Русская литература для всех. От Толстого до Бродского — страница 35 из 51

В эпоху «оттепели» литература оживает вместе с культурой и общественной жизнью. Возвращаются из ссылок и лагерей выжившие писатели, происходит медленная реабилитация и публикация погибших и преследуемых (И. Бабеля, А. Платонова, Б. Пильняка, М. Цветаевой, О. Мандельштама, тех же М. Зощенко и А. Ахматовой), появляется новое литературное поколение, которое вскоре назовут шестидесятниками. Начинается новый цикл литературного развития.

В 1953 году в журнале «Новый мир» появляется статья критика В. М. Померанцева «Об искренности в литературе». Автор воевал с распространенной в предшествующую эпоху теорией бесконфликтности и призывал писателей верить не партийным постановлениям и догмам социалистического реализма, а собственным глазам и совести. Такая постановка вопроса была осуждена, А. Т. Твардовский смещен с должности главного редактора «Нового мира», но обозначенный Померанцевым конфликт никуда не исчез, им определялось развитие литературы последующих десятилетий.

Мандельштам, как мы помним, уже разделил литературные произведения на разрешенные и неразрешенные («ворованный воздух»). Но круг разрешенных, проходящих через цензуру и публикуемых в советских журналах и издательствах, тоже оказывается неоднородным.

С одной стороны, существуют авторы (чаще всего – бесталанные), которые по-прежнему ожидают указаний, иллюстрируют очередные идеологические лозунги, рассматривают литературу как «часть общепартийного дела». В эту официозную советскую литературу судьба иногда заносит и талантливых писателей. А. А. Фадеев, автор важного для ранней советской литературы романа «Разгром» и исправлявшейся по партийным указателям менее удачной, но официально признанной «Молодой гвардии» (Сталинская премия первой степени за 1945 год), в последние годы жизни работает над романом «Черная металлургия». Однако книга так и осталась неоконченной. Фадеев опирался на официальные версии событий, между тем после смерти Сталина все перевернулось: прототипы героев, изображенных отрицательными, были оправданы, а «положительные персонажи», напротив, оказались мерзавцами и клеветниками.

13 мая 1956 года Фадеев, несколько десятилетий бывший руководителем писательского союза и символом официальной советской литературы, покончил с собой, оставив письмо – крик души, – объяснявшее мотивы его поступка (оно было надежно спрятано в партийном архиве и опубликовано лишь через 34 года).

«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, – физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет. 〈…〉

Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить… 〈…〉

Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».

Наряду с литературой «автоматчиков партии» (так однажды назвал писателей новый вождь Н. С. Хрущев) возникает литература официальной оппозиции, литература писателей, которые, вопреки препятствиям, стараются говорить правду о прошлом и современности. Ее оплотом становится журнал «Новый мир», главным редактором которого с 1958 года снова становится Твардовский. Ее символом – чудом там опубликованный «Один день Ивана Денисовича» (1962, № 11). Но этим импульсом – говорить правду пусть в предложенных неблагоприятных обстоятельствах – порождены лучшие произведения 1960–1980-х годов.

Во время заграничных поездок Ю. В. Трифонова его часто спрашивали о советской цензуре. «На этот почти дежурный вопрос Ю. В. отвечал неожиданное: цензура – это, конечно, плохо, очень плохо, но лично ему она не мешает, потому что помогает оттачивать литературное мастерство». Время кардинально изменилось, цензура исчезла, но вдова писателя справедливо замечает: «Сейчас, когда можно прочитать обо всем, обнаруживаешь с почти мистическим удивлением, что Юрий Трифонов писал об этом в самые глухие времена. Перечитывая его повести и романы, сталкиваешься с событием феноменальным – писатель может сказать обо всем, о чем хочет… если умеет это выразить художественно» (О. Трифонова. «Комментарий к дневникам и рабочим тетрадям Ю. Трифонова», 1999).

Однако уже в 1960-е годы появились писатели, которые смотрели на проблему цензуры и официальной советской литературы совершенно по-иному, по-мандельштамовски: литература – ворованный воздух, она не совместима ни с какими разрешениями и должна существовать в состоянии абсолютной свободы.

С середины 1950-х годов быстро формируется второй, подземный уровень литературного процесса, который получает название андеграунда (от англ. underground – подполье, подпольная организация) или второй культуры.

Еще в 1940-е годы оригинальный и мало издававшийся поэт Николай Глазков ставил на титульном листе своих стихотворных сборников, которые никто не хотел печатать, придуманное им словечко «самсебяиздат» (по аналогии с Госиздатом, Политиздатом и прочими официальными «издатами»).

В послевоенное время оно чуть сократилось и очень пригодилось. Самиздатом называли бесцензурные тексты, как правило машинописные, распространяемые среди друзей и знакомых.

Памятником этому явлению (феномену) осталась (тоже самиздатская) песня-баллада Александра Галича «Мы не хуже Горация», прославившая пишущую машинку марки «Эрика» и самиздатских Несторов и Пименов, для которых она стала главным оружием борьбы за правду.

Что ж, зовите небылицы былями,

Окликайте стражников по имени!

Бродят между ражими Добрынями

Тунеядцы Несторы да Пимены.

Их имен с эстрад не рассиропили,

В супер их не тискают облаточный,

«Эрика» берет четыре копии,

Вот и все!

…А этого достаточно!

Пусть пока всего четыре копии —

Этого достаточно! 〈…〉

Бродит Кривда с полосы на полосу,

Делится с соседской Кривдой опытом,

Но гремит напетое вполголоса,

Но гудит прочитанное шепотом.

В 1960-е годы возвращение в «догутенбергову эпоху», когда еще не существовало типографий и печатных машин, приобрело обвальный характер. Перепечатывались не просто отдельные тексты. Появились машинописные сборники и журналы. Наряду с художественной прозой и поэзией в самиздате распространялись политические и философские работы, богословские труды, научные исследования и мистические трактаты. Самиздат воспроизводил практически все основные разделы и направления официальной, подцензурной литературы, заполняя их иными, неодобряемыми работами и авторами.

«Не приходится сравнивать тиражи даже самых распространенных самиздатских текстов с гигантскими тиражами официальной литературы. Но 100 000 экземпляров брошюры партийного идеолога не будут прочитаны никем, а из тысячи машинописных копий трактата Сахарова каждую прочтет сто человек. Увы, мы не располагаем и никогда не будем располагать статистикой в этой области, но в нашем распоряжении масса примеров, свидетельствующих о широчайшей распространенности самиздата», – отмечал один из исследователей (Л. Лосев. «Закрытый распределитель», 1984).

Высокую ценность самиздата для читателей тех лет хорошо передает анекдот. Мама просит подругу перепечатать на пишущей машинке «Войну и мир». На вопрос: «Зачем?» – она отвечает, что сын-школьник не читает ничего, кроме самиздата.

Почти одновременно с самиздатом появляется тамиздат. Первоначально так назывались произведения живущих в СССР авторов, публикуемые за границей на русском языке (что не только не одобрялось официально, но считалось государственным преступлением).

Первой ласточкой тамиздата был роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» (1957), после публикации которого автор получил Нобелевскую премию и обвинения в измене родине. Через несколько лет (1966) два менее известных автора, А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль, были арестованы и осуждены за публикацию в тамиздате сатирических повестей и рассказов.

Однако с конца 1960-х годов тамиздат становится широким и неконтролируемым потоком, включающим как произведения советских авторов («Пушкинский Дом» А. Г. Битова, «Верный Руслан» Г. Н. Владимова, многие произведения А. И. Солженицына и В. Т. Шаламова), так и эмигрантских авторов разных поколений (от Бунина и Шмелева до Набокова и Довлатова). С помощью сам– и тамиздата русская литература восполняла пробелы официальной словесности, приобретая свой подлинный объем.

Таким образом, уже в 1960-е годы структура литературного процесса приобрела завершенный вид на два последующих десятилетия как для его субъектов (писателей), так и для объектов (читателей). Литература этого времени оказывается двухуровневой и четырехэтажной.


Литература и мир: образы эпохи

«История литературы – это постепенное движение воды, затопление все новых пространств. Нельзя плыть, перепрыгивая через какие-то части реки, надо преодолевать все пространство» (Ю. В. Трифонов. «Импульс первой книги», 1981). Юрий Трифонов предложил точное сравнение, особенно подходящее для послевоенной советской литературы, когда он писал свою первую книгу.