Их завезли еще во времена третьего посещения, большей частью высадив на обоих Американских континентах и совсем уж немного на территории Магриба. Единственное литературное упоминание о них принадлежит Гомеру, так как индейцы письменностью не обладали, а узелковым письмом кипу не очень такое и запишешь. Однако старина Гомер превратил этих чудовищ явно мужеского полу в энергичный феминистический образ сирен, с коими довелось столкнуться Одиссею. Однако великий слепец Гомер, похоже, не сознательно исказил этот страшный образ, скорее всего такими дошли до него сведения. (Знать бы, от кого он услышал эти байки… Впрочем, в том, что это были моряки, сомневаться не приходится.) Что ж, губительные песни сирен куда поэтичнее того жуткого способа расправы, который на самом деле был присущ этим чудовищам. Мне тоже, к слову, приходилось встречать тех выживших моряков. И выживших из ума — тоже…
Я хорошо смог его разглядеть среди спин не решающихся подойти ближе мужиков-обозников. Дьявольское все-таки создание. Жуткое оружие, похожее на человека. Кстати, если отбросить на время мысли о гуманности, эту машину можно было бы назвать совершенной. Очень изящная конструкция, что ни говори. Резонатор, замаскированный под горб (в обычном «теле» он бы не поместился), и концентратор в зобу. Но чтобы подвести импульс, его бы потребовалось сделать гораздо большим, а они просто вынесли два подводящих потока в конечности, и он перед «выстрелом» просто приставлял руки к горлу. Гениально. И при этом всем — невероятная маневренность: если бы я не видел, как он гимнастом скакал с ветки на ветку, не поверил бы. А окажись он полностью исправен — и я, может, не успел бы. Эх, Илюшка, знал бы ты, каким чудом жив остался…
…Вокруг Ильи собирался обозный люд, а он неподвижно стоял, вперив взгляд в битого врага и опустив меч к самой земле.
Долго никто не смел подойти ближе: стояли, разглядывая поверженного супостата, под которым расползалась черная лужа. Потом осмелели, придвинулись к остывающему телу, стали дивиться вслух:
— Эвон, с двумя стрелами по веткам скакал!..
— Да скакал-то с одной, той, что в ноге, — сам видел! А когда Муромец ему в глаз засадил — сверзился.
— Ну да, еще и после не сразу угомонился.
— Справно ты его, Илья. Добрый из тебя будет дружинник.
Самые храбрые принялись переворачивать мертвеца на
спину:
— Ба, да он аж горячий!
Народ отшатнулся.
— А ну как еще жив?..
— Да нет, кончился… Не дышит. И хоть горячий, а костенеть начал. Эвон, лапищи не разогнуть!
Перевернули на спину и заохали:
— Да кто ж это? Лицом вроде не славянских земель…
— Хазарин, должно. Темный весь. Да в кожах. Тьфу, пб-гань!..
— А может, нежить? — робко подал голос Тюря.
На него замахали руками:
— Да ты что, парень?! Ты эту погань с нежитью-то не мешай. Не к добру так говорить. Лешака прогневишь еще!
— Выискался догада! — поддержали с другой стороны. — Поди портки отстирай сперва. Да кабы он нежитью был, сейчас бы уже перекинулся хоть в хорька, хоть в волка, а то и вороной обернулся бы. Вона кровь течет. Где ты у нежити кровь видал? Эх…
— Славяне! Да это и на кровь не похоже… Черное что-то… пахнет не так. Смола вроде… Чур меня береги, Чур-батюшка!
Из горла Соловья и вправду текло что-то густое и черное — на кровь хоть и похоже, но не то. Люди вновь попятились от тела.
— Сожжем его, что ли… Перед огнем все равны, — предложил кто-то.
Хмурый Клёст — голова обозников — сказал:
— Смертью лютой убил он наших товарников. С собой возьмем, пускай подивится Владимир-князь, что за погань разгуливает по его вотчинам. Глядишь, князь не только с полюдьем места наши объезжать станет.
Обозники загалдели и стали обсуждать, на чьей телеге везти этакое чудище, — никому не хотелось.
Пережидая суету вокруг убитого Соловья, Илья вернулся на дорогу и приветил напуганного Тучу. Потом стал поодаль обоза, вонзил меч в землю и, став на одно колено, принялся творить молитву Леду — суровому богу-воину…
..Лучше бы сожгли. От огня они распадаются полностью. Но и то ладно. А Илюшка молодец — только в горло его и можно было поразить. Слабое место: выход резонаторного патрубка как-никак…
БЫЛЬ ПЕРВАЯ: Меч старого викинга
Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть…
Дом, рубленный еще дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные бревна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое — сеяли жито, лен, держали дюжину коров да птицы без счета, отчего кряжистый Чебот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого еще долго кружилась у него голова.
Когда Слава — единственная жена Чебота — была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наемных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чебот поспел аккурат вовремя — когда Слава разрешилась от бремени сыном. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорожденного назвали по-иудейски — Илюшкой: княжий город тогда так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.
Крепкий Илья статью пошел в отца, а норовом в мать — тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и подчас совершенно не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детеныша.
Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться зато же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотепой.
— Давай ужо! — орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. — Ну!
И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:
— Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?
— Да как же, мать?! — разводил лапищами Чебот. — Лапоть же растет!
— Верно, весь в отца, — улыбаясь, остужала мужа Слава. — Два чебота[1] — пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.
— Эх! Твоими бы устами… — махал рукой Чебот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.
Их дом стоял с краю села, неподалеку от речки. И у реки как раз и было у Ильи свое место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне, или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, несся по улице, взметая босыми ногами теплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.
Речка была невелика — саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, — и вода в ней всегда была студеная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шел в свое тайное место.
Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалеку от старого, чудно изогнутого дуба. Нора не нора — один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла свое гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением темных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с ее утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелено-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было здесь. И он лежал в своем укрытии, ощущая себя не иначе как дырой, впитывая в себя вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределенно махал суковатой рукой — то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.
Когда шло его двенадцатое лето, Илья с мальчишками затеяли сплав на плотах по реке и изрядно удалились вниз по течению. Дойдя до излучины с заводью, они решили выкупаться и долго плескались, разнося вокруг веселые крики. Вода в этом месте была теплая из-за отмели, плоты лениво тыкались в берег, привязанные к колышкам, и вылезать никак не хотелось. Илья, утомленный шумной возней, желая побыть в тишине, отплыл подальше, туда, где деревья по берегам стояли гуще, плотнее обступая реку. Здесь река в очередной раз начинала вползать в лес, над водой клонились все те же ивы, и Илью обжигали бившие в глубине холодные ключи. Сделав вплавь круг в сумеречной тиши, он задумал проверить глубину, чтобы потом сигануть в воду с нависшей над самой рекой березы, и нырнул. Не найдя дна, Илья устремился вверх и вдруг почувствовал, что никуда не движется. Это было странно, потому что он привычно и сильно толкал воду ногами и руками, но все было без толку, река словно перестала быть упругой и даже как будто начала двигаться от него, чего никак быть не могло. Илья испугался, ощутив, что ему уже не хватает воздуха и понимая, что его затягивает в омут. Тотчас ему вспомнился водяной дядька, про которого все знали, что в самой глубине у него есть богатый дворец, где он правит подводным миром и, когда приходит срок, готовит себе смену из утонувшего мальчишки, коим и сам когда-то был. Жгучий шар страха взорвался в груди Ильи, заставив невольно хватануть ртом воды, и река, словно того и ждала, сейчас же полезла тонким душащим щупальцем куда-то