«Критически, но стабильны». «Не умер». Эти слова стали для меня спасательным кругом.
— Спасибо, Вежа, — выдохнул я, уже не обращая внимания на ее обычное исчезновение — она просто растворилась в воздухе.
Я обернулся к Ратибору и Такшоню, которые с тревогой наблюдали за моим странным разговором с пустотой.
— Он жив! — мой голос звенел от смеси радости и отчаянной решимости. — Добрыня жив! Но ему нужна помощь! Срочно! Где Искра⁈
И словно в ответ на мой крик, сквозь расступившуюся толпу воинов к нам бежала моя лекарка, хрупкая девушка с огненными волосами и стальным характером. За ней спешили ее помощницы, неся свои лекарские сумки и свертки с чистым тряпьем. Увидев то, что лежало в телеге, Искра на мгновение замерла, ее лицо побелело, но лишь на долю секунды. Профессионализм лекаря мгновенно взял верх над шоком. Она подбежала к телеге, отстраняя меня, и склонилась над Добрыней, ее пальцы уже прощупывали пульс на шее, глаза быстро и внимательно осматривали страшные раны.
— Живой… — прошептала она скорее для себя, чем для нас. — Но еле-еле… Нужна вода! Чистые тряпки! Нож! Огонь! Быстро!
Команды Искры прозвучали резко, мгновенно разрезая оцепенение, охватившее меня и окружающих воинов. Ее профессиональная собранность посреди этого кошмара действовали отрезвляюще. Никаких сомнений, никаких колебаний — только четкие, быстрые действия, направленные на спасение жизни.
— Воды! Чистого тряпья! Огня! — повторил я ее слова громче, обращаясь к замершим дружинникам. — Живо! Расчистить место!
Воины бросились исполнять приказы. Кто-то побежал к обозу за бурдюками с водой, кто-то начал рвать на полосы рубахи, самые чистые, какие нашлись. Несколько человек быстро развели небольшой костер чуть поодаль, готовясь накалить лезвие ножа для прижигания. Суета вокруг телеги стала осмысленной, направленной.
— Осторожно! — скомандовала Искра, уже обрезая ножом остатки окровавленной одежды Добрыни, чтобы получить доступ к ранам. — Князь, помоги! Ратибор, Такшонь, держите с той стороны! Аккуратно, не трясти!
Мы вчетвером — я, Ратибор, Такшонь и один из дюжих дружинников — наклонились над телегой. Поднимать истерзанное, почти безжизненное тело друга было мучительно тяжело. Оно казалось хрупким, словно любое неосторожное движение могло окончательно оборвать ту нить, за которую он цеплялся. Мы перенесли его с телеги на расстеленные на земле плащи, стараясь действовать как можно плавнее.
Искра тут же опустилась на колени рядом, ее помощницы расположились вокруг, подавая ей то, что требовалось. Работа закипела. Это была страшная работа. Кровь, грязь, открытые раны, переломанные кости… Искра действовала быстро, сосредоточенно, ее тонкие пальцы порхали над телом Добрыни, очищая раны, заливая их какими-то отварами из ее сумок, прижигая раскаленным ножом самые опасные кровотечения. Шипение горячего металла на живой плоти, тихие стоны, вырывавшиеся у Добрыни сквозь стиснутые зубы (он был без сознания, но тело реагировало на боль), короткие команды Искры — все это сливалось в жуткую симфонию борьбы за жизнь.
Я стоял на коленях рядом, делая то, что она говорила: придерживал голову Добрыни, подавал ей инструменты, смачивал тряпки в воде, смывал кровь.
В какой-то момент к нам подошел Степан. Он молча опустился на колени с другой стороны от Искры и тоже начал помогать. Я удивился — откуда у него такие навыки? Но потом вспомнил его Милаву. Видимо, девушка не теряла времени даром и успела кое-чему научить своего суженого. Он уверенно накладывал жгуты, помогал Искре фиксировать сломанные конечности импровизированными шинами из веток и полос ткани. Его сосредоточенное участие было очень кстати.
Вокруг нас продолжалась своя жизнь. Помощницы Искры, те, что не были заняты с Добрыней, разбрелись по поляне, оказывая помощь другим раненым. Их было много. Стоны, крики боли, тихие просьбы о воде смешивались с командами десятников, собиравших своих людей, и треском костров, которые разводили по всему лагерю — приближался вечер. Но здесь, вокруг расстеленных плащей, на которых лежало истерзанное тело Добрыни, царила атмосфера напряженной тишины, прерываемой лишь деловитыми указаниями Искры и звуками ее страшной работы.
Время текло незаметно. Солнце медленно ползло к горизонту, окрашивая небо в багровые тона. Искра работала без устали. Она обработала и перевязала десятки ран, остановила самые сильные кровотечения, влила в Добрыню какие-то укрепляющие отвары. Но состояние его оставалось тяжелым. Дыхание было слабым, прерывистым, кожа — холодной и липкой от пота. Пульс едва прощупывался. Он был жив, но жизнь эта висела на волоске.
Я смотрел на неподвижное лицо товарища, на котором уже не было той страшной маски боли — Искра аккуратно обмыла его — и видел лишь бледность и измождение.
Часы тянулись мучительно медленно. Солнце уже коснулось верхушек деревьев, заливая поляну длинными, косыми тенями и окрашивая небо в тревожные красно-оранжевые тона. Лагерь постепенно затихал. Костры горели ярче в наступающих сумерках, воины разбились на кучки, ужинали чем бог послал, чистили оружие, перевязывали легкие раны или просто сидели молча, глядя на огонь. Но напряжение никуда не делось. Все знали, что лежит там, под импровизированным навесом из плащей, кто борется со смертью, и все ждали. Ждали вестей, хороших или плохих.
Я не отходил от Добрыни. Ратибор и Такшонь подходили несколько раз, молча стояли рядом, потом уходили отдавать распоряжения по лагерю.
Время шло, а Добрыня не приходил в себя. Его дыхание оставалось таким же слабым. Кожа была холодной на ощупь. Надежда, так ярко вспыхнувшая во мне после слов Вежи, начала тускнеть, уступая место тревоге. Выжить после такого казалось невозможным чудом. Богатырь! да, он был богатырем по силе и духу, но даже у богатырей есть предел прочности.
Сумерки сгущались, превращаясь в ночь. Зажглись факелы, их неровный свет выхватывал из темноты наши фигуры, бледное лицо Добрыни, пятна крови на плащах. Глаза слипались.
И вдруг, в этой вязкой, тяжелой тишине, раздался тихий, хриплый стон. Он был таким слабым, что я сначала подумал — показалось. Но Искра тоже услышала. Она мгновенно наклонилась к Добрыне, приложив ухо к его губам.
Стон повторился, чуть громче. А потом его единственный уцелевший глаз дрогнул под опухшим веком и медленно, с видимым усилием, приоткрылся.
Я замер, боясь дышать. Искра тоже застыла. Мы оба смотрели в этот глаз — мутный, расфокусированный, не выражающий пока никакого осмысления. Он безразлично скользнул по моему лицу, по лицу Искры, по темному небу над нами. В нем не было узнавания, не было понимания, где он и что с ним. Просто открытый глаз.
Добрыня пришел в себя. Он вернулся из того страшного небытия, с самой грани смерти.
Жив. Сознание вернулось.
Глава 8
Один-единственный уцелевший глаз Добрыни смотрел на меня из-под чудовищно опухшего, багрово-синего века. Без осмысленного выражения, он просто был открыт. Но это было больше, чем я смел надеяться еще полчаса назад. Он вернулся из той черной бездны, куда его швырнули древлянские ублюдки, он сумел выкарабкаться.
Искра тихо отступила на шаг, вытирая пот со лба. Ее лицо было сосредоточенным и усталым. Она сделала все, что могла. Остальное зависело от самого Добрыни, от его нечеловеческой воли к жизни, да еще от богов, если им было дело до одного искалеченного воина на этой проклятой поляне.
— Княже… — прошептала Искра. — Он в сознании. Но… говорить он не сможет. Горло… там все плохо. И сил нет совсем. Ему нужен полный покой. И время. Много времени.
Я медленно опустился на колени рядом с импровизированным ложем из плащей. Добрыня лежал неподвижно, лишь грудь едва заметно вздымалась. Его тело было спеленуто чистыми тряпицами там, где Искра смогла остановить кровь и обработать раны. Но даже так видок был жуткий. Переломы, ожоги от пыток, страшные раны. Как он вообще выжил? Воистину, богатырь. Не только телом, но и духом.
Я смотрел в его единственный глаз. Он медленно повернулся ко мне. Узнал? Понял, кто перед ним? Взгляд оставался мутным, но мне показалось, что в самой его глубине что-то мелькнуло. Тень узнавания. Или это я опять выдавал желаемое за действительное?
Говорить не может. Как же тогда узнать? Мне нужно было знать. Не для праздного любопытства. То, что Добрыня мог рассказать, могло изменить многое.
Идея пришла сама собой, простая, почти примитивная.
— Добрыня, — заговорил я, наклонившись. — Ты меня слышишь? Если да… моргни один раз. Попробуй. Просто один раз закрой и открой глаз.
Я затаил дыхание. Искра рядом тоже замерла. Несколько долгих секунд ничего не происходило. Глаз смотрел на меня так же неподвижно. Неужели я ошибся? Неужели сознание вернулось, но тело совсем не слушается?
И тут веко дрогнуло. Медленно, с видимым усилием, оно опустилось, закрыв глаз, и так же медленно поднялось. Один раз.
Сердце подпрыгнуло. Слышит! Понимает!
— Хорошо, Добрыня, — продолжил я, стараясь говорить ровно, хотя внутри все клокотало. — Очень хорошо. Теперь слушай. Я буду задавать вопросы. Если ответ «да» — моргни один раз. Если «нет» — моргни два раза. Понял? Если понял — моргни один раз.
Снова пауза. И снова медленное, тяжелое движение века. Один раз.
Есть контакт. Пусть такой, на грани возможного, но он есть.
Нужно было начинать с главного. С того, что жгло меня изнутри с момента получения страшной вести из Киева.
— Киев… Древляне ворвались внезапно. Это было предательство? Кто-то открыл ворота изнутри. Да?
Его глаз смотрел на меня. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем веко снова дрогнуло и опустилось. Один раз.
Да.
Я ожидал этого ответа. Рассказы выживших, само стремительное падение такой крепости — все указывало на измену. Но услышать подтверждение от Добрыни… Холодная волна ярости медленно поднялась из глубины души. Предатели. В самом сердце Руси.
— Эти… воины с золотыми орлами, о которых говорили беглецы. Византийцы? Да?