– Прости, мать, – провожая ведунью, неожиданно покорно проговорил мой обычно гордый и уверенный в себе отец. – Понял я свою провину, прости.
– Меня просить нечего, проси прощения у той, кого обидел неразумно, тогда и немощь отступит. – И ведунья ушла, напоив меня каким-то горьким снадобьем.
Отец потом присел ко мне на ложе и впервые за всю мою короткую жизнь попросил прощения.
– Нарушил я, дочка, древний обычай, который многие уже позабыли. Издавна превыше всего почитали пращуры святость Любви, из которой Мир родился, и все люди в том числе. Вот видишь, и я забыл о мудрости предков, прости меня, и пусть те птицы священные Гордей и Белокрылица меня тоже простят, – рёк отец, и очи его отчего-то сияли чудным блеском.
– Они не держат на тебя зла, они счастливы вдвоём, – прошептала я. Отец погладил меня по голове, а потом крепко обнял. – Пусть будут счастливы и они, и мы, и ты, моя чудная Снежанка! – На душе у меня стало так легко и светло, что я почувствовала и запомнила это на всю жизнь. Я уснула уже здоровым сном, и всю ночь мне снились волшебные птицы, не только Гордей с Белокрылицей, но и лебеди, и ещё какие-то чудные птахи из небесного Ирия, где они все вместе летали и пели, перемежаясь с цветами и звёздами.
Я была счастлива, на следующий день поднялась, как ни в чём не бывало. И мне казалось, что всё вокруг светилось радостью.
На празднике Купалы Ведающая Мать подошла ко мне, погладила по голове и тихо молвила:
– Знаешь ли, детка, что на тебе печать Мокоши? Сердце у тебя доброе да чуткое, таким Матерь не каждого одаривает, знать, рано иль поздно, да быть тебе в услужении самой Великой Богине Доли…
Только гораздо позже, через много лет я случайно услышала разговор отца с матерью, из которого поняла, что пока я лежала в горячке, влюблённая гусиная пара вернулась домой, они ведь были домашними птицами, и отец втайне от всех зарезал их в балке и отнёс соседям, выменяв за них две меры зерна.
Мне стало горько, но я была уже взрослой, и поняла, что они поступили мудро, сохранив для меня в детстве веру в счастливую сказку.
С тех пор во мне и живёт страх за тех, кто любит по-настоящему.
– Так сама ты не любила разве, у тебя же муж был и дочки есть? – тихо спросил Ольг.
– Муж мой был человеком добрым и весёлым, все девицы на него заглядывались, а он меня выбрал, мне перед подругами это было важно тогда, глупая была, наверно, молодая. Потом семья, детки, заботы, хозяйство, жили, как все. Потом он калекой вернулся, сердце от жалости разрывалось, а у него от жалости ко мне, что я с ним вожусь, и от своей беспомощности. Мыслю, оттого он и умер, а не от ран. Теперь вот тебя встретила, поняла, почувствовала, каково оно – любить всем сердцем и всей душой. Однако страх мой детский никуда не делся, ведь мы с тобой теперь как те гуси влюблённые. Оттого и боюсь, особенно за тебя. Я то что, простая кружевница, а ты князь, на тебе вся Русь великая держится, что будет, коль ты прилипнешь к одной гусыне?
– Люба моя, перестань тревожиться, не гуси мы, а люди. Не так-то просто меня извести, ведаешь, сколько раз вороги сие пытались сделать, я в таких переделках выживал, что коли рассказать, так и не поверишь! Гляди, какой у меня сотник личной охраны, бывший воин храма Свентовида, что на священном острове Руян в граде Арконе, слыхивала, наверное? Выбрось из головы давнее. Сама уже бабушкой стала, а всё детских страхов боишься.
– Всё верно речёшь, милый, только ничего с собой поделать не могу, боюсь и всё.
Ольг некоторое время молчал. Уже открыл было уста, чтобы возразить и уговорить любимую женщину быть с ним рядом, но отчего-то вспомнился вдруг греческий охоронец, который крепко полюбил киянку с Подола, а потом погиб от рук своих же воинов. Вспомнил, как мается без Рарога Ефанда. Ещё подумалось Ольгу, что сам он порой тяготится княжеским положением и всё чаще грезит о стезе волховской. А ведь кружева, что творит Снежана, это ж и есть настоящее волхование, незримым чином связанное со всем окружающим миром. Здесь она плетёт судьбу и свою, и его, и северянскую, и часть общего кружева Руси выплетает. В тереме же станет делить с ним все заботы и трудности княжеской жизни, тогда уж, в самом деле, будет не до чудесного плетения кружев Мокоши.
– Ты моя Берегиня, – успокаивающе молвил он, целуя пальцы любимой. – Раньше меня только сестра берегла в боях да походах, а теперь и ты нити судьбы моей плетёшь, так сплети так, чтоб мы с тобою были вместе и жили долго и счастливо…
– Счастье – оно, кречет мой, рука об руку с горем и потерями ходит, неразлучны они. Замысловато переплетает нити Мокошь, порой благодаря горю счастье появляется, а порой наоборот, мудрое у неё плетение.
– Ну и добро, что мудрое, так жить веселее, знать, и от нас чего-то в том плетении зависит, чего же печалиться и бояться, давай лепше вместе плести будем, коль Мокошь твоя нас узелком связала. Я вот как-то к сестре зашёл в её горенку, она страсть любит повыше в тереме забраться, а она сидит за столом, глядит на твой плат и плачет.
– Она там своё узрела – радостное ли, печальное, но своё, вот и всплакнула. Мы, жёны, так устроены, что и в радость, и в горе плачем, – не отрываясь от любимого, отвечала Снежана, блестя влажными и глубокими, как родники, очами.
Глава пятаяОльга
Опять всю осень и зиму провёл Игорь в Северной Словении. Кроме сбора дани, поручил ему дядька Ольг вникать во все новгородско-словенские дела, чтобы доложить ему потом, что на его, Игоря, свежий взгляд, там надобно сделать, кого из тиунов поменять или приструнить, чтоб ещё надёжнее стал самый северный кордон княжества.
– Те места ведь не только наша родина, но и корни крепкие всей Руси, – напутствовал на прощанье дядька.
В Нов-граде все начальники, – тиун, воевода, казначей и прочие уже привычно отчитались перед молодым князем по всем вопросам, как того требовало указание Ольга.
Новгородский купец Сивер, добрый друг дядьки Ольга и первый помощник по сбору дани, был человеком лёгкого нрава, всегда находил, о чём поговорить в дальней дороге.
– Давай, княже, отправимся, как всегда, сначала на заход, в Плесков, Изборск, у чуди и води дань соберём, свезём в Новую Ладогу. От Ладоги пойдём на восход, до Бел-озера, пока реки не стали. А зимой, как прочно схватятся льдом все реки и болота, станем брать дань с тех мест, куда до морозов никак не добраться, – от мери и муромы. И тогда уже воротимся в Нов-град. А как реки по весне вскроются, так со всей богатой данью водным путём в Киев и предстоит тебе воротиться. По пути в Полоцк зайти, там к сему часу дань уже готова должна быть, и в Смоленск, а потом Днепром уже можно прямо домой, – предложил Сивер, как бы советуясь, и Ингард согласился с ним.
Они с Сивером и воинами дружины двигались в Иборск. Могучие дубравы, сменившие не менее величественные древние сосны, настраивали на природную мощь и силу Земли-матери. Воздух был полон криками всполошённых конниками птиц, рыжехвостыми молниями то и дело проносились с ветви на ветвь любопытные мыси-выверицы. Обильная осенняя влага наполняла предвечерний воздух.
По заведённому князем Олегом правилу, в пути без особой надобности спутники и охоронцы не называли Игоря князем, особенно при посторонних, но все его повеления выполняли быстро и точно.
– Скоро будем у моего знакомца, там и переночуем, квас у него знатный, мёд-то особенный, наш, северный, такого нигде нет более, – молвил Сивер, глядя на порядком уставших от долгого движения по сырому лесу всадников. Уже почти смеркалось, когда усталые путники наконец достигли малой веси, стоящей на берегу реки. Река Великая тут спокойно перекатывала по голышам свои прозрачные воды, но уже где-то совсем недалеко с шумом низвергалась с каменных обрывов на тех самых Выбутовских порогах, где днём и ночью шла непрекращающаяся битва воды с многочисленными валунами и скалами, которые неожиданно выныривали, или, по-словенски, выдыбали, на её пути.
– Переправляться будем завтра вон там, – указал рукой новгородский купец чуть выше по течению, – место самое удобное, потому и весь тут стоит, и тоже Выбутовской зовётся.
Игорь с Сивером и ещё несколькими княжескими ближниками, по приглашению хозяина обширного подворья, по всему, привычного к многочисленным гостям, расположились в просторном доме, рубленном из толстых сосновых брёвен. Около трёх десятков охороны быстро расположились в опустевших к осени подсобных дворовых постройках. После трудной дороги по гатям и болотам, через лесную чащобу и каменистые осыпи, в удовольствие смыли пот и паутину в просторной мовнице, именуемой здесь по-вепсски «банькой», а потом, посвежевшие и умиротворённые, уселись за стол в горнице большого северного дома.
– А верно ли нам Сивер рёк про твой медовый квас, какого, мол, мы нигде более не отведаем? – обратился Игорь к крепкому коренастому хозяину подворья.
– Есть квас, а как же! Сейчас! – с готовностью отозвался хозяин и переглянулся с купцом. – Прекраса, – кликнул он, – а принеси-ка нам квасу! Он медовый да клюквенный, да ещё на наших лесных травах настоянный, отведайте, гости дорогие!
Расписной глиняный кувшин внесла в горницу статная и крепкая телом, будто выточенным из молодой липы, девица, по всему, хозяйская дочь. Шла она привычною для женщин севера неторопливой плавной походкой, держа себя, как и подобает девице в сих местах, гордо и с достоинством. Туго заплетённая русая коса была перевита красной лентой, вышитая сорочка, по-женски подпоясанная под грудью, очерчивала девичьи перси. Длинная тёмная юбка скрывала стройные ноги, обута была красавица в кожаные черевички с ремешками. Непокрытая голова с тонким серебряным очельем говорила о незамужнем положении девицы. К очелью были подвешены серебряные змеевики, какие носили жёны Северной Словении. Гости невольно залюбовались статью и движениями красавицы. Игорь, знавший уже немало женщин, но пока ни с кем не повязанный семейными узами, так и прикипел к стану девицы, привычно представив его обнажённым. Прекраса всё так же плавно поставила наполненный сосуд на стол и, несколько смутилась, ощущая на себе восхищённые взоры мужей, а особенно того незнакомца, который, по всему, был среди них за главного. Однако, возвращаясь к двери и проходя мимо Игоря, она вдруг так полоснула его своим каким-то особым взглядом глубоких серо-голубых очей, что он замер на какие-то мгновения, потеряв способность слышать и говорить.