Я начал с обычного вопроса:
— Вы Иван Логинович Горемыкин?
— Да, — ответил он.
— Именем революционного народа вы арестованы. Взять под стражу, — добавил я, обратившись к помощнику.
Появились солдаты, встали по обе стороны от Горемыкина. Некоторые депутаты, явно тревожась за «его высокопревосходительство», придвинулись поближе к сильно озадаченному и сокрушенному старцу, попытались с ним заговорить, выражая симпатию и сочувствие. Я их попросил отойти. Горемыкин поднялся со стула, мрачно звякая орденской цепью, и последовал за мной в правительственный павильон под угрюмое молчание депутатов.
Я уже говорил, что в то время многие депутаты еще не видели глубокой враждебности петроградского населения к представителям старого режима, не понимали, что их арест и строгая охрана не позволяют толпе устраивать самосуд. Помню, как они из лучших побуждений требовали освободить Макарова, бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и сенатора. Когда он занимал пост министра внутренних дел, массовый расстрел рабочих Ленских золотых приисков 17 апреля 1912 года вызвал гневное возмущение всей страны. Отвечая на думский запрос по этому поводу, Макаров нечаянно бросил печально известную фразу: «Так было, так будет».
Нетрудно представить, что ожидало бывшего министра, если бы демагоги и провокаторы, уже старавшиеся разжечь народный гнев, добились его выхода на свободу. Освобождение Макарова, скорее необдуманное, чем злоумышленное, произошло к вечеру. К моменту моего появления он уже покинул кабинет председателя Думы. Я спросил, где его искать, услышал в ответ, что, наверно, он поднялся в расположенную на антресольном этаже квартиру, опасаясь ночью возвращаться домой. Захватив с собой двух солдат, я помчался наверх, позвонил в дверь. Открывшая дама испуганно вскрикнула при виде солдат с примкнутыми штыками. По возможности успокоив ее, я осведомился, здесь ли Макаров, получил утвердительный ответ и попросил проводить меня к нему. Найдя его в комнате, куда меня провели через столовую, объяснил, что он освобожден по недоразумению, принес извинения за беспокойство и доставил арестованного в правительственный павильон.
Несколько позже в тот же вечер 13 марта я шел по коридору, ведущему к запасным помещениям Временного комитета Думы, и у дверей зала, где недавно располагалась канцелярия Протопопова, меня остановил мужчина странного неопрятного вида, лицо которого мне показалось знакомым. Когда он обратился ко мне, именуя «превосходительством», голос тоже прозвучал знакомо.
— Я пришел к вам, — сказал он, — по собственной воле. Пожалуйста, арестуйте меня.
Я пригляделся… Это был не кто иной, как Протопопов собственной персоной! Дрожа от страха, он рассказал, что два дня прятался в пригороде, но, узнав, что с задержанными в Думе хорошо обращаются и я несу за них особую ответственность, решил сам явиться и сдаться. По крайней мере, так он объяснил. Мы стояли у самых дверей его прежней канцелярии, никто пока не появлялся. Я хорошо понимал: он боится, чтобы о его присутствии здесь не узнали, так как его весьма настойчиво разыскивали. Пожалуй, в то время этого беднягу в России ненавидели больше всех, кроме самого царя.
— Очень хорошо, что пришли, — мягко сказал я, — только молчите. Пойдемте скорей, и постарайтесь не привлекать к себе внимания.
Я облегченно вздохнул, когда за ним закрылись двери правительственного павильона.
Кажется, вечером 14 марта ко мне на заседании Военной комиссии подбежал перепуганный бледный мужчина и сообщил:
— В Думу привезли Сухомлинова[5]. Солдаты страшно возбуждены. Готовы растерзать его в клочья.
Я выскочил в коридор. Впереди сгрудилась разъяренная толпа, не способная сдерживать гнев, с глухим угрожающим ревом обступающая презренного старика, изменника родины. Казалось, на него вот-вот бросятся и разорвут на куски. Не могу без ужаса вспоминать эту кошмарную сцену. Бывшего военного министра окружала охрана, численности которой было недостаточно, чтобы уберечь его от ярости толпы. Но я твердо решил не допускать ни малейшего кровопролития. Собрал и возглавил охрану, приказал солдатам следовать за мной. Мы несколько минут пробивались сквозь плотную массу взбешенных солдат. Мне пришлось собрать всю силу воли и с максимальной осторожностью и тактом сдерживать людской поток, грозивший смести все барьеры и захлестнуть нас. Выбравшись наконец из Екатерининского зала, я возблагодарил небеса. Дальше надо было идти по правому коридору между залом и боковым входом в большой зал думских заседаний, который был, к счастью, пуст, но в полукруглом зале у дверей правительственного павильона уже собрались солдаты. Там мы пережили самый страшный момент.
Думая, что Сухомлинова освобождают, толпа решительно двинулась к нам. Мне пришлось поспешно прикрыть его собственным телом. Ничего не оставалось, как встать между ним и нападающими. Я крикнул, что не позволю убить его, опозорив революцию. Объяснил, что он попросту переводится под мою охрану. Действительно ужасный эпизод: я один оказывал сопротивление обезумевшим солдатам, защищая своей грудью изменника. Они на миг нерешительно заколебались, и я выиграл партию. Толпа начала отступать, Сухомлинова удалось втолкнуть в открывшуюся дверь, которая за ним закрылась. Охрана скрестила штыки. Появление Сухомлинова в правительственном павильоне возмутило задержанных. Никто не желал сидеть рядом с ним, никто не скрывал своего отвращения, находясь с ним в одном помещении.
Понятно, как трудно было уберечь арестованных от возможной судьбы. Сначала они не скрывали страха перед тем, что их ожидает после «проклятой» революции, прекрасно помня свои злодеяния. Одни, например Белецкий, Протопопов, бывший военный министр Беляев, навлекли на себя презрение собственной трусостью. Другие, в том числе Щегловитов, Макаров и Барк, проявили, напротив, огромное мужество и достоинство. Безусловно, никто не надеялся на хороший конец. Впрочем, все быстро поняли, что революция не превратится в пародию на самодержавие, и не только успокоились, но уже с доверием приняли от меня и моих коллег заверения, что их жизнь в наших руках в безопасности, никто им ничего плохого не сделает.
Правые упрекали и до сих пор упрекают меня за снисходительность к левым, то есть к большевикам. Они забывают, что, согласно выдвинутым ими самими принципам, я должен был сначала подавить не левых, а правых, не имея права проливать кровь большевиков, тем более пускать моря крови в первые недели революции, когда, рискуя своим авторитетом и престижем в глазах народа, возражал против требования суровой кары царю, всем членам свергнутой династии и их пособникам.
Я всегда остаюсь убежденным противником террора в любой форме и никогда не считал «слабостью» гуманность нашей мартовской революции. Истинная душа русского народа мягка, снисходительна, чужда ненависти. Это наследие нашей культуры, глубоко человечной, возвышенной страданием русской культуры. Помня о декабристах, Владимире Соловьеве, Толстом, Достоевском, Тургеневе, о великой упорной борьбе русской интеллигенции с лакеями и палачами Николая II, могла ли русская революция не отменить смертную казнь, классическое орудие самодержавия, повсюду воздвигавшего «ее величество гильотину»?
С глубокой верой в справедливость нашего дела мы начали революцию, стремясь создать новое Российское государство, основанное на любви, гуманности и терпимости. В один прекрасный день наша надежда осуществится, ибо все мы в то время посеяли зерна, которые обязательно принесут плоды. Теперь же взоры наши затуманила кровавая пелена, люди как бы утратили веру в созидательные силы любви к ближнему, прощения, снисхождения, единственно способные питать и поддерживать жизнь и культуру страны. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что гуманность революционного правительства не свидетельство его слабости, а положительный факт, что бы ни говорили. Напротив, оно со всей силой воли и характера поспешило предотвратить всякое кровопролитие, преодолевая в себе и в других поползновения к ненависти и мести, порожденные вековой самодержавной властью.
Сила нашей русской революции в том, что она триумфально победила своих врагов, пусть на день или даже на час, не кровопролитием и террором, а одной любовью, милосердием и справедливостью. Может быть, это только фантазия? Может, сама революция совершилась лишь в моем воображении? Впрочем, теперь она представляется вполне реальной. В данный момент Россия утопает в крови. Все ненавидят друг друга, хотят уничтожить. Но это пройдет. А если не пройдет, если русский народ никогда не поймет красоты и величия своего первого порыва, то придется признаться, что наша революция была не прелюдией к новой жизни, о которой все мечтали, а эпилогом гибели культуры народа, которой суждено кануть в пучину истории.
Вновь вспоминаю, как первую группу высших сановников царского режима переводили из правительственного павильона в Петропавловскую крепость. Было это ночью 16 марта. Не хотелось держать этих заключенных в камерах, освященных страданиями целых поколений русских революционеров, начиная с Новикова[6], декабристов и заканчивая нашими современниками. Но 12 марта прочие тюрьмы были разгромлены, Петропавловская крепость осталась единственным местом, где можно было без опасения разместить неожиданных «постояльцев». Стены старой крепости не содрогнулись, принимая тех, кто еще недавно подвергал мучениям и смерти самых благородных и храбрых борцов за свободу.
Город еще не успокоился, когда мы сочли необходимым перевести министров в крепость. Делать это средь белого дня было очень опасно, план полностью бы разоблачился. Приняв решение, мои коллеги установили наблюдение за правительственным павильоном, я назначил отправку на ночь, не предупреждая даже охрану. Все приготовления завершились к полуночи, после чего я лично попросил арестованных готовиться к отъезду, не сообщая, куда их переводят и почему. Их было восемь: Щегловитов, Сухомлинов, Курлов, Протопопов, Горемыкин, Белецкий, Маклаков и Беляев.