Итак, в согласии со своей центральной темой, ИП проникает, пусть мысленно, в некий виртуальный мир и пытается охватить целое инобытие, чему и служит нанизывание многочисленных инфинитивов и/или зависящих от них слов. Но эта экспансия уравновешивается установкой на минимализм: инфинитивы остаются гомогенными, чаще всего сочинительно однородными (впрочем, иногда они надстраиваются друг над другом, создавая подчинительную «двухэтажность», о чем ниже); иногда вся инфинитивная серия укладывается в рамки единого периода (т. е. одного, пусть очень сложного, предложения); стихотворение повествует об одном дне одного персонажа или о едином, упрощенно-типовом жизненном цикле.
Применяются и другие способы совместить экспансию с редукцией, например, насыщение серией инфинитивов всего нескольких строк (как в каждой из коротеньких частей минидилогии Саши Черного «Два желания»), причем иногда строк, развивающих тему «небытия», отсутствия, самоумаления, как в известном стихотворении Микеланджело по поводу его статуи «Ночь» и в сходной миниатюре Сологуба:
Молчи, прошу, не смей меня будить. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать – удел завидный… Отрадно спать, отрадней камнем быть (перевод Тютчева; 1855);
Не быть никем, не быть ничем, Идти в толпе, глядеть, мечтать, Мечты не разделять ни с кем, И ни на что не притязать (Сологуб; 1894; № 101).
Целой сюитой отрицаний, отказов и исчезновений предстает приведенное выше «В сумерках» Зенкевича, сочетающее инфинитивный минимализм (всего 3 инфинитива на текст из 82 слов) с нарочитым обилием подчиненных им зависимых слов и конструкций, в том или ином отношении отрицательных:
Не окончив <…> Притушив недокуренную <…> Оставив недопитым <…> Ни с кем не попрощавшись, незамеченным <…> уйти <…> опавшими листьями, Мимо <…> С перебоями <…> И раствориться <…> не услышав <…> без сожаленья вскользь <…> «Его уже больше нет…».
В каком-то смысле обратный случай сочетания минимализма с максимализмом – не умиротворенного ухода, а страстного настаивания на безразличии – являет «Тоска по родине! – Давно…» Цветаевой (1934, опубл. 1935):
Мне совершенно все равно – Где совершенно одинокой Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной <…> Мне все равно, каких среди Лиц ощетиниваться пленным Львом, из какой людской среды Быть вытесненной – непременно – <…> Камчатским медведём без льдины Где не ужиться (и не тщусь!), Где унижаться – мне едино. Не обольщусь и языком <…> Мне безразлично – на каком Непонимаемой быть встречным!
Характерная тропика ИП служит реализации его основных установок – как собственно смысловых, так и синтаксических. ИП тропогенно по своей природе, будучи в этом смысле одним из наиболее органичных проявлений общепоэтической установки на мета-форизм = пере-носность = «езду-в-незнаемое».
Наиболее активен в тропеическом отношении элемент «виртуальное иное», создающий необходимое сопряжение двух далековатых идей: «реального своего» и «мыслимого другого». Коренится эта оппозиция уже в самой неопределенности субъекта действия – принципиальной в абсолютных инфинитивных конструкциях (Грешить бесстыдно, непробудно…) и близких к ним безлично управляемых (Отрадно спать, отрадней камнем быть), несколько менее острой – в инфинитивных рядах с контекстно проясняемым субъектом:
Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой – и солнца ! (Маяковский; 1920)
Модально-альтернативное мерцание лирического «я» ИП – одновременно «человека вообще» и более или менее конкретного «другого» – задает некий метафоризм первой степени, каковой может далее наращиваться, например, приписыванием неопределенному субъекту «чужих» характеристик. Так, у Блока вслед за по-декадентски двусмысленным, но все же приемлемо «своим» грешить появляются явно «чужие» предикаты вроде обмерить и переслюнив купоны <…> в тяжелом завалиться сне, указывающие на типового «русского мещанина».
Устремление от реального своего к виртуальному чужому обладает богатым потенциалом переносности.
В плане смежности перенос может реализовываться буквальным – пусть мысленным и даже метафорическим – пространственным перемещением:
Одной волной подняться в жизнь иную (Фет); Перенестись туда, где ливень (Пастернак); Из зала прыгнуть в полотно (Симонов); Так жить, как едут эти вот на дачу (Межиров); Возить «налево» лес и щебень (Гандлевский).
Часто это осуществляется с помощью соответствующих готовых предметов – транспортных средств: фетовской ладьи, пастернаковской пролетки; подразумеваемого у Межирова и Гандлевского грузовика, подверженного качке океанского лайнера у Бродского.
В плане сходства перенос предрасполагает ко всевозможным приравниваниям – параллелизмам, наложениям, сравнениям, метафорам, метаморфозам.
Два основных способа переноса в иное переплетаются друг с другом: поднявшись в жизнь иную, фетовский избранный певец и сам становится/оказывается иным. Так взаимодействие метафорического принципа с метонимическим образует ядро инфинитивной образности и, как правило, подразумевает метаморфозу – виртуальное превращение в иное.
Инфинитивные структуры тяготеют и к гиперболике. И само «иное», и модальное устремление к нему часто мыслятся как нечто «бóльшее»: возвышенное, далекое, мощное (подняться, прыгнуть, светить всегда) или как «преувеличенно меньшее» (отрадней камнем быть). Собственно, гипербола встроена уже в характерную для ИП однородно-перечислительную структуру, коннотирующую «множественность, интенсивность». В строках типа пастернаковской Опять трубить, и гнать, и звякать интенсивность перечисления вторит интенсивности перечисляемых действий, а в сологубовском «Не быть никем, не быть ничем…» та же перечислительность акцентирует установку на самоумаление.
Описание более конкретной инфинитивной тропики может идти по многим признакам – тематическим, синтаксическим, версификационным, собственно тропологическим. Рассмотрим основной тип – моносубъектные приравнивания, т. е. такие, где субъект инфинитивов, переносно отождествляемый с кем-то или чем-то другим, совпадает с лирическим субъектом – подразумеваемым «я» стихотворения[16]. Выделим три характерных для ИП cюжета (охотно перетекающих друг в друга): протеическое всемогущество субъекта; любовное тяготение к объекту желаний; и тотальную фиксацию на таком объекте. Обладая сильным тропогенным потенциалом, они наглядно демонстрируют взаимодействие смежности, сходства и гиперболики.
Протеическая экспансия лежит в зоне пересечения всех трех установок – на смежность, отождествление и преувеличение. Характерный пример – «Желание» Хомякова (1827; № 35):
Хотел бы я разлиться в мире <…>Звездою в сумрачном эфире Ночной светильник свой зажечь <…> Хотел бы с тучами скитаться <…> Жить ласточкой под небесами, К цветам ласкаться мотыльком <…> Как сладко было бы в природе То жизнь и радость разливать, То в громах, вихрях, непогоде Пространство неба обтекать!
Мощное устремление субъекта во внешний мир гиперболично по определению и генерирует мысленные превращения в разнообразные природные объекты (звезду, ласточку, мотылька), сопровождающиеся аккумуляцией необходимых свойств в виде инфинитивных метафор (разлиться, зажечь, скитаться, обтекать и т. д.). Опорой этого метаморфического порыва служит не менее последовательная установка на смежность, реализуемая соответствующими предлогами (в мире; в… эфире; с тучами; под небесами; к цветам; в природе; в громах, вихрях, непогоде) и инфинитивами, среди которых особенно интересны смежностные (разлиться в, скитаться с, ласкаться к, разливать в, обтекать).
Наивная прямолинейность хомяковского стихотворения сделала его законной мишенью для пародирования, ср. «Желанье поэта» Козьмы Пруткова» (1854; см. ниже с. 89). Интересная особенность этой пародии – обнажение в заключительном четверостишии самого принципа метаморфозы и скрытой метапоэтической темы оригинала:
Как сладко было б на свободе Свой образ часто так менять И, век скитаясь по природе, То утешать, то устрашать.
Любопытный негативный комментарий к проблематике протеического ИП – «Зачем» Бенедиктова (1857; № 38):
Зачем смотреть с восторженной любовью На лилию чужого цветника, Где от нее не суждено судьбою Мне оторвать ни одного цветка? И для чего пленяться мне картиной, Когда она – чужая, не моя? Иль трепетать от песни соловьиной, Где я поймать не в силах соловья? Зачем зарей я любоваться стану, Когда она сияет надо мной, И знаю я, что снизу не достану Ее лучей завистливой рукой? Зачем мечтам напрасным