матушки вашей, от Прасковьи Александровны и зятя вашего Якова Александровича, Яков Александрович теперь чин — генерал-губернатор…

Орлов находился в таком возбужденно-радостном состоянии, словно вырвался из неволи и теперь не мог насладиться свободой, той обстановкой, которая его окружала. Он остался доволен комнатами, предоставленными ему и его свите, говорил, что согласился бы остаться в них на всю жизнь, если бы не дела, если бы не воля матушки-императрицы держать его в Петербурге.

— Но вы еще ничего не рассказали о деле, — вдруг обратился он к Румянцеву, вспомнив о цели приезда.

Румянцев стал рассказывать о своих сношениях с визирем, а также с австрийским и прусским посланниками в Константинополе, пожелавшими взять на себя роль посредников в предстоящих переговорах с турками. Сношения эти выражались главным образом в обмене письмами и посланиями. 6 марта Румянцев получил, сразу три письма — от австрийского и прусского посланников и верховного визиря Муссина-Заде. В письмах сообщалось о предварительных условиях, выдвигавшихся Портой для ведения переговоров. Турки предлагали провести мирный конгресс в Фокшанах или Бухаресте, объявив на период подготовки и проведения конгресса перемирие. В случае срыва переговоров вследствие несогласия сторон военные действия предлагалось отложить еще на три месяца, считая со дня закрытия конгресса. Демаркационной чертой назначалась река Дунай.

Румянцев принял все предложения Порты, за исключением продления перемирия на три месяца в случае срыва работы конгресса. Принимая Дунай за демаркационную линию, Румянцев потребовал вместе с этим, чтобы во время перемирия турки не восстанавливали крепостей по правую сторону Дуная, разрушенных русскими войсками в результате предпринятых ими поисков. Кроме того, он предложил распространить перемирие на Крым и Черное море. Верховный визирь согласился со всеми его условиями.

— Я рад, что предварительные переговоры прошли успешно, — сказал Орлов. — Сие не может не обнадеживать. Но довольно об этом, — сделал он решительный жест, — я чертовски проголодался, а вы никак не догадаетесь предложить хотя бы корочку хлеба.

— О да!.. — вспомнил Румянцев. — Совсем из головы вылетело. Стол уже накрыт. Прошу следовать ко мне…

На обед были приглашены высшие армейские чины, а также офицеры, с которыми Румянцев имел дружеские отношения. Орлов не столько ел, сколько пил, и чем больше пил, тем заметнее менялось его настроение. Он уже не улыбался, не шутил, как в первые минуты приезда, глаза его заволоклись туманом уныния. Было похоже, что его мучило какое-то сомнение, касавшееся лично его, и это давившее на него чувство было очень сильно. Он сделался молчаливым, не задавал более вопросов, а ежели о чем и спрашивал, то с необычной для него рассеянностью, не выслушивая до конца ответы. Фаворит оживился лишь после обеда. Оставшись с Румянцевым с глазу на глаз, он спросил: известно ли ему, Румянцеву, кто возглавит турецкую делегацию и когда сия делегация прибудет?

— Я уже докладывал вашему сиятельству, — отвечал Румянцев, — конгресс будет проходить в Фокшанах, где к этому уже все готово. Что до турецких уполномоченных, то их имена названы в последнем визирском письме. Кстати, я собирался показать его вам.

С этими словами Румянцев полез в карман, достал перевод визирского письма и подал его Орлову. Граф стал читать. Читал он долго, словно испытывал затруднения в разборе почерка. В письме визирь выражал надежду, что открытие конгресса приведет к «добру и благополучию» и что фельдмаршал Румянцев со своей стороны «сделает все возможное, содействуя всеми силами делу укрепления союза и согласия». Для ведения переговоров со стороны Порты главным уполномоченным назначался Осман-эфенди, а его помощником Яссин-Заде. Визирь не упустил случая сообщить, что отец Османа-эфенди в свое время находился в большой дружбе с отцом фельдмаршала и что Осман-эфенди есть «слава всех секретарей, собрание всех знаний и добродетелей, источник красноречия, сокровище правописания и прочее».

— Вы ответили визирю? — возвращая письмо, спросил Орлов.

— Я послал к нему с ответом капитана Зумбатова.

В комнате было жарко, и Орлов, задыхаясь от духоты, стащил с головы парик. Волосы у него оказались с проседью, и это удивило Румянцева. «Ведь ему нет еще и сорока!» — подумал он. Вид фаворита вызывал неосознанное чувство жалости. Вспомнились доходившие до армии сплетни, что время Орловых уходит в прошлое. Да что сплетни! Не Брюс ли говорил ему, ссылаясь на осведомленность супруги Прасковьи Александровны, что государыня уже не благоволит фавориту так, как прежде, Орлов, должно быть, сам чувствует приближение своего заката, и не исключено, что именно это было причиной его уныния во время обеда.

Словно устыдившись седеющих волос, Орлов водрузил парик на место, сказал, что зело устал, желает отдохнуть, и, подымаясь со стула, добавил:

— Когда вернется Зумбатов, пожалуйста, пришлите его ко мне.

Из ставки визиря Зумбатов вернулся через три дня — в тот самый час, когда Орлов в присутствии фельдмаршала Румянцева беседовал с офицерами, назначенными для обслуживания конгресса. Уже немолодой, с сабельным шрамом на щеке, он произвел на Орлова хорошее впечатление.

— Слушаем вас, капитан, рассказывайте.

Зумбатов доложил, что турецкое посольство по пути из Константинополя остановилось в Шумле и находится сейчас там. С посольством едут посланники Австрии и Пруссии. По разговорам, услышанным им, Зумбатовым, турецкое правительство выдало каждому из них на расходы по 25 000 пиастров.

— Что ж, они с миром едут или так просто, форс показать?

— На лбу у них не написано, — пожал плечами Зумбатов.

На другой день от визиря пришло известие, что турецкое посольство прибыло в Рущук и готово отправиться в Фокшаны, на место проведения конгресса.

2

Предложение о назначении Григория Орлова для ведения мирных переговоров с турками исходило от графа Никиты Панина. Первый министр остановился на этой кандидатуре не потому, что высоко ценил его дипломатические способности. Наоборот, он считал его человеком, подверженным умственной лени. Орлов старался увиливать даже от заседаний военного совета, членом которого состоял, полагая, что женщины способны доставлять гораздо больше удовольствия, чем споры о политике. С отправкой Орлова за тридевять земель Панин связывал свои давние надежды — спихнуть его с дворцовой арены. При всей своей умственной лености Орлов претендовал на главенствующее положение при дворе, тогда как роль первого лица по всей справедливости и убеждению знати должна была принадлежать ему, Панину. Представители знати, которые стояли за Панина, ненавидели Орлова. Их оскорбляло то, что они, происходившие из более знатных родов, вынуждены теперь по должности сидеть в приемной этого человека в минуту его пробуждения, чтобы присутствовать потом при его выходе. А сколько протеста пробуждалось в них, знатнейших особах, когда им приходилось скакать (опять-таки по должности!) рядом с дверцами кареты императрицы, в то время как фаворит, «этот выскочка», блаженствовал в карете с ее величеством!..

Присутствие Орлова на конгрессе отлучало его из столицы по крайней мере на три месяца. Панина не очень удивило, что Екатерина, узнав об этом, не только не воспротивилась его предложению, но как будто даже обрадовалась и сама стала настаивать, чтобы на конгресс ехал непременно он, Григорий Григорьевич, а не кто-нибудь другой, и даже слушать отказалась, когда Григорий Григорьевич пытался дать понять, что такая длительная поездка его не радует, более того, он чует в ней для себя опасности…

Императрица была уже подготовлена к долгожданной развязке. Панин понимал это, и едва Орлов покинул Петербург, как явился к ней с твердым решением дать ход задуманному плану. Разговор начался с того, что он сделал очередной доклад о польских событиях, затем после наступившей паузы как бы между прочим заметил, что старания ее величества утаить от огласки скандальную связь графа Орлова с женой сенатора Муравьева оказались недостаточными и что сия история стала теперь достоянием всего Петербурга, Как ни держалась Екатерина, а все ж при последних словах его покраснела. Она сама знала об этом.

— Вы хотите мне что-то посоветовать?

— Боюсь, в таких делах советы могут только навредить. Я хотел бы лишь напомнить вашему величеству, что подобные истории бросают тень на достоинство августейшей особы.

— И это все, что вы хотели сказать?

— Да. Осмелюсь только добавить, что рядом с вами есть люди, которые питают к вашему величеству гораздо больше любви и преданности, чем граф Орлов, и которые во много раз лучше его. Ваши истинные друзья были бы счастливы, если бы вы пожелали протянуть руку одному из них.

Панин ожидал, что при этих словах государыня возмутится, и был готов к этому. Но государыня не возмутилась. Она только испытующе посмотрела на него и сказала, что ей все-таки приятнее выслушивать советы, в которых он, первый министр, разбирается лучше, чем она, а не подобные тем, которые только что услышала. Панин поклонился и вышел. Он был доволен, мало сказать, доволен, он был несказанно рад. Ему стало ясно, что государыня готова отвергнуть своего первого фаворита.

Проходя через приемную, Панин неожиданно увидел графиню Брюс.

— Прасковья Александровна! — обрадовался он. — Я о вас только что думал. У меня к вам разговор.

— Разговор? — делая удивленные глаза, протянула ему руку графиня. — Говорите же, я слушаю.

— Только не здесь. Прошу пройти со мной. Разговор будет длинным.

Капитан гвардии граф Васильчиков, вернувшись со службы, намеревался немного отдохнуть, когда слуга тихо вошел в комнату и положил на стол запечатанную записку.

— От кого?

— Не могу знать, ваше сиятельство. Какой-то унтер принес.

Записка была без подписи, но он сразу узнал почерк графини Брюс. «Сегодня в Эрмитаже, — прочитал он, — увеселительный вечер, вы должны быть непременно». От этой записки в голове капитана даже чуточку зазвенело. Он был влюблен в графиню, мечтал о близости с ней, и то, что она ему написала, вселяло надежду. Боже, неужели она и в самом деле решилась ответить взаимностью на его любовь?

Капитан сразу же засуетился.

— Который час?

— Да еще шести нет.

Вечера в Эрмитаже начинались обычно не раньше восьми. Времени, чтоб собраться, не так уж много. Пока то да се… Он то и дело подходил к зеркалу, вертелся так и сяк — все смотрел, хорошо ли выбрит, напудрен, ладно ли сидит на нем мундир.

— Иван, посмотри, хорошо ли сзади?

— Да быть вроде гожа, — отвечал Иван.

— Ты лучше посмотри.

— Да быть смотрел уже. Гожа, ваше сиятельство.

Капитан, хотя и обладал графским званием, денег имел мало и своего выезда содержать не мог. Как и большинство его товарищей-офицеров, он пользовался извозчиками. Ехать же к императорскому дворцу на извозчике считалось неприличным. Увидят — засмеют. Принимая во внимание это обстоятельство, он решил подъехать после начала вечера, чтобы не обратить на себя внимание гостей. Да ему, собственно, эти увеселения были и ни к чему. Его интересовала только графиня, приславшая записку…

Когда он прибыл во дворец, здесь уже шли танцы. Графини Брюс среди танцующих не оказалось. Он пошел по залам, отыскивая ее глазами. Увидел в проходной комнате, примыкавшей к танцевальному залу. Графиня была не одна, она стояла с мужем. Радость, волновавшая его с момента получения записки, померкла, Он решил, что над ним попросту подшутили, и в досаде повернул было обратно, но графиня его заметила и, оставив мужа, быстро подошла к нему.

— Я была уверена, что вы придете.

Взяв его под руку и весело разговаривая, она повела его в сторону, и вскоре они оказались в небольшом зальчике, где несколько человек играли в карты. Среди игравших Васильчиков узнал графа Никиту Панина.

— Не хотите ли, граф, составить компанию в роббер? — обратился к нему Панин после того, как графиня представила его.

В кармане у Васильчикова лежал всего один червонец, и он счел благоразумным остаться в роли наблюдателя. За разговором не заметили, как в сопровождении фрейлин подошла императрица. Игравшие в карты почтительно встали.

— Дозвольте, ваше величество, представить нашего друга графа Васильчикова, — кланяясь, сказала графиня Брюс императрице.

Екатерина посмотрела на вытянувшегося капитана тем кротким женским взглядом, который обычно вызывает у мужчин внутренний сладостный трепет.

— Мне кажется, этого молодого человека мне уже представляли, — с едва уловимым кокетством сказала Екатерина, подавая офицеру-красавцу руку.

— Полтора года назад, ваше величество, — с солдатским подобострастием ответил Васильчиков.

Императрица еще раз посмотрела на него тем же взглядом и пошла дальше. Графиня Брюс повела капитана обратно к танцевальному залу.

— Будете танцевать? — спросила она.

— С вашего позволения.

— Я очень рада за вас. — Она легонько сжала ему локоть и быстро пошла к тому месту, где оставила своего мужа.

Васильчиков чувствовал себя в дураках. Для чего, собственно, графине понадобилось вызывать его на этот вечер? Показать, как она верна своему милому мужу. И это дурацкое приглашение в роббер!.. Панин и его приятели непременно догадались, что у него ни гроша в кармане… И этот взгляд государыни! Она, кажется, как и в прошлый раз, приняла его за юнца, которому еще рано бывать в подобных обществах.

Ему расхотелось танцевать, и он поехал домой. «Вечер потрачен напрасно, — с досадой думал он дорогой. — У Васильева нынче попойка по случаю производства его в прапорщики, все товарищи там, а я вынужден возвращаться домой несолоно хлебавши».

Молодой офицер напрасно обижался на свою судьбу. Именно этот вечер, с которого он возвращался, как ему показалось, «несолоно хлебавши», дал счастливый поворот его жизни.

На другой день, едва Васильчиков приехал на службу, как его вызвали к полковому командиру. Любимец гвардейцев, старый заслуженный генерал, встретил его стоя.

— Поздравляю вас, граф. С сего дня вы назначаетесь флигель-адъютантом ее величества. Вот извещение, обязывающее вас быть при дворе.

Васильчиков опешил от неожиданности и, приняв бумагу, глупо уставился на генерала, ожидая разъяснений.

— Торопитесь, граф, — сказал генерал, — вы, кажется, и так уже опаздываете.

— К кому я должен обратиться? — обрел наконец дар речи капитан.

— Вашей персоной, кажется, интересовался граф Панин. Попробуйте начать с него.

«Это не граф, это она, она все устроила!..» — догадался Васильчиков, подумав о графине Брюс. Сердце его переполнилось счастьем. Графиня его любила! Этот столь высокий, столь важный чин, несомненно, выхлопотала для него она, его любовь. Отныне он будет жить при дворе. Это то, о чем он не смел даже мечтать.

Приехав во дворец, Васильчиков не нашел там Панина. Секретарь первого министра сказал, что его сиятельство будет только к вечеру, и посоветовал обратиться к гофмаршалу, находившемуся в своем кабинете. Васильчиков хотел было так и поступить, но, выйдя в коридор, увидел графиню Брюс.

— Я вас давно жду, — сказала она, улыбаясь какой-то заговорщической улыбкой.

Он показал ей извещение и сказал, что никак не — может объяснить себе то, что происходит.

— Неужели не догадываетесь? — сузила красивые глаза графиня.

— О чем?

— Вы полюбились самой государыне. — Васильчиков невольно посмотрел по сторонам: не услышал ли кто? Нет, он не поверил в то, что ему сказали. Он не мог поверить. Вчера государыня не подала ему даже намека на какие-то особые отношения. Она обошлась с ним, как обходится со всеми своими подданными… Во всяком случае, он ничего такого не уловил, если не считать странного, совсем не царственного взгляда.

— Я не понимаю, решительно ничего не понимаю…

— Вы все прекрасно понимаете, — возразила графиня. — Вам оказывается великая честь, и все теперь зависит только от вас, от вашего желания ответить на любовь взаимностью.

— Но… я все равно не понимаю. Вы хотите сказать, что… — Он не договорил и смешно заморгал глазами. — А граф Орлов?

— Ах, не думайте о нем. Не ваша забота о нем думать.

Графиня завела его в маленькую комнату, где были кресла, софа и можно было продолжить разговор, не боясь подслушивания.

— Итак, с сегодняшнего дня вы флигель-адъютант ее величества, влюбленный в свою государыню и готовый исполнять связанный с этим долг любви. Согласны ли с вашими обязанностями?

— О да, да!.. — вскричал Васильчиков. — Конечно да! Но скажите, что я должен делать?

Радостная поспешность, с какой он выразил свое согласие, вызвала в графине ревнивое чувство, она презрительно посмотрела на него и ответила холодно:

— Прежде всего показаться лейб-медику ее величества господину Рожерзону.

Что произошло дальше, Васильчикову вспоминалось потом как необыкновенный сон, вспоминалось отдельными картинками, как вообще вспоминаются сны. Он помнил, как обнаженный стыдливо стоял перед доктором-англичанином, как этот доктор похлопывал его по богатырским плечам и как сказал после всего этого по-русски, довольный: «Карашо!» Но еще сильнее запомнилось, как после докторского осмотра, все еще угнетаемый чувством пристыженности, он пошел с графиней Брюс в отведенные ему покои, богато убранные, с письменным столом заморской работы, как в безотчетном сладостном порыве открыл ящик стола и увидел там кучу денег и как на его изумление графиня сказала: «Тут ровно сто тысяч — первый вам подарок от государыни». Помнил, как графиня затем целый час объясняла ему, как должен себя вести, кого вызывать для прислуживания и прочее. И еще объяснила, в каком одеянии и в какое время должен заходить к ее величеству, показала потайную дверь, которая из его покоев вела в опочивальню ее величества. Он слушал ее с полуразинутым ртом, как старательный, но страшно несообразительный ученик, боясь упустить, не запомнить хоть одно слово. Потом, продолжая разговор, они вместе пообедали, не выходя из покоев, и графиня оставила его одного, сказав, что ей еще предстоит встреча с самой государыней.

Когда графиня ушла, он позвал слуг, чтобы те унесли остатки еды. Потом, следуя наказам графини, принял ванну, оделся в халат (в гардеробе почему-то оказались одни только халаты) и стал ждать своего часа. Время проходило в каком-то странном полузабытьи. Он сидел и ждал, не смея думать о том, что с ним станет, когда он откроет заветную дверь в опочивальню. Наконец наступило десять часов — время, когда государыня укладывается в постель. Он вспомнил предупреждение графини — заходить в опочивальню только после императрицы, посидел «для верности» еще с четверть часа и наконец решился.

Приблизившись к двери, он трижды перекрестился, подождал, прислушиваясь. Из спальни не доносилось никаких звуков. Боясь, как бы дверь не скрипнула, он тихонько потянул ее на себя. Она подалась свободно, и он сразу увидел ее, свою государыню. Государыня не спала, она тоже ждала этого часа, сидя на краю приготовленной кровати, ждала с распущенными волосами, в пеньюаре, открывавшем белую шею, высокую грудь. Увидев его, она сделала к нему несколько шагов и вдруг как-то странно качнулась, словно собиралась упасть. Он кинулся к ней и едва успел ухватить за талию, как почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел рядом со своим лицом ее красные, ждущие поцелуя губы. «О Боже, — взмолился он, — дай рабу твоему силы!»

3

Открытие мирного конгресса было назначено на 27 июля. В этот день жители Фокшан еще с утра высыпали на улицу, надеясь увидеть редкое зрелище. И они не ошиблись в своих надеждах. Дом, выделенный для конгресса, был украшен разноцветными флагами. У подъезда стоял почетный караул. Начищенной медью сверкал военный оркестр.

Первыми у здания показались русские уполномоченные. Орлов и Обресков ехали в большой карете, впряженной в шестерку белых рысаков. Впереди кареты гарцевал гусарский отряд, за которым шли строем 150 пажей, одетых в роскошные одежды. Позади главной кареты следовали еще четыре парадных экипажа с двумя парами лошадей каждая.

Делегация турок выглядела скромнее. Главный уполномоченный Осман-эфенди ехал верхом, имея при себе 60 человек свиты. На нем был зеленый кафтан, подбитый горностаем. Одежда простая, будничная. Собственно, так оно и должно было быть. Все-таки не на торжества человек ехал, а униженно торговаться с победителями о цене за установление мира.

На первом заседании условия мира не рассматривались. Была только достигнута договоренность относительно продления срока перемирия до 21 сентября, после чего уполномоченные разъехались по своим резиденциям. Условия сторон были выставлены только на втором заседании, и, как только это было сделано, сразу же начались жаркие споры.

Русские уполномоченные требовали независимости татар, вознаграждения за военные издержки, свободного плавания русских кораблей по всем морям, принадлежащим Турции, распространения на русские торговые суда привилегий, которыми пользовались суда других дружественных с Портой держав.

Турки встретили эти требования многословным потоком возражений. Особенно их взбудоражило предложение о предоставлении независимости татарам. Осман-эфенди спорил так, что весь раскраснелся. Он говорил много, до изнеможения. Он уверял, что сделать татар независимыми от Оттоманской империи никак нельзя, потому что этому препятствуют религиозные причины. Татары, говорил он, принадлежат к секте суннитов, которая признает султана калифом или преемником Магомета. Если крымский хан потеряет зависимость от султана, татары должны будут признать его вторым приемником Магомета, чего религия мусульман допустить никак не может. Когда же эти доводы были отвергнуты, Осман-эфенди вдруг принялся ни с того ни с сего хулить татар, заявляя, что с таким народом, как они, русским лучше не связываться.

— Татары, — с самым серьезным видом говорил он, — по личным своим качествам не заслуживают никакого уважения. Порта тратит на них ежегодно от шестисот до семисот мешков пиастров и была бы рада избавиться от них, если бы не эти самые религиозные принципы…

Осман-эфенди кончил свою речь предупреждением: если Россия будет настаивать на независимости татар, Турция снова начнет войну. Его угроза, однако, никого не напугала. В ответ Орлов заявил, что независимость Крыма и татар есть непременное условие, которого требует Россия, а если Турция не согласна на это, то прочие пункты даже не будут представлены к обсуждению.

Заседание закончилось вечером. Вернувшись в свою резиденцию, Орлов сразу же послал за Румянцевым.

— Чем порадуете? — спросил Румянцев, входя к нему.

— Пока ничем.

Он коротко рассказал о ходе заседания, о неуступчивости турок. Румянцев Высказал предположение, что турки, по-видимому, чувствуют за спиной поддержку великой державы, а может, даже двух.

— Как бы там ни было, — мрачно сказал Орлов, — вам придется возобновить кампанию. Турок могут образумить только пушки.

Такая перспектива Румянцева не устраивала. Легко сказать: возобновить кампанию, но оправдаются ли возлагаемые на нее надежды? Он отвечал, что армия находится в крайне трудном положении: в полках масса больных, не хватает снаряжения, продовольствия, многие солдаты разуты, одежда на них истлела. Прежде чем приступить к новым решительным действиям, необходимо переобуть, переодеть армию, снабдить ее достаточным количеством боеприпасов, продовольствия и фуража, пополнить рекрутами.

— Я доложу о ваших нуждах императрице, — сказал Орлов. — Думаю, вы уже в скором времени получите все необходимое.

Они расстались как люди, не до конца понявшие друг друга. Орлов остался в Фокшанах, а Румянцев выехал к себе в Яссы. «Граф явно торопится, — думал дорогой фельдмаршал. — И напрасно торопится. Мир на скорую руку не делается. Тут нужно терпение».

Румянцев занялся подготовкой армии к военным действиям и в Фокшаны более не ездил. О ходе переговоров он узнавал теперь по коротким запискам Обрескова. А вскоре Обресков явился в Яссы сам. Он сообщил, что из-за неуступчивости турок конгресс пришлось закрыть без принятия каких-либо решений.

— А где граф Орлов? — спросил Румянцев.

— Выехал в Петербург, у него обнаружился какой-то недуг… А я, как видите, снова прибыл в ваше распоряжение, — добавил он таким тоном, который означал: мол, может быть, и надоел вам, а ничего не поделаешь, извольте принять и кормить.

4

Обресков был не прав, полагая, что Орлов выехал в Петербург по причине обнаружившегося вдруг недуга. Его взбаламутило письмо, полученное им из Петербурга от его доверенного. В письме сообщалось, что при дворе произошли некоторые нежелательные перемены, что фаворитом императрицы стал некто Васильчиков и что граф Панин ходит теперь «полным козырем» и прочие враги его сиятельства тоже, и что надобно по сим соображениям его сиятельству возвращаться незамедлительно…

Вот что на самом деле заставило графа рвануться дамой. Если он и испытывал недуг, то не физический, а тот, что давил душу. Он оставил в Фокшанах свой великолепный обоз, помощников, прислугу, личную охрану — оставил все и выехал на почтовых с одним только адъютантом. Куда девалась прежняя веселость! Лицо осунулось, улыбка более не трогала его губы. Почти всю дорогу он ехал молча, либо не слыша, либо не желая отвечать на редкие вопросы адъютанта. Одно только слово вылетало из его уст: «Скорее!» На почтовых станциях он отказывался от горячей пищи только потому, что не желал терять времени. Ел всухомятку. А про отдых и говорить нечего: он требовал ехать днем и ночью, и если ему когда и удавалось на часок заснуть, то только в экипаже на ходу.

Более двух тысяч верст проехал он таким образом: Москва была уже позади. До Петербурга оставалось каких-нибудь двести-триста верст, как вдруг на одной из станций к нему подошел незнакомый полковник и сообщил, что лошади его сиятельству для поездки в Петербург даваться более не будут, ее Величество приказала ему вернуться в Москву или ехать в любое из своих имений, появляться же в Петербурге запрещено.

— Не может сего быть! — вскричал Орлов. — Сие заговор моих врагов!

— Я имею собственноручный рескрипт императрицы, — отвечал полковник. — Извольте оставить тарантас и пройти в приготовленную для вас комнату.

Орлов подчинился требованию. Но он не желал, не мог подчиниться запрету ехать в Петербург. Он был уверен, что это дело рук Панина, стоит ему только сказать слово самой государыне, и все станет на место. Он умолял полковника разрешить ему продолжить путь, а когда это не подействовало, стал угрожать. Полковник, однако, с достоинством выдержал натиск.

— Если вы уверены, что это козни ваших врагов, — сказал он, — напишите государыне. Я готов повиноваться любому ее решению.

Орлов ухватился за эту мысль и тотчас настрочил длинное письмо. Он просил государыню, если ее сердце еще не остыло к нему, дозволить хотя бы на минуту прибыть к ней, пасть к ее ногам и развеять сомнения…

Ответ государыни пришел быстро. Тон ее письма был мягким, смиренным, почти умоляющим. Она призывала его к здравому смыслу, призывала забыть прошлое и не искать встреч, чтобы избавиться от взаимно тягостных объяснений. Она просила его поселиться в Москве или в другом месте, где он пожелает. Ежегодное содержание в 160 тысяч рублей ему будет идти по-прежнему, сверх того он получит еще 100 тысяч рублей на постройку дома… «Она от меня откупается», — с горечью подумал Орлов и велел сказать станционному смотрителю, чтоб закладывал лошадей.

— Государыня дозволяет ехать в Петербург? — спросил адъютант.

— Мы возвращаемся в Москву, — хмуро ответил Орлов.

5

После срыва конгресса в Фокшанах между Румянцевым и визирем вновь возобновилась переписка. Визирь искренне сожалел, что дело приняло такой оборот, и просил продлить перемирие. Его армия не была готова к возобновлению войны. Многие, турецкие солдаты рассеялись по домам, ушли за Балканы в надежде на скорый мир. В войсках не хватало продовольствия. Комендант Рущука вынужден был устроить за городом новое солдатское кладбище: смерть косила людей десятками…

Горячие головы предлагали Румянцеву воспользоваться трудностями, возникшими в турецкой армии, и перенести военные действия за Дунай. Осторожно намекал на необходимость возобновления активных военных действий и Обресков. Да что Обресков! Сама императрица писала ему о том.

Румянцев на все это только хмурился. Состояние его армии было не лучше визирской, если не хуже. Солдаты устали от войны. Госпитали были переполнены больными. В некоторых полках в строю оставалось менее половины личного состава. При таком состоянии армии только безумец мог рискнуть переправиться за Дунай. Нужно было время, чтобы привести армию в порядок, дать людям отдохнуть, подлечиться. И когда к нему пришло письмо визиря, он дал согласие продлить перемирие еще на 40 дней. Румянцев понимал, что рисковал этим навлечь на себя немилость государыни и ее окружения, требовавших «новых, скорых и решительных» побед, но его не могли остановить соображения личного благополучия. Он желал сберечь армию, которая нужна была России.

Визирь воспринял согласие фельдмаршала продлить перемирие с великой радостью. Он направил ему послание с выражением дружеских чувств и надежды на скорое возобновление переговоров о мире.

Румянцев не мог остаться глухим к посланию визиря. Он отвечал, что будет приветствовать возобновление переговоров, поручая их с русской стороны тайному советнику Обрескову. Местом проведения конгресса он предложил Бухарест, где для этого можно было найти удобное помещение.

Вскоре Румянцев получил от визиря одно за другим два письма, в которых давалось согласие на выбор Бухареста местом конгресса и было названо имя нового уполномоченного Порты на переговорах — действительного рейс-эфенди Елгази-Абдур-Розан-эфенди. Визирь писал, что новый уполномоченный есть «славная секретарей голова, одаренный многими знаниями и моралью, источник чистой риторики, сокровище приятного красноречия, обладатель совершенных достоинств и благовонной славы; одаренный высшей благодатью создателя господа, веры достойный в речах, искусный в секретах и приятный в обхождений». Прочитав эти строки, Румянцев невольно улыбнулся: умеют же турки хвалить своих людей!

Новый уполномоченный Порты и впрямь оказался человеком неглупым. Во всяком случае, он не страдал таким тупым упрямством, как Осман-эфенди, имел терпение выслушивать противную сторону до конца. За несколько, дней стороны достигли договоренности по многим пунктам мирного договора, но когда дошли до Крыма, переговоры снова зашли в тупик. Турки решительно отказались уступать России некоторые крымские крепости, признать гарантии России в отношении татар. Румянцев, внимательно следивший за переговорами, понял: речам пришел конец, настало время снова заговорить пушкам.

Глава VIПоход за Дунай

1

Мирные переговоры прекратились в начале февраля, а спустя три недели Румянцев получил рескрипт императрицы с требованием немедленно перенести военные действия за Дунай, разбить армию визиря в Бабадаге, что ее величеству представлялось делом весьма нетрудным, после чего занять все пространство по ту сторону Дуная до самых Балкан.

Может быть, на месте Румянцева другой главнокомандующий и кинулся бы выполнять высочайшее повеление, чтобы показать свою рабскую покорность ее величеству и тем заслужить милость. Но Румянцев был не из таких. В плане императрицы он увидел смесь фантазии с уязвленным честолюбием и ничего больше. Он не мог принять ее план к исполнению. Не мог потому, что его нельзя было осуществить. По крайней мере в момент получения рескрипта.

По своей численности русская армия продолжала намного уступать турецкой. Ее списочный состав приближался к 77 тысячам человек, но под ружьем находилось не более 50 тысяч. Остальные либо пребывали в отдалении от района боевых действий, либо лечились в госпиталях. Семь пехотных полков стояли в Польше. Рекруты, направленные из России для доукомплектования армии, еще не дошли до места. Но дело не только в людях. Имелась большая нужда в амуниции, припасах. Будучи в Яссах и Фокшанах, граф Орлов обещал оказать содействие в удовлетворении нужд армии. Может быть, он и сдержал бы свое слово, но его сейчас нет в Петербурге. К императрице приблизились другие люди, которые и слышать не хотели о недостатках, испытываемых армией.

Ранней весной, когда для лошадей не было подножного корма, Румянцев находил возможным действовать наступательно только малыми отрядами против турецких войск, стоявших вблизи Дуная, с условием своевременного отхода назад. Только такими действиями можно было удерживать турок за Дунаем и сохранять за собой инициативу.

Свой взгляд на затруднения и невозможность перенесения в настоящее время главных действий за Дунай Румянцев в довольно решительных выражениях изложил в реляции императрице, посланной с курьером 25 марта. Его доводы, однако, не произвели на Петербург должного впечатления. В ответ на «дерзостную» реляцию государыня направила новый рескрипт, которым вновь приказывала открыть активные военные действия и перенести оружие за Дунай.

Екатерина была женщина упрямая. Но и Румянцев был не из тех, кто сразу падает на колени. Он решил стоять на своем до конца и написал ее величеству ответ, смысл которого состоял в том, что в настоящее время он еще более, чем раньше, находит правильным держаться выгодного положения, которое занимает его армия, а не искать успехов, «зависящих от удачи»

2

Во второй половине мая повеяло устойчивым летним теплом, луга к этому времени покрылись густой травой, и Румянцев отдал войскам приказ маршировать к Дунаю. На месте оставалась только дивизия генерал-поручика Салтыкова, которой предписывалось прикрывать тыл армии.

Для устройства переправы через Дунай Румянцев выбрал место против деревни Гуробалы, что в тридцати верстах от Силистрии. Здесь были очень удобные берега, да и течение спокойное. Но в Гуробалах стоял турецкий лагерь, и прежде чем начинать строить переправу, надо было захватить этот лагерь.

Румянцев приказал Вейсману произвести решительный поиск в район Карасу, дабы приковать к себе внимание противника, а после занятия им Карасу идти к Гуробалам и атаковать засевшего здесь неприятеля с тыла. Одновременно с этим приказанием Румянцев направил ордер Потемкину, предложив ему переплыть Дунай против местечка Ликорешт и ударить на гуробальский лагерь со стороны Силистрии, согласуясь с действиями генерала Вейсмана.

Сражение за Гуробалы было коротким. Увидев против себя отряды Вейсмана и Потемкина, турки открыли беспорядочную стрельбу, затем, бросив лагерь, отступили к Дунаю в сторону Силистрии. Их преследовали до самой крепости.

Захваченные пленные показали, что в Силистрии находится 15-тысячный гарнизон, не считая 20 тысяч человек под командованием Османа-паши, стоявших отдельным лагерем близ этой крепости. Кроме этих войск в распоряжении визиря имелось еще до 70 тысяч человек, стоявших в Рущуке, Никополе, Шумле и других пунктах. Простые расчеты показывали, что турецкая армия превосходила русскую числом солдат в два раза. Однако такая разница в силах не поколебала русских. 9 июня начали переправу первые полки, а 10 числа на той стороне Дуная была уже вся армия.

Главнокомандующий переправился последним. В сопровождении небольшого отряда охраны он сразу же поскакал в сторону Силистрии, откуда доносилась пушечная канонада. Наступление на Силистрию по его поручению возглавил генерал-поручик Ступишин, присоединивший к себе корпуса Вейсмана и Потемкина.

Румянцев не вмешивался в действия войск, наблюдая бой со стороны. Это было так на него не похоже!.. Обычно непоседливый, нетерпеливый, вникавший даже в малые детали баталий, он вел себя так, словно крепость, о необходимости взятия которой еще недавно говорил, перестала его интересовать.

— Может быть, туркам ультиматум предъявить? — обратился к нему Ступишин.

— Ежели так считаете, можно попытаться, — бесстрастно ответил Румянцев.

Парламентером был послан капитан Зумбатов, уже не раз ходивший к туркам с подобными поручениями и которого лично знал сам визирь. В крепость его впустили при заходе солнца, а выпустили в полночь.

— Ну что? — встретили его у фельдмаршальской палатки.

— Полный отказ.

Зумбатов показал письмо, врученное ему комендантом, и тут же перевел его текст. В письме комендант бахвальски заявлял, что уже принял меры для окружения и уничтожения русских войск и намерен не только не отдавать крепость, но не позволит русским взять из нее ни одного камня, ни одного гвоздя.

— Что удалось увидеть в крепости? — спросил Румянцев, не став комментировать содержание письма. Другого ответа от турок он и не ожидал.

— Численность гарнизона тысяч пятнадцать, — отвечал Зумбатов. — Пушек более ста, в том числе много новейших, французских. Турки не завязывали мне глаза, наоборот, они хотели, чтобы я увидел как можно больше.

— Обычный турецкий трюк, — усмехнулся Румянцев. — Они хотят, чтобы мы убедились, как они сильны, и оставили их в покое.

— Будем штурмовать? — спросил Ступишин.

— Потом решим, — ответил Румянцев и стал укладываться спать.

Собственно, решение было уже принято, он только никому о том не говорил. Никакого штурма, конечно, не будет. Наблюдая сегодняшние сражения, он понял, что план кампании, состоявший в захвате придунайской крепости Силистрии с последующим наступлением, на Балканы, при сложившемся соотношении сил не годится. Турки умели защищаться в крепостях, и штурм Силистрии мог обойтись русской армии ценой полутора-двух десятков тысяч жизней. А ведь кроме Силистрии были еще другие крепости! Нет, сей план не годится. Нужен другой план. Не штурмовать и не осаждать крепости, а блокировать подвижными отрядами — вот что нужно! После того как между крепостями и ставкой визиря будет прервано сообщение, они не будут представлять серьезной угрозы для наступающей армии… «Надо все дело повести иначе, — засыпая, думал Румянцев. — Не в покорении крепостей ключ к миру, а в разгроме главной визирской армии».

Русская армия простояла у Силистрии три дня. За это время она овладела последним турецким редутом, прикрывавшим крепость с запада, но склонить гарнизон к сдаче не смогла. К исходу третьего дня на Базарджикской дороге появился конный отряд численностью до семи тысяч всадников. Корпус Потемкина тотчас напал на него. Турки были разбиты наголову.

— Допросите пленных, узнайте, что за отряд и с какой целью сюда шел, — распорядился Румянцев.

Вскоре ему доложили, что разбитый отряд представлял собой авангард Базарджикской армии Нумана-паши, посланной визирем на помощь Силистрии и находящейся сейчас в тридцати верстах от крепости.

— Численность армии?

— Двадцать тысяч конницы и пехоты.

На следующий день один из разъездов обнаружил крупный турецкий лагерь близ деревни Кучук-Кайнарджи, что в нескольких верстах от левого фланга русской армии. Точно определить силы неприятеля было невозможно, поскольку он стоял за лесом, к которому с нашей стороны вело узкое дефиле. Генерал-майор Муромцев, ездивший на рекогносцировку, уверял, что турок было около десяти тысяч.

Присутствие неприятеля у Кучук-Кайнарджи угрожало тылу нашей армии в случае ее отступления к переправе. Румянцев принял решение выставить против него корпус Вейсмана, усилив его двумя кавалерийскими полками. Большего он выделить не мог, поскольку берег силы для сражения с армией Нумана-паши, направлявшейся, по показаниям пленных, к Силистрии. К тому же фельдмаршал был уверен, что Вейсман вполне справится с 10-тысячным отрядом и теми силами, какие у него имелись.

Расчеты фельдмаршала, однако, оказались ошибочными, и виноват в этом был генерал Муромцев, сделавший неправильную рекогносцировку. Как выяснилось позже, у Кучук-Кайнарджи находилось не 10 тысяч, а 30 тысяч отборного турецкого войска, в том числе тысяча пехотинцев — далкилычей, неустрашимых головорезов, дающих клятву драться с противником только на саблях. Это была та самая армия Нумана-паши, встречи с которой ждал Румянцев на подступах к Силистрии.

3

Генерал-майор Вейсман, получив приказ Румянцева, немедленно выступил к лагерю противника. Он пока еще не знал, как велик неприятель, на которого покушался. Да это его сейчас и не занимало. Привыкнув считать противника только после сражений, он боялся одного: как бы турки преждевременно не снялись с лагеря и не отрезали бы путь армии к Гуробальской переправе. Если бы эта случилось, он тогда не выполнил бы поставленной перед ним задачи.

Не доходя версты две до турецкого лагеря, Вейсман наткнулся на крутые горы, заросшие непроходимой чащей. Пока в чаще искали проходы, наступил вечер, Вейсман решил заночевать, дать людям перед боем хорошенько отдохнуть.

Утром, чуть свет, прозвучала команда, и корпус по узким проходам двинулся вперед. Вскоре показалась широкая поляна, переходившая в большую долину, которая простиралась до самой деревни Кучук-Кайнарджи. Корпус выстроился в каре и продолжал движение уже в боевом порядке. Конница следовала слева от каре, авангард под начальством полковника Кличко шел несколько правее от главных сил. В авангард входили лучшие силы — Кабардинский пехотный полк, два гренадерских батальона, казацкий полк, охотники-стрелки.

Турецкий лагерь располагался на высотке с крутыми склонами. Пехота, прикрываемая ретраншементом, занимала позицию на самой вершине. Подступы к лагерю прикрывались многочисленными рвами: Единственный открытый коридор к ретраншементу занимала неприятельская конница. Пользуясь складками местности, Кличко со своим авангардом сумел скрытно подойти к этому коридору, после чего открыл по спагам сильнейший ружейный огонь.

Оценив обстановку и решив, что Кличко один устоит против неприятельской конницы, Вейсман, не теряя времени, повел свое каре в атаку на нагорный ретраншемент.

— Вперед, ребята, не отставать! — подбадривал он своих солдат.

Когда до укреплений оставалось каких-нибудь сто шагов, оттуда с дикими криками выскочили толпы янычар и далкилычей. Без ружей, с одними саблями. Те, что остались в ретраншементе, поддерживали их частой пальбой.

— Не робей, браци! — загремел голос Вейсмана. — Дайте мне место, браци!

В минуты наивысшей опасности он всегда говорил своим «браци». Вейсман неплохо владел русским языком, но слово «братцы» у него почему-то не получалось. Он произносил его смягченно, на нерусский лад — «браци», и солдаты к этому давно уже привыкли.

С обнаженной шпагой Вейсман из середины каре протиснулся к переднему фасу, солдаты первой, шеренги потеснились, и он занял место с ними рядом, плечом к плечу.: Неустрашимость любимого генерала, его уверенность в победе придали солдатам смелости, и они, ощетинившись штыками, решительно двинулись на оравшую, сверкавшую ятаганами неприятельскую толпу. Турок было много, около десяти тысяч. В каре русских находилось только три тысячи воинов. Выходило: трое против одного. Опьяненные своим превосходством, турки окружили каре, стали нападать со всех сторон, стараясь разрушить строй, пробиться вовнутрь каре, после чего довершить уничтожение отряда. Но шеренги русских оказались словно из железа. Хотя русских было меньше, они не оборонялись, а наступали и наступали с такой отвагой, что первая волна сабельников почти вся была переколота штыками.

— Алла-а-а!.. — орали турки.

— Ура-а-а! — гремело в ответ из русского каре.

На какое-то время туркам все же удалось остановить русских. Их натиск усилился. Казалось, еще немного, и они возьмут верх.

— Браци! — воодушевлял своих Вейсман. — Держи фасы! Вперед! Коли, браци!

Неожиданно голос его оборвался. Находившиеся в одной шеренге с генералом солдаты видели, как один из янычар, пробившись к нему, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в него почти в упор. Вейсман упал замертво. Двое солдат подхватили его обмякшее тело и отступили с ним вовнутрь каре.

— Генерал убит! — пронеслось по шеренгам.

Турки ликовали. Победа представлялась им совсем близкой.

— Браци! — вдруг раздался голос генерал-майора Голицына, обращавшегося к солдатам так же, как до последнего вздоха обращался к ним им любимый командир. — Не дадимся басурманам! Отомстим за генерала!

Двое солдат все еще держали тело Вейсмана на весу, как бы для того только, чтобы показать, как подло поступили турки, убив их славного командира, чтобы дать понять — за его смерть турки должны поплатиться.

Раздался рев голосов. Голицын, заняв место в первой шеренге, то место, которое до этого принадлежало Вейсману, размахивая шпагой, кричал что-то, но его уже не слушали. Ни к чему теперь призывы, ни к чему команды. Солдаты и без того знали, что делать. Они жаждали отмщения.

О неприятель! Бойся ярости русского солдата! В ярости он страшен, в ярости он беспощаден.

Русские штыки поражали словно молнии. Мертвые падали на мертвых. А турки все шли и шли. Наконец неприятельская толпа дрогнула. Самые отчаянные, самые смелые пали, те, что держались за их спинами, оказались слабее. Увидев участь своих товарищей, они стали пятиться, а потом и вовсе побежали. Остававшаяся в ретраншементе пехота усилила огонь, но это уже не могло спасти положения: русские в один миг перекололи всех, кто пытался оказать сопротивление.

Тем временем авангард полковника Кличко повел наступление на сам лагерь. Турки, увидев, что все укрепления и пушки оказались в руках русских, поняли, что надеяться больше не на что, и стали поспешно отступать… Для их преследования Голицын направил четыре кавалерийских полка, стоявших в арьергарде, прочим же полкам, уже сделавшим свое дело, дал отдых в захваченном лагере.

Усевшись на гребне высотки и оглядывая поле, усеянное трупами, солдаты дивились делу рук своих.

— Такого, кажись, еще не бывало. Сколько же мы их перекололи?

— Тысячи три будет.

Трупы не считали. В реляции Голицына фельдмаршалу было сказано, что около ретраншемента убито до 3 тысяч турок. На самом же деле потери противника превосходили эти цифры. Впоследствии сами турки определили свои потери в этом сражении пятью тысячами человек. Потери русских состояли из 152 раненых и 15 убитых. Вроде бы мало. Но в числе убитых был знаменитый Вейсман!

После того как Вейсмановский корпус присоединился к главным силам армии, Румянцев созвал военный совет. Он хотел, чтобы генералы сами сказали свое слово и разделили с ним ответственность перед императрицей: оставаться ли здесь, за Дунаем, или возвратиться на свою сторону?

Положение вроде бы благоприятствовало русской армии. И тем не менее Румянцев находил его бесперспективным. Наступление в глубь турецкой территории таило в себе большую опасность. Ведь в распоряжений визиря имелась еще масса войск! Между тем наша кавалерия была изнурена настолько, что лошади, в течение многих дней кряду не выходившие из-под седла, едва держались на ногах. Подножного корма почти не было. Чтобы не дать подохнуть лошадям, приходилось с берега Дуная возить камыш. Словом, кавалерия для продолжения активных боевых действий была непригодна, она нуждалась в длительном отдыхе. А без кавалерии гоняться за турецкими войсками было бы, по крайней мере, неразумно.

Военный совет, взвесив все обстоятельства, большинством голосов высказался за то, чтобы отказаться от дальнейших наступательных действий за Дунаем и вернуться на свой берег. На другой день был пробит генеральный марш, и армия двинулась к переправе.

Глава VIIВремя сомнений, время надежд

1

Зал гудел словно улей. Народу было полно. Обычно заседания придворного военного совета проводились при закрытых дверях, а тут с высочайшего дозволения пришли кому надо и кому не надо — почти вся петербургская знать собралась. Уж очень был велик интерес к предмету обсуждения. До последнего времени с берегов Дуная приходили только победные реляции, и вдруг ошеломляющая новость: вопреки повелению государыни-императрицы Румянцев отказался наступать на турок и с правого берега Дуная вернулся на прежние позиции, чем дал визирю великие козыри, подорвал надежду на заключение скорого мира.

Сообщение об отступлении армии поступило недавно, но уже успело обрасти самыми невероятными слухами. Говорили, будто Румянцев сделал нарочно, чтобы досадить матушке-императрице, к которой никогда не питал должного уважения. Некоторые уверяли, что Румянцев загубил всю армию, более не в силах сражаться с визирем, оттого и отступил поспешно. Были и другие предположения. Человек ни в чем так не волен, как в своей фантазии.

— Позор! Позор! — раздавались негодующие голоса.

— Государыня этого не простит.

— Лишить его высочайших милостей!

— Графу Панину отдать армию!

Переговариваясь, собравшиеся нетерпеливо посматривали на дверь. Ждали появления императрицы, под руководством которой должно было начаться совещание.

Государыня вступила в помещение в сопровождении флигель-адъютанта Васильчикова, своего нового фаворита. Васильчиков несгибающимися ногами, словно находился на параде, подвел императрицу к креслу, затем отступил на три шага в сторону. Его поведение вызвало у многих восхищение: молодец, умеет себя держать!

Совещание началось выступлением графа Никиты Панина. Говорил он вяло, словно по принуждению:

— Я человек не военный, и посему мне трудно дать оценку тем оправданиям, которые приводит в своей реляции граф Румянцев. Но я должен сказать, что сей шаг усложняет наше внешнеполитическое положение. Противники могут воспользоваться сим в собственных интересах, чтобы заставить нас отказаться от требований к Порте, на которых доселе настаивали.

Выступление князя Голицына было более категоричным. Он сказал, что в неудаче, постигшей армию за Дунаем, следует винить одного Румянцева, который с самого начала сопротивлялся назначенному походу и, верный своему упрямству, не выполнил предписаний высшего военного совета.

— Что можете предложить нам, князь? — уставилась на него императрица тем взглядом, в котором не было ни одобрения, ни осуждения.

— Надобно сломить упрямство графа, заставить его вернуться на правый берег Дуная, овладеть, по крайней мере, Шумлей и Варной или же, послав к этим крепостям корпуса, осадить главными силами крепость Силистрию.

— На месте графа я повел бы армию прямо на Константинополь, — громко произнес Васильчиков, которому, видимо, показалось, что настал удобный момент и ему щегольнуть своим военным дарованием. Слова его прозвучали неуместно, но сановники учтиво смолчали, а некоторые даже закивали головой, спеша выразить полное с ним согласие. О жизнь! Хоть и дурак этот Васильчиков, а перечить ему не станешь. Как-никак «сердешный» друг государыни!

Реплика фаворита вызвала небольшую паузу. Потом выступил вице-президент военной коллегии граф Чернышев. Соглашаясь с выступлением князя Голицына, он высказал мнение, что одержанные Румянцевым победы вскружили ему голову, он занесся умом, и им стало трудно повелевать.

— Граф поддался фанаберии, он не желает слушать ничьих советов, — выкрикнул вице-канцлер князь Алексей Голицын.

— Он желает воевать только по своим планам! — присоединились к его голосу другие.

— Он дошел до того, что стал требовать докладов о сношениях с другими государствами!

Екатерина слушала все это с выражением судьи, которому надлежало справедливо определить степень вины человека, ради которого было затеяно обсуждение. Впрочем, так казалось только со стороны. Выбор ею был сделан давно, и в душе она была на стороне выступавших. Она одобряла их резкости, считая, что они непременно дойдут до самого Румянцева, и то, что это должна больно уколоть его самолюбие. То было ее маленькой местью — местью за слишком «вольное» отношение к ее повелениям. Чтобы заставить его перейти с армией Дунай, ей, императрице, пришлось направить ему два рескрипта — одного оказалось мало. Он не хотел переносить действия за Дунай, а когда его все-таки заставили, вернулся обратно, не сделав того, чего от него ожидали. Прав князь Голицын: Румянцев чрезмерно упрям, упрямство его надо разрушить, и она, императрица, это сделает. Сегодняшнее обсуждение его поступка будет для него уроком. Что до голосов о замене его другим главнокомандующим, то на это она, разумеется, не пойдет. Румянцев ей нужен. Она не видит пока полководца, ему достойного.

— Граф Румянцев доносит, что для ведения действий за Дунаем надобно утроить армию, — сказала императрица. — Я хочу знать ваше рассуждение, господа.

Притихнув, сановники стали переглядываться. Кто осмелится первым? Придется, видимо, опять подыматься Панину да Голицыну, потому что в сем деле больше других разбираются.

И в самом деле, выступать пришлось им, этим вельможам, потому что другие не решились. А вельможи эти оказались едины во мнении; численность армии утроить или даже удвоить никак нельзя. Моровая болезнь покосила столько народу, что в некоторых деревнях пахать стало некому. Возьмешь в рекруты последних мужиков — кому тогда хлеб растить, дворянство российское содержать? Казна пуста, а тут еще неурожаи… В южных и восточных губерниях смуты начались, того и гляди, все деревни взбунтуются.

При упоминании о смутах лицо Екатерины омрачилось. Смуты сами по себе не были опасны для трона. Она была уверена: стоит послать в ненадежные губернии войска, и мужики успокоятся. Ее смущало известие о том, что главный бунтовщик по прозвищу Емелька Пугачев выдает себя за Петра III, ее покойного супруга. Она боялась, что это может вызвать за границей нежелательные толки, которые тенью лягут на ее славу, славу справедливейшей, гуманнейшей императрицы. В Европе и без того уже показывают на нее пальцем, обвиняя в злонамеренных действиях против Польской республики.

— Итак, что же мы можем дать Румянцеву в подкрепление его армии? — спросила императрица, подавая этим знак к прекращению дискуссии.

— Тысяч десять рекрутов можем набрать да старых солдат тысячи три. А большего не можем.

Дворцовый звонарь пробил два часа. Подошло время обеда. Екатерина поднялась с кресла.

— Благодарю, господа, за участие в собрании, — сказала она и с присущей ей грациозностью направилась к выходу. Васильчиков устремился следом, норовя пристроиться сбоку, чтобы государыня в любой момент могла опереться на его руку. Те, что остались в зале, дружно прокричали:

— Виват Екатерине!

Екатерина обедала с одним Васильчиковым. Была среда, а в среду, как и в пятницу, на ее стол подавались только постные блюда. Ее обычных сотрапезников Нарышкина, Голицына, Панина, избалованных сытостью, сие никак не устраивало, и они предпочитали в эти дни обедать у себя дома.

— Не находите ли, мой друг, что собрание было слишком бурным? — ласково посмотрела Екатерина на фаворита.

— О да, — оживился Васильчиков. — Они так убежденно говорили!.. Но мне показалось, что вы им не очень верили.

— У нас любят наговаривать друг на друга, — сказала Екатерина. — Если бы я принимала на веру все то, что говорят, мне пришлось бы повесить всех моих сановников.

— Но доводы против Румянцева довольно убедительны.

— Они хотят его съесть, только я этого им не позволю. Румянцев мне нужен. К тому же, — добавила Екатерина с многозначительной улыбкой. — Румянцев доводится братом прелестной Прасковье Александровне, которой вы кое-чем обязаны.

Васильчиков, покраснев, склонил голову, давая понять, что он наконец все уразумел и отметает все возникшие в нем сомнения.

После обеда Екатерина пошла к себе дописывать письмо Вольтеру, которое начала утром и не успела закончить. Васильчиков остался один. Ему показалось, что государыня ушла от него недовольной. Он долго ломал голову, чем мог вызвать ее недовольство, но так и не смог понять.

Между тем государыня в эту минуту о нем совершенно не думала. Ее мысли были заняты знаменитым французским писателем, мнение которого о государях высоко ценилось в Европе. Она оправдывала перед ним возвращение русской армии из-за Дуная. Стараясь придать этому событию иронический оттенок, она писала: «Граф Румянцев вместо того, чтобы расположиться за Дунаем, как нам хотелось, почел за лучшее возвратиться назад, потому что не нашел обеда в окрестностях Силистрии, кухня же визиря была еще в Шумле. Это не могло не случиться, по крайней мере, граф должен был предвидеть, что надобно обедать, не полагаясь на своего хозяина. Я ставлю сие происшествие между ошибками правописания».

2

Молодой граф Михаил Румянцев, сын фельдмаршала, лежал на топчане и, подложив руки под голову, смотрел на единственное в своей комнате оконце, слезившееся от непогоды. Он с утра собирался написать матушке письмо, но так и не смог заставить себя взяться за перо. Да и о чем, собственно, писать? О том, как, приехав в армию, служил все эти месяцы? Служил не хуже других. В боях за Дунаем командовал гренадерским батальоном. За спины не прятался, старался быть впереди. Храбрость его отличил сам Вейсман, ныне уже покойный. Да и генерал Потемкин, к которому перешел из корпуса Вейсмана, тоже им доволен. Хвалил перед другими офицерами. Только нужно ли все это знать матушке?

Матушка, наверное, думает, что он, как генерал-адъютант, постоянно находится при батюшке. Напиши ей правду, чего доброго, занедужит от тревог и волнений. А правда такая, что отец держал его подле себя только два дня, а потом направил в корпус, чтобы поскорее к пороховому запаху привык да себя мог проверить: по плечу ли солдатское дело? Матушка многого не знает. Не знает, как трудно сейчас отцу, сколько бед на него навалилось. После возвращения армии из-за Дуная петербургские чины не давали ему покоя. Сколько нареканий, сколько злобствования! Отец пытался оправдаться, но его не захотели слушать. От него требовали нового похода за Дунай, обвиняя чуть ли не в трусости.

Настроение в войсках подавленное. От командиров в главную квартиру посыпались рапорты с просьбой об увольнении по болезни, откомандировании в Петербург. Генерал Потемкин после возвращения армии из-за Дуная снял мундир, облачился в халат и более не показывается из своей комнаты. Говорят, что он с утра до вечера дуется с денщиком в карты.

«Отец, наверное, даже не подозревает, как его генералы бесплодно проводят время, — с горечью думал граф Михаил. — Дисциплина разлагается, а он этого не видит. Все пишет что-то, никого к себе не пускает».

В сенях послышались шаги, в ту же минуту открылась дверь, и на пороге показался в мокрой накидке денщик Потемкина.

— Ваше сиятельство, генерал вас требуют, — доложил он.

Молодой граф поднялся, застегнул на все пуговицы мундир, накинул на себя епанчу и последовал за денщиком. Дождь перестал, но небо все еще не прояснялось, оставалось клочковато-серым, холодным. Под ногами хлюпала вода. Много пролило за эти дни, пора бы уж солнцу быть, а признаков к доброй перемене погоды пока не было.

— Генерал всех офицеров созывает?

— Не, — отвечает денщик, — одного вашего сиятельства затребовали.

Потемкин лежал на оттоманке, которую еще в прошлом году подобрал в турецком лагере и возил с собой всюду, лежал в домашнем одеянии: халат, чепчик, на ногах турецкие шлепанцы. Лицо его обросло бурой щетиной и казалось хмурым.

— А, Миша, — проговорил он, оставаясь на своем ложе. — Проходи, садись. Иван, поставь его сиятельству стул. Да ты брось накидку-то свою, — снова обратился он к гостю. — В шашки сыграть хочешь?

— Не обучен, Григорий Александрович, — признался граф.

— Тогда выпьем. Иван, подай нам ракию да квасу холодного, чтобы запить эту дрянь.

— Квасу нету, ваше высокоблагородие.

— А ты найди.

— Где найти? Во всем лагере нету.

— Вот похожу палкой по ушам, чтобы меньше разговаривал! Постой, куда побежал? Принеси сначала выпить и закусить.

Денщик накрыл низенький столик, придвинул его к оттоманке, чтобы его высокоблагородию удобно было откушать не вставая, после чего побежал искать квасу.

Ракия молодому графу не понравилась. По крепости она походила на русскую водку, но уж слишком была вонюча.

Потемкин от выпитого стакана даже не поморщился. Закусил соленым огурцом, посмотрел изучающим взглядом на гостя и вдруг спросил:

— О доме соскучился?

— Соскучился, Григорий Александрович, — чистосердечно признался граф.

— Хочешь поехать?

— Куда?

— В Москву, в. Петербург. К маме, тетушке твоей Прасковье Александровне.

— А батюшка отпустит?

— Со мной отпустит.

«Неужели тоже хочет ретироваться, как другие? — с обидой подумал граф. — А батюшка, кажется, его ценил…»

Как бы угадав его мысли, Потемкин пояснил:

— Я только в отпуск. Отдохну немного и обратно. Может случиться, вместе вернемся.

— Если так, другое дело. Я готов. Только батюшка отпустил бы.

— Отпустит. — Потемкин спустил наконец ноги на пол, сел. — Выпьем за сей уговор. Впрочем, нет. Пить больше не можно. Пойдем к фельдмаршалу.

Он сорвал с головы чепчик, швырнул его на пол, стремительно подошел к противоположной стене, толкнул прикрытую ширмой потаенную дверь, крикнул:

— Цирюльника ко мне!

Он умел жить, этот Потемкин. У фельдмаршала потаенных дверей не было, и оттоманки тоже не было, и низенького столика для угощений… У фельдмаршала все было просто, по-солдатски. А здесь, в жилище Потемкина, все было необычно.

С улицы с огромным глиняным кувшином появился запыхавшийся денщик.

— Ваше высокоблагородие, квасу!..

— Сам давись квасом. Мне мундир, шпагу и все прочее!

Не прошло и получаса, как поднялся с оттоманки Потемкин, и вот он уже стоял посередине комнаты, в новом мундире, выбритый, напудренный, подтянутый, веселый — такой, словно не было шестинедельного ничегонеделанья, а была жизнь, которой радовался. Улыбка так и играла на его лице.

— Вперед, граф! И горе тому, кто попытается нас задержать!

До главной квартиры они доехали в крытой коляске. Фельдмаршал был у себя, но к нему никого не пускали.

— Его сиятельство занят и принять сегодня не может, — твердо сказал Потемкину дежурный адъютант.

— Но у меня рапорт.

— Оставьте у меня, я передам, как только граф освободится.

Потемкин продолжал настаивать:

— Я прошу доложить. Если фельдмаршал не сможет принять меня, то, быть может, он найдет время для своего сына?

Дежурный адъютант посмотрел на молодого графа, совершенно растерявшегося, сбитого с толку нахальным поведением Потемкина, покачал головой и пошел докладывать.

— Все будет хорошо, не унывай, — кивнул Потемкин молодому Румянцеву.

Граф промолчал. Ему не нравилась вся эта затея. Зачем в самом деле рваться к отцу, когда он занят? Можно прийти в другой раз. Да и дело, которое они к нему имеют, не столь важное, успеется…

— Его сиятельство просит зайти, — доложил дежурный адъютант, вернувшись в приемную.

Потемкин сделал графу Михаилу знак, чтобы не отставал, и твердым шагом последовал в кабинет фельдмаршала.

Граф Михаил не видел отца с момента возвращения из-за Дуная. Сильно же изменился он за это время! Лицо пожелтело, щеки слегка обвисли, под глазами мешки. Постарел… Очень постарел. Михаил хотел рапортовать, как это сделал Потемкин, но отец опередил его, обхватил руками за плечи, притянул к себе. Не ожидавший от сурового родителя такой ласки, он чуть было не расплакался от прилива чувств.

— Ну вот… — нахмурился Румянцев-старший, смущенный выразившимся на его лице чувством. — Мне говорили, что ты настоящий солдат, а ты все еще ребенок.

Оставив сына, он обратился к Потемкину, стал расспрашивать его о состоянии вверенного ему корпуса. В последнее время пребывавший в меланхолии и имевший главным занятием игру в подкидного дурачка, тот плохо представлял, что делалось в войсках, поэтому ему пришлось положиться на свою фантазию. Врал он так искусно, что граф Михаил, прислушавшись к разговору, был просто поражен: так мог врать далеко не каждый. Впрочем, Румянцев-старший сам уловил фальшь. Нахмурившись, ой знаком заставил его замолчать и отошел к окну с видом недовольным, хмурым.

За окном падали и тотчас таяли на земле редкие хлопья снега. Вчера был дождь, а сегодня уже снег. Теперь хорошей погоды не жди, теперь жди зиму.

— Ничего так не разлагает армию, как неудачи, — тихо, словно для себя только, промолвил фельдмаршал.

Потемкин счел благоразумным промолчать, фельдмаршал отошел от окна и уселся за стол, с рассеянным видом уставившись на недописанное письмо. Потемкин стоял так близко, что без труда разобрал последние строки: «Из положения настоящего неприятеля видно, что он не готовит себя сражаться с нами в открытом поле, но берет все меры утвердиться в своих гнездах, которые добывать нельзя без большой утраты в людях, а всякие действия, как и сам переход за Дунай, сопряжены будут с отвагою».

Потемкин решил, что это письмо писалось императрице. В армии было известно, что в последнее время между фельдмаршалом и императрицей переписка заметно оживилась. О чем они писали друг другу, никто толком не знал. Однако люди, имевшие знакомство со штаб-офицерами, полагали, что фельдмаршал старается отвоевать у Петербурга право самому хозяйничать в армии, воевать не по чужим, а по собственным планам. В связи с этим даже говорили, что если фельдмаршалу откажут в его требованиях, он откажется от должности главнокомандующего.

— У вас рапорт об увольнении? — подняв глаза на Потемкина, неожиданно спросил фельдмаршал.

— Никак нет, ваше сиятельство, — слегка смутился Потемкин. — Я осмеливаюсь просить отпуск на лечение.

— И ты тоже? — обратился Румянцев к сыну.

— Мы собираемся вместе, — ответил за молодого графа Потемкин. — Постараемся вернуться как можно быстрее.

Румянцев помолчал.

— Ну что ж, езжайте, коль надумали, — наконец решил он. — Рапорты сдайте в канцелярию.

— Если у вашего сиятельства будут для нас поручения в Петербурге, мы с охотой их исполним, — сказал Потемкин.

— Какие там поручения!.. — сделал досадливый жест Румянцев. — Сказать откровенно, вы нужны мне здесь, особенно сейчас, когда надобно готовиться к новой кампании.

— План кампании уже прислан?

— На этот раз государыня решила, чтобы план составили мы сами.

От услышанного Потемкин даже закашлялся. Зная о требованиях фельдмаршала, он лично не верил, что ему удастся переупрямить военный совет. А вот переупрямил-таки!

Румянцев почти вплотную подошел к Потемкину, словно намеревался обнять его на прощание.

— Пожалуй, у меня найдется для вас одно дело. Постарайтесь найти время зайти в военную коллегию, пусть поспешат с переводом полков из Польши, обещанных мне государыней.

Потемкин заверил, что исполнит поручение сразу же по приезде в Петербург. Они пожали друг другу руки, затем Потемкин молодцевато повернулся и вышел за дверь. Граф Михаил остался на месте, с нерешительным видом глядя на родителя.

— Ну, а ты что? — повернулся к нему Румянцев-старший.

— Не знаю, батюшка… Может, лучше остаться, не ехать?

— Нет, почему же, езжай, коль надумал. Соскучился небось? — переменил он тон, вздохнув. — Матушке от меня поклон. Да передай, чтобы книгу «Шереметьева вояжи» прислала.

— Слушаюсь, батюшка.

— Ну а теперь иди, — стал легонько подталкивать он сына к двери. У выхода остановил, повернул к себе, тряхнул за плечи и, слегка оттолкнув от себя, повторил: — Иди.

Глава VIIIПуть в фавориты

1

Потемкин и молодой Румянцев не стали дожидаться хорошей погоды, выехали в самую грязь, теша себя надеждой, что ближе к России дорога пойдет лучше. Однако слякоть продолжалась до самого Киева, и только за Днепром они увидели наконец настоящие снега и смогли пересесть в сани.

Граф Михаил радовался встрече с русской землей — почтовым тройкам, с малиновым звоном катившим их от одной станции к другой, вешкам на дорогах, неоглядным синевато-белым степям, заиндевелым перелескам, морозу, приятно освежавшему лицо. Здесь, на Руси, все было мило. Хоть и бедная, нищая сторона, а все ж своя, родная…

Потемкин почти не высовывался из кибитки. Виды его не занимали, он сидел, погрузив лицо до самых глаз в воротник медвежьего тулупа, и не отзывался на восторженные восклицания своего молодого соседа. В мыслях у него было свое, совсем не то, что у графа. Он обдумывал план действий в Петербурге — план, родившийся еще в прошлом году и с тех пор не дававший ему покоя. План был дерзостный. Он собирался найти путь к сердцу императрицы, заменить собой Васильчикова, этого глуповатого дворянчика, которого он, Потемкин, знал еще по службе в гвардии и считал ниже себя во всех отношениях.

Конечно, он, Потемкин, не так знатен, как Васильчиков. Его родитель всего лишь отставной майор. Зато Бог дал ему то, чего не было у Васильчикова, — ум, образование. Он обучался в Смоленской семинарии, в Московском университете. Владеет французским языком. Когда Екатерина II вступила на престол, ему, вахмистру гвардейского конного полка, очень повезло. Он был произведен в офицеры, удостоен звания камер-юнкера, допущен в высшее общество… И все это благодаря ей, государыне. Будучи на приемах во дворце, он не раз ловил на себе ее взгляд, выражавший не одно только любопытство. Однако в то время он не смел даже мечтать о большем, что уже имел. Рядом с императрицей был Григорий Орлов, имевший на нее как на женщину прав больше, чем кто-либо другой. Но вот дошла весть, что Григорий Орлов отвергнут, что его место занял Васильчиков, и страсть забушевала в Потемкине с неуемной силой. Почему именно Васильчиков? Ведь место Орлова мог занять и он, Потемкин!

Ему трудно стало дышать в армии. Душа рвалась в Петербург. Он много думал, и каждый раз мысли сходились на том, что ему, боевому, заслуженному генералу с красивой наружностью, не так уж трудно будет оттереть этого пустозвона Васильчикова, все достоинство которого состояло в мужской потенции. Важно было только подобрать ключ к сердцу императрицы, найти поддержку среди ее приближенных.

И вот он мчался к заветной своей цели. Он солгал главнокомандующему, что едет в отпуск. Нет, он не собирался возвращаться в армию. Он собирался закрепиться в Петербурге. Любой ценой. И в этом он рассчитывал на помощь графини Брюс, сестры Румянцева, тетки графа Михаила, которого, кстати, и уговорил ехать только ради этого дела, В прошлом году графиня Брюс ввела к императрице Васильчикова, теперь она должна была сделать обратное, помочь удалить его, дать ход в опочивальню государыни более достойному человеку, то есть ему, Потемкину.

Потемкин считал, что первым шагом к достижению цели должно стать получение чина генерал-адъютанта. На это намекала в своем письме и племянница Браницкая, сообщавшая ему все придворные новости. Генерал-адъютантство при ее величестве давало в руки крупные козыри. В этом чине он мог быть постоянно рядом с императрицей.

В кармане у Потемкина лежало письмо, предназначенное императрице. Он сочинял его в дни своего бездельничанья, сочинял долго и с таким усердием, что запомнил написанное слово в слово. В письме было следующее:

«Всемилостивейшая государыня! Определил я жизнь мою для службы Вашей, не щадил ее отнюдь, где только был случай к прославлению Вашего имени. Сие поставя себе простым долгом, не мыслил никогда о своем состоянии и если видел, что мое усердие Вашего Императорского Величества воле, почитал уже себя награжденным.

Находясь почти с самого вступления в армию командиром отделенных и к неприятелю всегда близких войск, не упустил я оному наносить всевозможный вред, в чем ссылаюсь на командующего армией и самих турок.

Отнюдь не побуждаем я завистью к тем, кои моложе меня, но получили лишние знаки Высочайшей милости, а тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли я в мыслях Вашего Величества меньше прочих достоин? Сим будучи терзаем, принял дерзновение, пав к священным стопам Вашего Императорского Величества, просить, ежели служба моя достойна Вашего благоволения и когда щедрота и Высокомонаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение мое пожалованием меня в генерал-адъютанты Вашего Императорского Величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастья тем паче, что, находясь под особым покровительством Вашего Императорского Величества, удостоюсь принимать премудрые Ваши повеления и, вникая в оные, сделаюсь вяще способным к службе Вашему Императорскому Величеству и Отечеству».

Конечно, во всем этом есть риск быть неправильно понятым. Но риск оправдывает цель. Надо только постараться, чтобы это письмо попало в руки самой государыни, а не осело в канцелярии. И тут, наверное, опять не обойтись без прелестной тетушки графа Михаила…

На дорогу ушло три недели. Потемкин боялся, что придется задержаться в Москве у Мишиной матушки, но, к счастью, графини дома не оказалось: она находилась в это время в Петербурге. Так что в Москве только ночевали, а на другой день поехали дальше.

В Петербурге у Потемкина было много друзей и родственников, но он предпочел поехать сразу к Мишиной тетушке. Он желал сделать приятное своему юному другу и надеялся, что графиня Брюс это оценит.

Графиня Прасковья Александровна с врожденной своей непосредственностью зацеловала племянника, долго не выпускала его озябших рук, стараясь согреть их своим дыханием, чем привела его, угловатого, не привыкшего к такому обращению, в сильное смущение. Потемкин наблюдал за ними со стороны. Собственно, он пожирал глазами ее одну, с виду еще молодую, хорошенькую, женственную, и таял от мысли, что скоро, быть может, ему тоже придется принимать ласки от такой же вот прелестной женщины. В Петербурге у него была знакомая девица, но он не переписывался с ней и не знал, свободна ли еще она.

— А где матушка? — спросил молодой граф, осторожно освобождая свои руки.

— Ты же знаешь, она у нас никогда не останавливается.

Прасковья Александровна рассказала, как ее найти.

— Я, пожалуй, пойду.

— Соскучился по матушке?

— Я приду завтра, — не ответив на вопрос, пообещал племянник.

Он ушел, и Прасковья Александровна наконец-то занялась им, Потемкиным. Она стала расспрашивать о брате: здоров ли, собирается ли в отпуск и вообще как живет, чем занимается? У Потемкина были свои вопросы сгорая от желания поскорее задать их, он отвечал графине с торопливостью человека, не имеющего времени для пустых разговоров. Перейти от ответов к собственным вопросам Потемкину так и не пришлось: приехал со службы граф Яков Александрович, да не один, а со Стрекаловым, одним из секретарей императрицы. Товарищи по турецкой войне крепко обнялись, и на Потемкина снова посыпались вопросы, подобные тем, что уже задавала графиня. Затем все вместе, хозяева и гости, направились в столовую, где уже был накрыт обеденный стол.

— Вы приехали по поручению графа? — спросил Брюс.

— Я приехал в отпуск, — отвечал Потемкин. — Однако у меня есть письмо государыне, и я хотел бы, чтобы оно попало в собственные руки ее величества.

При этих словах Потемкин просительно посмотрел на графиню. Брюс, перехватив его взгляд, сказал, показав головой на Стрекалова:

— Я думаю, нашему другу сделать это проще.

Выражая готовность помочь делу, Стрекалов кивнул головой.

— Я не забываю услуг, мне оказываемых, — воссиял Потемкин. — Ваше высокородие, можете быть уверены в моем к вам искреннем расположении.

Он достал письмо и положил его перед Стрекаловым. Тот как-то небрежно, словно это была заурядная бумажка, какие во множестве проходят через его руки, сунул письмо в карман, сказав, что постарается если не сегодня, то завтра утром встретиться с государыней.

Дело было сделано, и Потемкин, успокоенный в мыслях переключился на другое. Интерес к окружавшим его людям иссяк. Теперь он слушал их рассеянно, почти не улавливая сути начатого между ними разговора. Он думал о своем — о том, что вот-вот вечер наступит, а ему надо еще где-то устроиться да еще найти ту, которой когда-то клялся в любви и о которой сейчас не знал, свободна ли.

…Этот день для Потемкина обернулся по-настоящему днем удачи. В гостином дворе, куда он отправился сразу после обеда, ему предоставили две прекрасные комнаты. Повезло и с розыском девицы: она оказалась не занятой и без долгих ломаний согласилась провести с ним длинный зимний вечер.

Приятно переспав ночь и щедро одарив девицу, разделившую с ним ложе, Потемкин в десять утра плотно позавтракал, после чего поехал в военную коллегию выполнять поручение Румянцева. Душа была переполнена предчувствием счастливых перемен в его судьбе, О жизнь!.. Наконец-то он с головой окунется в нее — настоящую жизнь, без забот о куске хлеба, полнокровную, царственную!.. А в том, что государыня не оттолкнет его от такой жизни, сомнений быть не могло. Он помнил ее воровато-поджигающие взгляды — взгляды, в значении которых еще никогда не ошибался. Он был ей приятен, а это самое главное. Может даже случиться, что, прочитав его письмо, она воспылает желанием увидеть его сегодня же…

В военной коллегии его приняли главные министры — президент князь Голицын и вице-президент граф Чернышев. Потемкин доложил о просьбе главнокомандующего с таким видом, который говорил, что подобные поручения ему не очень-то приятны и он исполняет их только по долгу службы.

— Ваш фельдмаршал выхлопотал себе у государыни полную власть, — сразу же закипятился Чернышев. — Мы теперь для него ничего не значим, пусть делает, что хочет, и к нам больше не обращается.

Вице-президент нес чепуху. Переброска полков из Польши в Румянцевскую армию осуществлялась по решению высшего военного совета и контроль за осуществлением сего решения возлагался на коллегию. Потемкин об этом, конечно, знал, но не стал перечить графу. В его положении перечить столь важным министрам было бы просто ребячеством. Румянцев находился далеко, а эти сидели рядом, и добрые отношения с ними ему, Потемкину, были необходимы. Он был пока ниже этих господ.

Граф Чернышев со старческой медлительностью разложил перед собой какие-то бумаги и бесстрастным голосом начал перечислять, с каких мест сколько рекрутов и регулярных полков отправлено Румянцеву с прошлого года. Потемкин его не слушал. Нужны ему эти рекруты! Глядя на этого симпатичного с виду старичка с фельдмаршальскими отличиями, он вспомнил историю, случившуюся с его беспутным племянником князем Кантемиром, пытавшимся стать любовником императрицы. Беспутный князь долго охотился за государыней, ожидая подходящего момента открыть ей свое сердце. Однажды ночью он проник в опочивальню и, сгорая от безумной страсти, бросился к ее ногам, умоляя ответить взаимностью на его чувства. Императрица позвонила, и его тотчас арестовали.

— Прикажете засадить в крепость? — спросил начальник караула.

— О нет, зачем же? — улыбнулась императрица. — Препроводите лучше к дяде, чтоб образумил немного.

«Интересно знать, где сейчас этот повеса, — не отводя взгляда от Чернышева, подумал Потемкин, — отказался ли он от своего безумного замысла?»

Князь Голицын, все это время прохаживавшийся по кабинету, сказал, как бы подводя итог разговору:

— Нужды фельдмаршала нам известны. Можете ему передать: мы сделаем все, что от нас зависит. Сегодня я обедаю дома, — добавил он дружеским тоном, — и буду рад принять вас у себя.

Потемкин отвечал, что приглашение знаменитого фельдмаршала и государственного мужа для него великая честь, но, к сожалению, не может принять приглашения, так как уже зван на обед графом Брюс.

Голицын протянул на прощание руку. Потемкин пожал ее, неожиданно мягкую, совсем не старческую, поклонился Чернышеву и уверенно зашагал к выходу.

На улице светило солнце, редкое в такое время года. Искрился снег. Мимо здания коллегий лихо проносились извозчики. Недалеко от дороги с визгом и лаем грызлась свора собак.

До времени обеда у графа Брюс оставалось еще более двух часов. Тем не менее Потемкин решил ехать, чтобы быть там до того, как соберутся гости. Он намеревался поговорить с графиней наедине. О чем? Да о чем выйдет! Важно, чтобы она признала в нем друга, полюбила бы, разумеется, как брата, а полюбив, стала помощницей в деле, которое он задумал.

Дома графиня оказалась не одна, а с племянником Михаилом.

— Я была во дворце, — сказала она ему с заговорщическим видом, едва он вступил в гостиную, — и кое-что привезла для вас.

С этими словами она достала из сумочки, шитой золотом, небольшой пакет и подала ему. Потемкин чуть смутился, словно пакет этот давал графине повод плохо о нем подумать.

— Вы довольны? — заметила его смущение графиня.

— О да! Благодарю вас. — Потемкин машинально вертел в руках пакет, не зная, как быть: то ли распечатать его в присутствии графини, то ли подождать.

Графиня вдруг вспомнила, что еще не распорядилась относительно вин к обеду, и, извинившись, направилась на кухню.

— Кстати, — вспомнила она, задерживаясь у порога, — ее величество приглашает вас в воскресенье на обед. Вместе с графом Михаилом.

Потемкин и граф остались одни. Теперь-то уж пакет можно распечатать, граф Михаил помехой не будет.

Письмо было написано императрицей собственноручно. «Господин генерал-поручик! — прочитал он. — Письмо ваше г. Стрекалов мне сего утра вручил, и я просьбу вашу нашла столь умеренную в рассуждении заслуг ваших, мне и отечеству учиненных, что я приказала изготовить указ о пожаловании вас генерал-адъютантом. Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что доверенность ваша ко мне была такова, что вы просьбу вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами. Впрочем, пребываю к вам доброжелательная Екатерина».

Потемкин аккуратно сложил письмо и положил его в карман. Выпрямился. Отныне он мог считать себя генерал-адъютантом ее величества. Первая дверь открылась. Но сколько впереди еще новых дверей!.. Впрочем, пока все идет как задумано, и если друзья помогут, откроются и другие двери.

Вошла графиня. Увидев ее, Потемкин пошел ей навстречу и вдруг упал перед, ней на колени, стараясь поймать ее руку.

— Графиня, — заговорил он, — я потерял голову от счастья. Государыня изволила назначить меня своим генерал-адъютантом. И сему счастью я обязан вам, милая моя… графиня! — Ему удалось наконец поймать ее руки, и он стал неистово покрывать их поцелуями. Графиня стояла растерянная.

— Встаньте, — умоляла она, — сюда могут войти.

Он не слушал ее, и она чувствовала на руках своих его слезы. Так продолжалось несколько минут. Потом он встал, осушил платком глаза и, отказавшись остаться на обед, уехал.

2

Воскресный обед у императрицы вылился в настоящий пир. Государыня, обычно скуповатая на столовые расходы, на этот раз расщедрилась, как никогда. На столе все было — и жареные индейки, и фазаны, и перепелки, и коровьи мозги, запеченные каким-то особым образом, известным только ее поварам, и заморские деликатесы вроде ананасов, бананов, апельсинов. А про вина и говорить нечего — бутылки стояли самых разных форм и размеров, с яркими красивыми наклейками, напоминавшими гостям, что сии вина не российские, а доставлены из Италии и Франции, где знают в них толк.

Щедрость государыни объяснялась присутствием на обеде новых лиц — молодого графа Румянцева, сына фельдмаршала, и Потемкина, недавно вступившего в придворное общество. В связи с назначением этого человека генерал-адъютантом императрицы в петербургских салонах возникло много всяких разговоров. Многие знали, что в свое время Потемкин был вхож в кружок императрицы. Вспоминали случай, когда при выезде его лошадь не желала отставать от лошади государыни, и они, государыня и Потемкин, ехали рядом рука об руку шагов сто, а может, и больше, — вспоминали все это и рядили, что случай тот неспроста случился, что сие есть предзнаменование и что Потемкину быть не иначе как новым фаворитом…

Однако, что бы ни говорили относительно будущего этого человека, за обеденным столом императрица сидела рядом с Васильчиковым, Потемкин же находился на противоположном конце стола и довольствовался тем, что непрерывно смотрел на императрицу — смотрел преданно, умиленно, как собака, ждущая, чтобы ее погладили. Во время обеда его вообще было не узнать. До появления императрицы и ее фаворита шутил, был весел, а тут сразу стих, загрустил…

Государыня, казалось, не обращала внимания на своего нового генерал-адъютанта. Она о чем-то перешептывалась с Васильчиковым да время от времени задавала вопросы об армейской жизни молодому Румянцеву, сидевшему от нее по правую руку.

После обеда гости разбрелись по разным уголкам. Молодого Румянцева государыня позвала с собой.

— Я вашему величеству не понадоблюсь? — напомнил о себе Потемкин.

— Вы только украсите нашу компанию, — улыбнулась государыня. — И вы тоже, — сказала она графине Брюс, не отходившей от племянника.

Они прошли в комнату, где после обеда государыня обычно занималась вышиванием или забавлялась игрой в карты. Государыня показала свое рукоделие, со сдержанной улыбкой выслушала слова восхищения. Потом положила вышивки на место и стала расспрашивать Михаила про здоровье отца.

— Дозвольте заметить, ваше величество, — вмешался в разговор Потемкин, — молодой граф знает о состоянии главнокомандующего не больше вашего генерал-адъютанта: он видел его только два раза — в день приезда и в день отъезда.

— Не понимаю, — выразила удивление императрица.

— Ваше величество, плохо знаете своего фельдмаршала, — все больше входил в роль Потемкин. — Фельдмаршал терпеть не может, когда кто-то путается у него в ногах, и жалости ни к себе, ни к другим не имеет. Едва наш юный друг прибыл в армию, как фельдмаршал ему приказ: адъютантов, мол, у меня и без тебя хватает, бери батальон да иди в самое пекло, ибо генерал-адъютанты, не глотнувшие дыма сражения, мне не нужны.

— Это правда? — обратилась императрица к Михаилу.

— Правда, — смущенно ответил молодой граф, хотя Потемкин рассказывал не совсем так, как было на самом деле.

— И вам не было страшно?

— А чего басурманов бояться? — снова вмешался Потемкин. — Турки только с виду страшные, потому как черны, словно черти. А стоит на них гаркнуть по-русски, так они сразу в кусты. Однажды граф Михаил со своим батальоном тысячную толпу янычар в Дунай загнал. Не столько пуль, сколько русского свиста те напугались. Слышали бы, ваше величество, как его солдаты свистят! В четыре пальца. Сунут в рот четыре пальца и как дунут — аж пыль столбом.

Потемкин нахально врал, врал так, что Михаилу стало не по себе — он стоял красный, смущенный; не зная, как быть, то ли поддерживать вранье своего бывшего начальника, то ли опровергать приписываемые ему заслуги. Потемкин незаметно подмигивал ему: мол, держись, в такой компании иначе нельзя.

Закончив эту историю, Потемкин тотчас начал рассказывать другую, кстати, тоже выдуманную, выдуманную экспромтом. Вскоре, однако, появился Васильчиков, и он сразу замолчал, на лицо его легла тень грусти. «Бог тому свидетель, — как бы говорил он своим видом, — я старался потешить ваше величество забавными историями, но в присутствии этого человека я не могу…»

Императрица сделала вид, что не поняла причины перемены в его поведении, и снова обратилась к молодому Румянцеву:

— Передайте вашему батюшке, чтобы с реляцией о замирении с турками прислал только вас.

Беседа была окончена. Оставив императрицу наедине с фаворитом, Потемкин, Прасковья Александровна и Михаил вернулись в столовую. Лицо Потемкина оставалось мрачным.

— Если завтра не найдете меня во дворце, — сказал он, склоняясь к графине, — знайте, что я уже в монастыре.

Прасковья Александровна сочувственно улыбнулась:

— Не огорчайтесь. Я уверена, все будет хорошо.

3

Прошло два месяца, как отбыл в отпуск Потемкин с молодым Румянцевым, пора бы вернуться обоим, а их все не было. Штаб-офицеры посмеивались:

— Дорвался Потемкин до петербургских красавиц, теперь от них арканом его не оттащишь.

— Не век ему с красавицами лобызаться, к весне приедет.

— Или весточку пришлет.

— Почему весточку?

— А потому. Уезжая, он продал своих лошадей. Должно быть, расчет имел не возвращаться.

— Ну это ты брось. Потемкин человек честный. Молодой граф тоже не вернулся, хотя и лошадей не продавал. Не иначе обоих дорога задержала.

Сам Румянцев о Потемкине не вспоминал. По крайней мере, при разговорах с подчиненными. Только один раз сказал про него ядовито:

— Потемкин обещал поднять на ноги весь Петербург, добиться улучшения снабжения армии, да, видно, сил не хватило.

С момента отъезда Потемкина в Петербург снабжение армии нисколько не улучшилось. За все это время в армейские магазины не поступило ни одной повозки с амуничным имуществом. Армия оставалась разутой и раздетой. А ведь впереди ожидались решающие сражения!

О подлинных планах предстоящей кампании знали немногие. Войсковым офицерам было объявлено, — что нового наступления не будет, что армия останется на левом берегу Дуная держать оборону, наступательные же действия предполагаются в архипелаге графом Алексеем Орловым, которому в подкрепление уже послано несколько кораблей.

Сведения такого рода представляют военную тайну. Однако Румянцев, обычно строгий в делах соблюдения тайн, на этот раз не очень заботился об утечке информации в лагерь противника. Об оборонительных намерениях армии говорилось открыто, и, казалось, фельдмаршал не видел ничего страшного в том, что сие станет известно туркам.

Однажды после инспектирования одного из полков фельдмаршал завел разговор с солдатами, стоявшими в очереди у ротного котла. Было время обеда. Кашевар разливал в солдатские котелки зеленовато-бурое варево, жидкое, без мяса. С продовольствием было худо во всей армии. В Молдавском и Валахском княжествах царило опустошение. Рассчитывать приходилось только на Польшу. Но доставлять оттуда провиант было нелегко. Не хватало тяглового скота. К тому же польские паны упорно не желали брать на себя обязанности подрядчиков по доставке провианта. Приходилось снаряжать на это войсковые обозы.

— Жидковат обед? — поинтересовался Румянцев.

— Ничего, ваше сиятельство, мы привычные, — послышалось в ответ.

— Перебьемся.

— Солдатский живот все пережует.

Поломав очередь, солдаты окружили главнокомандующего.

— Ваше сиятельство, говорят, будто все будущее лето придется нам сидеть на своем берегу и за Дунай более не пойдем. Как же тогда турков к миру принудить?

— С чего это вы вдруг о мире заговорили?

— Так ведь надоело, ваше сиятельство!.. В Россию-матушку хочется.

Румянцев нахмурился. Солдаты умеют задавать такие вопросы, что не сразу найдешься с ответом.

— Мне, дети мои, так же, как и вам, мира хочется и домой, в Россию, тоже хочется. Но мир через поле брани достигается. Надобно нам прежде турок побить, и мы их побьем, я вам обещаю.

В этот момент прискакал дежурный генерал.

— Ваше сиятельство, важная весть. С передовых постов доносят о пушечной пальбе, слышимой из Рущука и Силистрии.

Румянцев попрощался с солдатами и направился к своей свите, стоявшей в сторонке. Ему подали коня.

— В Корнешты! — вскочив в седло, бросил он.

Корнешты — небольшое молдавское село — было местом временного расположения главной квартиры. Когда добрались туда, Румянцев попросил дежурного генерала повторить все, что сообщили постовые. Тот стал докладывать. Передовые посты на Дунае еще три дня тому назад слышали, как турки на своей стороне палили из пушек. Стрельба слышна была три дня кряду, но со вчерашнего вечера затихла. Причина пальбы пока неизвестна.

— А сами что думаете по сему случаю?

Дежурный развел руками:

— По всему, это был салют в честь какого-то события. Возможно, новый визирь…

Румянцев застучал пальцами по столу, раздумывая.

— В канцелярии лежат письма пленных пашей, кои в Киеве содержатся. Найдите толкового человека, знающего турецкий язык, и пошлите его с этими письмами в турецкий лагерь, к визирю.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

— Внушите тому, на кого падет выбор, что письма только повод, — продолжал Румянцев. — Он должен узнать, что у них произошло, и заодно подтвердить слух о намерении нашем в будущую кампанию оставаться на своих местах и не предпринимать наступления.

Снаружи постучали.

— Что за порядки? — вспылил фельдмаршал.

Дверь открылась, и на пороге появился молоденький прапорщик.

— Ваше сиятельство, пакет от генерала Салтыкова, — бойко доложил он.

— Вы что, порядка не знаете?

— Виноват, ваше сиятельство, приказано в собственные руки.

Приняв пакет, Румянцев разрешил прапорщику уйти. Дежурный генерал с интересом придвинулся ближе к фельдмаршалу. Хмурость на лице фельдмаршала, начавшего читать присланную бумагу, стала сменяться выражением озабоченности.

— События и в самом деле серьезные, — сказал он, кончив чтение. — Умер султан Мустафа, на престол взошел его брат Абдул-Гамет. Графу Салтыкову сообщил о сем бежавший из плена арнаут.

Дежурный генерал с облегчением прокашлялся.

— Теперь ясно, кому салютовали турецкие крепости. Прикажете распоряжение о письмах пашей отменить?

— Ни в коем случае. Теперь посылка человека в неприятельский лагерь просто необходима. Мы должны знать, как пойдут события дальше.

После того, как дежурный генерал ушел выполнять приказание, Румянцев сел писать письмо императрице. Смена кормчих обычно не проходит без перемен в политике. Те, кто впервые приходит к власти, нередко впадают в состояние, имеющее отдаленное сходство с легким опьянением: им начинает казаться, что они гораздо умнее, одареннее своих предшественников и потому способны повести дела намного лучше. Если такие чувства овладевают человеком, получившим власть, надолго, то последствия смены власти могут оказаться самыми неожиданными. Вот почему Румянцев так торопился с сообщением о смерти султана. Императрица — должна узнать о смене монархов как можно скорее, чтобы взять сие в расчет при определении новых вех в государственной политике.

Закончив письмо и сделав соответствующие распоряжения, связанные с его отправкой по назначению, Румянцев приказал адъютанту седлать лошадей, чтоб ехать в дивизию графа Салтыкова.

— А обедать? — напомнил адъютант.

— В дороге закусим.

Через четверть часа он был уже снова на коне, снова рысил по осевшему после оттепелей снегу, отворачиваясь от ветра, хлеставшего по лицу мерзким холодом. В левой стороне живота сильно покалывало. Боль появилась сразу же после выезда в дорогу, и первая мысль была вернуться домой. Но, подумав, он решил продолжать путь.

Он не мог не ехать. Известие о смерти султана взывало к бдительности. На ум приходило предположение, что новый султан, не имея понятия о положении дел на театре войны, не знакомый с состоянием европейской политики, может загореться желанием ознаменовать свое вступление на престол активными действиями на Дунае с расчетом вознаградить Турцию за все поражения, понесенные ею при прежнем султане. Да и военачальники, наверное, будут искать случая для одержания победы над русскими войсками, чтобы обратить на себя внимание нового монарха.

«Как бы там ни было, нам надо быть начеку!» — размышлял Румянцев дорогой.

До графа Салтыкова добрались уже близко к полуночи. Граф, сытно поужинавший, чистенький, готовившийся ко сну, узнав, что главнокомандующий явился к нему из Корнешт, не сделав ни одной остановки, восхитился:

— Боже! Да ведь это же сорок верст! Отмахать столько без отдыха!.. Да у вас, ваше сиятельство, отменное здоровье!

«Тебе бы мое здоровье, жирный боров», — усмехнулся про себя Румянцев, едва держась на ногах от усталости и усилившихся болей. Вслух спросил:

— Что слышно с той стороны?

— Хлопцы мои с того берега турка притащили. Басурман уверяет, будто там в наступление готовятся, чтобы сим нового султана порадовать. Султан обещал за победы великие милости.

Румянцев не мог более стоять и опустился на широкий топчан, застланный роскошным турецким ковром.

— Вам нужно отдохнуть, ваше сиятельство, — встревожился Салтыков, обратив внимание на его болезненный вид.

— Вы правы, — сказал Румянцев. — Распорядитесь, чтобы приготовили постель. О делах поговорим завтра, — добавил он, отводя взгляд.

…Ответ императрицы на письмо Румянцева о вступлении на престол Турции нового султана пришел в первых числах марта. Императрица писала, что смена султана неминуемо вызовет в стане противника смуту, и расстройство и в связи с этим предлагала Румянцеву воспользоваться «благоприятным моментом», назначить особый экспедиционный корпус для внезапного удара на Силистрию и Варну. Этим же рескриптом она уполномочивала его вести с представителями Порты мирные переговоры.

Рескрипт расстроил Румянцева. Не только потому, что от него отдавало непониманием обстановки, сложившейся после смерти султана. В нем сказывалось стремление придворных военачальников вновь навязать ему свои планы, к тому же планы нереальные. «Спекулятивные воины» не понимали того, что с приходом к власти нового султана никакой «растерянности» и никаких «смут» в турецкой армии не произошло. Скорее, все выглядит наоборот. По последним сведениям, для усиления оттоманской армии в стране производятся новые наборы, новый верховный визирь Муссин-Заде Магмет-паша заявил о своем стремлении уже в самом скором времени отвоевать крепости и города, захваченные русскими войсками. Не «растерянность», а усиление воинственных настроений — вот что явилось результатом смены власти.

План немедленной отправки экспедиционного корпуса за Дунай был нереален и по другой причине: стояли зимние холода, а солдаты не имели ни справной обуви, ни теплой одежды. Подпиши придворные начальники предложенный план своими именами, Румянцев просто-напросто высмеял бы их. Но под рескриптом стояла подпись императрицы, и давать волю своей досаде было небезопасно. Тем не менее он не удержался от того, чтобы не влить в свой ответ императрице яд сарказма. Напомнив о плохом, снаряжении вверенных ему войск, он заявил, что в настоящее время, в условиях продолжающихся холодов, не может вывести в поле солдат. И добавил: «…разве что в полной наготе».

Спустя несколько дней Румянцев получил письмо от жены, точнее, два письма, вложенные в один пакет, — одно от жены, другое от сына Миши. «Батюшка мой, Петр Александрович! — говорилось в первом письме. — Я писала тебе через офицера который к Алексею Михайловичу Обрескову поехал, и книгу послала «Шереметьевы вояжи». А теперь скажу, что Г. А. Потемкин пожалован генерал-адъютантом и нынешнюю неделю дежурит и в армию не поедет. Сказывал, мне, что на будущей неделе посылает нарочного курьера в армию и к тебе хотел писать. Я очень довольна, что он Мишу ласкает и сам к нему часто ходит».

Румянцев попробовал представить себе Потемкина в роли генерал-адъютанта и невольно усмехнулся: «Хитер! Армия ему теперь и впрямь не нужна. Ему дороже подол императрицы».

Письмо сына оказалось таким же коротеньким. Он сообщал, что задерживается в Петербурге потому, что хочет дождаться возвращения из-за границы братьев, о которых соскучился. «Я очень скоро приеду, мне непременно надо ехать, — писал он, — да и здешняя жизнь мне не очень приятна…» В конце приписка: «Позабыл вам, милостивый государь батюшка, отписать, что я в прошедшее воскресенье обедал у государыни, и она со мной долго говорила».

«Ах, Миша, Миша!.. — с восхищением подумал о сыне Румянцев. — Знать, ты тоже будешь солдатом, как и родитель твой!»

Он бережно сложил письма и спрятал их в шкатулку.

4

Войдя в общество императрицы, Потемкин быстро стал здесь своим человеком. Придворные дамы были от него без ума. Он был совсем не такой, как другие. Не чванился, не умничал. Умел ко времени мило улыбнуться, сказать ласковое слово, обронить веселую шутку. А уж сколько знал забавных историй! Слушаешь и не наслушаешься. Приятнейший человек!

И вот с этим милым, веселым человеком стряслось что-то непонятное. Он вдруг заскучнел, сделался молчаливым, в присутствии императрицы тяжко вздыхал, словно его мучил какой-то недуг. Однажды он совсем не явился на службу. Встревоженные поклонницы послали к нему человека узнать: не заболел ли? И были потрясены, когда их посланец доложил, что генерал-адъютант в полном здравии, но решил более не служить во дворце и уехал в Александро-Невский монастырь с намерением постричься в монахи.

Исчезновение новоиспеченного генерал-адъютанта вызвало во дворце многочисленные толки. Все только и говорили об этом невероятном событии. Недоумевали что могло заставит столь необыкновенного человека сменить генеральский мундир на монашеское платье? Некоторые из придворных дам уверяли, что причиной была любовь. Влюбился человек, а ему не ответили взаимностью, вот он и решился… Вспоминали его вздохи в присутствии императрицы и многозначительно покачивали головой. Боже, неужели в саму государыню?.. А почему бы и нет? Чем он хуже Васильчикова? Нисколько не хуже, даже во сто крат лучше. Хотя и с поврежденным глазом, а красивее. И ума палата. Васильчиков пальца его не стоит. Жаль, что государыня сама этого не видит…

Чем больше разговоров, тем решительнее становились поклонники влюбленного. На Васильчикова теперь уже смотрели чуть ли не с презрением. А когда представился удобный случай, дамы стали просить государыню, чтобы ее величество не позволили «усохнуть» в монастыре такому великолепному человеку, каким был Потемкин.

— Но я всего лишь земная царица, — сказала на это государыня с томной улыбкой, — я не могу повелевать людьми, которые отдают себя служению Всевышнему.

— Достаточно одного вашего слова, и он вернется.

Екатерина продолжала прикидываться непонимающей.

— Если так, можете передать ему, что я буду рада вновь увидеть его в нашем обществе.

Вскоре после этого разговора графиня. Брюс поехала в монастырь. Она нашла любимца придворных дам в келье, освещенной восковыми свечами, и едва узнала его. Он был в монашеской одежде, обросший курчавой бородой, с волосами, свисавшими почти до плеч, — ни дать ни взять святой старец! Только здоровый глаз его по-прежнему источал знакомое тепло молодости.

— Ах, Григорий Александрович! — закачала головой графиня. — Вы ли это?

Потемкин смиренно сложил перед собой руки ладонями внутрь и поклонился монашеским поклоном.

— Чем же вы тут занимаетесь? — продолжала графиня, не зная, как быть: то ли протягивать руку для поцелуя, как делала раньше, то ли припасть к его руке, ища благословения.

— Обучаюсь церковному уставу, — степенно отвечал Потемкин, движением головы показывая на раскрытую книгу, лежавшую на столе с горящими свечами. — Я уже объявил вашим: готовлюсь постричься.

Потемкин глубоко и как-то убито вздохнул, словно желая сказать этим, что он еще не забыл светскую жизнь, которую покинул, но ему не миновать этих стен, потому что такая судьба…

— Ее величество жалеет, что укрылись в монастыре. Ее величество просила сказать, что будет рада вновь увидеть вас в своем обществе.

Потемкин, выпрямившись, снова вздохнул и неожиданно заговорил о своей несчастной доле, о том, что ему, должно быть, самим роком предписано Скоротать век в монастырских стенах, что в светском обществе его преследуют одни разочарования… Он говорил страстно и, как показалось графине, с неподдельной искренностью.

— Нет в мире человека, который был бы предан матушке-государыне так, как я, — взволнованно звучал его голос. — Но есть причины, которые побуждают меня находиться подальше от общества ее величества. Я мучаюсь, когда вижу рядом с ней человека, мне ненавистного…

— Я вас понимаю, — растроганно сказала графиня, — и думаю, что все обойдется. Во всяком случае, я не советую вам торопиться с обрядом пострижения. Скоро я приеду к вам с более приятными известиями.

Здоровый глаз Потемкина наполнился слезами. Забыв о своем монашеском облике, отшельник опустился перед графиней на колени, как делал это раньше, и стал с жаром целовать ее руки.

— О моя спасительница!.. — страстно шептал он. — Я никогда, никогда не забуду вашей доброты. До гроба буду вашим слугой.

Он поднялся с колен только после ее ухода, поднялся и ликующе стал взлохмачивать волосы. Он был доволен, очень доволен. Визит графини Брюс оживил в нем сладостные мечты и надежды. Дорога к заветной цели расчищалась. Еще немного, и он станет тем, кем должен быть.

Потемкин подошел к столу, захлопнул книгу и небрежно бросил ее на подоконник. К черту церковный устав! Теперь он ему не нужен. Графиня Брюс умеет держать слово. Не позже как через неделю она выведет его из этой могилы.

Графиня Брюс приехала даже раньше, чем он предполагал. Ровно через три дня. На прекрасном лице ее сияло довольство.

— Я прислана за вами, генерал, — весело сказала она, — прислана ее величеством.

Потемкин не стал задавать вопросов, не стал ломаться, как в прошлый раз. Он понял: раз его желают видеть, значит, все в порядке.

— Подождите немного, я быстро, — с радостной покорностью сказал он и удалился в другую комнату.

В келье не было свечей. Слабый дневной свет пробивался через единственное узкое оконце, похожее на бойницу. Графиня подошла к этому оконцу и от нечего делать стала смотреть на монастырский двор. Там светило солнце. С крыш собора свисали толстые сосульки. С громким чириканьем носились воробьи. Стояла середина марта. Хотя под солнцем еще серебрился снег, весна уже давала о себе знать.

Когда Потемкин после недолгой отлучки возвратился в келью, графиня не удержалась от восторженного возгласа. Он снова был в генеральском мундире, чисто выбритый, в парике — молодой, красивый, такой, каким его привыкли видеть во дворце.

— Покорный ваш слуга ждет ваших приказаний, — изящно склонил он голову перед графиней.

— В таком случае следуйте за мной, — весело подхватила графиня.

Они поехали сразу к Зимнему дворцу. У главного подъезда их никто не встречал. Собственно, Потемкин этому был даже рад. Зачем лишний парад? Незаметно исчез, незаметно вернулся. Очаровательная графиня знала, как вести дело.

Они поднялись в покои императрицы. Графиня шла впереди.

— Знаете, а мне как-то вдруг страшно стало, — признался Потемкин, когда они остановились перед знакомой двустворчатой дверью.

— Держитесь, — кивнула ему графиня и добавила доверительно: — Васильчикова больше нет.

Императрица находилась в обществе придворных дам и обер-камергера Шереметева. При появления Потемкина дамы зашушукались, Екатерина, вышивавшая на пяльцах, мельком взглянула на него и, как ему показалось, лукаво улыбнулась. Она была молода, свежа, красива.

— Ваше величество, — обратилась к ней графиня Брюс, — мне удалось вызволить из монастыря нашего отшельника.

Екатерина снова посмотрела на него, но теперь уже пристально.

— Вы вернулись, потому что там вам стало скучно?

— Нет, ваше величество, — расшаркался перед ней Потемкин. — Я честно собирался служить Богу, — но там, в монастыре, я понял, что кроме небесного есть еще бог земной, без которого жизнь моя есть ничто, и вот я вернулся.

Государыня поджала губы, делая вид, что ничего не поняла из его слов. Воспользовавшись наступившей паузой, дамы стали расспрашивать Потемкина о монашеской жизни.

— Жить в такой обители! Наверное, это так интересно!..

— О сей жизни могу кое-что рассказать, если дозволит ее величество.

Государыня, разумеется, дозволила.

— Сделайте одолжение. Только, жаль, что не могу услышать вашу историю. Мне нужно идти.

Она ушла вместе с графиней Брюс. В ее уходе Потемкин усмотрел добрый признак и стал с веселой развязностью рассказывать историю из блудной жизни монахов, кстати, тут им же сочиненную.

Едва он закончил рассказ, как вернулась графиня Брюс, чтобы позвать его с собой. Они вышли в коридор.

— А теперь что прикажете делать? — загородил дорогу своей спутнице Потемкин.

— Я должна повести вас к лейб-медику ее величества.

— Доктору?

— Да. Так надо.

Потемкин без пояснений догадался, для чего нужно показаться доктору-англичанину. Этот человек был последним из тех, кто ограждал доступ к опочивальне ее величества.

— Вам я обязан всем своим счастием! — Потемкин схватил руку графини и крепко прижал ее к своим губам.

Глава IXКучук-Кайнарджи

1

Молодой граф Михаил Румянцев вернулся в армию в начале апреля, в самую слякоть. Отцу он привез десятка три лимонов — домашний гостинец, — а также письмо от матушки.

— Прибыл вовремя, — обрадовался его приезду Румянцев-отец. — Опоздай на неделю, и ты бы нас мог здесь не застать.

— Новый поход?

— Да. На сей раз будем наступать за Дунаем, пока турки не запросят мира.

…Начало нового наступления намечалось на 15 апреля, но к этому времени из ударных корпусов Каменского и Суворова смогли переправиться за Дунай только пехотные полки. Кавалерию пришлось задержать на левом берегу реки до появления подножного корма. Погода стояла холодная, — зелень не шла в рост, а без зелени кавалерия, что пехота без хлеба. К счастью вскоре подули южные ветры, и все стало преображаться на глазах. Конники повеселели. Уже к 9 мая Каменский, подтянул к Карасу все свои силы, а через день с ним вступил в связь Суворов, перешедший Дунай у Гирсова. Следом за ударными корпусами, оставив зимние квартиры, вышли на намеченные рубежи другие соединения армии.

Противник, однако, не давал о себе знать. Турки, по-видимому, поверили в слух о намерении русской армии оставаться на левом берегу Дуная и не ожидали скорого открытия военных действий. Чтобы разведать неприятеля, Каменский выслал вперед по базарджикской дороге три полка донских казаков. Казаки проскакали по направлению на Базарджик 20 верст и не встретили ни одного турецкого солдата. И только повернув на Силистрийскую дорогу и достигнув селения Кучук-Кайнарджи, они обнаружили турецкий лагерь, стоявший на опушке леса. Неожиданное появление русских настолько ошеломило турок, что они даже не попытались организовать сопротивления. Потеряв до 300 человек убитыми, бросив боевые знамена и все лагерное имущество, они бежали в сторону Силистрии.

Первая стычка, конечно, еще ничего не определяла, Румянцев требовал от ударных корпусов, пользуясь неподготовленностью турок, развертывать решительные действия, дорожа каждым часом.

Фельдмаршал руководил армией из своей ставки. Апрельская сырость пробудила в нем старую болезнь — лихорадку. О верховых выездах не могло быть и речи. Да, собственно, в этом и не было надобности. Руководить наступлением из одного центра было удобнее. Между главной квартирой и войсками поддерживалась эстафетная связь. Приказы на места доставлялись в считанные часы. Так же быстро доставлялись донесения с мест. В необходимых случаях, когда был нужен совет главнокомандующего, военачальники приезжали сами. Именно так поступили Каменский и Суворов, когда составили план совместных действий.

Главнокомандующий принял их в присутствии дежурного генерала. Он был бледен. Суворов, сам временами страдавший лихорадкой, не мог не заметить его болезненного вида.

— Ваше сиятельство, у вас жар — сказал, он.

Румянцев досадливо поморщился:

— Пустое, — и сухо предложил: — Докладывайте.

Каменский с некоторой торопливостью, боясь слишком утомить главнокомандующего, стал излагать намеченный им и Суворовым порядок наступления. Оба генерала считали, что имея главной целью наступлений овладение Шумлой, как и предусмотрено общей диспозицией, их корпуса должны идти к Базарджику, а потом к Козлудже. После овладения этими пунктами они находили целесообразным выслать отряд к Варне, чтобы привлечь к сей крепости внимание противника и таким образом ослабить его в Шумле. Шумлу предполагалось взять внезапным ударом. В случае неудачи оба корпуса отходили к Силистрии для соединения с главными силами армии.

Выслушав Каменского, Румянцев с минуту смотрел на разложенную перед ним карту, потом тихо, словно боялся сорвать голос, заговорил:

— Что ж, план ваш в целом можно одобрить. Но я позволю себе высказать некоторые мысли, которые постарайтесь взять в расчет.

Соображения фельдмаршала сводились к следующему: корпус Суворова должен перейти от Гирсова к Черноводам, показывая вид движения к Силистрии, в то время как усиленный отряд из корпуса Каменского направился по берегу Черного моря к Варне, чтобы внушить неприятелю мысль о намерении нашей армии захватить эту крепость. Поход на Базарджик следует начать только после этих маневров: Каменскому — по главной дороге, Суворову — параллельно с войсками Каменского, прикрывая их со стороны Силистрии, время от времени посылая к этой крепости небольшие партии для маскировки действительного движения. В случае столкновения корпуса Каменского с неприятелем на открытом пространстве Суворов должен ударить туркам в левый фланг или тыл, стараясь отрезать противника от Шумлы. Обязательным условием успешного наступления является тесная связь между корпусами и согласованность действий. Действия против самой Шумлы допустимы только при объединении сил.

— За мной помимо корпуса значится дивизия князя Репнина, — напомнил Суворов. — Могу ли войска этой дивизии в случае необходимости вызвать на помощь для действий за Дунаем?

— Часть войск, конечно, можете, — ответил Румянцев. — План планом, но обстоятельства в любой момент могут, заставить вас принять иное решение. Так что поступайте по усмотрению, соблюдая согласованность.

При последних словах фельдмаршала Каменский замычал и исподлобья посмотрел на Суворова.

— Нам трудно добиваться согласованности, — сказал он. — Мой сосед во всем старается навязать свое мнение.

— Мнения могут не совпадать. Но если возникает спор, согласно уставу первенство должно принадлежать генералу Каменскому, как старшему, — предупредил Румянцев.

Каменский удовлетворенно качнул головой, Суворов, недовольный, промолчал.

Когда они, решив свои вопросы, ушли, Румянцев с озадаченным видом спросил дежурного генерала:

— Как думаете, сработаются?

— Должны, ваше сиятельство. Каменский, правда, слишком самолюбив, Суворов — порох, а все ж должны, ваше сиятельство, — закончил генерал.

Румянцев с сомнением покачал головой:

— Вряд ли. Впрочем, переставлять их теперь уже поздно: план кампании вступил в силу.

2

Ударные войска Каменского и Суворова в первые дни наступления не встречали упорного сопротивления. Узнав, что русские идут, на Базарджик, турки выслали навстречу пятитысячный конный отряд. Они еще не знали, что наступление ведется крупными силами, решив, что ото всего лишь поисковая операция. Беспечность обошлась им дорого. Отряд был разбит и бежал по Шумлинской дороге, оставив, на поле боя три пушки и семь знамен. Вскоре Каменский вошел в оставленный турками Базарджик.

Узнав о разгроме неприятельского отряда, Румянцев, приказал Каменскому взять из корпуса Суворова столько войск, сколько потребуется, и продолжать движение на Шумлу. Суворов в свою очередь получил в подкрепление три полка из резерва.

Осторожный Каменский, больше всего боявшийся турецкого окружения, продвигался вперед очень медленно. Смелость взыграла в нем лишь после того, как стало известно о переходе на правый берег Дуная всей русской армии, заперевшей выходы из придунайских неприятельских крепостей и таким образом обезопасившей тылы ударных корпусов. Утром 9 июня его войска дошли до селения Юшени, что неподалеку от Козлуджи, и стали ждать прибытия сюда же корпуса Суворова, следовавшего по другой дороге.

Корпус прибыл к полудню. Соединившись, войска расположились на отдых, а их главные командиры. Каменский и Суворов с крупным отрядом казаков выехали на рекогносцировку местности, где разведчики обнаружили крупные силы противника.

Турецкий лагерь располагался у самых стен Козлуджи, упираясь с одной стороны в перелесок, а с другой — в земляной вал, опоясывавший город. Однако точно определить его позиции не довелось. Сражение началось еще до того, как была закончена рекогносцировка.

А произошло это таким образом. Когда головной отряд казаков стал приближаться к Козлудже, он неожиданно столкнулся с неприятельским пикетом. Короткая стычка вызвала в турецком лагере переполох. Навстречу казакам тотчас выступили спаги. Они приблизились к ним на расстояние ружейного выстрела, но вдруг повернули назад и стали отступать по узкому лесному дефиле. Казаки кинулись их преследовать. Со стороны казалось, что спаги просто струсили и, не пожелав принять боя, решили скрыться. На самом же деле это было не так. Позволив казакам выйти из дефиле на открытое пространство, спаги повернулись к ним лицом и стремительно атаковали. Завязался ожесточенный бой.

Казаки дрались отчаянно, но турецких конников оказалось намного больше, к тому же из лагеря к ним на помощь уже спешили янычары. Часть атакующих спагов ударила казакам во фланг, стараясь отрезать их от своих. Увидев это, казаки дрогнули и стали отступать к дефиле. Однако узкий лесной коридор оказался заполненным другими кавалеристами, направленными Каменским в помощь казакам. Возникшая пробка сразу же вызвала панику, которая перекинулась даже на эскадроны, охранявшие командиров корпусов.

— Ваше сиятельство, — обратился Суворов к Каменскому, — надо немедленно звать пехоту. Сражения теперь не миновать. Я постараюсь задержать турок до подхода главных сил.

Суворов поскакал к дефиле. Проход оказался так забит людьми и лошадьми, что о проезде верхом нечего было и думать. Пришлось сойти с коня и пробираться дальше пешком.

— Всем спешиться! — от эскадрона к эскадрону передавалась его команда. — Отвести лошадей в сторону, освободить проход для пехоты! Сабли в ножны! Открыть по противнику ружейный огонь!

Лес помешал благополучной ретираде перед лицом превосходящего противника, поставил казаков в весьма опасное положение. Но он же, лес, дал им преимущество перед спагами, как только перешли они к огневой обороне. Спаги были стремительны и опасны на открытой местности, но стоило им доскакать до опушки, как их атака захлебнулась. В лесу саблей не размахаешься, зато лес не мешал вести ружейный огонь.

Обороняясь, русские стреляли метко. Уже десятки лошадей метались по полю перед дефиле, потеряв седоков. Спаги не выдержали и поскакали обратно, подальше от смертоносных пуль.

Молодец Суворов! Вовремя сообразил, как отогнать атакующих.

Новую атаку спаги предприняли уже вместе с янычарами. Но и эта атака не принесла им успеха. Пока янычары из лагеря подходили к полю сражения, через дефиле успели пройти три батальона гренадер. Выстроившись в каре, они надежно загородили проход через лес. Янычары попытались сбить каре лобовой атакой, но были отбиты. Ударили во фланг и снова, встретив шквал огня, вынуждены были отступить.

— Береги силы, ребята, — подбадривал солдат Суворов. — Подождем подкрепления, а потом — в штыки!

Мощь авангарда быстро росла. Вскоре в распоряжении Суворова стало уже четыре каре. Понимая, что успех сражения теперь полностью зависит от действий этого авангарда, Каменский послал, в помощь Суворову из своего корпуса еще два пехотных полка и всю свою кавалерию. Сам же с остатками войск занял оборону на близлежащих высотах.

Бой продолжался уже несколько часов. Турки более не атаковали, но и не намеревались уступать своих позиций. Они повели по русским каре сильную ружейную и пушечную пальбу. Между тем русские могли отвечать им только из ружей. Артиллерия застряла где-то в тылу. Посылаемые Суворовым курьеры неизменно доносили: «Дорога узка, не могут проехать». Наконец, уже к вечеру, на опушке показались долгожданные пушки, Слава Богу, добрались-таки! Солдаты сразу повеселели.

— Теперь держись, турок, будет тебе жарко!

Вступление в бой русской артиллерии сразу изменило соотношение сил. Неприятельский огонь стал ослабевать, а потом наступил момент, когда Суворов поднялся во весь рост, взмахнул над головой шпагой:

— За мной, богатыри! В штыки! Ура!

Восемь часов длилось это сражение. Оно закончилось внушительной победой русских. Турки бежали, оставив свой лагерь, 29 пушек, 107 знамен. Поле было усеяно телами убитых. Около ста человек сдались в плен.

3

Невелика крепость Шумла, поменьше Силистрии, да крепки ее стены. Место же она занимала очень выгодное: тут сходились в узел дороги, ведущие из Адрианополя и Варны в придунайские крепости. Великий визирь Муссин-Заде неспроста избрал ее местом своего постоянного пребывания. Отсюда он надеялся с помощью Аллаха исправно управлять войсками, если не уничтожить, то хотя бы вытеснить русских из Валахии и Молдавии или, на худой конец, удержать за Дунаем, чтобы при возобновлении переговоров о мире добиться от них некоторых уступок. А то, что мир с русскими необходим, Муссин-Заде понимал еще до того, как стал великим визирем. Он не одобрял действий своих предшественников, как и внешнеполитического курса покойного султана. Они слишком доверялись советам западных европейских держав и тем ставили страну в трудное положение; Австрия, на которую они особенно рассчитывали, их попросту обманула. Взяла от Порты все, что могла, после чего плюнула на союз с нею. Франция, правда, держалась прежних позиций, она стояла за продолжение войны с Россией и даже помогала Порте оружием. Но ведь помощь ее была небескорыстной! За новые пушки, которые получила Турция, приходилось платить золотом. Впрочем, дело не только в золоте. Помогая Турции, она желала использовать эту помощь для того, чтобы самой крепко стать ногой в Малой Азии.

Нет, война с Россией Турции совсем ни к чеку, и он, Муссин-Заде, в этом был абсолютно уверен. Турция и Россия соседи, а это очень худо, когда соседи дерутся между собой, соседи должны жить мирно.

О своих видах на мир Муссин-Заде не побоялся сказать самому султану. Султан ему поверил и предоставил полные полномочия: мирись, если это так необходимо. Одно только условие поставил: чтобы мир был почетным, не унизил бы достоинство Оттоманской империи, могущественной из могущественных.

— Прежде чем подписать мир, ты должен порадовать нас победой, — сказал ему султан.

— Если надо, я отдам за тебя мою жизнь, — уклонился от прямого ответа Муссин-Заде.

Он хорошо сделал, что не поклялся султану добиться победы. Клятва обернулась бы обманом. Хотя великий визирь стремился к победе, хотя и готовился атаковать русских, Румянцев оказался хитрее его военачальников. Он опередил турецкую армию, сам перешел в наступление. Попытки остановить его в открытом бою кончились для турок поражением. Слава Аллаху, что крепости уцелели. Еще есть надежда отсидеться в крепостях. Авось русские сами уйдут на тот берег Дуная, как поступили в прошлом году. Уйдут, и тогда снова можно начать переговоры о мире.

Сладкие надежды! С этими надеждами визирь не расставался ни на один день. Вот и сегодня, едва закончился утренний намаз, как вызвал к себе пашей. И опять с тем же вопросом: что русские?..

Вопрос приводит пашей в смущение, Они переглядываются. Один из них открывает рот чтобы говорить, но визирь делает нетерпеливый жест:

— Молчите, молчите. Я по глазам вашим вижу, что положение не улучшилось. Да и как может улучшиться, когда у великого султана такие тупые начальники? У них только наложницы на уме…

— О великий визирь, все в руках Аллаха! — осмеливается говорить Ага-паша, предводитель янычар. — Аллах поможет, и мы разобьем русских.

Визирь страдальчески вздыхает. Он не верит ему. Абдул-Резак тоже хвастался, что сможет разбить русских, заставить их вернуться обратно за Дунай. А что вышло? У Козлуджи потерял армию, бежал трусливо, оставив противнику лагерь и всю артиллерию.

— Мне душно, откройте окно.

Абдул-Резак с рабской готовностью бросается выполнять приказание. Визирь смотрит на его широкую мясистую спину, вытянутую дыней голову, и к нему приходит мысль, что было бы полезно ради устрашения других пашей отрубить эту голову за поражение при Козлудже. Однако он тут же отгоняет эту мысль: всех не казнишь!..

Через распахнутое окно ветерок вносит запах гари.

— Разве в крепости пожар?

— Слава Аллаху, с прошлого года не было ни одного пожара. То дым от русских костров.

Глаза визиря наливаются гневом.

— Я приказывал отогнать русских и, кажется, не жалел для этого войск.

— Ваши войска, о великий визирь, храбрейшие из храбрейших. Но русские дерутся как дьяволы. Они заставили укрыться в крепости всю нашу конницу.

Визирь приказывает закрыть окно. Настроение окончательно испорчено. Он снова начинает брюзжать, обвиняя военачальников в отсутствии должного усердия. Ему не перечат. Стоит ли раздражать больного, старого человека, который уже одной ногой стоит в могиле?

— Пошлите в Силистрию и Рущук курьеров, нам потребуется помощь.

— О визирь, дороги к крепостям отрезаны. У Силистрии стоит с армией сам Румянц-паша.

— Тогда пусть скачут в Варну.

— Варна тоже отрезана.

Визирь возносит руки к небу:

— О, всемогущий Аллах, что сделал ты с армией правоверных? Лучше возьми мою жизнь, но не дай покрыть позором мои седые волосы!

Пашам становится жалко своего визиря, и они начинают наперебой уверять его, что трудное для турок положение продлится недолго, что русским не удастся завладеть крепостями и с наступлением осенних холодов они вынуждены будут уйти за Дунай, поскольку пожухнет трава и им нечем будет кормить лошадей… В хоре голосов не слышно только голоса Ресми-Ахмет-эфенди, первого советника визиря.

— Разве тебе нечего сказать, эфенди? — не слушая пашей, обращается к нему визирь.

— Мой повелитель, я занят мыслями о переписке с русским фельдмаршалом. — Голос советника звучит мягко, вкрадчиво. — Мне думается, еще не поздно искать с ним почетного мира.

На лице визиря появляется усмешка недоверия. Почетный мир!.. Стремление к такому миру должно подкрепляться оружием, а что он может противопоставить сейчас Румянцеву, обложившему его разрозненные силы? Румянцев будет диктовать свои условия, и ему, великому визирю, остается только торговаться с ним…

— Оставьте меня, — делает нетерпеливый жест визирь, — мне нужно подумать.

Визирь думал час, думал два, думал три. Наконец позвал секретаря.

— Подойди поближе, Нишанджи-эфенди, — сказал он ему, — и слушай, что скажу. Составь письмо к графу Румянцеву, русскому фельдмаршалу. Напиши, что мол, нами уже устранены многие препятствия к заключению мира, и мы просим прислать уполномоченных для переговоров о заключении перемирия хотя бы на несколько дней.

— Я все понял, о великий визирь.

— И еще. Прикажи от моего имени послать гонца за Балканы к сераскиру Юсуфу-паше. Пусть поднимет свое войско, прибавит к нему все, что есть за Балканами, и спешит к нам. До начала переговоров с русскими мы должны непременно отогнать их армию от Шумлы.

— Все будет сделано, о визирь! Да поможет вам Аллах в ваших великих планах!

Встреча с военачальниками до того утомила визиря, что он пожелал лечь в постель. В последнее время здоровье его ухудшилось. Сердце временами, схватывало так, что на теле выступал холодный пот, С таким сердцем вернуться бы ему скорее в Константинополь, да нельзя оставлять Шумлу, нельзя бросать на произвол дело заключения мира.

Через несколько дней визирю стало лучше. Но едва он встал, как слег снова. На этот раз его свалило известие о поражении войск Юсуфа-паши, направлявшихся к Шумле. Русские их встретили в сорока милях от крепости и заставили бежать обратно.

Вскоре на голову визиря обрушился новый удар. Русский главнокомандующий в ответ на его письмо решительно отказался от перемирия, потребовал сразу перейти к заключению мира и предложил в связи с этим выслать в русский лагерь своего уполномоченного.

Визирь снова почувствовал сильные боли в сердце, но не стал звать врачей, а послал за Ресми-Ахмет-эфенди. Первый советник явился с румяным лицом хорошо пообедавшего человека. Его здоровью можно было только завидовать. Силен как буйвол.

Визирь показал советнику письмо Румянцева.

— Что о сем скажете?

— У нас нет другого выбора, — сказал советник, прочитав письмо. — Придется согласиться с предложением русских…

— Наша армия числом солдат все еще превосходит русскую, — как бы в раздумье промолвил визирь.

— Но она разобщена, заперта в крепостях.

Визирь долго молчал, раздумывая. Потом попросил советника составить вместе с секретарем новое письмо на имя Румянцева, еще раз попросить в том письме установления хотя бы краткого перемирия, предложить для проведения мирного конгресса один из островов на Дунае между Рущуком и Журжей, представлявший собой нейтральное место.

4

Наступление русской армии за Дунаем развивалось гораздо успешнее, чем предполагалось. Турки оказались буквально запертыми в своих опорных пунктах. Попытки восстановить сообщение между крепостями не приносили успеха. 24 июня рущукский сераскир Ассан-Бей, пытаясь восстановить прерванную связь с Шумлой, бросил на русский отряд заслона около 5 тысяч конников и до 8 тысяч пехоты. Отчаянная вылазка обернулась для турок поражением. Потеряв убитыми до 800 человек, они вынуждены были вернуться в крепость. Вскоре Ассан-Бей предпринял новую вылазку, но уже на Константинопольскую дорогу. И опять его постигла неудача. На этот раз он потерял убитыми до 1000 человек.

Румянцев теперь уже твердо знал, чем кончится начатая кампания. Турецкая армия оказалась в расставленных силках, из которых ее могла вызволить только новая 100-тысячная армия. А столько войск султан прислать сейчас не мог. Ему надо было держать еще армию для защиты архипелага, где действовал русский флот.

Командиру ударного корпуса генералу Каменскому не терпелось пойти штурмом на Шумлу. В начале кампании его приходилось постоянно подталкивать, а тут сам рвался вперед. Он хотел доказать всем, что способен одерживать победы и без участия Суворова.

Суворова не было с ним уже более недели. Вскоре после сражения при Козлудже знаменитый генерал заболел лихорадкой и подал рапорт с просьбой о предоставлении отпуска для лечения. Румянцев удовлетворил его просьбу, хотя и понимал, что ссылка на болезнь была только предлогом, что подлинной причиной была ссора с Каменским. Не сработались два видных военачальника. Каменский обидел боевого товарища тем, что пытался приписать себе главную заслугу в победе над турками, одержанной при наступлении на визирскую армию.

В ответ на просьбу Каменского дозволить штурмовать, последний оплот визиря Румянцев через эстафетную связь направил ему ордеров котором не рекомендовал иных действий, кроме как «не выпускать неприятеля из Шумлы и тем не ослаблять наших операций на Дунае». Он допускал, что Каменский один мог справиться с Шумлой. При сложившихся обстоятельствах Каменский мог даже пленить визиря вместе с его армией. Но стоило ли на это идти? Визирь был нужен ему сейчас не как пленник, а как лицо, которое могло подписать мир на условиях, ему продиктованных. А в том, что визирь вынужден будет это сделать, Румянцев не сомневался. Русская армия не оставляла никаких шансов для спасения турецкой армии иным путем.

Правда, попав в силки, визирь продолжал торговаться. Он еще не давал согласия на принятие условий мира, предложенных Россией. Он просил перемирия и открытия нового мирного конгресса. Но от его писем уже веяло безысходностью.

Двадцать восьмого июня Румянцев получил от визиря очередное письмо, в котором он, снова поднимая вопрос о перемирии и конгрессе, изъявлял готовность направил в Журжу своих представителей для переговоров. Румянцев ответил незамедлительно. Он предупредил визиря, чтобы тот не посылал уполномоченных в Журжу, а вошел в сношение с генералом Каменским. Касаемо главного он написал следующее: «О конгрессе, а еще менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знаете нашу последнюю волю: если хотите мира, то пришлите уполномоченных, чтобы заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много толковано и было объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия никак не перестанут».

Отправив ответ на визирское письмо, Румянцев вызвал князя Репнина, вернувшегося из отпуска.

— Займитесь изучением материалов Фокшанского и Бухарестского Конгрессов, — сказал он ему. — Вам придется подписывать мир с турками.

— А господин Обресков?

— Обресков застрял в Фокшанах, не скоро доберется, а переговоры могут начаться не нынче-завтра.

— Вы думаете, визирь согласится на мир без конгресса?

— Визирю некуда больше деваться.

Главнокомандующий не ошибся в своих расчетах.

Спустя два дня от Каменского поступило срочное донесение: визирь выслал к нему для отправки в главную квартиру армии двух уполномоченных со свитой из ста человек.

— Очень хорошо, — обрадовался Румянцев. — Я встречу их в Кучук-Кайнарджи.

Он отобрал из корпуса Репнина два пехотных полка, пять эскадронов кавалерий и с этим войском направился в селение, прославившееся неслыханной победой русских войск над превосходящим противником. Он избрал это место для встречи с турецкой делегацией не только потому, что оно должно было напомнить ей в несокрушимой силе русского оружия. Селение Кучук-Кайнарджи стояло на дороге Силистрия — Шумла, по которой направлялось подкрепление войскам, осаждавшим ставку визиря. Пусть турки своими глазами увидят, как велика угроза главному визирскому лагерю.

Уполномоченных визиря Румянцев принял не сразу. Их заставили более часа простоять у входа в селение, потом повели, пешком по дороге мимо войск, делавших вид приготовления к походу на Шумлу, и, наконец, сопроводили к большому глинобитному дому с виноградником.

— Фельдмаршал ждет вас, проходите.

В комнате, куда их привели, кроме Румянцева оказалось еще несколько генералов. Им представили всех: Гессен-Дармштадтский, брат супруги великого князя Павла, князь Репнин, дежурный генерал Игельстром, генерал-квартирмейстер Муромцев.

После обычных в таких случаях церемоний главный турецкий уполномоченный Ресми-Ахмет-эфенди вручил Румянцеву письмо визиря и сразу же заговорил о необходимости немедленно начать переговоры. Румянцев внимательно посмотрел на него и, ничего не ответив, попросил переводчика устно перевести содержание визирского письма.

Письмо визиря, содержало общие слова о желательности скорейшего мира.

«Я прошу всемогущего, — переводил переводчик, — ниспослать нам свое благословение к постановлению блаженного мира, и вашим дознанным мне благоразумием, проницанием, скромностью и храбростью, отличая и отделяя во всяком пункте трудное от нетрудного, я не сомневаюсь, что плод скромной вашей, твердости будет средством к облегчению сего дела, так как и я, ваш искренний, упражняюсь облегчить, сколько можно, затруднение от дел и ваше сердце то засвидетельствует…»

Едва переводчик закончил перевод, как уполномоченные снова стали просить начать переговоры. Румянцев медлил. Наконец заговорил:

— Видит Бог, как велико мое почтение к визирю. Однако в сей момент я считаю невозможным остановить движение войск к Шумле и потому нахожу открытие переговоров несвоевременным. Впрочем, — после небольшой паузы продолжал он, — я могу согласиться на переговоры, но только с условием, чтобы все было кончено и мирный трактат был подписан не позже как через пять дней.

Уполномоченные с минуту посовещались между собой; и объявили, что с условием фельдмаршала согласны.

— Сегодняшний день не в счет, — сказал Румянцев. — Переговоры начнутся завтра. Где и в котором часу — вас уведомят дополнительно. С нашей стороны переговоры будет вести сей генерал, — показал он на Репнина.

Когда турок повели в отведенные им квартиры, Муромцев широко перекрестился:

— Слава Богу, войне приходит конец.

— Потрудитесь заготовить два ордера, — строго сказал ему Румянцев. — Первый — Каменскому. Сообщите о переговорах да строго предупредите, чтобы не лез в пекло. Теперь нам потеря и одного человека дороже ста турков убитых. Второй ордер — Глебову. Сим уведомите его, что по обстоятельствам мирной негоциации я с малым отрядом остаюсь вблизи места мирных переговоров, общее командование армией вручаю ему. Задача такая: пока идут переговоры, держать противника в утесненном, запертом состоянии, укреплений его не атаковать.

Румянцев был предельно сосредоточен, говорил быстро, отрывисто. Таким Репнин видел его в Ларгском и Кагульском сражениях. Весь во власти главной своей мысли. Ни слова лишнего.

Но вот распоряжения отданы, генерал-квартирмейстер с дежурным генералом ушли писать ордера, и строгие глаза фельдмаршала как бы оттаяли, с лица исчезла печать напряжения, и он дружески кивнул Репнину.

— Кажется, я свое сделал, теперь слово за вами, князь.

— Я вожу с собой две бутылки шампанского, — сказал Репнин. — Не выпить ли нам по сему случаю?

— О нет, поберегите до более торжественного часа, — улыбнулся Румянцев. — Тем более, мне еще предстоит написать письмо визирю.

5

Жарким выдался этот день, 10 июля 1774 года. В огромной палатке, где уже пятый день проходили переговоры между воюющими сторонами и где сегодня предстояло подписать мирный трактат, стояла духота. Над головами турецких уполномоченных мерно, ни на минуту не переставая, то поднимались, то опускались опахала из диковинных перьев: слуги старались вовсю. Пот с уполномоченных визиря лился градом. И наверное, не только потому, что было жарко, им было сейчас очень тяжко. Они признавали себя побежденными.

Вот секретарь придвинул подготовленный трактат к Ресми-Ахмет-эфенди. Рука уполномоченного потянулась к перу, и все заметили, как она мелко-мелко задрожала. Нелегко подписываться под таким трактатом. Условия мира для Турции были более тяжелыми, чем те, которые предъявлялись на Фокшанском и Бухарестском конгрессах и от которых тогда турецкая делегация неосмотрительно отказалась.

Трактат состоял из 28 параграфов. Согласно этим параграфам, русско-турецкая граница на юго-западе устанавливалась по Бугу, а на востоке — по Кубани. Таким образом, к России отходила часть Северного Причерноморья, расположенная между Днепром и Бугом, Азов с прилегающей территорией и Кабарда. Крымское ханство отделялось от Оттоманской империи, которая признавала его независимость с сохранением, однако, зависимости татар от турецкого султана в делах религии. К России отходили две важнейшие крымские крепости Керчь и Еникале, обеспечивавшие беспрепятственный проход русских кораблей из Азовского моря в Черное. На Азовском море, кроме Азова, Россия приобретала также Таганрог, а в устье Днепра — крепость Кинбурн. Трактат давал русским кораблям гарантию Свободно проходить из Черного моря в Средиземное и обратно, плавать по Дунаю, приставать к турецким пристаням, ходить по каналам и другим водным сообщениям империи. В отношении торговли в пределах Оттоманской империи русские купцы получали такое же право, каким уже пользовались Англия и Франция. Особым «сепаратным артикулом» Оттоманская Порта обязывалась уплатить Российской империи за «убытки военные» в три года и в три срока в переводе на русские деньги 4 миллиона 500 тысяч рублей.

Мирный трактат предоставлял России право оказывать покровительство всем христианским подданным Оттоманской империи. Включение сего параграфа должно было, по мнению Румянцева, не только облегчить участь славян, греков, румын, молдаван, страдавших от турецкого ига, но и вместе с этим обеспечить со стороны этих народов поддержку политики России на Балканах и Кавказе.

Процедура подписания договора продолжалась недолго. Как впоследствии доносил Румянцев императрице, трактат был учинен — «без всяких обрядов министериальных, а единственно скорою ухваткою военного, соответствуя положению оружия с одной стороны превозмогающего, а с другой — до крайности утесненного».

— Я позволю себе напомнить, господа, — обратился к турецкой делегации князь Репнин, — что заключенный нами договор должен быть скреплен подписями и печатями верховного визиря и фельдмаршала графа Румянцева. Его сиятельство граф Румянцев считает, что размен ратификациями должен состояться не позже чем через пять дней.

Ресми-Ахмет-эфенди склонил голову, выражая тем свое согласие.

После того как дело было сделано и заключительное заседание закрылось, Репнин поспешил с подписанным уполномоченными трактатом к главнокомандующему. Румянцев ждал его в своей палатке вместе с сыном, одетым по-дорожному.

— Виват, ваше сиятельство! Мир подписан!

Они крепко обнялась. Молодой Румянцев смотрел на их восторженными глазами и улыбался, счастливый.

— А ты почему медлишь? — с шутливой строгостью напустился на него отец. — Прикажи подать коляску — и с Богом в Петербург!..

В палатку толпой вошли Воронцов, помогавший Репнину в переговорах с турками, Глебов, Игельстром и другие генералы. Они стали шумно поздравлять Румянцева. Именно ему, этому человеку, принадлежала главная заслуга в победоносном завершении трудной войны. Пять лет боролся он с сильнейшим противником и во всех сражениях выходил победителем. Он показал себя не только великим полководцем, но и замечательным дипломатом. Он сделал то, чего не могли добиться на мирных конгрессах ни Орлов, ни Обресков.

— Не мешало-бы по сему случаю пир закатить, — промолвил Глебов, любивший повеселиться.

Ему возразили:

— Подождем подписи верховного визиря.

Многим еще не верилось, что все будет так как решено уполномоченными.

Глава XПосольство в Константинополь

1

Как только договор о мире был подписан верховным визирем, Румянцев поручил доставить сей документ на ратификацию императрице князю Репнину. В этот день лихорадка вновь свалила его, и последние наставления именитому курьеру он давал уже лежа в постели. У него был такой страдальческий вид, что в течение всего разговора князь испытывал желание испросить дозволения остаться в лагере, чтобы быть с ним рядом, а в Петербург послать кого-нибудь другого.

Угадывая его мысли, Румянцев хмурился; а потом, вдруг сказал:

— Не думай обо мне худо. Бог даст, не умру. Не пройдет и трех дней, как снова буду на ногах.

— Я всю дорогу буду молиться, чтобы Бог поскорее вернул вам здоровье, — промолвил Репнин.

Румянцев ошибся, полагая, что сможет быстро подняться на ноги. Болезнь затянулась, и по настоянию доктора он со штабом переехал в Фокшаны, где имелись более благоустроенные помещения. Доктор требовал соблюдения полного покоя, но безделье отзывалось в нем еще большим мучением, чем сама болезнь. Румянцев не мог лежать как труп. Он требовал, чтобы ему докладывали о всех событиях в армии, давал по этим докладам необходимые распоряжения, собственноручно писал ответы на приходившие в его адрес письма. А писем приходило много. Из Петербурга, Москвы и других городов. То были письма с выражением восхищения по случаю заключения мира.

Им восхищались не только соотечественники. Им восхищалась вся Европа. Прусский посланник в Константинополе Цегелин, с которым Румянцев поддерживал постоянную связь, в одном из писем писал: «Я не льстец какой-нибудь, но я не могу удержаться, чтобы не сказать, что Ваше превосходительство вели войну как хороший генерал и, ловко воспользовавшись обстоятельствами, заключили мир как искусный министр. Вся слава этого мира принадлежит вам».

Мир! Это то, к чему Румянцев всегда стремился. Но хотя мир был подписан, фельдмаршал еще не мог чувствовать себя спокойным. Уж слишком много было противников сего акта как в европейских странах, некогда подтолкнувших Турцию на войну, так и в самой Турции.

В конце июля в Фокшаны пришла весть о скоропостижной кончине верховного визиря Муссина-Заде. После подписания мира визирь вознамерился отправиться в Константинополь, но едва доехал до моря, как его постигла смерть. Это было столь неожиданно, что Румянцев почувствовал новый приступ болезни. В голову полезли всевозможные предположения. Смерть верховного визиря могла быть следствием тайных интриг Сераля или враждебной ему партии, а может, даже следствием султанского приговора. В последнем случае только что заключенный договор мог быть объявлен недействительным, а ответственность за содеянное взвалена на покойника.

Румянцев распорядился послать в расположение турецких войск агентов с целью установления истинных причин прискорбного события. Он успокоился лишь после того, как его убедили, что визирь умер естественной смертью от старой болезни сердца, которая резко обострилась по дороге в Константинополь.

Вместо усопшего новым визирем султан назначил Мегмет-Измет-пашу. И перед Румянцевым снова возникли мучительные вопросы: что он за человек, этот новый визирь, какого направления ума, каково его отношение к России, к мирному трактату? Румянцев обратился со всеми этими вопросами к Цегелину. Тот ответил незамедлительно, но полную характеристику новому визирю дать воздержался. Он написал только, что Мегмет-Измет-паша известен как человек хорошего характера. И ничего другого. Впрочем, в письме прусского посланника содержались сведения, проливавшие свет на настроения в Порте, — сведения, которые Румянцев очень желал знать. Посланник писал: «Хотя народ, кажется, вообще доволен заключенным миром, тем не менее министерство и особенно улемы иначе об этом думают. Они сильно осуждают покойного Муссина-Заде и уполномоченных его, но тем не менее вино налито, нужно его выпить! Они не в таких обстоятельствах, чтобы отменить подписанное покойным визирем. Эти господа никогда не могли себе вообразить, что со столь многочисленной армией и в надежде на военное счастье нового султана, на которое они много рассчитывали, они будут поставлены в такое крайнее положение! Но тем выше слава тех, которые сумели сбить эту суетную спесь, и я обнимаю Вас от чистого сердца за то, что Вы намного поубавили эту оттоманскую гордость».

В начале сентября в армию вернулся князь Репнин. В новом чине. На радостях по случаю заключения мира императрица удостоила его званий генерал-аншефа и подполковника лейб-гвардии Измайловского полка.

Возвращение князя явилось для всех полной неожиданностью: говорили, он едет с посольством в Константинополь, а оказался снова в армии. Румянцев о сем был извещен самой императрицей. Еще в августе, сожалея о слабости его здоровья, она написала о своем решении направить князя ему в помощники. Однако императрица сказала далеко не все. Ее заботило не только желание сделать ему облегчение. В кармане у Репнина лежал высочайший рескрипт, коим он уполномочивался «беспрепятственно вступить в командование армией» в случае смерти Румянцева. Докладывая в Петербурге о состоянии здоровья фельдмаршала, Репнин несколько сгустил краски, чем и побудил двор принять такое решение.

На лице князя выразилась радость, когда он увидел фельдмаршала не в постели, а за письменным столом. Хотя болезнь и не отступила окончательно, Румянцев чувствовал себя уже настолько хорошо, что мог работать по нескольку часов в сутки.

— Я привез вам заморские лекарства, — сказал Репнин, — но, вижу, они вряд ли вам понадобятся. У вас прекрасный вид.

Он передал ему письмо императрицы, сообщив на словах, что государыня приняла решение отдать под его команду кроме первой и вторую армию, находящуюся в Крыму.

— А что же князь Долгоруков?

— Князь поступил опрометчиво, поспешив с отводом войск. Государыня им весьма недовольна. Вашему сиятельству предоставляется полнейшая свобода действий. Впрочем, — добавил Репнин, — все это вы найдете в письме ее величества.

Румянцев прочитал письмо и надолго задумался. Привести в исполнение условия мирного трактата оказалось делом не менее сложным, чем заключить его. Турки могли под разными предлогами уклониться от точного смысла договора и даже вовсе нарушить его. Их действия в Крыму как раз говорили об этом.

Крым был занят русскими войсками еще в 1771 году. В том же году татары (не без содействия России) избрали своим ханом Саиб-Гирея, независимо от Порты. Порта, однако, не признала Саиб-Гирея и утвердила в ханском звании Девлет-Гирея. Мало того, она вознамерилась вторгнуться в Крым. В июле 1774 года турки высадили у Алушты крупный десант. Хан Саиб-Гирей, клявшийся до этого в верности дружбе с Россией, переметнулся к противнику. Желая выразить туркам свое «раскаяние» за прежние действия в пользу России, он даже выдал им состоявшего при его дворе русского резидента Веселицкого.

После получения известия о заключении Кучук-Кайнарджийского мира военные действия в Крыму были прекращены. Однако турецкий сераскир под разными предлогами стал откладывать отвод своих войск. Отказывался он также освободить русского резидента. Словом, положение в Крыму было сложное.

— Я рад, что мне назначили такого помощника, как вы, — сказал Румянцев. — Дел для вас будет много.

— Не пощажу сил, ваше сиятельство, — заверил князь.

— Так вот, — Румянцев закрыл глаза, посидел так с минуту, отдыхая, и продолжал: — Прежде всего подберите умного человека для отправки в Константинополь в качестве нашего поверенного. На мой взгляд, на эту роль может подойти полковник Петерсон, уже имеющий опыт ведения сношений с Портой. Необходимо дать понять Дивану, что пока нам не будет отдан Кинбурн и турецкие войска не выйдут из Крыма, не освободят нашего резидента, мы не вернем Турции ее крепостей, которыми сейчас владеем. Что касается отправки в Крым новых войск, постарайтесь сделать сие как можно быстрее.

Румянцев зябко поежился. Решив, что с ним начинается приступ, Репнин поднялся, чтобы оставить его в покое.

— Посиди, — удержал его Румянцев, — проклятая лихорадка еще не совсем одолела меня. — Он повернулся к нему всем корпусом и, заглядывая в глаза, спросил:— Что ж не рассказываешь, как там. Утихла крестьянская война?

— Бунтовщики дошли было до Саранска, но теперь, слава Богу, рассеяны. Государыня послала против них графа Ивана Панина и генерала Суворова.

— Гм, Суворова… Не хотел бы быть на его месте. Постой. — встрепенулся Румянцев, — ты сказал, дошли до Саранска? В том краю моя вотчина Чеберчино. — И добавил со вздохом: — Жаль, если бунтовщики ее разграбили. Там прошло мое детство.

Его знобило. Репнин снова поднялся, но теперь уже с более решительным видом.

— Прошу прощения, Петр Александрович, но вам необходимо в постель.

Румянцев, соглашаясь, кивнул головой. Он более его не задерживал.

2

Прекращение войны между Россией и Турцией устраивало далеко не всех. Министр иностранных дел Франции господин Шуазель из кожи лез, чтобы разрушить хрупко воцарившийся мир. Его мучила зависть мародера, которому не удалось похитить с поля сражения столько, сколько смогли другие. Еще бы! Австрия и Пруссия, не участвуя в войне, успели крепко поживиться за счет Польши, Австрия, кроме того, выманила у Порты огромное количество золота. А что Франция? Франция оставалась с пустым карманом.

Из Парижа в Константинополь летели письма за письмами, послания за посланиями. Суть их была такова: покойный визирь Муссин-Заде совершил ошибку, подписав мир на предъявленных Россией условиях, но эту ошибку еще не поздно исправить, заявив об отказе отдать русским Крым. Париж уверял, что военные средства России настолько истощены, что она не решится возобновить войну из-за татар. К тому же русский главнокомандующий граф Румянцев смертельно болен, можно сказать, дышит на ладан, а другого такого полководца у русских нет, так что в случае нового столкновения военное счастье непременно покинет Россию…

В то время как господин Шуазель полагался на силу французского красноречия, австрийский министр Кауниц решил слов попусту не тратить. Он ввел свои войска в Дунайские княжества и выставил там пограничные столбы с австрийским государственным гербом.

Румянцев лежал больной в постели, когда с этим известием к нему явился князь Репнин.

— Я не стал бы беспокоить ваше сиятельство, — сказал князь, — но поведение Австрии создает делу мира гораздо больше опасностей, чем усилия Версальского двора. Турки могут подумать, что сей акт совершен с нашего согласия, что у нас с Веной имеется тайное соглашение, направленное против интересов султана, и со ссылкой на это отказаться ратифицировать Кайнарджийский трактат.

— Откуда добыты сии сведения?

— От командующего нашими войсками в Валахии генерала Борка.

— Генерал Борк больше ничего не говорил?

— Австрийцы выразили желание установить связь с командованием нашей армии.

Румянцев надолго задумался. Репнин терпеливо ждал, не нарушая молчания. Наконец фельдмаршал заговорил:

— Положение не так уж опасно. Мне даже думается, что Кауниц, сам того не подозревая, помогает нам быстрее наладить отношения с Турцией. Следует только умело воспользоваться его ошибкой.

Он предложил следующий план: поскольку начинать войну с Австрией из-за Дунайских княжеств никак нельзя, дело сие безрассудное, следует объявить относительно этой державы полнейший нейтралитет. С другой стороны, необходимо поступить так, чтобы Турция не приняла этот нейтралитет за одобрение поступков Кауница. Наконец следует дать понять Австрии, что она не может оставаться совершенно спокойной насчет того, что Россия ничего не станет предпринимать против ее действий в княжествах.

— Что касается желания австрийского командования войти в сношения с нашим командованием относительно княжеств, — продолжал Румянцев, — то идти на таковое нам никак не можно. Никаких переговоров! Пусть генерал Борк сделает им примерно такое заявление: так как по заключенному ныне мирному трактату Валахия и Молдавия возвращаются Порте Оттоманской, то до нее и принадлежит дело австрийского занятия.

Немного передохнув, Румянцев добавил:

— О всем, что мы тут говорили, сообщите нашему поверенному в Константинополе. Много зависит от того, как он сумеет воспользоваться сим обстоятельством.

После того как Репнин ушел, Румянцев вызвал секретаря и стал диктовать ему послание визирю. Не навязывая своих суждений, он просил визиря «для облегчения взаимных сношений» прислать в главную квартиру русской армии поверенного с такими же полномочиями, с каким был направлен в Константинополь русский полковник Петерсон. Румянцев хотел, чтобы турецкий поверенный мог лично убедиться в отсутствии у русского командования каких-либо контактов и тем более договоренности с австрийским правительством и что политика Австрии русскими не одобряется…

Позднее полковник Петерсон рассказывал, что, получив письмо фельдмаршала, верховный визирь обрушил на австрийцев поток брани. Нет сильнее ненависти, чем та, что загорается к тому, кто из друга превращается во врага. Визирь выразил австрийскому посланнику резкий протест. С того момента не стал он слушать и французского резидента.

Так это было или не так, но на свое послание Румянцев получил весьма благожелательный ответ. Визирь сообщил, что Порта не желает более терять понапрасну драгоценное время и всемогущий султан будет рад принять русское посольство.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Румянцев Репнину, показав ему послание визиря, — опасные подводные камни, кажется, остались позади. Собирайте посольство — и с Богом!..

3

В истории русско-турецких отношений такого внушительного посольства не было еще ни разу. В свите поела князя Репнина насчитывалось до 500 человек: 18 обер-офицеров, 4 штаб-офицера, 13 строевых офицеров; 12 греческих офицеров, гусарские, кирасирские и гренадерские команды, трубачи и литаврщики, пехотные музыканты, певчие, гайдуки, скороходы, дворяне посольства, пажи, лекари, переводчики, секретари — все чины не упомнишь.

Посольство вступило в Константинополь через Адрианопольские ворота. С распущенными знаменами, с музыкой и барабанным боем Репнин ехал на богато убранной турецкой лошади, высланной ему самим султаном. В седле держался величественно, как и подобает представителю страны-победительницы. Его супруга, утопая в мехах, следовала в открытой коляске.

Жители города высыпали на улицу, чтобы своими глазами посмотреть, какие они, эти русские, с которыми так долго враждовали и которые теперь ехали к ним не с войной, а с миром. Местами возникали такие толпы, что турецким чинам, сопровождавшим посольства, приходилось освобождать дорогу силой.

Вид города будоражил воображение русских. Здесь все было не так, как в России. Плоские крыши приземистых глинобитных строений, высокие минареты, купола, сверкавшие позолотой, зелень деревьев, Яркая пестрота одежд, блестящие украшения на чалмах и кинжалах риджалов, коричневые полуобнаженные тела черни — в другом месте такого не увидишь. Нищета и роскошь были рядом, заявляли о себе вызывающе.

Смеркалось. К месту расположения посольства прибыли уже при свете факелов. Здесь русских ждали роскошные апартаменты. Посол с супругой устроился в двухэтажном дворце, построенном в европейском стиле, с большими залами для приема гостей и комнатами-боковушками для прислуги.

По предварительной договоренности, визирь должен был принять русского посла 28 ноября. В назначенный день Репнин вместе с поверенным в делах полковником Петерсоном, маршалом посольства Булгаковым и двумя секретарями направились в визирский дворец. У парадного подъезда их встретили переводчик и два чиновника, к которым вскоре присоединился первый церемониймейстер Порты. После обмена обычными приветствиями русских пригласили в помещение.

Зал, куда их ввели, оказался таким большим, что Репнин не сразу заметил идущего ему навстречу невысокого человека с узкой полуседой бородкой. То был сам визирь.

Приблизившись друг к другу, представители некогда враждовавших государств обменялись поклонами. Затем визирь жестом пригласил посла в кресло, сам сел против него на софу. Переводчики остались стоять, Репнин с интересом разглядывал человека, являвшегося правой рукой султана. Его внешность внушала уважение. Крутой лоб, черные, с коричневым отливом глаза, мохнатые брови.

Усевшись, визирь спросил посла о здоровье. Тот ответил и в свою очередь задал аналогичный вопрос. После столь нехитрого выражения учтивости собеседники перешли наконец к главной теме беседы. Репнин сказал, что российская императрица желает твердо и нерушимо содержать «блаженный» мир, заключенный между двумя империями, — и попросил визиря исходатайствовать ему аудиенцию у султана.

Пока Репнин произносил речь, визирь, не шевелясь, смотрел куда-то поверх его головы. Он оживился только после того, как в разговор вступил переводчик. Внимательно, выслушав перевод, он тут же начал ответную речь.

Переводчик переводил:

— Его сиятельство отвечает вашему сиятельству, что он со своей стороны, желая утвердить и сохранить блаженный мир, приложит к достижению этой цели совершенное попечение и труд. Его сиятельство ощущает истинное удовольствие от того, что выбор посольства пал на особу, в коей обитают способность и прилежание к общим интересам обеих сторон.

Едва переводчик закончил перевод визирской речи, как вошли слуги с серебряными подносами. Они поставили на столик перед визирем и послом конфеты, шербет, кофе, розовую воду. Потом появились слуги с подарками. От имени визиря послу подали соболью шубу с парчовым верхом. Собольи шубы, правда крытые сукном, получили также поверенный в делах, маршал посольства, секретари.

Репнин остался доволен встречей. На следующий день он отправил визирю свои подарки, а когда узнал, что на 1 декабря назначена аудиенция в Серале, послал подарки с секретарями самому султану.

Посещение Сераля было обставлено более впечатляющими церемониями, чем визит к верховному визирю. Через первые ворота дворца Репнин проехал верхом на подаренной ему лошади, но у вторых ворот пришлось спешиться. Стоявший здесь чиновник предложил сесть на лавку, поставленную у ворот, и ждать приглашения в Диван. Он добавил при этом, что так поступают все послы.

Репнин возмутился. Сесть на простую лавку и униженно ждать? Нет, этого он себе не позволит. Другие послы, возможно, и ждали приглашения у ворот, но он, русский посол, делать этого не будет. Он хочет, чтобы его приняли немедленно, если же его видеть здесь не желают, он готов уехать обратно.

У князя был такой решительный вид, что чиновник испугался, как бы он и в самом деле не повернул обратно, и повел его в комнату, где стояли мягкие софы и столы с восточными сладостями. Слуги наперебой стали предлагать угощения.

— Когда же войдем в Диван? — нетерпеливо спросил Репнин.

— Сию минуту, сию минуту, — угодливо отвечал чиновник.

Наконец дверь, ведущая в Диван, распахнулась, и Репнин вступил в овеянное таинствами помещение. Кроме той, через которую вошел Репнин, в помещении имелись другие двери. В одной из них показался верховный визирь, в другой — нишанджи, в третьей — рейс-эфенди. После того как визирь прошел на свое место, Репнину показали на табурет против него. Репнин знал, что для выяснения полномочий его должны были посадить рядом с нишанджи. Теряя терпение, он заявил, что сам перейдет на лавку нишанджи, если не будет приглашен. Визирь в знак согласия склонил голову, и Репнин перешел туда, где ему полагалось быть.

Церемония выяснения полномочий длилась с полчаса. Когда она закончилась, визирь отправил рейс-эфенди к султану с письменным докладом. Репнину предложили идти к последним серальским воротам и ждать султанского приглашения. На полдороге от Дивана к воротам турки надели на него соболью шубу, на маршала посольства и секретарей — шубы горностаевые. В этих шубах они и уселись на лавку возле ворот в ожидании аудиенции. Ждать пришлось недолго. Через четверть часа пришли два сановника с драгоманом и объявили, что великий султан милостиво согласился допустить их пред свои светлые очи.

В сопровождении серальских чиновников Репнин направился в тронный зал. Здесь все кричало роскошью: ковры, золото, хрусталь, диковинные украшения… В глубине зала — трон с восседавшим на нем султаном, по обеим сторонам трона — фигуры сановников.

Репнин сделал несколько шагов между рядами сановников, трижды поклонился султану, затем произнес речь, схожую с той, какую говорил при встрече с визирем, и в заключение преподнес грамоту от государыни-императрицы. Грамоту из его рук принял капитан-паша, который в свою очередь передал ее визирю, а уж тот положил ее возле султана.

Выслушав перевод речи русского посла, султан что-то сказал визирю, и тот обратился к послу с ответной речью:

— Его императорское величество государь император, прибежище света, повелел мне известить вам, что есть его императорская воля, дабы мирный трактат, заключенный между его империей и империей Российской, был навсегда сохранен и исполняем.

Русский посол низко поклонился султану и направился к выходу. Дело, порученное ему императрицей, было совершено.

Репнин прожил в Константинополе несколько месяцев. 29 марта он имел у султана еще одну аудиенцию, 31 марта нанес прощальный визит верховному визирю, после чего выехал на родину.

Глава XIСладость и горечь славы

1

Летом 1775 года в Москву перебрался почти весь Петербург во главе с самой императрицей. Здесь, в первопрестольной столице, Екатерина II собиралась торжественно встретить возвращавшегося с театра войны фельдмаршала Румянцева и вместе с ним, вместе со всеми генералами, всей знатью весело отпраздновать заключение мира с Оттоманской империей.

Программу празднеств императрица составила сама. По ее повелению московские мастера возвели триумфальные ворота высотой в 48 аршин. Она хотела, чтобы Румянцев въехал в столицу через эти ворота непременно на колеснице, как это делали римские полководцы. Чтобы предупредить об этом фельдмаршала, навстречу ему были посланы знатные мужи.

Триумфальные ворота — это еще не все. На Ходынском поле словно по волшебству появились сооружения турецкого вида — с минаретами и каланчами, кофейнями и восточным базаром. Из города проложили сюда две дороги, одну из которых назвали «Доном», другую — «Днепром». При устьях этих «рек» поднялись ансамбли зданий, символизировавшие крепости Азов и Кинбурн. В «Азове» посетителей ожидало даровое угощение: на массивных столах были разложены жареные быки, установлены чаны с вином. «Кинбурн» имел вид огромного театра. Государыня собиралась устроить, здесь грандиозный маскарад — такой, какого еще не было во всем мире. К маскараду готовились рыцарские и турецкие костюмы.

Пока велись последние приготовления к торжествам, глашатай ездили по городу и извещали народ о высочайшем манифесте:

— Слушайте! Слушайте! Всемилостивейшая государыня, матушка-императрица по случаю мира пожаловала фельдмаршалу графу Петру Александровичу Румянцеву: 1) наименование Задунайского, для прославления чрез то опасного перехода его через Дунай; 2) грамоту с описанием побед его; 3) за разумное полководство — алмазами украшенный фельдмаршальский жезл; 4) за храбрые предприятия — шпагу, алмазами обложенную; 5) за победы — лавровый венок; 6) за заключение мира — масличную ветвь; 7) в знак монаршего благоволения — крест и звезду ордена Святого Апостола Андрея Первозванного, осыпанные алмазами; 8) в честь его и для поощрения примером его потомства — медаль с его изображением; 9) для увеселений его — деревни в пять тысяч душ в Белоруссии; 10) на построение дома — сто тысяч рублей из Кабинета; 11) для стола — серебряный сервиз и 12) на убранство дома — картины.

Императрица желала, чтобы народ знал о ее благоволении к великому сыну России. Пусть все видят: она умеет отличать великих людей, воздавать им то, чего они заслуживают.

Между тем вино уже лилось рекой. Императрица и ее окружение не стали ждать, когда прибудет главный виновник торжества. Зачем ждать, когда все желают веселиться, тем более что по случаю мира отмечен не один Румянцев? Государыня постаралась никого не обидеть. Щедрыми милостями были осыпаны фельдмаршал князь Голицын, граф Чернышев, братья Никита и Иван Панины, князь Волконский, граф Брюс и многие другие. Особенно повезло Потемкину. Еще недавно пожалованный в полные генералы, военной коллегии вице-президентом, лейб-гвардии Преображенского полка подполковником, он удостоился теперь новых почестей: государыня возвела его в графское достоинства Российской империи, вручила ему шпагу, осыпанную алмазами, и в знак особого благоволения портрет свой для ношения на груди.

Щедрость государыни будоражила умы. С ней, творилось что-то необычное. Она даже помолодела заметно, как молодеют женщины, которые уже в зрелом возрасте влюбляются в юношей. Она так и сияла вся, направо и налево швыряла деньгами, чего не было с ней раньше.

Одни Орловы не получили от нее столько, сколько надеялись получить. Правда, Алексей Орлов за победу над турецким флотом стал Чесменским, удостоился похвальной грамоты, серебряного сервиза и 60 тысяч рублей. Однако государыня уже не звала его к себе, не шутила с ним дружески, как бывало раньше. Охлаждение к герою Чесменской битвы кое-кто связывал с опалой его старшего брата Григория. Ходили также разговоры, что тут какую-то роль сыграла история похищения Алексеем Орловым из Италии самозваной княжны Елизаветы, выдававшей себя за дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны. Двор старался сохранить эту историю в тайне. Но ведь неспроста говорят: шила в мешке не утаишь! Тем более что об истории сей писалось в европейских газетах. Из уст в уста передавались подробности: как граф Алексей по поручению императрицы разыскал эту самую княжну, оказавшуюся писаной красавицей, как соблазнил ее, осыпав золотом и дав обещание на ней жениться, как заманил на русский корабль, а потом, арестованную, приказал морем отвезти в Петербург и как она, узнав о предательстве возлюбленного, пыталась покончить с собой, будучи от него брюхатая…

Поступок графа Алексея вызывал осуждение. Не потому, что пленил княжну-самозванку. Нет, сию девицу надо было захватить непременно, Только не таким способом, каким воспользовался граф. Нельзя было играть на чувствах любви. Именно за это его осуждали, и осуждали крепко. Кто-то даже сочинил на него эпиграмму:

Всадника хвалят: хорош молодец!

Хвалят другие: хорош жеребец!

Полно, не спорьте: и конь и детина —

Оба красивы, да оба — скотина.

На торжества граф Алексей явился вместе со старшим братом Григорием. В последнее время тот много пил. Пил от обиды, пил от тоски. Он был одинок, у него не было семьи. Многолетняя связь с императрицей изуродовала ему жизнь. Он положил к ее ногам все, что имел. А что получил? Деньги, и только. Он не получил главного — счастья.

У графа Алексея тоже не было семьи, и он тоже считал себя несчастливым. Он признался в этом брату во время встречи после возвращения из Италии. В тот день они пили до поздней ночи. Пили и плакали. Оба жаловались на свою судьбу — Григорий говорил о кознях своих врагов и несправедливости императрицы, Алексей рассказывал о княжне-самозванке: какая она красивая, умная, о том, что он и в самом деле полюбил ее крепкой любовью, но не смог поставить любовь выше долга перед государыней…

На торжествах братья держались особняком. Со смешанным чувством зависти и негодования смотрели они на Потемкина, подвизавшегося возле императрицы, — самодовольного, надменного, нагловатого… Императрица то и дело с улыбкой взглядывала на него и, казалось, никого более не замечала. Когда-то вот так же она взглядывала на него, Григория. Тогда он был ей нужен — нужен, чтобы овладеть троном, чтобы закрепиться на сем троне… Теперь все это позади. Она жаждала славы великой монархини, и путь к такой славе ей расчищали уже не они, Орловы. Другие времена — другие люди.

10 июля в Коломенское, где остановилась Екатерина, прискакал граф Семен Воронцов, посылавшийся навстречу Румянцеву:

— О, ваше величество, — склонился он перед государыней, окруженной толпой придворных. — Фельдмаршал умоляет отменить церемонию въезда в Москву на колеснице и не устраивать в его честь никаких торжеств.

Рассмеявшись, Екатерина сказала Потемкину:

— Узнаю Николая-угодника!

И тут же, сохраняя веселость, обратилась к графу Воронцову:

— Скачите обратно и скажите графу, что мы не турки и уломать нас ему не удастся. Торжества не отменяются. Да предупредите, чтобы поторопился, иначе опоздает на обед.

Румянцев опоздал не только на обед, но и на ужин. В Москву он въехал глубокой ночью, когда его уже не ждали. Десять лет не был он в Москве — с того момента, когда выехал на должность президента Малороссийской коллегии. Десять лет!.. Много событий миновало с тех пор. Не раз пылала Москва в пожарах, черной смертью пробушевала в ней дума, и, несмотря ни на что, она почти не изменилась! Крепко же стоит первопрестольный град!

Когда Румянцев подъехал к своему дому, в некоторых окнах еще горел свет, во дворе тявкала собака. Слуги, услышав шум подъехавшей коляски и догадавшись, кто мог пожаловать в такой поздний час, открыли ворота. Собака перестала лаять, зато поднялся переполох — началась беготня, двор огласился мужскими и женскими голосами.

На шум вышла сама графиня. Увидев супруга, кинулась навстречу:

— С возвращением, батюшка!

Румянцев ткнулся губами в ее пухлую щеку и прошел в горницу.

— Дети дома?

— Николай с Сергеем в Петербурге, а Миша остался с офицерами в Коломенском, где государыня остановилась. Должно быть, еще веселятся. Тебя ждали. Народу съехалось — глазом не охватишь, — торопилась все выложить графиня, — весь Петербург приехал, все генералы, все сенаторы.

— И братец твой тоже?

— Князь Александр Михайлович в Петербурге за главного оставлен.

Вошел с сундучком адъютант фельдмаршала, ехавший с ним в одной коляске, и графиня, оживившись, снова стала рассказывать о торжествах — какие собрались знаменитости, какие потехи, увеселения представлялись сегодня и какие ожидаются завтра. Слушая, адъютант улыбался во весь рот, по всему, от мысли об ожидавших его удовольствиях. Румянцев молча хмурился. Он не испытывал радости от почестей, дождем посыпавшихся на него. Война, доведенная им до победного конца, открыла ему что-то такое, чему нельзя было радоваться, что наполняло душу смутной тревогой. Доктор, которому он по пути в Москву чистосердечно открылся, сказал, что это у него от усталости. Но усталость ли только была сему причиной?..

— Не прикажешь ли подать ужин, батюшка? — прервала его мысли супруга.

— Благодарствую. Лучше распорядись приготовить постель. Я хочу спать.

— Сейчас, батюшка, сейчас…

Засуетившись, графиня стала подыматься на второй этаж. Глядя на ее раздавшуюся спину, на растолстевшие ноги, Румянцев подумал: «Как же она постарела! Впрочем, я тоже уже не молодой».

Он сказал адъютанту, чтобы ужинал один, и медленно, превозмогая усталость, последовал за супругой.

2

Прошел год после торжеств по случаю мира, но разговоры об этом событии не затихали. В княжеских и графских салонах с удовольствием вспоминали, каким весельем были озарены те дни. Вспоминали, как на маскараде, устроенном на другой день после приезда Румянцева, императрица, одевшись в мужской костюм, заинтриговывала хорошеньких женщин, изысканно ухаживая за ними. Ухаживания за одной красавицей зашли так далеко, что та в порыве увлечения не удержалась и сорвала с нее маску. Чувствительной красавице пришлось сделать внушение за нарушение условий, предписываемых маскарадом.

О самом виновнике торжеств — Румянцеве — говорили пожимая плечами. Дивились его мрачности. Угрюм, неулыбчив. С чего бы это? Вроде бы все человеку дали, слава выше головы, а ему все, кажись, мало…

Ох уж эти светские салоны! Чего только в них не услышишь!

Уставший от войны, Румянцев мечтал о целебных водах. Однако государыня дала понять, что ей нужны его советы, и из Москвы он поехал в Петербург. Бог с ними, с этими водами, никуда они не уйдут. Он чувствовал в себе еще достаточно сил и был готов принять участие в решении важных государственных проблем, связанных с упрочением мира. Но получилось так, что в Петербурге он оказался за кругом лиц, делавших «большую политику». Мир «упрочали» без него.

Правда, государыня была к нему по-прежнему милостива, внимательна. Для проживания в столице предоставила ему роскошный дом, содержавшийся за счет казны, хотя его супруга и снимала здесь отдельный дом и он мог жить с нею под одной крышей. Оказывая такую милость, государыня, видимо, исходила из того, что графу будет покойнее жить отдельно от графини, ходили слухи, будто она совсем ему опостылела.

В ноябре высочайшим рескриптом Румянцев был назначен командующим всей российской кавалерией. Новое назначение было почетно, но не давало доступа в близкое окружение императрицы. Государственными делами заправляли прежние лица, если не считать Потемкина. Возвышение Потемкина представлялось поразительным. В первое время после возвращения с московских торжеств он еще не оказывал решающего влияния на государственные дела. Проживая во дворце, он целыми днями валялся на диване, в то время как его многочисленные поклонники и поклонницы раболепствовали перед ним, донося в мельчайших подробностях о веем, что творилось в Петербурге. Но вот Екатерина пожаловала его поручиком кавалергардского корпуса, исходатайствовала ему княжеское достоинство Римской империи с титулом светлейшего, и он тотчас, оставив диван, ринулся к вершинам власти, отпихивая локтями стоявших на его пути дряхлеющих сановников, к которым императрица уже теряла интерес. На его новый рывок к высотам не могли не обратить внимания зарубежные державы. Его имя стало предметом разговоров в европейских столицах. Многие монархи стали искать в нем союзника. Польский король препроводил ему ордена Белого Орла и Святого Станислава, принц Генрих от имени прусского короля Фридриха II возложил на него ленту Черного Орла. Ордена своих государств прислали ему также короли Дании и Швеции.

Между тем Румянцев продолжал жить в отведенном ему доме, испытывал чувство, сходное с тем, какое испытывает человек, забытый в приемной особы, обещавшей распорядиться его судьбой. Жизнь протекала однообразно. Днем большую часть времени он проводил за книгами, иногда ездил к жене обедать или навещал семейство Брюс, где черпал информацию о придворной жизни. С наступлением вечера выезжал в Эрмитаж на приемы, устраиваемые ее величеством.

Приемы были большие, средние и малые. На большие приглашалась вся знать и все иностранные посланники. Во время таких приемов устраивались пышные балы, которые сменялись спектаклями. На балах каждая дама имела обычно по два кавалера, которые с нею и танцевали и ужинали.

Средние приемы отличались от больших лишь числом людей. Другое дело — малые приемы. На них бывали только члены императорской фамилии и приближенные императрицы. Приглашение постороннего лица считалось знаком исключительной царской милости. Румянцев посещал такие приемы с необъяснимой душевной неудовлетворенностью. Он чувствовал себя лишним в этом избранном обществе и каждый раз ни о чем другом не думал, как только скорее вернуться в свое привычное одиночество.

Однажды — это случилось несколько недель спустя после неожиданной смерти невестки императрицы[37] — Румянцев получил приглашение на очередной прием, на котором должны были показать свое искусство знаменитые европейские музыканты. Он приехал в Эрмитаж с некоторым опозданием, когда концерт уже начался.

Собравшиеся находились в круглом зале. Чтобы попасть туда, нужно было пройти ряд смежных комнат и галерей, отличавшихся друг от друга своеобразием внутреннего устройства, мебели и украшений.

Зал был полупуст. В креслах сидело человек двадцать, не больше. Перед ними выступали трое: скрипач, виолончелист и арфистка. Екатерина не очень понимала музыку, больше того, она ее не любила, но, не желая отставать от моды, задаваемой европейскими дворами, приглашала в Петербург лучших музыкантов из Италии, Франции и других стран.

Появление в зале Румянцева не осталось незамеченным. Супруги Брюс мило ему улыбнулись, князь Голицын кивнул головой. Государыня тоже на него оглянулась и сделала приветственный жест. Потемкин шутливо погрозил пальцем, как бы осуждая за опоздание. Ах, Потемкин!.. Давно ли ты был простым армейским генералом, часто даже небритым, забывавшим следить за своей внешностью? Сейчас словно орел среди ворон. Выше всех себя поднял. Сверкаешь золотом да каменьями. И орденов на тебе больше, чем на других. Крепко же повезло тебе, счастливый ты человек!

Великий князь Павел пригласил Румянцева сесть рядом с собой. Наследник престола имел угнетенный вид. Должно быть, он еще не успел оправиться от потрясения, вызванного смертью супруги.

— Нравится? — повел головой в сторону артистов великий князь.

Румянцев пожал плечами: он еще не успел уловить, что исполняли музыканты.

— Мой покойный родитель недурно играл на скрипке. Вы это помните?

— Я не имел счастья слушать его игру.

— Странно, — надул губы Павел. — Мне говорили, император Петр III имел к вам особую привязанность.

— Я пользовался милостями его величества, но, к сожалению, армейская походная жизнь не дозволила мне видеть императора лично.

Павел промолчал, некрасиво выпятив губы. Ему было двадцать два от роду, но на вид можно было дать сорок, а то и больше. Рано состарился.

Музыканты, кончив игру, стали раскланиваться. В ответ раздались слабые хлопки. Императрица с веселым видом повернулась к Потемкину и что-то сказала. Тот засмеялся и тотчас захлопал в ладоши — и за себя, и за императрицу.

— Прощайте, граф, — встал с кресла Павел, — делать мне тут больше нечего.

На его уход почти не обратили внимания. Гости, переговариваясь, направились в соседний зал. Концерт закончился, на очереди были игры, забавы.

К Румянцеву подскочил Безбородко.

— Ваше сиятельство, за опоздание — штраф. Прошу гривенничек в пользу бедных, — выставил он перед ним оловянную кружку.

С невольной улыбкой Румянцев пошарил в карманах, но ничего не нашел.

— Так уж и быть, Петр Александрович, выручу, как старого своего начальника, дам в долг. — С этими словами Безбородко бросил в кружку собственную монету и, позванивая ею, подался к толпе гостей.

Безбородко ходил у Румянцева в секретарях без малого десять лет, и вот теперь он был под рукой самой императрицы, взявшей его на должность статс-секретаря. Был он просто Сашей, а теперь Александр Андреевич, видный в обществе человек. Впрочем, очутившись в новой роли, Безбородко сохранил прежнюю непосредственность, то наивно-смелое, лишенное заискивания обращение к лицам старше себя, которое не только прощалось, но кое-кому даже нравилось.

Гости стали усаживаться за карточные столики. Румянцев, ища уединения, принялся рассматривать висевшие на стенах плакатики. То были правила поведения гостей на вечере. Читать их нельзя было без улыбки. Правила запрещали гостям вставать перед государыней, если бы даже она и вступала в разговор с сидевшими. Запрещалось иметь сердитый вид, обмениваться оскорбительными словами, говорить дурно о ком бы то ни было, вспоминать о ссорах, — все это гости обязаны были «оставлять за дверью вместе со шпагой и шляпой». Правила предписывали также не лгать и не говорить вздор. За нарушение таковых полагался штраф — 10 копеек.

Читая плакаты, Румянцев услышал за спиной шелест платья и не очень удивился, когда, обернувшись, увидел — императрицу.

— Вы, граф, чем-то озабочены?

— Разве это видно по моему лицу?

— Это заметили все мои гости.

— Не знаю, как, объяснить… — замялся Румянцев. — Меня не покидает чувство, что с некоторых пор понапрасну ем хлеб вашего величества.

Екатерина рассмеялась:

— Я вас понимаю, сама не могу без дела. Но вы напрасно беспокоитесь, дело вам найдется, и даже очень скоро.

— Доброта ваша бесконечна, — поклонился Румянцев.

— Пожалуйста, не кланяйтесь, — предупредила государыня. — Может заметить Безбородко, а он, когда дело доходит до штрафа, неумолим.

— Мне будет приказано ехать в Малороссию?

— Для вас есть другое дело. Однако я не хочу быть нарушительницей правил, поговорим о всем завтра. Жду вас до обеда.

Не дав Румянцеву что-либо ответить, она быстро пошла прочь. Вскоре, однако, она ушла совсем, извинившись и пожелав гостям счастливо провести вечер. Несколько минут спустя следом за ней удалился и Потемкин. Так уж повелось: на собрания государыня приходила вместе с фаворитом, уходила же раньше, чем он.

На другой день утром разразилась гроза, и Румянцев смог выехать во дворец только в одиннадцатом часу. Едва он появился в приемной, как дежурный секретарь пошел докладывать.

— Ее величество ждет вас, — сказал секретарь вернувшись.

Екатерина была в белом чепчике и простеньком домашнем сарафане. На ее столе громоздились какие-то бумаги, в массивной чернильнице торчало перо.

— Рада приветствовать вас, граф, — сказала она, подавая руку.

Она, как всегда, улыбалась, но глаза выдавали сдерживаемое беспокойство. Румянцев с сочувствием заговорил о безвременной кончине великой княгини, выразил сожаление, что не смог быть при отпевании ее тела.

— О, то были ужасные для меня дни, — с задумчивостью сказала Екатерина. — Я забывала пить, есть, спать. Ума не приложу, — продолжала она, все более оживляясь, — каким образом поддерживались мои силы. Бывали минуты, когда сердце мое разрывалось на части при виде страданий моих близких. Но потом… потом я взяла себя в руки. Я стала каменной, не проронила более ни одной слезинки. Я говорила себе: если ты заплачешь, другие зарыдают, если ты зарыдаешь, другие упадут в обморок, потеряют голову.

Румянцев ей верил. Такие женщины, как она, в обморок не падают.

— Не будем больше об этом, — прервала свой рассказ государыня. — Нет смысла говорить о вещах, которым не можем помочь. Мертвые остаются мертвыми. Поговорим лучше о живых.

Екатерина подошла к столу, за которым только что работала, нашла среди бумаг табакерку, открыла ее и стала нюхать. Румянцев ждал, не решаясь прервать наступившего молчания.

— Я пригласила вас, граф, для того, — возобновила она разговор, продолжая нюхать табак, — пригласила для того, чтобы сообщить вам о нашем решении послать вас в Берлин для сопровождения наследника престола по случаю его бракосочетания с принцессой Вюртембергской, племянницей прусского короля.

Странная же штука, эта жизнь! Только что говорили о смерти великой княгини, скорбели об утрате, и вот уже разговор о выборе новой жены для наследника, еще не успевшего оправиться от траура. Румянцеву стало даже как-то неловко. Впрочем, он ничем не выдал себя и стал благодарить государыню за высокую честь, ему оказанную.

В этот момент вошел секретарь И что-то тихо сказал государыне.

— Да, да, конечно, — громко ответила ему Екатерина.

Не успел секретарь выйти, как появился Потемкин при орденах, подтянутый, красивый.

— Знаешь ли, князь, — обратилась к нему Екатерина, — граф Задунайский согласился ехать в Берлин. Я очень рада, потому что не знаю для этой миссии более представительного человека.

Румянцев благодарно поклонился. От его наблюдательности не ускользнуло, что государыня и Потемкин вели себя так, словно их встреча была уже не первой в этот только начинающийся день.

Потемкин протянул руку:

— Поздравляю, граф. Вы достойны этой чести.

В его голосе прозвучали покровительственные нотки. Раньше говорить подобным образом он бы не осмелился. Но сейчас, несомненно, считал себя равным с ним по заслугам, а может быть, даже выше, значительнее.

— Кстати, — продолжал Потемкин, — я тоже еду, только в другую сторону.

— Да, да, — подхватила Екатерина, — он едет в свои губернии, и я остаюсь совсем одна, без вас, без него… — добавила она и при этом так посмотрела на Потемкина, что тот невольно опустил глаза.

«А ведь она его любит», — подумал Румянцев.

Чтобы оправиться от минутной неловкости и свернуть разговор от нежелательной темы, Потемкин стал расспрашивать Румянцева о его времяпрепровождении в Петербурге, об общих знакомых из числа военной знати, которых Румянцев некогда называл спекулятивными воинами и которые до сих пор не могли простить ему этого. Оставив их одних, государыня отошла к окну.

— А знаете, граф, у меня врагов не меньше, чем у вас, — сказал Потемкин таким тоном, словно это делало ему честь. — Всему виной ордена, которые на меня нацепили. Зависть — вот где начало злу.

Беседуя, они приблизились к императрице, смотревшей в окно. За окном после дождя было еще сыро. Над черной дорогой низко носились вороны, высматривая выползших дождевых червей и с жадностью их заглатывая.

— Как они радуются возможности набить зобы бедными существами! — задумчиво промолвила Екатерина и, помолчав, добавила: — Все пожирают друг друга на этом свете!

Сказано было сильно, но в словах не чувствовалось искренности. Румянцев давно заметил: государыня часто говорила умные слова, не боясь обнажить правды, но делала это не из убеждений ума и сердца, а чтобы поразить слушателей величием своего рассудка, добротой души. То была игра, и только.

Потемкин счел нужным выразить восхищение государыне, Румянцев же промолчал, и это его молчание неприятно задело Екатерину. Заметно помрачнев, она вернулась к своему рабочему столу и снова потянулась к табакерке, однако на сей раз нюхать табак не стала — открыла крышку и тотчас ее захлопнула.

— Я рада, что договорилась о главном, — сухо сказала она Румянцеву. — Об остальном вам расскажет Никита Панин. Граф подготовил для вас подробную инструкцию.

Румянцев стал откланиваться.

3

Фридрих II встретил великого князя Павла и сопровождавших его лиц с большими почестями. На церемонии по случаю этого события участвовала вся столичная знать, весь генеральный военный штаб.

Король был торжествен и красноречив.

— Господа, — говорил он, обращаясь к гостям и своим соотечественникам, — я рад возможности еще раз выразить наше желание жить в вечной дружбе с великой Российской империей. Пока мы вместе, пока связаны дружбой, нам не страшны никакие бури, и ни одна держава не осмелится затмить солнце над Европой дымом военных пожарищ.

Павел слушал прусского короля, не сводя с него восхищенно-преданных глаз, Румянцев — с выражением человека, заранее знающего, что будут говорить в подобных случаях.

Кончив приветственную речь, король приблизился к гостям, облобызал великого князя, после чего обратился к Румянцеву, склонившему перед ним голову:

— Приветствую победителя оттоманов! — И после паузы добавил полушутливо: — Я нахожу большое сходство между вами и моим генералом Винтерфельдом.

— Государь. — отвечал Румянцев, — для меня было бы весьма лестно хоть немного походить на генерала, столь славно служившего великому Фридриху.

Король сделал вид, что не заметил иронии в словах русского фельдмаршала.

— О нет, граф, вы не этим должны гордиться, а победами вашими, которые передадут имя Румянцева позднейшему потомству.

Он представил гостям принца Вюртембергского, отца невесты, и других принцев. Вюртембергский и Румянцев уже знали друг друга заочно: они противоборствовали у стен Кольберга в Семилетнюю войну. Принц, в то время еще молодой, полный энергии, всеми силами старался удержать крепость, сражался упорно, но в конце концов отступил. Сейчас с сеткой морщин под глазами — неумолимым признаком приближающейся старости, — он стоял рядом с королем, стоял не как враг, а как друг, будущий родственник императорской фамилии России.

— Знакомство с вашим превосходительством, — сказал принц, — делает мне большую честь.

Румянцев ответил ему подобным же комплиментом.

После представления гостям приближенных короля состоялась церемония вручения наград и подарков. На Румянцева король возложил орден Черного Орла. «Ну вот, — подумал при этом фельдмаршал со сдержанной усмешкой, — теперь и я с Потемкиным поравнялся».

Немцы — народ аккуратный, знающий цену времени. Пребывание высокого русского посольства в Берлине было расписано буквально по часам. На следующий день после приема в королевском дворце гостей повезли в Потсдам, где к тому времени собрались войска для военной игры. Его величеству вздумалось потешить их примерным представлением Кагульского сражения.

Фридрих лично командовал действиями войск. А войска действовали как хорошо налаженный механизм. На представляемом поле «боя» было все — пушечная и ружейная пальба, бой барабанов, стремительное движение атакующих колонн, паническое бегство толпы, изображавшей турецкую армию, — ничего не упустили устроители потехи. Не было самой малости — того, что пришлось увидеть и испытать Румянцеву в действительном сражении, не было правды войны, не было крови, пота, разъяренных лиц, криков ужаса и стонов раненых. То была игра, и ничего больше. Тем не менее игра эта привела Павла в ребяческое восхищение. Глядя на красивые, вымуштрованные каре, он дергался на месте, обращался к Румянцеву:

— Не правда ли, граф, все это восхитительно! Русские так не сумеют.

Румянцев откровенно хмурился. Великого князя занимала лишь внешняя сторона, ни о чем другом он не думал. А надо бы! Русские, может быть, и в самом деле не смогли бы изобразить игру с таким блеском, как это делали королевские войска. Зато русские сумели сделать то, что сейчас здесь изображали!

Едва кончилось «сражение», как глашатаи стали звать на пир в честь «победителей». На пиру придерживались русских обычаев. Произносили тосты, пили, ели, потом снова пили. После каждого тоста — пушечный салют.

Румянцев почти не пил и не ел. Ему было неловко смотреть на великого князя, раболепствовавшего перед королем и его генералами. Он думал о том, что наследник русского престола так же недалек умом, как и его покойный родитель, и что восшествие его на престол обернется для России несчастней.

После пира гостей пригласили на заседание Берлинской академии наук. Румянцева, как и великого князя, усадили рядом с королем, в то время как принцы, а их было пятеро, остались стоять за их креслами.

Обращаясь к монарху и его гостям, великий формей произнес проникновенную речь, начиненную восхвалениями добродетелей наследника Российского престола. Он говорил:

— Великая и процветающая империя, предназначенная вашему высочеству, всегда будет опираться на столбы столь же прочные, каковые и ныне поддерживают ее. Пусть же в советах ваших всегда первенствуют министры, а в армиях, — тут формей обратил взор на Румянцева, — полководцы, одинаково любимые Минервою и Марсом. Да будет так! Сей герой здесь, и я невольным образом предаюсь восторгу, ощущаемому мною при виде великого Румянцева, который еще долгое время будет ангелом-хранителем России! Распространив ужас своего победоносного оружия за Дунаем, — продолжал оратор, — он ныне украшает берега Шпрее доблестями, не менее славными, возбуждающими удивление. Но чтобы достойно возвеличить мужа, который с храбростью Ахиллеса соединяет добродетели Энея, надобно вызвать тени Гомера и Вергилия, ибо голос мой для сего недостаточен.

Слава Богу, в академии исправно учились красноречию. Здесь знали, что говорить и как говорить.

— Вы, кажется, утомлены, граф? — обратил внимание король на невеселое настроение Румянцева.

— О нет, ваше величество, — возразил Румянцев,— просто мне взгрустнулось от мысли, что ничем не смогу отплатить оказанное мне внимание.

4

Из Берлина в Россию Румянцев выехал вместе со свадебным поездом, но в дороге, с согласия великого князя, повернул в Киев. На его плечах все еще лежали обязанности президента Малороссийской коллегии, и он рассчитывал сделать там кое-какие распоряжения. Впрочем, поводом для такого решения было не только это. Ему не хотелось участвовать в свадебных торжествах в Петербурге, не хотелось находиться рядом с теми, кто на глазах говорил сладкие речи, а за пазухой держал камень.

Дел в Киеве и загородном имении оказалось больше, чем он ожидал. Они задержали его надолго. В Петербург он смог вернуться только через год. Принцесса Вюртембергская к тому времени была уже обвенчана с наследником престола под именем Марии Федоровны.

В доме семейства Брюс, где он остановился по приезде в Петербург, его ожидала масса новостей: небывалое наводнение, подвергшее ужасу весь город; появление новых фаворитов, незнатных родом и ранее никому не известных; возвращение из южных губерний светлейшего князя Потемкина. Особенно муссировалась последняя новость. Когда князь покинул Петербург, кое-кто решил, что карьере его пришел конец, поскольку у государыни объявились новые «развлекатели». Но вот он вернулся, и все увидели, что его значение при дворе совсем не убавилось, наоборот, он стал еще влиятельнее. Во всяком случае, государыня видела в нем свою главную опору.

После визита к семейству Брюс, довольного своей жизнью, Румянцев поехал к жене, а на другой день заявил о себе императрице.

Улицы Петербурга в результате наводнения представляли собой болота с завалами всевозможного мусора, руинами деревянных строений, не выдержавших натиска воды. Бедствие было очевидным, и Румянцев ожидал найти императрицу, отягощенную заботами. Каково же было его удивление, когда увидел ее необыкновенно веселой, словно только что вернувшейся с маскарада.

— О граф, — воскликнула она, едва он вошел к ней, — видели ли вы, что произошло с нашей столицей?

Румянцев начал было выражать сожаление, но Екатерина не дала ему говорить:

— Знаете, я это предчувствовала. Когда я вернулась из Царского Села в город, стояла прекрасная погода, но я сказала: «О, будет гроза, потому что князь Потемкин и я изощрялись вчера в выдумках». И действительно, в 10 часов вечера ветер с шумом открыл окно в моей комнате. И пошел сразу дождь из всякого сорта предметов: черепицы, железных листов, стекла, воды, града и снега. В пять часов пришли доложить, что вода стоит у моих дверей и просит дозволения войти. Я сказала: «Коли так, то пошлите снять часовых у малых дворов, чтобы они не погибли, загораживая воде доступ ко мне».

Румянцев пытался осторожно перевести разговор на дела в Малороссии, но государыня явно не могла настроиться на серьезный тон. Она так и светилась веселостью, и он невольно подумал: «Это Потемкин!..» Ему уже рассказывали, с какой пышностью встретили князя из его недолгой поездки на юг. По дороге всюду в его честь устраивались триумфальные ворота, в городах произносились приветственные речи, закатывались праздники. Что касается самой государыни, то она подарила ему Аничковский дворец, пожаловала 80 тысяч рублей на поправку мебели. Странные, очень странные отношения поддерживала с ним государыня. Вроде бы теперь и не любовник ей больше, другие в ее опочивальню дорогу торят, а вот на-ка же!.. Князь остался главным в сердце, хотя и не делит с ней больше ложе. А впрочем, кто знает… Не исключено, что вместе с прочими и он урывает себе при случае цветы удовольствия. Государыня как женщина в сих делах, по всему, ненасытная.

— Князь Потемкин имеет план присоединить к России весь Крым, — наконец переменила разговор Екатерина. — Как вы это находите?.

Румянцев сказал, что такое решение может вызвать новую войну с Турцией.

— Ну и пусть, — небрежно бросила Екатерина.

Она так и не спросила о положении дел в Малороссии.

Оставив государыню в том же беззаботно-приподнятом настроении, Румянцев поехал к себе. И потекла у него прежняя столичная жизнь: днем книги, редкие посещения сената, вечером Эрмитаж, приемы, спектакли…

Однажды Румянцев приехал в театр посмотреть трагедию Княжнина «Росслав». Спектакль шел при полупустом зале. Устроившись в затемненной ложе, Румянцев без интереса смотрел на сцену. Трагедия его не трогала. Главным героем своего произведения сочинитель вывел некоего российского полководца Росслава, попавшего в плен к датскому и шведскому королю. Пленнику предлагали различные соблазны, дабы заставить его отречься от родины, но он все отверг, отверг даже любовь шведской княжны, трон, который та ему предлагала, отверг, чтобы остаться верным любви к своей отчизне.

В партере под ложей Румянцева, не обращая внимания на сцену, увлеченно беседовали два гвардейских офицера. Румянцев вначале относился к голосам разговаривавших как к шуму, который мешает слушать сцену, но когда услышал, как один из офицеров назвал имя Прасковьи Александровны, проникся вниманием.

— Да нет, точно говорю, — доносился приглушенный полушепот. — Все наши о том знают. Значит, так… заходит государыня в комнату, а там он с нею обнимается… Он, конечно, сразу государыне в ноги, прощение стал просить.

— А она?

— Кто, графиня Брюс? Ей от государыни полное прощение. Дело-то у них с государыней по части нашего брата общее…

Румянцев не мог больше слушать. Его охватило негодование. Какой-то пустой офицеришко осмелился порочить честь его любимой сестры! Нет, он этого так не оставит. Он в первом же антракте призовет его к себе и потребует объяснений. А впрочем, разумно ли?

Стоит ли затевать скандал? Сплетен в Петербурге от этого не убавится, он даст им только новую пищу…

Не дождавшись антракта, Румянцев уехал домой, Весь следующий день просидел у себя в кабинете. Им овладела странная апатия — ничего не хотелось делать, даже читать. В глубине души назревало — что-то болезненное, наполнявшее его смутной тревогой. В какую-то минуту появилось желание напиться простой русской водки, напиться допьяна, чтобы унять нараставшую душевную тревогу, забыться, и он даже распорядился доставить в кабинет два штофа, но в последний момент все же хватило сил осадить себя.

К исходу второго дня он не выдержал и поехал к сестре, он застал ее в слезах.

— Ах, братец!.. — метнувшись к нему, запричитала она. — Такое несчастье, такое несчастье! И кто бы мог подумать!.. Он заколол себя шпагой.

— Кто? — встревожился Румянцев.

— Как, ты еще не знаешь? Он… Свейковский. Ах, какое несчастье!

Румянцев насупился: стоило ли так убиваться из-за какого-то оболтуса? Свейковский был из компании молодых людей, соперничавших между собой за право быть любовником императрицы. А компания сия в последнее время возросла. После Потемкина, Екатерина все еще не могла остановиться на ком-либо одном. Был Корсаков, выдвиженец самого Потемкина, потом некий Страхов. Когда последний ей опостылел, на место любовника стали претендовать сразу двое — майор Семеновского полка Левашов и этот самый Свейковский. Хотя Свейковский и был знатнее родом, государыня отдала предпочтение его сопернику. И вот к чему это привело. Свейковский не перенес поражения и в отчаянии покончил с собой.

— Не вижу причин для расстройства, — холодно сказал Румянцев. — Одним подлецом меньше, только и всего.

— Не смей! — неожиданно громко закричала на него сестра с воспаленными от слез глазами. — Не смей, — повторила она, но уже тихо. — Он был очень, очень благородный человек. Он был не такой, как все.

Румянцев оторопело посмотрел ей в лицо, и ему вдруг вспомнился случайно подслушанный разговор в театре. И он подумал сейчас, что офицер рассказывал тогда правду.

— Скажи, — решительно заговорил он, стараясь удержать сестру во власти своего взгляда, — это правда, что государыня застала тебя в объятиях ее любовника?

— Какого любовника? — Глаза сестры расширились, слез в них как не бывало.

— Сама знаешь.

Спасаясь от его взгляда, графиня отвернулась к окну, некоторое время молча смотрела на погружающийся в сумерки город, затем приняла прежнее положение. На лице обозначилось выражение вызова.

— А если и правда, что из того? Бог дал мне сердце, а сердцу нельзя запретить любить.

— У тебя есть муж.

— А разве ты был бобылем, когда добивался любви Строгановой?

Боже, что она сказала?! Как посмела?! Как посмела сравнить бесстыдную распущенность с тем, что было между ним и прекрасной графиней? Он был оскорблен. Оскорблен до того, что не мог даже прикрикнуть на нее. Он круто повернулся и быстро зашагал к выходу. Сестра что-то кричала ему вслед, он более ее не слушал.

Карета стояла на месте. Денщик, разговаривавший с кучером, кинулся открывать дверцу.

— Пожалуйте, ваше сиятельство.

Румянцев неловко, ударившись боком о что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья.

— Куда прикажете?

Ответа не последовало. Выждав некоторое время, денщик повторил вопрос. Наконец Румянцев очнулся от его голоса и назвал адрес жены.

До дома жены езды не более четверти часа. Мысли о ней не покидали его всю дорогу. Боже, как глупо, что он жил с женой раздельно — она в одном, а он в другом доме! Они жили так, словно не были супругами. Он навещал ее реже, чем сестру… И все из-за дурацкой своей обиды. Не мог простить ей худых слов о поведении Прасковьи Александровны. А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше заметила то, что он понял только сейчас. Он был несправедлив к ней. Все эти годы она оставалась ему верной женой, а детям любящей матерью. Он должен сегодня же сказать ей об этом, должен попросить у нее прощения.

Графиня Екатерина Михайловна читала какую-то книгу, когда он, обуреваемый мыслями о раскаянии, вошел к ней в светлицу.

— Случилось ли что, батюшка мой? — сняв очки и положив книгу на стол, поднялась она. — На тебе лица нет…

Он порывисто поцеловал ей руку, как не целовал уже давно.

— Что случилось? — повторила она вопрос.

— Ничего не случилось. Я приехал сказать, что я не могу… мы не можем больше оставаться в этом болоте сладострастия и разврата. Завтра же уедем в Киев, будем жить в своем имении.

— В Киев? А государыня?

— Мое общество при дворе давно угнетает государыню, и она будет рада, если уеду наконец на место своей службы. Я должен быть там, — добавил он с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение.

— А дети? — слабо возразила она. — Они в нас еще нуждаются.

Ах, дети!.. Он почему-то всегда забывал о детях. Наверное, потому, что они выросли без него, выросли благодаря заботам одной только матери. Впрочем, дети уже взрослые. Миша в генералах ходит, к тому же у них есть влиятельные покровители — Голицыны, например. Неспроста же князь Александр Михайлович похвалялся перед императрицей, что любит своих племянников больше, чем родной отец…

— Всегда ты так, — начал сердиться, Румянцев, — обязательно отыщешь что-нибудь противное моим решениям. Пойми, — продолжал он, все более раздражаясь, — мне нечем дышать, я задыхаюсь. Ты сама говорила, что здесь царство интриг и разврата.

— Я этого не говорила.

— Говорила, но ты боишься признаться, потому что не желаешь ехать в Малороссию.

— Боже милостивый! Я ли не желаю?! Но у нас дети. Мы свое отжили, о них думать надо.

Румянцев в изнеможении опустился в кресло. Графиня тихо подошла к нему, взяла его руку, беспомощно лежавшую на коленях.

— Не сердись, батюшка мой, не могу я так сразу… Мне надобно с детьми. А ты езжай, батюшка мой, езжай, нельзя тебе здесь больше оставаться, тоской себя изведешь. Езжай, — добавила она твердо, — езжай, и да хранят тебя святые угодники!..

Часть пятая