— А я кроме закона подобия из его изречений ничего и не помню. Как там, «что на верху, то и внизу, и наоборот»?
— Если быть абсолютно точным, то это звучит так «То, что находится внизу, подобно находящемуся наверху, и то, что находится наверху, подобно находящемуся внизу, ради выполнения чуда единства». Я понял так, что ты ко мне по делу, а не за тайной «чуда единства».
— И по делу, Коля, и за тайной «чуда единства». Я хочу у тебя некоторые свои сомнения развеять о «новом».
— Да я бы рад их развеять, Нилыч, но боюсь, что не получится. Что же в вашем ведомстве нет на него досье?
— Если и было, то, думаю, уже нет, да и до московских дел у нас руки коротки. А вот в вашей конторе, я знаю, более горизонтальная структура. Ты же наверняка копался в его прошлом.
— Конечно, копался.
— Что-то есть?
— Есть. Ты не обижайся, но тебе лучше этого не знать. Спать перестанешь, да и что мы можем сделать? Нас, стариков, скоро выкинут, как балласт.
— Ты меня, Коля, не береги, давно уже плохо сплю. Неизвестность хуже. Пойду искать по другим источникам, пока не узнаю.
— Вот этого делать не надо, долго не протянешь. Ты даже не представляешь, какие силы его поддерживают. Они даже голод могут организовать! Страна и так уже на талонах, позор на весь мир. А эти митинги, антисоветские организации… Ещё вчера подобное не могло и присниться. Такое ощущение, что за всем этим один режиссер, и театр у него мирового масштаба!
— Говори. Я своё прожил, может, напоследок что-то ещё успею сделать. Кстати, у нас, похоже, ликвидируют сионистский отдел. Мне это очень не нравится и настораживает.
— Ничего, Коля, мы уже не сделаем. Я пытался зондировать почву. В лучшем случае можно запастись на будущее информацией и отслеживать процесс, но изменить его мы уже не в силах. Всё идет к большой катастрофе.
— Что в худшем случае?
— Рост сепаратизма, межнациональные конфликты, распад страны. Будет всё, что предлагали ещё троцкисты в тридцатые.
— Я так далеко не заходил в своих предположениях. В худшем случае допускал многопартийность, политическую и экономическую дестабилизацию.
— Ты, Николай, оптимист. Ты вот только немецкий знаешь, да и то уже, наверное, забыл. А я ведь кроме английского ещё и французский, и итальянский выучил. У меня есть возможность читать их прессу и слушать радиопередачи. На краткие переводы и стерильные сводки аналитического отдела не надеюсь. Тут по одним каналам три пунктика из программы мне подкинули. Цитирую по памяти: «Первое — системный развал существующего политико-экономического устройства. Второе — переворот и форсированное внедрение рыночной экономики по типу «дикого капитализма» периода первоначального накопления капитала. Третье — провоцирование хаоса и неразберихи как средства мобилизации масс на борьбу с властью под лозунгами о восстановлении социальной справедливости». Вот, Юра, как хитро сформулировали.
— Так это же, Евгенич, две гражданских войны!
— Первая, думаю, будет без крови. Народ купят обещаниями и капиталистическими побрякушками. А вот вторая умоет кровью всех.
— И ты так спокойно говоришь об этом?!
— Спокойно, Юра, потому, что уже переболело. Мне не ведомо, что вы там делаете в своем политическом отделе, но знаю точно — качественной информацией вы не владеете. Вот ты уже пять лет, как генерал, и что нового тебе открылось? Вас бросили на борьбу со всякой диссидентской швалью. Вы в ней и утоните. Власть, генерал, не массы берут, её берут сверху, и ты знаешь это, но как марксист боишься в этом признаться, боишься обрушить лубочную историю партии. Да, Юра, чтобы сменить власть в нашей огромной стране достаточно сговора десятка людей. Ты что, забыл как ставили Хрущёва, а потом Брежнева?
— Но мы не меняли идеологию и строй. Не провоцировали волнения и гражданскую войну.
— Но мы, генерал, пришли к тому, к чему пришли. И как бы ты не анализировал сложившуюся ситуацию в рамках марксизма-ленинизма, причин не найдешь, тут нужно мыслить как специалисту по истории заговоров и переворотов. Для тебя, надеюсь, не новость, что октябрьский переворот семнадцатого делал не пролетариат. Так вот, и этот переворот будут делать не ваши уличные и митинговые антисоветчики, они лишь необходимая массовка. Переворот будет сделан сверху, а новые кадры будут черпаться из недр партии, из её гнилой сердцевины. Да и в вашей системе продажные суки найдутся. По какому принципу мы подбирали кадры?! Нам нужны были покорные холуи режима, громко орущие о великой партии и клянущиеся в верности марксизму-ленинизму. Нас даже не интересовало, насколько они искренни, главное, чтобы была чистой биография и были рабоче-крестьянские корни. Сталин подбирал профессионалов, людей государевых, вот на этих людях ещё что-то и держалось. На таких людях могла работать даже хреновая система. А какое поколение управленцев взрастили мы?! Надо же быть реалистом.
— Ты рассуждаешь так, как будто ты не коммунист, как будто не представитель интересов партии!
— Я, Юра, самый настоящий коммунист, я служу интересам народа и государства. В крайнем случае, я так понимаю свою роль. Просто в силу своих профессиональных интересов и осведомленности я знаю больше, чем положено знать мне. Ведь наша система и ваша строились по принципу разделения информации на такие дозы и направления, чтобы невозможно было иметь представление о целом. Ну, если у тебя в руках шестерёнка или даже три, разве ты сможешь определить, от какого они механизма, от какой системы? Даже если у человека руль в руках, это ещё не значит, что он знает принцип работы остальных систем. И будут ли повиноваться колёса рулю, когда машина поедет.
— Ну, пока ехали, и всё работало.
— Куда мы ехали?! Мы стояли, Юра, и грелись в кабине. А вот сейчас машина поехала, и все, у кого есть механизмы воздействия на её движение, попытаются ей управлять. И что самое интересное, многие обнаружат, что их рычаги не работают, их рули не рулят, так как на месте передаточных узлов зияют пустоты.
— Если честно, я это уже начал чувствовать. Неужели ты прав?!
— Наш генсек требует «нового мышления». Вот я и мыслю по-новому, всматриваясь во всю систему и вижу, что режим работы для двигателя задан такой, что он уже начал резонировать и скоро пойдёт в разнос. И сидящий ближе всех к двигателю об этом знает, но молчит, потому что у него есть дверь, в которую он в критический момент выскочит.
— Выкладывай о «новом», не томи душу.
— Чёрт с тобой. Давай по пятьдесят коньячку под лимончик, для храбрости.
— Наливай!..
За окном уже стемнело. Чернин курил трубку и слушал Базунова:
— Я когда первый раз эту информацию получил в сжатом виде, не поверил. Его возлюбили на Западе — почти единодушно во всех солидных изданиях Европы о «Горби» только комплиментарные статьи, включая США. Тут я стал перепроверять, и всё сошлось. В шестьдесят шестом году он с женой Раисой был приглашён во Францию французским бизнесменом прокоммунистических взглядов Жаном-Баптистом Думенгом. Они приехали вместе с группой других советских туристов, но когда официальная часть посещений фабрик для обмена опытом закончилась, Горбачёвы решили отдохнуть независимо. Они взяли напрокат «Рено» и пару недель колесили по Франции. Отсюда всё и началось. Первого секретаря Ставропольского горкома КПСС спецслужбы не могли упустить. Его там пасли и французы, и англичане, и америкашки.
— И на чём их вербанули?
— Они на машине сбили человека. Насмерть. Не знаю, то ли это был несчастный случай, то ли было подстроено. Но факт в том, что об этом знали только они и спецслужбы Франции и Англии.
— А как об этом узнал ты?
— Ты же знаешь, что во Франции достаточно сильная коммунистическая партия, мы поддерживаем некоторые связи ещё со времён Коминтерна. И деньги они получают от нас. Через тамошних коммунистов и копали. Проговорился полицейский, который был свидетелем происшествия. Конечно, полицейским не дали ничего оформить, через пять минут уже подъехали представители французских спецслужб и взяли дело под свой контроль.
— А откуда полицейский узнал, что это был Горбачёв?
— Полицейский из русской семьи эмигрантов первой волны, хорошо знал русский. Говорил, что документы водителя он не видел, тот отказывался что-либо предъявлять, но слышал разговор между супругами и запомнил имена Михаил и Раиса. Мы проверяли всех советских туристов и дипломатических работников, находящихся в тот период во Франции. Было три Михаила, но ни одной Раисы кроме Горбачёвой. И главное — он узнал их по фото.
— Дело было в шестьдесят шестом, Горбачёву было тридцать пять лет. А вы показывали фото в каком году?
— В восемьдесят седьмом.
— Через двадцать один год. Можно и не узнать или спутать. Может, в машине были русские, дети тех же эмигрантов?
— Коля, мы же не идиоты, мы показали фото тех лет!
— А если это подстава, деза в чистом виде? И этого полицейского вам подкинули французские спецслужбы…
— Я бы рад в это поверить. Скоро всё увидим. Я думаю, ещё пару лет, и все агенты влияния, и продавшиеся себя проявят. Не верю я «новому», его говорку, его простоте. Он мне чем-то напоминает хитрого сельского попа, который знает, как заполучить столичный приход. Паскудные времена ждут нас. Наливай!
— После такого детектива не грех и выпить…
Чернин не пьянел, он чувствовал, как мозг сжигал хмель, раскалённый десятками множащихся мыслей и вопросов, одновременно атакующих сознание. Он снял свой серый пиджак, который ему очень шёл, гармонируя с цветом его серых глаз и сединой, и ослабил галстук. Базунов, откинувшись на спинку стула, жевал бутерброд и поглядывал на генерала, наслаждаясь опьянением и растерянностью собеседника.
— Что, Юра, жарко стало?
— Пробило. То ли коньяк, то ли твой рассказ.