Русская дочь английского писателя. Сербские притчи — страница notes из 6

1

На этом месте уже я выпрямился в кресле. Ибо китайский голубой мак, столь редкий на Западе, умирает сразу, едва отцветет. Только если обихаживать его чрезвычайно заботливо и неспешно, можно убедить его зацвести еще раз. И затем я вспомнил из прочитанного: что девушка со странным именем Энни Асра в «Человеческих голосах» у Фицджеральд – девочка на побегушках, работающая на Би-би-си, влюбленная в идиотски-невинного начальника отдела, – названа тем же именем, что и Асра из стихотворения Генриха Гейне, невольник, в племени которого люди «умирают, когда полюбят». Любовь, цветок, смерть. Связь между ними тремя, начавшаяся почти двадцать лет назад на заре творчества Фицджеральд, кажется указывает на самый источник той печали – а также и смеха, комедии и даже фарса, – что пронизывает все, что она написала: то, как ее персонажи часто не способны отличить одно от другого и таким образом пропускают любовь или встречают препятствия на пути к простой упорядоченности счастья.

2

…за много лет ее стиль стал столь же изящным и лаконичным, как и комната, в которой она работала и спала: книжный шкаф, набитый книгами, несколько стульев, узкая постель и старинная пишущая машинка на столе возле окна, выходящего на баскетбольное кольцо в саду. Было нечто скромное и в то же время жреческое и в ее доме, и во всех ее сочинениях за прошедшее десятилетие…

3

Однажды ночью прошлым маем я поехал на самый верх Великой горы Сосен в азиатской части Стамбула, там, где Константин Великий победил своего соперника Лициния в начале четвертого века нашей эры. Я остановил автомобиль возле вершины и направился вверх к освещенному фонарями и обсаженному деревьями дворику, где, сгрудившись на небольшой площадке, женщины в клетчатых платьях и платках готовили геслим, что-то наподобие турецкой сырной тортильи. Используя тонкие деревянные скалки, они раскатывали маленькие шарики теста в кружочки, которые затем набивали начинкой, лепили и бросали на сковороды в медленном ритме, как в старые времена.

4

Первое, что замечаешь в 49-летнем Силвано Латтанци, – это его руки. Сильные и узловатые, кажется они не могут принадлежать такому человеку, как тот, что встречает меня на пороге своего магазинчика в Риме на Виа Бокка ди Леоне.

5

Ручная работа должна быть совершенной, абсолютно совершенной. Нельзя быть невротиком; нельзя ее выполнять, если думаешь о чем-то другом. Вокруг тебя должна быть атмосфера счастья и полное, полное погружение в предмет… Знаете, когда вы делаете что-то своими руками, когда вы иногда часами держите это в них, то вы передаете туда всю свою энергию и любовь.

6

Этот и другие приведенные в романе переводы принадлежат автору.

7

С трудом представляю, что ей сказать. Я брожу по дому, пока она деловито разговаривает с Федором о занавесках и простынях и выслушивает список того, что тот еще может предложить нам: небольшая ванна для совместного пользования под лестницей с другой стороны кухни; грязноватая плита, холодильник, малюсенький стол, раковина, без воды на террасе; два узких дивана, несколько стульев и два комода в большой комнате. Единственная здешняя достопримечательность – два больших портрета без рам, висящих на стене, сделанных, вероятно, еще до революции. Возможно, Елена находит тут нечто, чего я просто не знаю, как найти… Но постепенно я начинаю понимать, почему Елене здесь нравится. Это как будто что-то из прошлого, что умудрилось спастись несмотря ни на что, нечто, в чем прошлое умудрилось выжить. Всякая вещь здесь – это фрагмент, выживший в катастрофе, чиненый-перечиненый до тех пор, пока не превратился в саму плоть и историю этой семьи. И место это не имеет никакой общей истории с тем, что существует в городе, ничего, что могло бы подтвердить или оправдать его существование.

8

Перевод Андрея Сергеева.

9

Вихрь (gyre) – слово одновременно и Эзры Паунда, и Йейтса. В йейтсовском случае – это противонаправленные друг к другу потоки «объективности» и «субъективности», попеременно владеющие и человеческой душой, и историей человечества.

10

Небо Венеции перламутровое – как блестящая подкладка морской раковины, а свет резкий, но какой-то разреженный, словно пропущенный сквозь газовую ткань. Ветер из Венгрии пробивает себе дорогу, вздымая поверхность лагуны и вынуждая серебристых чаек – которые поодиночке стоят на каждом briccola, точно усталые солдаты, спящие на ногах, – прятать головы в оперение.

Пока баркас до отеля медленно отплывает от дока, минуя пустынное холодное побережье, все остальные пассажиры расслабляются и начинают лениво болтать в тепле кабины. Но моя жена Елена выбирается наружу, чтобы встать у лодочника за спиной. Она никогда раньше не видела Венеции; у нее был только Санкт-Петербург – русская Северная Венеция, – чтобы вообразить ее.

11

И вот, пока баркас обговаривает условия оркестровки своего длительного прохода по нотной записи широкой серо-голубой воды, в Елене живут, кажется, только ее глаза – как будто она перископ, а все остальные чувства – глубоко под водой. Она медленно поворачивает голову, впитывая на ветру несомые водою музыкальные отзвуки лагуны – извилистое rallentando Мурано, лодки, разбросанные, как ноты, по узким линейкам каналов, – и не двигается, только лишь нагибает голову под аккордами городских мостов, пока мы не выныриваем в бухте св. Марка из канала Рио-ди-Сан-Лоренцо.

12

Мы поженились на рождественские праздники, через день после того, как купили кольца в магазине «Хаттон Гарден». У нас был свадебный завтрак с двумя моими братьями, сестрой, канадским продюсером и его женою, завтрак, который мне стоил столько же, как вечеринка на день рождения в Москве два года спустя, куда будет приглашено сорок пять человек. Наш медовый месяц – это одна ночь в роскошном лондонском отеле, после чего в девять часов я должен был отправляться на монтаж фильма. С фильмом, думаю, дела шли настолько хорошо, насколько у меня вообще это все могло тогда получиться; две сюжетные линии были запущены одна вдоль другой; Восток и Запад… Катя, прекрасная Катя родилась три месяца спустя… И я подумал, когда голова моей дочери наконец поднялась из воды, как голова морского котика или крота, насколько же смело со стороны Елены было бросить вызов Западу и в какой поразительный новый мир родилась наша маленькая Катя.

13

И вот мы бродим по склону холма, а затем поднимаемся вверх посреди багрянника, цветущей айвы, ракитника, диких гладиолусов и маков. И на вершине стоит венецианская статуя нубийца, а под нею ступенчатая дорожка, охраняемая кипарисами и шиповником. Катя медленно идет по ней вниз. И затем останавливается у самого подножия: «Я правда сегодня не хотела приезжать, – говорит она со значением, – но я рада, что приехала. Мне кажется, здесь прекрасно». И затем она радостно добавляет со всей весомостью своего семилетнего опыта: «Что только доказывает, что жизнь всегда платит добром тому, кто ищет приключений».

14

Они обменивают свою интенсивность и теплоту, и дружбу и чувство опасности на мои… что? Товары? Нет, не товары, хотя многое из того, что я привожу, растворяется по небольшим сетям знакомств и влияний, которые каждый сплел за годы жизни, так чтобы однажды получить врача для ребенка или билет в театр или узнать первым о партии отличной ткани в магазине одежды на Арбате. Но нет, то, что я привожу им, – вещь куда более ценная, чем все это: я привожу им свое любопытство, свою странность. Я принимаю как само собой разумеющееся те вещи, о которых они только начинают мечтать. И в то же время я для них нечто вроде сцены, на которой они учатся разыгрывать себя, проецировать себя, лучше себя понимать.

15

Ирония. Верил ли я в Бога? Ну нет, не совсем (а что еще, по вашему мнению, мог бы ответить на это англичанин?). Чувствовал ли я себя ближе к этому Не-совсем-Богу в Советском Союзе? Да. Но Бог был не совсем такой, как тот Западный Бог, которого я знал, с Его порядком и расписаниями, с Его точной разблюдовкой наград и наказаний, с его опрятной домашней утварью. Русский Бог был древнее и рассеянней в пространстве, куда меньше вмешивался Он в людские дела; Его как будто совсем не интересовала земля… Вечность, где Он пребывал в центральной части иконостаса? – была куда важнее. Рождество – начало очистительного предприятия Его Сына – не имело такого уж большого значения. Значение имела Пасха, прокладывание Им пути домой.

16

«Да», – он сказал. И тем не менее кое-что происходило: нечто внутреннее, нечто глубоко частное. И оно все еще было… отдельным миром. Просто это надо искать не в тех местах, где вы привыкли искать это на Западе. Многое оттуда было уничтожено. Так что нужно учиться искать это там, где оно сумело выжить: в головах и сердцах русских людей, в их отношении к Богу, в том, чем они считают свою страну, друг друга и свою историю. Потому что если этого не делать, то никогда не поймешь, что здесь происходило в последние двести пятьдесят лет: почему мы смогли произвести на свет Пушкина и Толстого, Гоголя и Достоевского, Мандельштама, Шостаковича – даже Ленина.

17

Русские могут казаться белыми, но какая разница? Это совершенно не похоже ни на что известное нам в Европе. Это Китай. Это луна. Это Византия. Это четырнадцатый век… Это страна мифов и знаков, контузий, ступора; а затем внезапного необъяснимого мятежа.

18

Колокольчики и обриеты лезут при первой возможности сквозь стены из всех щелей. Ступени этих террасированных комнат по контуру обсажены лавандой и розмарином, но вот на одном конце террасы прямо над ними установлена прекрасная увитая глициниями беседка со столом, стульями и плотным задником стеной из сочно-зеленой гортензии. А рядом – строгая каменная лестница, ведущая в розарий, и в еще одну беседку, оплетенную виноградом, что поворачивает по склону холма, словно живое боа. Все это создает общее впечатление сдержанного буйства в английском вкусе, которое буквально роится вдоль строго классических линий и порядка.

19

…когда они построили место, исполненное гипнотического символизма и абстракции. Все здание некогда наполнял свет из позднее исчезнувших огромных окон, и оно искрилось миллионами кусочков золотой мозаики, переливающейся как шелк и украшенной орнаментальной абстракцией. Его необычный плывущий купол когда-то был на 20 футов ниже, и изогнутая линия потолка шла более непрерывно и создавала более смелый эффект. Церковное убранство – решетки, кафедра, епископский орлец – были украшены листами чистого серебра. А трон императора стоял в окружении тонких мраморных панелей, которые отражали свет тысяч свечей и ламп: неудивительно, что этот храм корабли использовали в качестве маяка. Согласно легенде, он был центром вселенной, а также той точкой, где человеческое и божественное встречались в теле императора.

20

По-японски его имя означало «поле глициний, наследник мира». Он был сыном генерала, имел черный пояс по дзюдо. А в 1920-х его уже звали Фу-фу, или Ку-ку – и он был самым известным и самым эксцентричным художником на Монпарнасе. Стрижка его была скопирована с египетской статуи, на запястье красовалась татуировка часов. Он носил серьги, тунику в греческом стиле, «вавилонское ожерелье» и иногда абажур вместо шляпы (утверждая, что это национальный головной убор).

21

Казалось, он был счастлив находиться там, где находился, словно этот мир был хорошо ему известен; казалось, он гордится тем, что в него принят. И когда мы пошли посмотреть его комнату – я понял, почему: она была аккуратна и чиста без единого пятнышка, со стопкой книг возле кровати… мне подумалось, что эта монастырская, привилегированная больничная тишина давала ему чувство принадлежности и цельности собственной жизни куда больше, чем его шумная, разорванная перестройкой и соблазнами Запада семья.

Некоторое время мы побеседовали на вежливом старомодном французском о больницах: я рассказал ему, что буквально вырос в больницах, поскольку оба моих родителя были врачами.

22

Как любой женщине… которая сидит в обществе западных «фирмачей» и говорит на их языке, – в особенности красивой женщине, – ей приходилось постоянно терпеть приставания, комментарии и оскорбления, словно она непременно должна была быть валютной проституткой. Вот почему она все время искала именно те западные вещи, что были бы слишком хороши для просто черного рынка, к которому имели доступ проститутки, – чтобы сама она могла выглядеть как западная женщина.

23

Атмосфера приглушенная и упорядоченная: совершенно отличная от того первого рейса, которым я ехал в Советский Союз около пятнадцати месяцев назад. Тогда по всему салону стоял шум едва сдерживаемой энергии возбуждения. А теперь – только я, небольшая единица внимания в соборе покоя, размышляющая о таможне, о вещах, которые привез Елене и Ксюше; блузке для Светланы, лекарстве для Томаза, свитере для Толи, книгах для Андрея, гитарных струнах для Саши:

«Здравствуй, Джо, привет!» – и вот внезапно передо мною Елена, прорывающаяся сквозь толпу ко мне, ее длинные темные волосы обрамляют лицо, широкие зеленые глаза, слегка суженные по краям, как будто ее высокие скулы, поднимаясь к вискам, давят снизу на них… Она смотрит на меня мгновение, целует меня крепко, безлично. Потом смотрит вниз на кучу сумок и мешков у моих ног. Все будет хорошо.

24

«Куда мы теперь?» – спрашивает Елена. «К Санта-Мария-делла-Салюте, надеюсь», – отвечаю я.

«Расскажи мне о ней», – просит она.

«Нет, – отвечаю я мягко, пока нас качает от действительности к грезе, – не нужно». Она берет меня за руку: «Скажи мне, что мы сюда вернемся», – она вздыхает. «Да», – отвечаю я. «Но только зимой, – продолжает она, – и только в „Даниэли“». Я замолкаю на мгновение, когда начинают проявляться очертания Базилики, точно легкое пятно на каком-то магическом, только что загрунтованном полотне. «Без сомнений, – отвечаю я. – Без всяких сомнений…»

25

26

Речь идет об Олимпийских играх в Греции в 2004 году.