Плыву на той же волне, как будто снова нахожусь в том классе, ни одна деталь дня не запомнилась отчетливо, за исключением ликующих чувств, рой бабочек тоже вспоминается мне, такой же захватывающий.
— Вот это, — говорит К'вест, врываясь в образ.
Однако это не разрушает чары. Как будто он гладит меня внутри головы, я продолжаю кружить по этому лугу, испытывая неописуемый трепет при виде всех цветов на самых хрупких крыльях, сотнях крыльев.
— Бабочки, — выдыхаю я.
— О-о, — задумчиво бормочет К'вест. И очень вежливо снова начинает проталкиваться в меня, и капля влаги выдавливается из моих растянутых нижних губ, когда он проникает внутрь, она скатывается по моей ноге, липкая и горячая, и быстро остывает. Моя влажность и его предэякулят, я полагаю. И мне все равно.
Мы с бабочками получили «отлично», и Бэрон не умер, этого не может быть.
Другая его рука проскальзывает подо мной и ложится между грудей, прижимая меня вплотную к разгоряченному и мощному торсу, мышцы напрягаются, когда он ложится на меня достаточно, чтобы подмять под себя.
В моем сознании расцветает надежда: я вспоминаю, как Бэрон опускается на одно колено, и ему дважды приходится откашляться, прежде чем он может выдавить из себя: «Ты выйдешь за меня замуж?».
Его голос надломился, ужас был очевиден для сильного, храброго молодого человека, которого я ужасно хотела видеть своим мужем.
«Да!» — закричала я, прыгая на него.
Точно такой же восторг так же чувствуется в этот момент, как это было тогда. Я так счастлива. Я вскрикиваю, когда оргазм обрушивается на меня, как приливная волна. Но в то же время я осознаю, что мне очень, очень грустно: то самое воспоминание, которое доставляет мне удовольствие, терзает меня на задворках сознания. Появляется горьковато-сладкая нотка, за которой следует что-то вроде холодного принятия.
Бэрона больше нет.
Его прекрасное предложение с таким же успехом могло никогда и не состояться. То, что у нас было, закончилось. Разрушено.
Мой новый муж внутри меня. Прямо сейчас. И он только что заставил меня кончить.
Он тоже кончает, подгоняемый, кажется, пульсирующей реакцией моего тела, прижимая меня так крепко, что ребра скрипят, а дыхание со свистом вырывается, когда его вес опускается достаточно сильно, чтобы вдавить меня в одеяло.
Меня охватывает радость, и хотя на этот раз нет воспоминаний, что соответствовали бы этому ощущению, это похоже на то настроение, которое бывало у меня перед Рождеством в детстве. Когда воздух пах хрустящей корочкой и теплыми специями, а на улице было достаточно холодно, чтобы кожа покрылась мурашками, и все казалось таким чистым и свежим.
К'вест тащит меня с собой на кровать, прижимая крепче, чем пантера сжимает оленя в джунглях. Его рот тянется к моему горлу, тоже как у пантеры, зубы смыкаются на моей коже. Но вместо того, чтобы укусить, он пробует меня на вкус, слизывает пот и целует. Как будто он устал, но благодарен, а я — аромат, который возбуждает его.
Это приятная мысль, и мне нравится, как крепко он меня держит. Я чувствую, что так меньше готова разорваться на части. Но мне все равно больно. Внутри, в таком глубоком уголке моей груди, до которого никто не может дотянуться — если только его способности не распространяются на сердце, — я испытываю безумную боль.
ГЛАВА 5
К'ВЕСТ
Стелла молчит, и ее настроение падает так быстро, что я могу только с тревогой наблюдать, как активность в ее голове затихает, словно городской квартал, в котором отключили электричество.
Я изо всех сил стараюсь не заснуть и активирую все центры удовольствия, к которым у меня есть доступ, пока сжимаю ее в объятиях, наслаждаясь тем, как она ощущается, когда я сильнее прижимаю ее к своей груди, принимая вес, перекатываясь на спину и укладывая ее на себя. Мой пот остывает на ней, и там, где она не прилипает к моим участкам, которые имеют человеческую кожу (или достаточно близкий эквивалент), ей становится холодно. Я глажу ее предплечье ладонью.
Ты лежишь на одеяле, идиот, я понимаю. Я копошусь, чтобы высвободить его, выворачиваюсь набок, воюю с толстым покрывалом, которое обвивается вокруг ног, удерживая их в ловушке — чувство, которое я ненавижу, которое заставляет панику подниматься внутри, как, я полагаю, какой-то древний инстинкт связанного сетями. Но в конце концов я расправляю постель и отодвигаю покрывало достаточно, чтобы мы могли укрыться.
Во время этого процесса Стелла ни разу не пошевелилась. Она никак не реагирует на то, что я держу ее, и мысленно не сопротивляется моим действиям. Она позволяет мне играть на ее центрах счастья с максимальным доступом, который можно дать известному дирижеру оркестра, если бы только у меня было такое умение. Я могу сказать, что иногда путаюсь в секторах и попадаю в другие точки, но она не жалуется. Просто позволяет себе чувствовать все, чем я могу смягчить ее реальность.
Я не позволяю себе уснуть раньше нее, — и только после того, как она уже парит на блаженном облаке, проецируя те же образы странных трепещущих насекомых, которые приводят ее в восторг.
Когда я просыпаюсь, в комнате темно, лампа выключена. Однако из приоткрытой двери льется свет, а запах еды и громкое шкворчание мяса в раскаленном масле приводят меня в чувство настолько, что я поднимаюсь в вертикальное положение.
Я, спотыкаясь, выхожу из спальни, а Стелла поднимает голову, в одной руке у нее лопаточка, изо рта торчит полоска бекона, глаза расширяются.
Следую за ее взглядом, опускающимся ниже моего пупка, туда, где на мне нет ни клочка одежды.
Мой пенис гордо торчит, как матросский марлинспик6.
Неудивительно, что таз кажется напряженным и горячим. Этого мне стоит ожидать от семейной жизни? С самого первого раза со Стеллой я был отвлечен мыслями о сексе с ней, а прошлой ночью был поглощен надеждой, что она подаст мне сигнал, что тоже хочет спариться со мной. Для того, кто не понимал привлекательности секса или стремления к спариванию, это поразительно. Действительно, ошеломляюще.
Это нормально?
Я не осознаю, что озвучил вопрос вслух, пока Стелла не издает звук, похожий на сдавленный смешок.
Я отвлекаюсь от себя и смотрю на нее.
Ее щеки вспыхивают румянцем, и она переводит внимание на содержимое странной складной сковороды. Стелла закрывает крышку, смотрит на часы над плитой, а затем ставит противень с полосками бекона на остывающую конфорку, откладывает лопаточку и подходит к обеденному столу, опираясь руками о прочные доски, из которых состоит столешница.
Она бросает на меня взгляд через плечо, приподнимая бедра.
— Давай, — она плюет себе на руку и задирает ночную рубашку (предмет одежды, который у меня никогда не было причин замечать или иметь мнение о нем, пока я не увидел, как он облегает ее изгибы), пока та не сбивается во впадинку на пухлых ягодицах, и размазывает слюну между половыми губами.
Думал ли я раньше, что был ошеломлен?
— Мне это снится? — в горле першит, и слова выходят сухими.
Стелла смеется.
— Поторопись, или то, что в вафельнице, сгорит.
Я даже не спрашиваю, хочет ли она удовольствия. Вероятно, с меньшей утонченностью, чем если бы я был в полном сознании, я воздействую на ее центры удовлетворения, пока она не возбуждается, а я проигрываю, как она трогала себя, чтобы стать влажной, когда я вхожу в нее, — это было возбуждающе, — заставляя нас обоих застонать.
Она наклоняется над столом, и столовое серебро гремит по тарелкам, но конструкция стола прочная. Твердый и чертовски тяжелый, поэтому он едва двигается, даже несмотря на энтузиазм моих толчков. У меня есть только мгновение, чтобы подумать, что Стелла знала о строении стола не понаслышке — и еще мгновение, чтобы отбросить мысль о том, что она, вероятно, отдавалась Бэрону вот так, именно таким образом, потому что я действительно уверен, что он просыпался голодным по этому трогательному созданию, которым является его жена, его хитрая пара, эта утренняя сирена. Я поддаюсь порыву врезаться в ее тело, вонзаясь в нее с такой силой, будто могу протаранить ее насквозь до противоположной стены.
В тот момент, когда запах гари начинает неприятно щипать ноздри, я кончаю внутри нее — глаза закатываются, бедра становятся мокрыми, а она извивается, пока я не приподнимаюсь достаточно, чтобы она могла высвободиться. Отделяясь от меня резким движением, расплескивает мою жидкость, крутится и выскальзывает из-под меня, бросаясь спасать еду на плите от возгорания.
Мое тело в замешательстве, пока она порхает вокруг, наполняя тарелки, накладывая и разливая то, что готовилось на плите. Я — смесь эйфории, удовлетворения и бесчувственности. И еще слишком рано для такого рода беспорядка.
От плиты доносится сухой смешок — это снова Стелла, издающая звук, похожий на веселье.
— Садись, — приказывает она.
Механически я подчиняюсь.
— Который час утра? — спрашиваю я.
— Все еще ночь.
— А. Мы… это завтрак или что-то вроде полуночного перекуса?
— Я думаю, это что-то между. Я не могла уснуть.
Я, моргая, смотрю в свою тарелку, когда она кладет стопку кондитерских изделий в странную клеточку на и без того растущую горку таких же блинчиков.
— Что случилось? — спрашивает она, отворачиваясь от плиты, чтобы посмотреть на меня. — Они не отравлены.
— Я ценю это, — говорю я ей с кивком. — И я просто немного сбит с толку. По нескольким причинам. Эта еда чужеродная, а в довершение дезориентации, мои глаза будто отказываются фокусироваться. Но пока это тревожит меня лишь отчасти.
— Они черные.
Я поднимаю на нее глаза.
— Твои глаза, — говорит она, почти застенчиво отводя от меня взгляд. Возится со складным кухонным инструментом на. — Они не заполнялись синими линиями данных, за исключением того момента, когда мы… разбудили тебя.
Я одариваю ее кривой сонной улыбкой, которая, кажется, действует на нее. Если бы мои глаза работали, я, возможно, смог бы точно увидеть,