В конце Настоящего Двадцатого Века, после исчезновения СССР, четвертая волна русской эмиграции, большей частью невольной, оказалась намного большей, чем три предыдущие, вместе взятые. За границами современной России живут десятки миллионов людей, которые считают себя принадлежащими к русской культуре. Тысячи, если не десятки тысяч из них, сочиняют прозу и стихи. Книги, журналы и газеты на русском языке выходят не только в Москве, Петербурге, Архангельске и во Владивостоке, но и в Хельсинки и Чикаго, Берлине и Сеуле, Таллине, Алма-Ате, Хайфе. Социологи не случайно говорят о существующем поверх государственных границ и национальных различий русском мире.
Русское слово – главное и последнее, что объединяет этот мир. «Ничего более русского, чем язык, у нас нет. Мы пользуемся им так же естественно, как пьем или дышим» (А. Г. Битов. «От „А“ до „Ижицы“», 1971).
Русская литература была и остается лучшим свидетельством о нашей истории, нашем национальном характере. Словесность Настоящего Двадцатого Века – память о его трагедиях и катастрофах. Достоевский и Чехов, Булгаков и Пастернак все еще являются культурным паролем, по которому нас знают в мире.
Литература, поэзия прежде всего, напоминает человеку иную жизнь и берег дальний. Она отражает и выражает не только реальность, но идеальную сущность жизни: мечты о социальной гармонии, грезы о счастье, стремление к истине, поиски Бога, любви, красоты. Постоянно в этом мире жить невозможно, но стоит хотя бы помнить о его существовании.
«Какое наслаждение уважать людей! Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела» (А. П. Чехов).
Настоящие книги лучше людей, потому что они открывают лучшее в людях.
Может быть, поэтому они делают жизнь немного лучше.
ПриложениеЯзык русских писателей
Л. Н. Толстой
Тургенев перед смертью обратился к Толстому с письмом, в котором называл его «великим писателем земли русской». В разговорах с французскими литераторами-современниками он выражался более живописно, утверждая: «Толстой – это слон между нами». Огромный корпус толстовских сочинений (его новое полное собрание должно составить 100 томов) действительно провоцирует на самые гиперболические оценки. Множество толстовских психологических открытий и жанровых новаций было бы невозможно без нового подхода к языку и стилю.
Творчество Толстого отчетливо разделяется на две большие эпохи. Первая – от дебютного «Детства» (1852) до завершения работы над «Анной Карениной» и созданием историко-философских трактатов (рубеж 1870–1880-х гг.). Вершиной этого периода стал роман-эпопея «Война и мир» (1863–1869), подводящий итоги, синтезирующий художественные поиски Толстого.
Широкий охват исторических событий, изображение множества персонажей из разных социальных слоев, полемика с современниками по важным вопросам потребовали крайне разнообразного подхода к языку, особого его использования, несопоставимого со стилистическими установками Тургенева или Гончарова. В. В. Виноградов утверждал: «Повествовательный стиль „Войны и мира“ представляет собою волнистую, бурлящую массу, в которой авторская точка зрения, авторский язык перемежаются, смешиваются, сталкиваются со сферами речи и мысли персонажей» («О языке Толстого»).
При изображении бытовых сцен войны и мира Толстой привлекает все богатство русского языка, весь его стилистический диапазон. В романе активно используются архаический язык мемуаров и исторических документов, язык дворянских салонов и крестьянская речь, жаргоны игроков, охотников, коннозаводчиков и пчеловодов, профессиональная лексика военных, элементы научного стиля (математические и физические термины, часто становящиеся метафорами). Стилистическая палитра дополняется галлицизмами и французской речью персонажей, временами превращающей текст романа практически в двуязычный.
Языковое изобилие укладывается в особые синтаксические структуры, резко отличающие Толстого от современников. «Вы обращали внимание на язык Толстого? Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда. Эти периоды производят впечатление силы», – говорил одному из собеседников Чехов.
Сходным было впечатление Горького: «Вы думаете, Лев Николаевич Толстой – ему легко давалась корявость? Он очень хорошо умел писать. Да! Девять раз перемарывал – и вот на десятый получалось наконец коряво».
Действительно, фраза Толстого обычно синтаксически сложна, включает множество придаточных предложений, анафорических повторов, синонимов, вводных слов. Повесть «Два гусара» (1856) начинается огромным предложением-периодом, состоящим из 193 слов и содержащим развернутую картину эпохи, своеобразно предваряющую «Войну и мир». «Создается иллюзия, что синтаксический период, синтаксическая фраза в стиле Толстого не движется по заранее обдуманной и замкнутой логической схеме, как в книжном языке, а непосредственно отражает ход мысленно произносимой, как бы импровизируемой монологической речи» (В. В. Виноградов).
Синтаксис Толстого на уровне стиля демонстрирует тот принцип, который в применении к толстовским персонажам Чернышевский назвал «диалектикой души»: изображение не результатов, а процесса душевной жизни, непосредственного протекания, развития мысли или чувства. В изображении этого процесса слово не только выражает, но и скрывает, маскирует эмоцию. Ожидание Андрея Болконского выражается героиней не только прямо («– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь»), но и совершенно по-особому, загадочным словом, в которое героиня вкладывает всю свою тоску: «„Боже мой, боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать?“ 〈…〉
– Остров Мадагаскар, – проговорила она, – Ма-да-гас-кар, – повторила она отчетливо каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты» (т. 2, ч. 4, гл. 9). Исследуя законы человеческой психологии, Толстой открывает новые способы связи мысли, действия и слова, которые для последующей литературы становятся привычными.
В последний период творчества, начиная с 1880-х годов, вместе с изменением мировоззрения резко изменяется и толстовский стиль. В поздних повестях, особенно в рассказах, написанных для народного чтения, язык Толстого становится аскетичен, фраза – короткой и простой. Толстой практически возвращается к пушкинскому принципу «почтовой прозы», однако она приобретает не изобразительный, а назидательный, почти басенный характер. Рассказы из толстовских «книг для чтения» («Акула», «Кавказский пленник», «Косточка») и до сих пор остаются предметом школьного чтения, но образ толстовского стиля связан прежде всего с его романами, с диалектикой души, «бурлящей массой» и «корявой» силой периодов.
Н. А. Некрасов
Некрасов резко изменил картину русской поэзии середины ХIХ века. Свою Музу он сравнивал с крестьянкой. Свои стихотворения – и тематически, и стилистически – он противопоставлял идущей от Пушкина «школе гармонической точности». «Нет в тебе поэзии свободной, / Мой суровый, неуклюжий стих!» («Праздник жизни, молодости годы…», 1855). Однако на самом деле Некрасов резко расширил границы «поэтического», сблизил поэзию с действительностью, стих с прозой, разговорный язык простонародья и язык образованного общества (в этом смысле Некрасов скорее оказался продолжателем не поэтической пушкинской, а прозаической гоголевской традиции).
Сохраняя в качестве одного полюса романтические формулы («А ты, поэт! избранник неба, / Глашатай истин вековых, / Не верь, что не имущий хлеба / Не стоит вещих струн твоих!» – «Поэт и гражданин», 1855–1856) и даже характерные для поэзии ХVIII века олицетворения («Склонила Муза лик печальный / И, тихо зарыдав, ушла» – там же), Некрасов в очередной раз демократизирует словарь русской лирики, включая в него многочисленные слова крестьянского обихода, бытовые выражения провинциального духовенства и петербургского чиновничества, фразеологию разночинцев, людей свободных профессий.
Причем часто подобная лексика появляется в прямой речи персонажей, становится, как в рассказах и повестях, важным средством их психологической характеристики. (Не случайно ролевая лирика, стихотворные рассказы-баллады становятся одним из главных жанров некрасовской поэзии.) «Пределы есть владениям / Господ, вельмож, царей земных, / А мудрого владение – / Весь вертоград Христов!» – витиевато рассуждает дьячок в поэме «Кому на Руси жить хорошо». «Побранился с супругой своею, / Ухватил за короткую шею / И прихлопнул его паралич! / Генерал Федор Карлыч фон Штубе, / Десятипудовой генерал, / Скушал четверть телятины в клубе, / Крикнул „пас!“ – и со стула не встал!» – почтительно рассказывает чиновник о смертях сослуживцев во время крещенских морозов, и в этой прямой речи ощущается авторская ирония («О погоде», 1865).
Совсем по-другому горюет о безвременно умершем сыне мать-крестьянка: «Как же не плакать? Пропала я, грешная! / Душенька ноет, болит… / Умер, Касьяновна, умер, сердешная, / Умер и в землю зарыт!» («В деревне», 1854). Важной чертой некрасовской лирики становится использование фольклора в его разнообразных формах и вариантах, от пословиц и постоянных эпитетов до многочисленных наращений приставок, уменьшительно-ласкательных суффиксов и сложных слов (поразъехались, кручинушка, кукушечка, ноженьки, тихохонько, святорусский, любвеобильный).
Соединение этой просторечной лексики с ораторской интонацией в трехсложных стихотворных размерах (Некрасов впервые начинает их широкое использование) создает особый эффект возвышенного разговора о простых, обыденных вещах. В стихотворении «Друзьям» (1876), продолжая тему пушкинского «Памятника», Некрасов трансформирует пушкинскую картину: вместо одических памятника нерукотворного