Русская революция — событие столь огромного исторического значения, что оно еще до сих пор не осмысленно в полной мере даже теми, кто изучает и преподает историю.
Империализм или национализм
Всякий, знающий историю, знает, как трудно спаивать разнородные населения в одно целое, в особенности при сильном развитии в XX столетии национальных начал и чувств.
«Imperium» — законная власть, дававшая право Риму повелевать покоренными народами. «В средневековой Европе под империей понимали единство христианского мира, с ней ассоциировали мир и справедливость. В просвещенный XVIII век «империю» часто клеймили. В конце XIX — начале XX в. для большинства европейцев термин снова обрел положительное значение: быть империей значило быть сильным, нести прогресс и цивилизацию отсталым народам». Гимном той эпохи было «Бремя белых» Дж. Киплинга. Однако в ХХ веке, — отмечал Д. Ливен, — слово «империя» опять сменилось на негативное, на этот раз оно стало восприниматься, как «навязанное извне авторитарное правление, противоположное демократии»[1787].
Изменение отношения к империи было связано с различием этапов ее эволюционного развития: на начальном — она играла созидательную роль, распространяя достижения более развитых стран на отсталые, консолидируя огромные рынки и концентрируя необходимые для развития цивилизации ресурсы. Правда порой плата была чрезмерно высока, тем не менее, империи сыграли ключевую прогрессивную роль в развитии человечества. Без империй никакое развитие, никакой прогресс были бы просто невозможны. И ни один из покоренных народов не создал и не мог создать своей развитой цивилизации. Все они пользовались для своего развития достижениями Великих держав…
«Нельзя искать справедливости в образовании великих империй, например Римской или Британской. Можно обсуждать способы, которыми пользовались при образовании великих империй, но точка зрения отвлеченной справедливости при оценке великих исторических образований совершенно безжизненна и бесплодна, — пояснял Н. Бердяев, — Мы признаем, что образование великой Римской империи имело огромное значение для объединения человечества, для единства всемирной истории. Но очень сомнительно, чтобы в образовании Римской империи можно было увидеть справедливость»[1788].
Развитие покоренных народов, в рамках империи, постепенно приводило к их экономическому созреванию и политическому пробуждению, что выводило их на следующий этап развития — национальный. Англия и Франция, крупнейшие империалистические державы мира, почувствовали эти тенденции первыми уже в середине XVIII в. За четверть века до декларации независимости США один из основоположников экономического либерализма Ж. Тюрго провидчески замечал, что: «колонии подобны плодам: они держатся на дереве только до тех пор, пока не созреют. Как только Америка будет в силах о себе заботиться, она сделает то же, что сделал Карфаген».
«В течение XIX века рост национализма определенно доказал, — подтверждал У. Черчилль, — что все великие державы должны считаться с этим принципом (самоуправления) и все больше и больше приспособляться к нему, если они хотят сохранить свое могущество и целостность в современных политических условиях. Почти полное исключение вопросов религии во всех ее формах из области политики сделало национализм самым могущественным фактором современной политики»[1789].
Споры о необходимости силового сохранения колоний не утихали в крупнейшей империи мира до начала ХХ в. При этом расчеты стоимости сохранения империи тесно переплетались с развитием моральных принципов. Примером в данном случае могла являться критика британского экспансионизма видным экономистом Дж. Гобсоном, который утверждал, что империализм «тратя общественные деньги, время, интересы и энергию на дорогостоящее непроизводительное дело территориальной экспансии, истощает таким путем общественную энергию правящих классов и народов, необходимую для проведения внутренних реформ и для расцвета материальной и интеллектуальной культуры у себя на родине. Наконец, дух, политика, методы империализма враждебны учреждениям народного самоуправления, так как они поощряют политическую тиранию и социальное неравенство, которые являются смертельными врагами истинной свободы и истинного равенства»[1790]. «Империализм, — констатировал Дж. Гобсон, — отравляет идею демократии»[1791].
«Мы не представляем себе, почему англичане обязаны сохранить свою империю из чувства уважения к героизму тех, кто ее приобрел, или почему отречься от нее было бы с их стороны признаком малодушия, — писал в те же годы видный британский историк Дж. Сили, — Все политические союзы существуют для блага их членов и потому должны достигать как раз той величины, при которой остаются благодеятельными, и отнюдь не большей»[1792].
Все более возрастающие материальные и социальные затраты на сохранение империи привели к тому, что Великобритания стала первой метрополией, которая сознательно, ради сохранения своего влияния была вынуждена пойти по пути предоставления, в той или иной мере, прав самоопределения своим бывшим колониям. Морские империи были уже слишком сильны и могли обеспечивать сохранение единого экономического пространства политическими мерами, подкрепленными сильнейшими в то время флотами в мире. Еще Б. Дизраэли в этой связи замечал, что «мы фактически были хозяевами Африки, не имея надобности устанавливать там протектораты или нечто подобное — просто в силу того, что мы господствовали на море».
В континентальных империях вопрос национального и территориального самоопределения стоял не менее остро. Однако континентальные империи не могли пойти по пути морских, так как самоопределение национальных частей вело к сепаратизму и распаду единого экономического пространства, создаваемого континентальными империями, приводя к появлению множества экономически и политически несамодостаточных, для развития собственной цивилизации, национальных государств. Сепаратизм приводил к резкому обострению национальных и территориальных противоречий, превращая Европу в «минное поле» междоусобных войн.
«Европейские страны располагались настолько тесно друг к другу, что им не оставалось иного выхода, — поясняет эту закономерность А. Гринспен, — кроме войн за территорию и экспансии на другой континент»[1793]. Ситуация катализировалась тем, что вместе с развитием капитализма и индивидуализма на национальный уровень переносится и принцип Т. Гоббса «человек человеку волк» или «войны всех против всех». «Национальная ненависть…, — пояснял эту связь К. Клаузевиц, — заменяет в большей или меньшей степени личную вражду одного индивидуума к другому»[1794].
Не меньшее значение, для превращения Европы в «пылающий континент», имел и тот факт, приходил к выводу американский посол в Лондоне, во время Первой мировой, У. Пэйдж, что «Все аристократии выросли в основном из войн»[1795], именно поэтому «короли и привилегированные люди держали части мира отдельно друг от друга. Они откармливаются на провинциализме, который ошибочно принимается за патриотизм»[1796]; при этом «столько стран, столько рас, столько языков в таком кружочке, как Европа, положительно навлекают на себя смертельные различия»[1797].
Наглядным доказательством тому могли являться европейские революции 1848 г., когда, как пишет В. Шамбаров, «все «освобождающиеся» нации повели себя крайне агрессивно. В Австрии передрались все против всех — хорваты, венгры, чехи, немцы. Причем все переманивали императора Фердинанда I на свою сторону и выражали готовность подавлять остальных»[1798]. Другим примером мог служить разгром турецкой империи на Балканах в 1877–78 гг., который привел к череде Балканских войн: сначала освобожденных стран против остатков бывшей империи, а затем их же за передел добычи между собой, втягивая в эту племенную борьбу Великие державы. Именно эти войны превратили Балканы в «пороховой погреб Европы», для которого оказалось достаточно одной искры, чтобы вспыхнула Первая мировая.
Даже одна только попытка смягчения имперской политики немедленно приводила к новым войнам. Примером могли служить подобные попытки России в отношении Польши, которая воспринимала их за слабость и немедленно восставала в 1830 и 1863 гг., сразу же выдвигая свои претензии на создание Великой Польши, включающей украинские, белорусские и литовские земли.
Именно поэтому Австро-Венгрия, Россия и Турция не могли пойти по пути Англии. Континентальные державы всеми средствами были вынуждены обеспечивать необходимое, для общего развития, единое экономическое и политическое пространство входящих в них народов. Только «Империя, — подчеркивал этот факт Г. Уэллс, — гарантировала устойчивый мир и безопасность»[1799].
Российская империя
Нам мало рассказывают о том, что сделала Россия для цивилизации.
«Чтобы государство превратилось из крайне примитивного в предельно богатое, нужно совсем немного, — отмечал А. Смит, — мир, необременительные налоги и сносное оправление правосудия, все остальное появится в результате естественного хода вещей»[1801]. «Мир, — подтверждал эту закономерность Дж. Вашингтон, — является самым могущественным инструментом нашего растущего процветания»[1802].
Как один из родоначальников современной экономической теории — А. Смит, так и первый президент США — Дж. Вашингтон, в качестве первого условия процветания государства ставили — мир. Не будет мира — все остальные постулаты теряют смысл, поскольку они становятся физически невыполнимыми. Войны разоряют государство, уничтожают накопленные богатства и социальный капитал, требуя жесткой мобилизации экономики и власти: «в периоды войн не может идти речь о нормальных отправлениях государственного хозяйства, — чрезвычайные события порождают чрезвычайные меры»[1803].
В основе создание Российской империи лежала именно идея мира: «Этнографическая карта России говорит нам, — пояснял в 1916 г. британский историк Ч. Саролеа, — о переселениях и революциях рас, так же как геологическая карта говорит нам о революциях земной коры. Чуды и чуваши, татары и черемисы, калмыки и киргизы, финны и самоеды, грузины и лезгины, персы и армяне, евреи и румыны, немцы и шведы, поляки и литовцы, великороссы, белороссы, малороссы — каждая единица этого Вавилонского народа является живым свидетелем трагического прошлого… Кажется, что такое множество разнородных рас не может жить под одной властью и одним законом»[1804].
«Но заметим, — подчеркивал Ч. Саролеа, — что эти расы не только различны, но и непримиримо враждебны. А инстинктивная враждебность расы осложняется различиями в языке, религии и привычках. Чтобы заставить все народы, которых превратности истории свели вместе на одной и той же территории, жить в мире, мы должны снова иметь энергичное, военное, централизованное правительство, которое будет играть роль судьи и миротворца и которое может сдерживать и подавлять стихийную анархию и гражданскую войну, которые всегда готовы вспыхнуть. Всем этим людям Российская империя принесла ту же высшую пользу, что и Римская: Pax Romana, Царский Мир… В этом как раз и состоит цивилизационная роль, которую Россия играла на протяжении веков»[1805].
Конечно «в строительстве своей империи русские вовсе не выступали в роли ангелов и альтруистов, — отмечает Буровский, — Но никто другой не был ни ангелом, ни альтруистом. Абсолютно все народы, которые включила в себя Российская империя, или имели свои империи, или пытались их создавать…»[1806]. Но вместе с тем, создание Российской империи носило совершенно особый характер, коренным образом отличающий ее всех от других империй.
Это коренное отличие заключалось в том, чторусские не порабощали завоеванные народы, а объединяли их. В определении В. Соловьева, Россия изначально была «многонародною семьëю»[1807]. «Польза государства состоит в том, — постулировалось в официальных документах, — чтобы присоединенные к государственному телу народности, сохраняя свой внешний и внутренний облик, со всею искренностью и преданностью служили благоденствию, величию и славе общего отечества, сознавая себя его живыми и деятельными членами»[1808].
«Русское правительство, — подтверждал П. Столыпин, — никогда не стремилось к денационализации проживающих в пределах государства народностей. Весь ход исторического развития империи показывает, что при присоединении к государству земель, населенных инородческими племенами, монархи российские, желая обеспечить каждой народности привычный ей строй жизни, стремились обыкновенно сохранять неприкосновенными установившиеся в данной местности правовые отношения»[1809].
Н. Бердяев связывал эту особенность Российской империи, с национальной особенностью русской нации: «Мессианизм, переходящий в отрицание всякого национализма, хочет, чтобы русский народ жертвенно отдал себя на служение делу избавления всех народов, чтобы русский человек явил собой образ всечеловека. Русской душе свойственно религиозное, а не «интернациональное» отрицание национализма. И это явление — русское, характерно национальное, за ним стоит облик всечеловека, который решительно нужно отличать от облика космополита»[1810].
Русские изначально были не столько нацией, сколько основой российского суперэтноса объединяющего другие народы, что и выработало в них, по словам немецкого философа В. Шубарта, «всечеловеческие чувства»[1811]. «Российский народ, уникальный по своей культуре и мышлению…», — подтверждал канадский исследователь Р. Эйли, особенность России заключается «в самобытности россиян, не похожих ни на один народ мира. Что и дает повод говорить о России, как об одном из центров человеческой цивилизации…»[1812].
«Неверно думать, что Русское государство стало многонациональным только в XVI веке, — писал Д. Лихачев, выделяя истоки особенностей русского национального менталитета, — Оно было многонациональным уже в X, XI и XII веках… Русские сражались с половцами. Но ни одного слова презрения к ним, как к народу, в русских литературных произведениях и в летописи мы не встретим…». Лихачев приводил пример Вл. Мономаха, который в своем «Поучении» гордо рассказывает о грозных победах над половцами, но не менее гордо он сообщает: «Миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать…, и раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких…»[1813].
«После кончины в 1598 г. последнего Рюриковича…, — дополнял В. Кожинов, — царем был избран боярин «татарского происхождения» Борис Годунов…, его главным соперником… был также русский татарин — потомок Чингисхана Симеон (Саин) Бекбулатович, которого Иван Грозный в 1575 г. объявил «великим князем всея Руси»…, через полвека совершился раскол в русской Церкви и во главе борющихся сторон оказались два русских мордвина — патриарх Никон и протопоп Аввакум…»[1814].
Западное мировоззрение формировалось в совершенно других условиях. Европейские страны представляли собой в той или иной мере мононации, для которых заморские колониальные народы были заведомо дикими, низшими расами. Например, кембриджский историк Ч. Кингсли писал своей жене в 1860 г. из Ирландии: «Мне не дают покоя человекообразные шимпанзе, которых я вижу вдоль сотен миль дорог этой ужасной страны… Противно наблюдать белых шимпанзе: будь они черными, это было бы не так страшно…»[1815].
«Еще сто лет тому назад, — писал в 1930-х гг. И. Солоневич, — на юге и западе США правительство платило за скальп взрослого индейца пять долларов, а за скальп женщины и ребенка — по три и два доллара. Приблизительно в то же время завоеванные кавказцы — Лианозовы, Манташевы, Гукасовы — делали свои миллионы на «русской нефти», из русских — не сделал никто. Завоеванный князь (армянин) Лорис-Меликов был премьер-министром, а Гончаров во «Фрегате «Паллада» повествует о том, как в борьбе против «спаивания туземцев» русское правительство совершенно запретило продажу всяких спиртных напитков к востоку от Иркутска — и для русских в том числе. Все это никак не похоже на политику «национальных меньшинств» в США и Канаде, в Конго или на Борнео. Все это никак не похоже и на политику Англии в Ирландии или Швеции в Финляндии. Англия, завоевав Ирландию, ограбила ирландцев до нитки, превратив все население страны в полубатраков. Швеция, завоевав Финляндию, захватила там для своей аристократии огромные земельные богатства, и против этой аристократии финское правительство вело свои знаменитые «дубинные войны». Россия отвоевала от Швеции Прибалтику и Финляндию, не ограбила решительно никого, оставила и в Прибалтике, и в Финляндии их старое законодательство, администрацию и даже аристократию — прибалтийские немцы стояли у русского престола и ген. Маннергейм был ген. — адъютантом его величества»[1816].
Британский полковник Сайкс посетивший в 1916 г. русские войска на Кавказе, был поражен отношением между русскими и туземцами, которые по его словам невозможны для англичан, поскольку последние «считают себя господствующей, высшей расой и поэтому никогда не поддерживают никаких отношений с туземцами своих колоний. Нарушить эту ужасную традицию — значит подвергнуться полному остракизму со стороны своих. Английского солдата нельзя заставить отдать честь офицеру колониальных войск — это считается оскорблением»[1817].
В России наоборот, «победив поляков, чеченцев…, империя, — отмечает историк А. Буровский, — даже не пыталась отомстить побежденным за упорное сопротивление. Воинская доблесть противника не только не отрицалась, но вызывала уважение, и этого никто и не думал скрывать»[1818]. Характерен в этой связи пример с Шамилем, ему не мстили, наоборот его положение было приравнено к статусу владетельного князя. «Завоеванные Российской империей народы не переживали национального унижения. Простонародье могло жить по своим древним традициям, никто их нравы не «исправлял». Привилегированный слой завоеванных народов быстро получал права российского дворянства»[1819].
Американец, посетивший Среднюю Азию в тот период, оставил наглядное подтверждение эффективности этой политики: «Довольно странно, но мусульмане отзывались о русском императоре самым лучшим образом. Поведение ген. Черняева произвело на них самое благоприятное впечатление. С тех пор местное население ни разу не выступило против своих завоевателей»[1820].
Российская империя представляла собой совершенно особое явление, объединяя абсолютно различные культуры — Запада и Востока, население которых находилось на разном эволюционном уровне развития — от просвещенного европейского капитализма до глухого восточного феодализма. Ее огромные размеры, различие климатических и географических условий, многонациональный и сухопутный характер ставили такие преграды на пути объединения различных народов, что трудно представить, как такое объединение вообще смогло произойти?
«Находясь на границе двух столь различных миров, восточно-азиатского и западноевропейского, имея твердые контакты с обоими, Россия, собственно, представляет собой особый мир, — отвечал на этот вопрос в 1893 г. С. Витте, — Ее независимое место в семье народов и ее особая роль в мировой истории определены ее географическим положением и в особенности характером ее политического и культурного развития, осуществлявшегося посредством живого взаимодействия и гармоничной комбинации трех творческих сил, которые проявили себя так лишь в России. Первое — православие, сохранившее подлинный дух христианства, как базис воспитания и образования; во-вторых, автократизм как основа государственной жизни; в-третьих, русский национальный дух, служащий основанием внутреннего единства государства, но свободный от утверждения националистической исключительности, в огромной степени способный на дружеское товарищество и сотрудничество самых различных рас и народов. Именно на этом базисе строится все здание российского могущества»[1821].
Действительно, условия формирования Российской империи наложили отпечаток на саму имперскую нацию: «Россия больше чем народ, — указывал на ее особенность религиозный философ В. Соловьев, — она есть народ, собравший вокруг себя другие народы…»[1822]. «Дух России — вселенский дух», пояснял Н. Бердяев, «Национален в России именно ее сверхнационализм…, в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира»[1823]. Эта особенность отразилась даже в том факте, что название русского народа является прилагательной частью речи, в то время как всех остальных народов — существительной.
Формулируя русскую национальную идейную основу, Ф. Достоевский писал, что «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите…»[1824]. Эти идеи развивал немецкий философ В. Шубарт, который относил такой нетипичный для Запада менталитет русского человека, не к его слабости, а наоборот — к его достоинствам: «Сущность русского братства не в том, что люди в равной мере чем-то владеют или что они равны, а в том, что они уважают равноценность друг друга»[1825]. «Русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. Она стремится ко всеобщей целостности, к живому воплощению идеи о всечеловечности»[1826].
Но ничего не дается бесплатно и наиболее ярко особенности Российской империи проявились именно в вопросе платы за цивилизацию: в западных и восточных империях эта плата собиралась с покоренных народов, в России дело обстояло прямо противоположным образом: основным плательщиком здесь выступал имперский — русский народ. «В русской стихии, — замечал в этой связи Н. Бердяев, — поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам»[1827]. Эта «жертвенность», на фоне существовавшей социальной сегрегации русского крестьянства[1828], превращалась в своеобразную, но реальную расовую сегрегацию «имперской нации», признаками которой были, прежде всего:
1.) утрата национального чувства;
2.) ограничение свободы;
3.) экономическая и культурная эксплуатация.
1.) Говоря об утрате русскими своего национального чувства, историк В. Кожинов, отмечал, что условия создания Российской империи «неизбежно вели к ослаблению и размыванию таких четких национальных граней и форм, которые присущи западноевропейским народам… У русских не было столь твердых, отчеканенных форм национального быта, поведения, сознания, наконец, самого облика, как в странах Запада и… Востока…»[1829]. Не только полуграмотное русское крестьянство, но и «русский пролетариат, — по словам видного ученого, либерала В. Гриневецкого (1918 г.), — лишен национального чувства, который есть в гораздо более культурном пролетариате Запада»[1830].
Национального чувства была лишена и образованная русская интеллигенция: «наш национализм доныне находился на очень низком уровне сознания, — отмечал этот факт Н. Бердяев, — Национальные волевые импульсы не были у нас просветлены. В широких кругах русской интеллигенции этими проблемами мало интересовались и даже считали их несколько «реакционными»»[1831]. Британский историк Дж. Хоскинг приходил к выводу, что: «русские потерпели неудачу в формировании собственной нации»[1832].
«Немцы, англичане, французы — шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские, — подтверждал Бердяев, — почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство»[1833].
Эта особенность наиболее наглядно проявлялась у высшего сословия России, говоря о котором в 1847 г. Н. Тургенев отмечал: «Бросив взгляд на официальную родословную и гербы дворянских родов России, можно заметить, что почти все знатные люди стараются отыскать среди своих предков какого-нибудь иностранца и возвести свою фамилию к нему»[1834].
«Из дворянских фамилий, внесенных в «бархатную книгу», кроме фамилий, произошедших от Рюрика, нет ни одной не только коренной московской, но даже вообще великорусской фамилии», — подтверждал в 1886 г. Е. Карнович, — «мысль о том, что все древнее наше дворянство не русского, а иноземного происхождения», утвердилась до такой степени, что при издании в 1785 г. общей формы для родословных росписей древних дворянских фамилий указывалось о родоначальнике каждой такой фамилии в следующей формуле: «въехал в Россию оттуда-то при великом князе таком-то»[1835]. К началу ХХ века потомки фамилий, входивших в «бархатную книгу», составляли от четверти до трети всех потомственных дворян России[1836].
Наступление просвещенного века не сгладило, а наоборот, катализировало эти явления: «Решительно, презренность имени русского есть единственное объединяющее Россию понятие, с которого парикмахер и профессор, капельдинер и его барин начинают понимать друг друга; а не согласившись в котором — люди теряют общий язык, на коем они могли бы разуметь друг друга…, — отмечал в 1896 г. В. Розанов, — Русские в России — это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, «исхода» которых ожидают, — а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича…»[1837]. «Все на нас в Европе смотрят с насмешкой…, чем более им в угоду мы презирали нашу национальность, — писал в 1877 г. Достоевский, — тем более они презирали нас самих»[1838].
Если просвещенное высшее сословие «почти стыдилось, того что оно русское», то откуда могло взяться национальное достоинство у неграмотного и закрепощенного простого народа. Эта особенность неизбежно вела к ослаблению национальной энергии, являвшейся одной из основных движущих сил развития. Парадокс заключался в том, что, несмотря на утрату национального чувства, именно русские создали одну из величайших империй мира!
В этом противоречии Н. Бердяев находил одну из тайн русской истории: «Великие жертвы понес русский народ для создания русского государства, много крови пролил, но сам остался безвластным в своем необъятном государстве. Чужд русскому народу империализм в западном и буржуазном смысле слова, но он покорно отдавал свои силы на создание империализма, в котором сердце его не было заинтересовано. Здесь скрыта тайна русской истории и русской души. Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность»[1839].
Что же обеспечивало расширение и сохранение Российской империи? В поисках ответа на этот вопрос ген. Н. Головин, приходил к выводу, что «участие в этой великой работе русских народных масс было пассивным и только жертвенным», решающее «значение получал для привлечения этих масс к участию в решении общегосударственных задач моральный авторитет Верховной Власти»[1840].
2.) Порабощение имперской нации было неизбежным следствием имперского строительства требовавшего жесткой мобилизации всех людских и материальных ресурсов государства. Указывая на этот факт, В. Ключевский отмечал, что «по мере расширения территории вместе с ростом внешней силы народа все более стеснялась его внутренняя свобода»[1841]. В основе ведения и ужесточения крепостного права на Руси в XVII–XVIII веков лежала именно необходимость тотальной мобилизации для строительства империи.
И это бремя крепостного права ложилось в наибольшей мере и прежде всего на русский народ, указывал в 1801 г. на негласном комитете Александра I в своем выступлении кн. В. Кочубей: продажа крепостных в розницу существовала только в Великороссии, «в Малороссии, в Польше, в Литве, в Белоруссии, Лифляндии, Эстляндии и Финляндии никогда не было отдельной продажи крепостных людей»[1842].
И русские крепостные крестьяне полностью осознавали свое положение: «Среди этого класса, — докладывал в 1827 г. шеф жандармов А. Бенкендорф Николаю I, — встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем можно было бы предположить с первого взгляда…, они хорошо знают, что во всей России только народ победитель, русские крестьяне находятся в состоянии рабства … все остальные: финны, татары, эсты, мордва, чуваши и т. д. — свободны»[1843].
«В то время как свой господствующий (!) народ обращали в рабство — ни один еврей, ни один цыган не знал, что такое крепостное состояние. В то время как господствующий (!) народ секли кому было не лень — ни один инородец не подвергался телесному наказанию, — отмечал в 1909 г. М. Меньшиков, — За инородцами, до отдаленных бурят включительно, ухаживали, устраивали их быт, ограждали свободу веры, давали широкие наделы… Разве в самом деле русским колонистам в Поволжье, в Крыму, на Кавказе давали те же громадные наделы и те же льготы, что немцам-колонистам? Разве русское крестьянство было устроено столь же заботливо, как, например, польское 40 лет тому назад? Что ж тут говорить о равноправии, когда какой-нибудь слесарь-еврей, несмотря на черту оседлости, мог путешествовать по всей России, до Самарканда и Владивостока, а коренной русский слесарь еще посейчас связан, точно петлей, тем, вышлют ему паспорт из деревни или нет»[1844].
Причина этого заключалась в том, что с Великим освобождением 1861 г. крепостное право не было отменено совсем, а трансформировалось в «социальную сегрегацию» крестьянства, оставляя его низшим, ограниченным в правах и несущим основную налоговую нагрузку сословием империи[1845].
3.) Экономическая эксплуатация была следствием необходимости все той же жесткой мобилизации всех средств и ресурсов государства для строительства империи. Россия «расширялась путём своих завоеваний, а народ в своей роли чернорабочего плательщика всё нищал и хирел, — отмечал этот факт в 1905 г. кн. В. Мещерский, — ибо на него налагала политика новой по-Петровской России всё бремя и ведения войн, и расходов на завоевание и содержание новых земельных приобретений», «создалась в размерах полмира громадная Россия, до сего времени оплачивающая все свои приобретённые владения, под именем окраин, выколачиванием последних грошей с русского центра, то есть с русского народа, так как по среднему расчёту оказывается, что всякое земельное приобретение Россиею за эти двести лет представляет увеличение дохода на 3 рубля, а увеличение расходов для центральной России на 30 рублей»[1846].
«Внешнее территориальное расширение государства идет обратно пропорционально к развитию внутренней свободы народа…, — подтверждал в 1904 г. В. Ключевский, — На расширяющемся завоеваниями поприще увеличивался размах власти, но уменьшалась подъемная сила народного духа… В результате внешних завоеваний государство пухло, а народ хирел»[1847]. «Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, — писал в 1912 г. известный правый публицист М. Меньшиков, — что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы»[1848].
«Россия, превратившись в течение двух столетий в самую могущественную державу в мире и сосредоточив все свои силы на этой великой задаче, не могла, — подтверждал С. Витте, — делать сбережений, а следовательно, не могла создать капиталов. А между тем, при современном строе промышленности капитал играет в экономической жизни такую же роль, какую пища играет в развитии человека»[1849].
Только Петр I основал более 100 поселений, из них 10 городов, в том числе, помимо новой столицы — Санкт-Петербурга, Бийск, Липецк, Новосибирск, Петрозаводск, Тамбов… К 1785 г. в России насчитывалось 540 городов, из которых 193 были основаны во времена правления Екатерины II[1850], среди них только в Новороссии: Екатеринослав (Днепропетровск), Луганск, Херсон, Николаев, Одесса, Симферополь, Севастополь, Мариуполь, Кривой рог, Александровск (Запорожье); Елизаветград (Кировоград)…
Помимо огромных средств на строительство городов, на цивилизацию окраин уходили, и без того крайне ограниченные, ресурсы образованного русского класса: «подавляющее большинство чиновников и офицеров, служивших на Кавказе, в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке и в европейской части страны, были уроженцами Европейской России»[1851]. В том числе и в Западном крае, где кроме «самых низших канцелярских должностях; все остальные замещались исключительно лицами русского происхождения или немцами»[1852].
О масштабе проблемы можно судить на основании того, что в период между 1755 и серединой 1850-х гг. число чиновников выросло примерно на 4000 %, а в последующие четыре десятилетия — на 295 %[1853]. «Усилия эти, — отмечал в 1907 г. товарищ министра внутренних дел С. Крыжановский, — истощали русское национальное ядро, принуждая разбрасывать его малоокрепшие силы на огромном пространстве империи и тем самым понижать в среднем уровень служилого класса, призываемого к отправлению государственных задач»[1854].
К началу ХХ века проблема достигла такой остроты, что в 1901 г. для изучения вопроса была создана специальная правительственная комиссия, которая вошла в историю под названием «Комиссия по оскудению центра…». Ее корреспонденты из центральных губерний почти хором отмечали, что «окраины поставлены в особенно привилегированное положение сравнительно с центральными местностями России»[1855]: «Из года в год окраины высасывают богатства центра. Страна превращается в воронку: благосостояние отдельных ее частей тем ниже, чем дальше они от периферии, чем ближе они к центру. Статистические исследования доказали, что государство вот уже несколько десятков лет берет у серединных своих областей налогами и монополями гораздо более, чем возвращает их в государственных затратах на местах. В то же время на окраины затрачивается государством более чем эти окраины расходуют на государство»[1856].
«Покорив враждебные племена, мы, вместо того, чтобы взять с них дань, сами начали платить им дань, каковая под разными видами выплачивается досель, — подтверждал этот факт в 1909 г. М. Меньшиков, — Инородческие окраины наши вместо того, чтобы приносить доход, вызывают огромные расходы. Рамка поглощает картину, окраины поглощают постепенно центр. В одно столетие мы откормили до неузнаваемости, прямо до чудесного преображения, Финляндию, Эстляндию, Курляндию и Польшу. Никогда эти финские, шведские, литовские и польские области не достигали такого богатства и такой культуры, какими пользуются теперь… В чем же секрет этого чуда? Только в том, что мы свою национальность поставили ниже всех. Англичане, покорив Индию, питались ею, а мы, покорив наши окраины, отдали себя им на съедение. Мы поставили Россию в роль обширной колонии для покоренных народцев — и удивляемся, что Россия гибнет!»[1857]. «Постепенно, но неудержимо мы вступаем в зависимые и даже подчиненные отношения к покоренным нами народностям, — пояснял в 1912 г. М. Меньшиков, — Они делаются нашей политической, промышленной и земельной аристократией…»[1858].
«У нас вошло в какую-то привычку, — подтверждал в начале ХХ в. этнограф М. Миропиев, — отдавать предпочтение интересам окраин перед интересами центра… Таких окраин, живущих за счет центра, у нас несколько: Кавказ, Туркестан, Закаспийская область и др. Это вопреки всем западноевропейским народам, которые стремятся обогатиться за счет колоний или по крайней мере привести в равновесие доходы и расходы их, — это какая-то особая у нас благотворительность на окраины, мы в данном случае похожи… на тот филантропический народ, который, как пеликан… питает своею кровью птенцов. Неужели мы проливали свою кровь, завоевывая эти страны, только затем, чтобы снова превратиться в каких-то данников Золотой Орды, то есть наших азиатских окраин?! Эти окраинные дефициты влекут за собою громадное государственное зло: экономическое оскудение и даже по местам вырождение нашего центра, наших внутренних губерний Европейской России… Политика предпочтения окраин центру ведет нас к государственному разложению…»[1859].
Итог российской «имперской политики наоборот» в конце XIX в. подводил видный религиозный философ и публицист В. Розанов: «Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запушенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии — и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха… Можно подумать, что «империя» перестает быть русской; что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды — своим взглядам, позывам, вкусам. Употребляя таможенную терминологию, Россия пользуется в самой России «правами наименее благоприятствуемой державы»»[1860].
На организацию пространств в единое государство, поддержание и охранение порядка в нем, «ушла большая часть сил русского народа, — приходил к выводу Н. Бердяев, — Размеры русского государства ставили русскому народу почти непосильные задачи, держали русский народ в непомерном напряжении. И в огромном деле создания и охранения своего государства русский народ истощал свои силы. Требования государства слишком мало оставляли свободного избытка сил. Вся внешняя деятельность русского человека шла на службу государству. И это наложило безрадостную печать на жизнь русского человека. Русские почти не умеют радоваться. Нет у русских людей творческой игры сил»[1861].
Право наций
Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос — хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?
Двойственный характер Российской империи, без которой, с одной стороны, развитие народа было невозможно, и которая, с другой стороны, одновременно подавляла развитие «имперской нации», предопределяло двойственность и непоследовательность национальной политики российского правительства. «У нас не было здорового национального сознания и национального чувства, — отмечал этот факт Н. Бердяев, — всегда был какой-то надрыв, всегда эксцессы самоутверждения или самоотрицания»[1863].
Причины и последствия этой двойственности наглядно передавал в своих размышлениях (в 1890-х гг.) видный политэкономист, председатель Комитета министров Н. Бунге: «При завоеваниях русская власть почти всегда отличалась необыкновенною мягкостью, даже более. Покоренные народы не только не чувствовали вначале какого-либо гнета, но находили в новом правительстве покровительство и защиту, которой нельзя было ожидать от прежней власти. Эта мягкость доходила до того, что побежденные относились к победителям русским, как господствующая раса. Так было с поляками в присоединенных от Польши областях и в самом Царстве Польском; так было в Прибалтийских губерниях, в Финляндии и даже на мусульманском востоке, где мы строили мечети, поддерживали вакуфы»[1864].
«Затем, с течением времени, наступал момент, — продолжал Н. Бунге, — когда инородческие притязания жить не только независимо, но на счет целого государства, относясь даже с некоторым высокомерием ко всему русскому — становились нестерпимыми. Тогда пробуждалось народное русское чувство и являлись внезапно требования беспрекословного подчинения и немедленного изменения установившихся, в течение многих лет и даже целого столетия, отношений, что возбуждало в иноплеменниках враждебные чувства к России…»[1865].
Национальный вопрос резко обострился с вступлением России в эпоху капитализма, что было естественным и закономерным явлением: «Феодализм вообще равнодушен к национальным перегородкам, — отмечал этот факт М. Покровский, — национализм, появляется лишь на следующей (капиталистической) ступени социального развития»[1866]. «Национализм — подтверждал Н. Бердяев, — явление новое, он развился лишь в XIX веке, он пришел на смену средневековому и древнеримскому универсализму… («которые не знали национализма»[1867]) Почва его — элементарно биологическая»[1868].
Причина резкого обострения национального вопроса при переходе к капитализму кроется в пробуждении многочисленных частных эгоизмов, которые буквально разрывают феодальное общество на непримиримо враждующие между собой индивидуализмы. И единственной силой способной сплотить общество, в этих условиях, оказался национализм, который выводил частный индивидуалистический эгоизм на национальный уровень, как высшую степень своего выражения. Один из наиболее известных теоретиков национальной политики начала ХХ в. М. Славинский обосновывал этот тезис тем, что «У личности нет более ценных и дорогих прав, чем права национальные»[1869].
«После того как революция упразднила… феодальные перегородки внутри народной жизни, — пояснял причины появления национализма Ф. Энгельс, — она (буржуазная революция), вынуждена была удовлетворить чистый эгоизм нации и даже разжечь его», поскольку он «должен сцеплять между собой отдельные эгоистические атомы… Эгоизм нации есть стихийный эгоизм всеобщего государственного порядка в противоположность эгоизму феодальных сословий»[1870]. «Странно было зарождение новой великой силы в истории, — отмечал в 1901 г. историк А. Трачевский, — До сих пор, при государственно-монархическом взгляде на подданных, народы были почти бессловесными стадами, пасомыми монархами-патриархами. Французская революция бросила в их среду искру сознания. Народы бросились к ней навстречу, как к избавительнице от почувствованного ига тиранов…»[1871].
Национализм стал новой религией — религией капиталистического мира, пришедшей на смену религиям феодальной эпохи. «Национальность есть индивидуальное бытие, вне которого невозможно существование человечества, она заложена в самих глубинах жизни, и национальность есть ценность, творимая в истории, динамическое задание…, — указывал на фундаментальный характер национализма Бердяев, — За национальностью стоит вечная онтологическая основа и вечная ценная цель. Национальность есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем индивидуальность человека или индивидуальность человечества, как некоей соборной личности»[1872]. «Национальное единство, — подчеркивал Бердяев, — глубже единства классов, партий и всех других преходящих исторических образований в жизни народов. Каждый народ борется за свою культуру и за высшую жизнь в атмосфере национальной круговой поруки»[1873].
Религиозный дух национализма проявляется, прежде всего, в идее спасения: каждый член данного народа обретает свое бессмертие в процветании своего рода — нации, придавая тем самым смысл своему существованию. Именно эта возвышенная религиозная идея национализма звучала в словах Бердяева: «Цель жизни народов — не благо и благополучие, а творчество ценностей, героическое и трагическое переживание своей исторической судьбы. А это предполагает религиозное отношение к жизни»[1874]. Материалистическое отражение религиозной идеи национализма передавал Дж. Кейнс: «Общество живет не для мелких повседневных удовольствий, а для процветания и будущего своей нации, т. е. для обеспечения прогресса»[1875].
С появлением капитализма религия национализма быстро завоевала весь мир: «В течение девятнадцатого века устремление в сторону национализма или установления политического единства на национальной основе, — отмечал этот факт Дж. Гобсон, — было доминирующим фактором в династических движениях и внутренним мотивом в жизни широких народных масс»[1876]. «Растет национальное самосознание, — подтверждал Н. Бердяев, — Кристаллизуются национальные государства. Самые маленькие народы хотят утвердить свой национальный лик, обладать бытием самостоятельным»[1877].
Однако причина быстрого распространения национализма крылась не только в его возвышенной религиозной сущности, но и в прямом практическом интересе правящих классов: национализм выступал, как прямая и непосредственная сила, направленная против набиравших силу, появившихся с возникновением капитализма, социальных движений.
«Борьба классов может быть смягчена и подчинена ценностям общенациональным и общенародным, — пояснял Бердяев, — Исключительное господство в государстве интересов промышленников-капиталистов толкает рабочий класс на путь классовой борьбы, разрушающей единство нации. И лицемерно было бы за это осуждать рабочих. И третье сословие, и четвертое сословие сыграют положительную историческую роль в меру подчинения своих интересов интересам общенациональным и общенародным, в меру преодоления интересов во имя ценностей»[1878].
Общенародный идеализм Бердяева, мог получить право на существование только при условии подчинения общенациональным интересам не только низших, но и первого, и второго сословий, однако практика была слишком далека от этого идеала. Национализм, в этих условиях, вырождался в идеологическое орудие сохранения власти имущих и правящих классов. Национализм, пояснял механизм этого превращения немецкий философ В. Шубарт, переносил «разъединительные силы из вертикальной плоскости в горизонтальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций»[1879].
«Современная классовая власть вызывает отчуждение и антагонизм между народами потому, что всякий правящий класс может удерживать свою власть, только поощряя антагонизм в международных отношениях…»[1880], — конкретизировал Дж. Гобсон, — «расовый и национальный антагонизм, был вскормлен, выращен и раздут в классовых и личных интересах, которые управляют политикой»[1881]; капитализм пробивал себе дорогу «политикой национального сепаратизма»[1882].
Рост национального антагонизма катализировался тем, что национализм, как высшее выражение индивидуализма, выводит конкуренцию между индивидуумами на межнациональный уровень. Национализм превращается в хищника, смотрящего на другие нации, как на добычу: «Национальности это реальная вещь…, — утверждал эту закономерность в 1919 г. премьер-министр Франции Ж. Клемансо, — Процветание нации… достигается в основном за счет соседей»[1883].
Не всей нации, замечал в ответ Дж. Гобсон, а прежде всего, тех финансовых дельцов, которые «обыкновенно паразитируют на патриотизме и принимают на себя его защитную окраску»[1884]. В условиях все более набирающего силу национализма, «сфера государства, сфера войны, — предупреждал Бердяев, — делаются совершенно автономными и не хотят подчиняться никаким моральным и духовным началам. Действуют автоматически национальное государство и война… Нет ничего зловреднее идеи суверенности национальных государств, которой дорожат народы на собственную гибель»[1885].
Национальный вопрос докатился до России к началу XX в., приобретая, при этом, все большую остроту: «мы живем под знаком чрезвычайного оживления национальных и националистических чувств у всех народов, населяющих Российскую империю…, — отмечал в те годы видный общественно-политический деятель М. Славинский, — бродят, наливаются и зреют все оттенки, и разновидности национальных движений… Ближайшее будущее явит картину перехода этого движения из экстенсивности в стадию интенсивного напряжения»[1886].
О серьезности положения говорили статьи главы 3-й Уголовного Уложения, утвержденного Николаем II в марте 1903 г. «О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора…». Согласно статье 100-й Уложения «виновный в насильственном посягательстве на изменение России или в какой-либо ее части установленных Законами образа правления, или порядка наследования Престола и отторжение от России какой-либо ее части» приговаривался к смертной казни…[1887]
Переломный момент наступил во время русско-японской войны и революции 1904–05 гг. «Психика всех обывателей России начала перевертываться, все начали сбиваться с панталыку, — описывал то время С. Витте, — и, в конце концов, можно сказать, — Россия сошла с ума. Действительно, чем, в сущности, держалась Российская империя. Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую европейскую державу? Только сила штыка армии. Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием приклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой, а когда в значительной степени преувеличенно увидели, что мы совсем не так сильны, как думали, что Россия «колосс на глиняных ногах», то сразу картина изменилась, внутренние и внешние враги подняли головы, а безразличные начали на нас не обращать внимания»[1888].
«Военная сила была решающим фактором для российского государства, — подтверждал Т. Шанин, — Большая часть страны стала Россией сравнительно недавно, и почти вся — в результате нескончаемой 400-летней войны на границах»[1889]. И, «как только вследствие внешних бедствий и внутренних волнений русское правительство стало терять свой авторитет, свой престиж, как только ему пришлось отозвать свои полки и отправить их на Дальний Восток, тотчас же, — отмечал Ч. Саролеа, — воцарились разрушительные силы и религиозные страсти, расовая ненависть получили свободу»[1890].
Острота национального вопроса достигла такого накала, что в дни революции 1905 г. консерватор, генерал-губернатор Степной области, будущий член Госсовета Н. Сухотин разделил 125-млн. население империи по религиозно-этническому принципу на 76 млн. «русских» (включив в их число украинцев и белорусов), которых он счел лояльными, и на 49 млн. прочих, которые рассматривались им как враги России. Такая же пропорция (3:2) была взята для территориального деления между sensus strictu (настоящей) Россией и враждебными территориями, т. е. этнически нерусскими окраинами и несколькими «сомнительными» губерниями в самой России. По сословно-этническому принципу Н. Сухотин насчитал всего 65 млн. верноподданных русских, среди которых: 1,75 млн. дворян, 56 млн. крестьян, 4 млн. мещан и 3 млн. прочих[1891].
«Освободительное движение 1905 г. дало сильный толчок к развитию національной культуры народов, населяющих Россійское Государство, — подтверждал в 1911 г. К. Залевский, — Національный вопрос, игравший, впрочем, всегда важную роль в общественной жизни, в настоящее время выступает, как один из наиболее насущных и злободневных вопросов»[1892]. И это обострение национального вопроса, подчеркивал К. Залевский, носило не случайный, а закономерный характер: «Несмотря на глубокие различия в характере движенія отдельных націй, вытекающие как из внешних условий, в которых они живут, так и из степени их культурного развитія, мы повсюду встречаем в національном движении некоторые общие черты. Оно развивается…, как неизбежный продукт их капиталистического развитія»[1893].
Национальный вопрос делал переход России к капитализму и парламентаризму «бесконечно более трудной» задачей, отмечал американский историк С. Беккер, «потому что на Западе одно сословное общество за другим трансформировалось в классовые общества, а династические государства превращались в национальные, основанные на принципе народного суверенитета»[1894]. Национализм в Европе выступал в качестве объединительной силы, противопоставленной разъединительным силам индивидуализма и классового разделения общества. В России подобный эволюционный переход от феодализма к капитализму был невозможен, поскольку многонациональная Российская империя не могла трансформироваться в однородное национальное общество.
«Французская революция была национальным движением, — пояснял в 1916 г. на ее примере существующие различия Ч. Саролеа, — Русская революция — это не только интеллектуальное движение, но и националистическое. Другими словами, французская нация, хотя и была отвлечена гражданскими раздорами, была однородной единицей, и именно это единство сделало революцию непобедимой. Эта однородность была настолько характерна для Франции, что одним из главных обвинений против жирондистов было то, что они были «федералистами». Революционные войны велись во имя «Единой и неделимой Республики». Россия же, напротив, представляет собой огромную разнородную массу, состоящую из непримиримых элементов. Центробежные силы в революционном кризисе всегда должны быть сильнее центростремительных. И цель русской революции не такая, как цель французской «La Republique une et individuable» (Единая и индивидуальная Республика), а разделение и распад Империи. Различные националистические элементы могут объединяться для этой цели национализации, цели совершенно законной с их точки зрения, но их интересы и тенденции различны, более того, противоречат друг другу»[1895].
Распад империи угрожал катастрофическими последствиями не только для всей русской цивилизации, но и для большинства самих национальных окраин. Причина этого заключалась в том, что в отличие от других континентальных империй, распад российской, приводил к отделению, прежде всего, наиболее климатически и географически благоприятно расположенных южных и развитых западных окраин, имевших выход к морям и европейским границам. Отрезанные от них восточные и северные остатки российской империи были обречены на неизбежное экономическое и политическое угасание.
В то же время отделившиеся западные и южные окраины, отмечал К. Каутский, «по своей большой бедности… очутились бы ещё в гораздо худшем положении, чем другие государства современной Европы…»[1896]. Говоря словами Дж. Кейнса, они превращались в скопище «завистливых, недоразвитых и экономически неполноценных национальных государств»[1897], что делало их крайне агрессивными и полностью зависимыми от внешнего влияния.
Добиваясь национальной «независимости», мелкие национализмы превращались лишь в заложников империалистической политики Великих держав, которые в лучшем случае используя принцип «разделяй и властвуй» превращали их в «банановые республики», а в худшем используя принципы «дешевой империалистической политики» натравливали их на своих конкурентов, взрыхляя почву для новой войны.
Об этих последствиях, стремительно нарастающих сепаратистских настроений национальных окраин, предупреждал в 1910–1912 гг. М. Меньшиков: «Каждая личность чувствует себя маленьким государством, и естественно, что ее интересы в постоянном конфликте с интересами большого государства. Все недовольны, все хотят нового — попросту говоря, чужого, — никто не довольствуется своим»[1898], но «даже погубив Россию, (мелкие национализмы) не обеспечили бы свое счастье. На развалинах народа русского они продолжали бы бесконечную грызню свою. Паразиты, превращающие тело в труп, вместе с ним идут в могилу»[1899].
Ответ правительства, на все более обостряющийся националистический вызов окраин, звучал в словах П. Столыпина: «та сила самоуправления, на которую будет опираться правительство, должна быть всегда силой национальной… Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда конечно, правительство ответит нет!»[1900]
После подавления Первой русской революции старая русская армия, по словам А. Игнатьева, была обращена в «городового»: «Только наивные российские политики могли не постигнуть, что с начала ХХ века царский режим держался на миллионе двухстах тысячах солдат, числившихся в армии по штатам мирного времени»[1901]. Даже в мирное время в «неспокойных» районах (Средняя Азия, Финляндия, Польша, Кавказ) приходилось содержать роты в «усиленном составе»[1902].
Жесткие меры царского правительства находили поддержку даже у такого страстного приверженца либеральной демократии, как Ч. Саролеа: «Прискорбные недавние события (1905 г.) — это просто вспышка того, что Тэн назвал «спонтанной анархией» или спонтанным порождением анархии. Это первобытный инстинкт расового антагонизма…, варварские страсти толпы, которые до сих пор дремали и дремали, до сих пор подавлялись железной рукой правительства, внезапно вырвались наружу и смели все перед собой, как только исчезло это препятствие. Если бы в России не существовало самодержавия или сильной военной власти, то одной только резни в Ятомире и Одессе было бы достаточно, чтобы доказать необходимость ее существования в интересах человечества и цивилизации»[1903].
Однако опора на военную силу не может продолжаться вечно, сохранение государства требовало кардинальных реформ. К этому выводу приходили все передовые люди той эпохи, их мнение наглядно отражали слова члена Госсовета В. Гурко: «невероятно быстрое увеличение численности населения империи при чрезвычайно усложнившихся условиях быта и при все более сказывавшейся, по мере роста его культурного уровня, разноплеменности… требовало перестройки всего государственного здания»[1904].
«Самым выгодным и правильным решением (национального вопроса), — по мнению ближайшего сотрудника П. Столыпина, товарища министра внутренних дел С. Крыжановского, — было бы постепенное превращение всех подданных России в национально русских, с возможным подавлением других национальных начал. Эта мысль, если не выражалась прямо, то неизбежно преподносилась умственному взору всех государственных деятелей, стремившихся рассматривать Россию как единое целое»[1905].
«Когда около 35 % населения инородцев, а русские разделяются на великороссов, малороссов и белороссов, — отвечал на подобные идеи С. Витте, — то невозможно в XIX и XX веках вести политику, игнорируя этот исторический капитальной важности факт, игнорируя национальные свойства других национальностей, вошедших в Российскую империю, — их религию, их язык и пр. Девиз такой империи не может быть «обращу всех в истинно русских». Этот идеал не может создать общего идеала всех подданных русского императора, не может сплотить все население, создать одну политическую душу»[1906].
«К сожалению коренная Россия не располагала запасом сил культурных и нравственных, которые могли бы служить инструментом подобной ассимиляции…, — подтверждал сам С. Крыжановский, — Необходимость экономии национальных сил и более тщательного их подбора для служения государственным целям повелительно требовала ограничения русификационной политики и привлечения к управлению окраинами местных элементов, что, в свою очередь, предполагало обеспечение им в известных пределах возможности беспрепятственно проявлять свои национальные стремления, не стесняемые подавлением их, хотя бы и чисто формальным, русским национальным началом»[1907].
Исходя из этих предпосылок, С. Крыжановским в 1907–1908 гг. был подготовлен проект «об общем переустройстве управления империей на указанных началах…, (который) предусматривал разделение империи на одиннадцать областей, с образованием в каждой областного земского собрания и областного правительственного управления с гражданским начальником во главе, имевшим заменить собою генерал-губернатора… Государю предположения понравились, но и он высказывал опасение, что подобная мера могла бы явиться шагом к нарушению (государственного) единства»[1908].
Разрешение национального вопроса все оппозиционные самодержавию политические силы, от либералов до социалистов, видели только в признании права «самоопределения наций»[1909]. Либералы (в лице кадетов) предлагали ограничиться национально-культурным самоопределением, а государственное единство сохранить, за счет «общих политических идеалов, созданных творческой мыслью первенствующей (русской) национальности»[1910]. В качестве образцового примера они приводили Австро-Венгрию[1911].
Отвечая на подобные программы, М. Меньшиков в 1912 г. отмечал, что «внутригосударственный раздор не только не гаснет, но разгорается всюду с невероятной силой. Равноправие народностей под одной государственной крышей ведет, как оказывается, не к братству их, а к междоусобной войне, тем более отвратительной, что она бесконечна… «равноправные» народцы только тем и занимаются, что дерутся. Они дерутся между собой даже в том случае, если они родные братья…, Разрешенное же «самоопределение» мелких национализмов, высвобождая их из-под общего знаменателя, вносит вместе со свободой естественный и ничем иным неугасимый раздор…, — в случае реализации кадетской программы, предупреждал М. Меньшиков, — С Россией произойдет непременного самое, что с Древним Римом после Каракаллы»[1912].
Но самое главное, просвещенный российский либерал, даже не предполагал, что борясь за свержение остатков феодализма и прокладывая дорогу капитализму, он тем самым одновременно стимулирует рост и радикализацию местных национализмов, которые, как свидетельствовала история, не остановятся ни перед чем, чтобы обрести свое полное национальное самоопределение. Разрешение национальной проблемы по кадетскому образцу, неизбежно вело к распаду России по национальному и даже областническому признакам.
Такую «близорукость» кадетов М. Меньшиков связывал с «характерным признаком наших либералов!», которые «если не в настоящем, слишком непреодолимом, то хоть в далеком будущем… непременно отрицают Россию, безотчетно желают умаления ее и потери царственной ее индивидуальности. Эта психологическая черта целою пропастью отделяет октябристов от национальной партии. Тургенев дал прекрасный тип кочующих по Европе русских дворян, «желудочно-половых космополитов», доедающих выкупные и гордящихся своим презрением к России»[1913].
Революция 1905 г. и создание парламента привели к появлению радикальных правых — «черносотенных» партий, говоря о которых С. Витте заявлял: «Революция по своим приемам всегда бессовестно лжива и безжалостна. Ярким доказательством тому служит наша революция справа, так называемые черные сотни или «истинно русские люди». На знамени их высокие слова «самодержавие, православие и народность», а приемы и способы их действий архилживы, архибессовестны, архикровожадны… Во главе явно стоит всякая с…ь, как Дубровин, Грингмут, Юзефович, Пуришкевич, а по углам, спрятавшись, — дворцовая камарилья. Держится же эта революционная партия потому, что она мила психологии царя и царицы, которые думают, что они тут обрели спасение»[1914]. Однако речь в данном случае шла не о национализме, как таковом, например, в том же, в приводимом Витте перечне черносотенцев, была всего одна русская фамилия.
Среди депутатов даже специально, по словам С. Витте, «подобранной» III Государственной Думы, «из которой был исключен народный голос»[1915], количество черносотенцев не превышало 15 %. И здесь Россия не была исключением, даже такой русофоб, как американский исследователь У. Лакер отмечал: «То, что в России есть правоэкстремистское движение, — не такое уж поразительное открытие. Подобные партии существуют практически в каждой европейской стране, а также в Америке и в других местах. Чудом было бы, если бы Россия оказалась исключением»[1916].
Таб. 12. Количество официальных членов черных сотен в России, чел.[1917]
Книга У. Лакера, о которой идет речь, вышла в 1994 г. и называлась «Черная сотня. Происхождение русского фашизма»[1918]. «Основы этого фашизма заложил, — утверждал Лакер, — Союз русского народа, который… исповедовал расизм, как и впоследствии германские фашисты»[1919]. Однако, приходил к выводу Лакер, «чистокровный, примитивный расизм нельзя было внедрять в стране, где половина населения была нерусского происхождения… Можно было еще взять курс на изгнание или уничтожение всех нерусских, однако такое решение было бы чересчур радикальным для партии, которая хотя и шла к фашизму, но была еще далека от этих неясных целей»[1920][1921].
Желая показать национальную «несостоятельность» русских «черносотенцев», Лакер отмечал, что немало видных «черносотенных» деятелей «были нерусского происхождения: Пуришкевич, Грингмут, Кацман, Крушеван, генералы Каульбарс и Ранд, Левендаль, Энгельгардт, Плеве, Пеликан, Рихтер, Шванебах и другие»[1922]. Странный получался русский фашизм, где в привилегированной расе, русские были в явном меньшинстве. Основоположником черносотенства и редактором главной его газеты «Московские ведомости» был еврей В. Гоингмут. Важную роль в руководстве черносотенства играл «близкий соратник» П. Столыпина — сын главного раввина Полтавской губернии И. Гурлянд.
Конечно в черносотенстве были и радикальные течения, но в основе его лежал не привычный европейский национализм, а противостояние правого консерватизма с набирающим силу анархическим либерализмом. Примером тому могло служить замечание С. Булгакова: «Четырехмесячное сидение в «революционной» (II) Государственной Думе совершенно и окончательно отвратило меня от революции. Из Государственной Думы я вышел таким черным, как никогда не бывал. И это понятно. Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для какого дела, утопавшего в бесконечной болтовне, тешившего самые мелкие тщеславные чувства. Я не знавал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной Думы»[1923].
Русские национальные партии стали появляться лишь в ответ на рост национализма окраин. Одной из таких наиболее заметных русских партий был Всероссийский национальный союз, который был создан, по словам одного из его лидеров М. Меньшикова, именно в ответ на рост периферийного национализма: «они воинствуют против России, а не мы против них. Наш русский национализм, как я понимаю его, вовсе не воинствующий, а только оборонительный, и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри… Это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения»[1924].
По мнению «русского националиста» М. Меньшикова, идеальным разрешением национального вопроса, было бы устройство Российской империи, по образу и подобию Соединенных Штатов Америки: «я, — писал он, — очень симпатизирую тому племенному строю»[1925]. Однако, отмечала в те годы американская журналистка Ф. Харпер, «Россия не плавильный котел, как Америка. Здесь нет общности интересов»[1926].
Сущность идеи «плавильного котла» исходит из того, что «национализм, — пояснял К. Поппер, — взывает к нашим племенным инстинктам, к страстям и предрассудкам, к нашему ностальгическому желанию освободиться от груза индивидуальной ответственности, которую он пытается заменить коллективной или групповой ответственностью»[1927]. Американский «плавильный котел требовал от человека отказаться от своей национальной идентичности.
Такой отказ мог произойти только в чисто иммигрантской общности, с разорванными расстоянием и характером цивилизации национальными корнями, для которой общими идеалами являлись принципы свободы, равных возможностей и индивидуализма. В многонациональной России, как и в Европе, каждая национальность ставила своим приоритетом собственную национальную и территориальную идентификацию.
Российская империя, к началу ХХ века, оказалась в тупике национального развития, из которого не было выхода: «Насыщенная взаимной племенной ненавистью страна, — приходил к выводу в 1912 г. М. Меньшиков, — уже в объятиях смерти»[1928].
«Накануне Первой мировой войны, можно считать, что у царского режима были серьезные шансы справиться с социальными проблемами, с проблемами революционной интеллигенции, с проблемой экономического развития, но не было ни малейшего шанса решить национальный вопрос. Он перекрывает все пути эволюции режима, — подтверждал правый историк Д. Кончаловский, — поскольку либеральная, демократическая прогрессивная альтернатива, представляющая собой возможное решение всех прочих проблем, не дает решения национального вопроса и в результате ведет к распаду империи»[1929].
Французский посол в России М. Палеолог был полон пессимизма: «Я пришел к выводу, что если падет царизм, то вместе с ним рухнет и все русское здание, превратившись в руины. Я даже задаю себе вопрос, а сохранится ли в этом случае национальное единство; какие силы, во имя каких принципов могут в дальнейшем удерживать в русской орбите окраинные нерусские народы, которых традиционная политика царей привязывала к московскому государству? Не будет ли это означать конец России?»[1930]
Испытанием прочности империи стала Первая мировая война, в которой, отмечал Н. Бердяев, «прежде всего обнаружилось, что древние, иррациональные и воинственные расовые инстинкты сильнее всех новейших социальных интересов и гуманитарных чувств. Эти инстинкты, коренящиеся в темных источниках жизни, побеждают чувство буржуазного самосохранения. То, что представлялось сознанию второй половины XIX века единственным существенным в жизни человечества, все то оказалось лишь поверхностью жизни. Мировая война снимает эту пленку цивилизации XIX и XX вв. и обнажает более глубокие пласты человеческой жизни… На первый план выдвигаются вопросы национальные и расовые…»[1931]
Неслучайно, с началом Первой мировой, национальный вопрос российских окраин стал одним из ключевых в военных планах немецкой стратегии: уже в августе 1914 г. канцлер Т. Бетман-Гольвег сформулировал их следующим образом: «освобождение и гарантия безопасности порабощенных Россией народностей, отбрасывание русского деспотизма к Москве»[1932]. Конкретизируя военные цели, руководитель германского МИДа Г. Ягов в том же августе указывал: необходимо «инсургирование не только Польши, но и Украины представляется крайне важным: 1. ведь это средство ведения войны против России; 2. так как в случае победоносного исхода войны будет целесообразно добиться образования нескольких буферных государств между Германией или Австро-Венгрией и Россией; чтобы избавить Западную Европу от давления со стороны русского колосса и по возможности оттеснить Россию на восток»[1933].
Моральное обоснование планам Берлина по расчленению России давал руководитель пропаганды Германской империи за рубежом М. Эрцбергер, который в сентябре 1914 г ставил целью: «Освобождение нерусских народностей от ига московитства и создание самоуправления для каждой из них. Все это под военным контролем Германии, возможно с таможенной унией». И, в конечном счете, необходимо «отрезать Россию, как от Балтийского, так и Черного морей»[1934].
И уже в начале войны, при поддержке Германии была создана «Лига инородцев России», которая, по словам немецкого историка Ф. Фишера, должна была «поставить националистические движения на службу военных целей германской политики…»[1935]. На поддержку различных националистических движений в Прибалтике, на Кавказе и Украине Берлином были потрачены десятки миллионов марок. Однако «освободительный поход» германской армии не смог поднять волны энтузиазма среди «освобождаемых народов», война (за исключением эксцессов в Туркестане и с национальными депортациями из прифронтовой полосы) казалось наоборот, сплотила империю перед внешней угрозой. Что касается русской армии, то в ней национального вопроса, по словам Деникина, «почти не существовало»[1936].
Вместе с тем война ярко подчеркнула слабость национального самосознания русского народа в современной войне наций. Эта слабость начнет проявляться с конца 1916 г. на фронте, в виде разложения армии, но в тылу она станет очевидной еще раньше. Социал-шовинисты в то время горько жаловались на то, что русские рабочие «еще не доросли до патриотизма»[1937].
Подобное явление наблюдалось и в высших слоях общества, Н. Бердяев связывал его с девальвацией прежней объединяющей общество идеи: «из официальной фразеологии «православие, самодержавие и народность» исчезло реальное содержание, фразеология эта стала неискренней и лживой»[1938], а новой национальной идеи не появилось, а «без идейной санкции невозможна никакая творческая роль. Спаять класс и внушить ему чувство достоинства может лишь идея. Буржуазия в России была распылена исключительным господством интересов…»[1939].
Наглядным индикатором здесь могло служить отношение к прогрессивному подоходному налогу, который помещичье дворянство согласилось принять во время Отечественной войны 1812 г., а сто лет спустя Россия оказалась единственной из Великих держав, вступив в мировую войну без подоходного налога. Государственная Дума пошла на его введение только под давлением Николая II, с января 1917 г… Феодальный помещик 1812 г. оказался большим патриотом, чем либеральный, буржуазный парламентарий 1914 года.
У русских, приходил к выводу Р. Раупах, нет «разницы между своей и чужой государственностью, народная масса ее просто не понимала, и от того в ней не было и не могло быть ни патриотизма, ни чувства национального достоинства. Но таким «непонимающим» был не один только темный и безграмотный крестьянин. Февральская революция показала, что в сущности всей русской буржуазии ни до чего, кроме личного благополучия, никакого дела не было. Дикий… эгоизм, непонимание общественной пользы и совершенное безразличие к национальной чести у этой общественности были те же, что и у костромского крестьянина»[1940].
Все рухнуло в одночасье:
Революционный огонь
Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций…, и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе…, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома… Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи.
Февральская буржуазно-демократическая, казалось, прорвала плотину: «Самый опасный зародыш, заключающийся в Революции, развивается вот уже несколько дней с ужасающей быстротой. Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии…, — отмечал уже 30 марта 1917 г. французский посол в России М. Палеолог, — нынешнее движение…, стремиться ни больше, ни меньше как к национальному распаду…»[1942].
С самого начала революции, подтверждал ген. Деникин, «начались бесконечные национальные военные съезды вопреки разрешению правительства и главного командования. Заговорили вдруг все национальности — литовцы, эстонцы, грузины, белорусы, малороссы, мусульмане, — требуя провозглашенного «самоопределения» от культурно-национальной автономии до полной независимости включительно, а главное — немедленного формирования отдельных войск»[1943].
Факт роста национализма нашел неожиданное, но наглядное подтверждение 19 апреля 1917 г., когда штаб Людендорфа, отражая возрожденные русской революцией надежды, выпустил брошюру «Будущее Германии», в которой помещалась красочная карта России с обозначениями мест проживания «нерусского населения», объяснялась возможности колонизации России. Уголь, железная руда и нефть России сделают Германию самодостаточной экономической величиной[1944].
Причина столь стремительного развала империи, по мнению ген. Н. Головина, заключалась в том, что «все скрепы государственного здания бывшей Великой России находились наверху, и с падением Царской власти развал России был неминуем… Старая Россия представляла собой арку, замковым камнем которой была Царская власть. С падением последней выпадал замковый камень, и вся арка разваливалась»[1945]. «Верность идее «батюшки-царя» — подтверждала в 1917 г. американская журналистка Ф. Харпер, — единственная вещь, которая объединяла их вместе и делала из России империю. «Батюшка» исчез. Стоит ли удивляться, что Россия развалилась на части, подобно карточному домику?»[1946]
Временное правительство не смогло ничего противопоставить начавшемуся распаду, мало того оно было вынуждено выпустить 28 марта (9 апреля) декларацию о целях войны, в которой констатировалось, что «целью свободной России является не господство над другими народами, не захват их национальных владений, не насильственная оккупация иностранных территорий, а достижение стабильного мира на основе самоопределения народов»[1947].
Политику Временного правительства в национальном вопросе определяла позиция двух ведущих и противоборствующих партий — кадетов и эсеров:
Лозунг эсеров гласил: «Если Французская революция дала миру Декларацию прав человека, то Великая русская революция должна была дать такие же права национальностям…»[1948]. Сохранить единство страны эсеры предполагали за счет ее федерализации. Лидер эсеров В. Чернов призывал объявить «новую Россию свободным союзом всех народов, союзом, в котором их не будет связывать ничто, кроме «взаимных гарантий», выгодных для всех, добровольной ассоциацией, созданной для блага общества и углубления культурных и социальных связей»[1949].
Идее федерализации «отчаянно сопротивлялись все буржуазные партии», и именно кадетские лидеры и юристы, по мнению Чернова, «сыграли важную роль в том, что все или почти все малые народы отвернулись от Временного правительства»[1950]. «Максимализм и нетерпимость к инакомыслящим, присущие русской (либеральной) интеллигенции, вследствие оторванности ее от народных масс, приводили к тому, — подтверждал ген. Н. Головин, — что чувство «Всероссийского» патриотизма легко принимало у нее характер «Великорусского империализма»…»[1951].
Действительно кадеты, оказавшись у власти, диаметрально изменили свою прежнюю программу национально-культурного самоопределения, которую они отстаивали будучи лидерами оппозиции в Государственной Думе, теперь они наоборот выступали за беспощадную централизацию[1952]. В июле 1917 г. они настаивали на программе национального правительства, стоящего на «общенациональной почве»[1953]. Один из лидеров кадетской партии В. Маклаков, в этой связи замечал, что кадетское Временное правительство «защищало российские интересы так же, как когда-то их защищал Столыпин. Но теперь кадетским юристам приходилось оспаривать ту самую теорию, которую они защищали при Столыпине»[1954].
Кажется невероятным, но кадеты совершенно откровенно полагали, что они смогут преодолеть рост националистических настроений, которые сами же и поощряли продвижением своих либеральных идей, с помощью традиционного права, путем юридической казуистики![1955] «Мелочные споры с каждой национальностью, начавшей осознавать себя, постоянный страх совершить невыгодную сделку, упрямое стремление отложить или избежать уплаты по векселям, предъявленным историей, — вот какую политику оставили в наследство (второму) Временному правительству буржуазные партии. У коалиционного правительства, — по словам Чернова, — просто не хватило сил отказаться от этого наследства»[1956].
Примером могла служить реакция противоборствующих партий на требование Украины об автономии, которое было поддержано меньшевистскими членами Временного правительства, против выступили кадеты, чьи «выдающиеся государствоведы» попытались сдержать рост украинского национализма юридической «инструкцией» от 4 августа. Ответом Украинской Рады стало обращение «ко всей нации Украины… с призывом… к организованной борьбе за свои интересы»[1957]. Неудача в переговорах по вопросу автономии Украины, стала поводом для министра иностранных дел, лидера февральской революции и российских либералов П. Милюкова, вместе с другими министрами-кадетами, просто выйти из правительства!
Тем временем I и II Всероссийские мусульманские съезды (май/июль) заявили, что не помышляют о выходе из России, но обнаружили две тенденции: на национально-культурную автономию при унитарном государстве… и на территориально-федеративное устройство (с созданием автономных республик). Председатель Юридического совещания Временного правительства кадет Ф. Кокошкин разрабатывал даже проект двух Дум — Государственной и Союзной[1958]. Сепаратизм поразил не только национальные окраины: 9 августа в Томске было принято постановление «Об автономном устройстве Сибири» в рамках федерации с самоопределением областей и национальностей[1959].
На пути, набиравшего силу национального распада, попытались встать генералы во главе с Л. Корниловым. Пункт 14-й его программы касался национального вопроса, в нем говорилось о «широкой местной автономии». Только по отношению к Польше, Финляндии и Украине, уже «образовавшимся в отдельные национально-государственные единицы», по словам Н. Головина, можно встретить намек на федерализацию в виде туманного выражения; «вечный и несокрушимый союз братских народов»[1960].
10–15 сентября 1917 г. в Киеве состоялся грандиозный Съезд народов России, который объявил федеральную форму правления единственной, которая достойна новой России[1961]. Представитель Временного правительства, соучредитель Украинского национального совета, М. Славинский, от имени правительства, передал съезду: «мы заинтересованы в цельности и неделимости России, ибо каждый народ в отдельности не представляет особой силы… нужно, чтобы государство использовало силы всех народов. Форма использования только одна — федерация»[1962]. Правительство считается, продолжал Славинский, с «сильными и мощными ростками» автономии на Кавказе, в Сибири, Эстонии, Латвии, а так же среди казаков, но не считает себя вправе до Учредительного собрания провозглашать федеративный строй, «не препятствуя, однако, работать на местах, для создания этого строя»[1963].
Правда, тут же Славинский отмечал: «Нельзя вставать в позу критика и откладывать все реформы до Учредительного Собрания, ибо многое отлагательства не терпит»[1964]. Действительно для растущего национализма даже рамки федерации, казались уже невыносимыми оковами, поскольку за планом федерализации (т. е. лишь формы организации власти) не стояло никакой идеи, сплачивающей разнородные части империи в одно целое. И «в течение нескольких месяцев поляки, финны, прибалты, украинцы, грузины, армяне, азербайджанцы образовали национальные парламенты и правительства, стремящиеся к независимости»[1965]. Последняя декларация Временного правительства, от 25 сентября, предоставляла полное самоопределение Польше, Литве и Латвии[1966].
В сентябре начал отделяться Северный Кавказ, в Екатеринодаре возникло «Объединенное правительство Юго-восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей». 5 октября Краевая казачья рада приняла постановление о выделении края в самостоятельную Кубанскую республику, являющуюся «равноправным, самоуправляющимся членом федерации народов России»[1967]. При этом право выбора в новый орган управления предоставлялось исключительно казачьему, горскому и незначительному численно «коренному» иногороднему населению, то есть почти половина области (русская) лишена была избирательных прав[1968]. 8 октября I Сибирский областной съезд постановил, что Сибирь должна обладать всей полнотой законодательной, исполнительной и судебной власти[1969].
Итог февральской революции подводило Учредительное собрание, которое во время своего единственного заседания 18 января 1918 г., при большинстве эсеров, объявило Россию федеративной демократической республикой[1970].
Революционное движение в России привело к необходимости изменения экспансионистских планов Германии, которые после Февральской революции вспыхнули с новой силой: уже 3 мая 1917 г. последовало заявление германского делового мира, в котором указывалось, что ««только лишь мир с контрибуцией, с приращением мощи и территориальными приобретениями сможет на долгое время обеспечить нашему народу его будущность, его мировой статус и свободу хозяйственного развития». Список подписавших это заявление, отмечает историк Ф. Фишер, «позволяет ощутить, насколько широко и глубоко проникли в среду германской буржуазии подобные ожидания германского победоносного мира»[1971].
В России главными целями германской экспансии должны были стать: Литва и Курляндия: «Новая Германия» на северо-востоке»[1972]. Вопрос был поставлен в меморандуме министра внутренних дел еще в октябре 1914 г. Один из ведущих идеологов экспансионизма, государственный референт в Комитете по военному и колониальному вопросам М. Эрцбергер 14 июня 1916 г. конкретизировал: «1. Русские прибалтийские провинции Курляндия и Эстляндия должны стать германскими прибалтийскими провинциями. 2. Литва… должна быть отсоединена от России в качестве германского герцогства или в качестве провинции Пруссии»[1973].
В отличие от Бельгии и Польши, где были созданы гражданские генерал-губернаторства в Литве и Курляндии, после их оккупации, было введено военное управление, получившее название Обер Ост, подчиненное Людендорфу и Гинденбургу. «Я, — пояснял свои цели Э. Людендорф, — был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия. Население, представляющее собой такую смесь рас, не может создать собственную культуру…»[1974].
Представители Пангерманского союза пропагандировали эти идеи еще в 1908 г. призывая к созданию в Прибалтике немецкого Балтийского союза[1975]. В 1915 г. в своих меморандумах один из ведущих идеологов немецкого экспансионизма М. Зеринг предлагал переселить в Прибалтику и Польшу 2 млн. немецких колонистов из глубины России, которые «имели самые высокие показатели рождаемости в Европе», что скоро позволит сделать Курляндию «с полностью гомогенным составом землевладельцев»[1976].
Насколько большое значение Берлин придавал балтийским провинциям, говорит тот факт, что германские предложения сепаратного мира с Россией от 29 апреля 1917 г. обещали «финансовую поддержку развития России и оживлённые экономические связи; без возмещения военных убытков, однако с исправлением границы по усмотрению Германии в Литве и Курляндии»[1977].
Вместе с тем Германия уже не могла не учитывать новых реалий: «с русской революцией и вступлением в войну Америки, а так же с хлынувшими с Востока на Запад идеями права наций на самоопределение для германской политики военных целей…, — отмечает немецкий историк Ф. Фишер, — встала задача изыскать иные, новые формы господства, нежели присоединение или же экономическая эксплуатация без учета национальных претензий…, к более гибким методам «интеграции», которыми Германия собиралась эксплуатировать новый принцип права на самоопределение…»[1978].
«Необходима формула, — пояснял в мае 1917 г. начальник штаба Восточного фронта ген. М. Гофман, — согласно которой Германия отвергает аннексии, в то время как Россия подчиняется принципу свободы малых наций, освобождая земли, оккупированные ныне нами, от своего политического влияния, передавая Германии задачу регулирования, их политическую будущность»[1979]. Необходимо сформулировать новые принципы пропаганды, — повторял в июле в письме в Генеральный штаб новый канцлер Г. Михаэлис, — с «помощью которой мы стремимся усилить процесс дезинтеграции России»[1980].
Стратегия «эластичного доминирования» окончательно стала складываться при подготовке Германии к переговорам в Бресте. Цель ее заключалась в самоопределении наций под германским протекторатом. Новую политику Берлина разъяснял министр иностранных дел Германии Кюльман, который 20 декабря 1917 г. указывал, что главной целью является дезинтеграция «старой России». Для этого «Германия должна признать отделение Финляндии, Украины, Кавказа и Сибири, как только это сделает русское правительство», при этом, «множество слабых отделившихся государств будет нуждаться в германском покровительстве»[1981].
Первым шагом, на пути реализации этой политики, должны были стать поданные через германскую военную администрацию декларации, отражавшие «подлинное выражение народного мнения» о национальном самоутверждении, и должные немедленно попросить «защиты и покровительства Его Величества, и могущественной Германской империи». Такие декларации поступили от недавно созданных национальных советов Курляндии, Литвы, Польши, Эстонии и Ливонии, оккупированных Германией[1982].
Классическим примером «германских аннексионистских проектов», по словам Ф. Фишера, являлась Прибалтика[1983]:
Территория Литвы была оккупирована немцами к концу 1915 г., в сентябре 1917 г. создается «Литовский совет», издавший 16 февраля 1918 г. Акт независимости Литвы. Продвижение немцев на территории Латвии началось с августа 1917 г. и к февралю 1918 г. она вся оказалась под их оккупацией. Эстония была полностью оккупирована немцами в феврале-марте 1918 г.
По плану Вильгельма II, в апреле Совет прибалтийских земель[1984] провозгласил создание «Балтийского герцогства», во главе с принцем Г. Гогенцоллерном. На территории герцогства были запрещены все партии, профсоюзы и прочие общественные организации, закрыты газеты и журналы, единственным языком для делопроизводства, обучения в школах и университетах стал немецкий. Летом 1918 г. на свой престол литовцы позовут немецкого принца фон Ураха.
Вместе с тем, стремительно надвигающаяся угроза поражения в мировой войне, потребовала нового подхода к сохранению легитимности германского присутствия. Немцы были вынуждены сменить тактику: «мы охотно пошли навстречу в вопросе об осуществлении права на самоопределение народов…, — вспоминал Э. Людендорф, — Мы только требовали, чтобы опрос населения был произведен при условии расположения наших войск в этих областях»[1985]. Принцип права наций на самоопределение, пояснял Людендорф, «подкупал своей простотой, но решить эту проблему без насилия невозможно…»[1986].
Необходимость присутствия немецких войск, по словам зам. госсекретаря Германии, объяснялась тем, что «сами Балтийские провинции… хотели остаться русскими, и 9 % немцев не могли играть решающей роли в этом вопросе»[1987]. Независимость прибалтийских стран, провозглашенная под прикрытием десятков тысяч немецких штыков и развязанного антибольшевистского террора, была объявлена свободным демократическим выбором народов, не желавших оставаться в Российской империи.
Глава германской делегации в Брест-Литовске ген. М. Гофман использовал результаты, этого «свободного» выбора, во время Брест-Литовских переговоров, заявив большевикам, что Польша, Литва и Курляндия откололись от России и решили присоединиться к другому государству «по своей воле»[1988]. В ответ советская делегация заявила, что «под страхом военного трибунала и ярмом военной цензуры народы оккупированных стран не могут выразить свою волю… Документы, на которых немецкое правительство основывает свои утверждения в Бресте, доказывают лишь волю нескольких привилегированных групп и не могут служить доказательством воли масс на этих территориях»[1989].
Подтверждением слов советской делегации являлись, например, результаты голосования на неоккупированных территориях Эстонии и Латвии, в досоветский период. Так, на выборах в городскую Думу Таллина в апреле 1917 г. большевики получили 31 место, а эсеры 22 из 101, на выборах в городскую Думу Нарвы за большевиков проголосовали 47 %. На неоккупированных территориях Латвии, 20 августа 1917 г. на выборах в Южно-Лифляндский Земский совет большевики получили 24 места из 40, на состоявшихся осенью выборах в уездные Земские советы большевики набрали 70 % голосов, на выборах в Учредительное собрание –72 %, а в латышских стрелковых полках–96 %[1990].
Всего через месяц после подписания Компьенского перемирия–16 декабря 1918 г. Литовский совет оказался низложенным Временным революционным рабоче-крестьянским правительством, провозгласившим установление советской власти. 22 декабря Совнарком РСФСР признал независимость Литовской ССР. Но в том же декабре в гавани Мемеля, Либавы, Риги и Ревеля вошли английские крейсера. Англичане привезли с собой финских добровольцев и заручились поддержкой германского военного комиссара, для борьбы против русской армии. Англичане платили, а немцы поставляли ландскнехтов[1991].
Характеризуя ситуацию, член американской военной миссии в Прибалтике Г. Смит докладывал в Госдеп: «правительство Латвии исключительно слабо и не имеет полномочий от латышского народа. Оно было бы немедленно сброшено в случае народных выборов. Это самозваное правительство»[1992]. Подобная ситуация была и в Литве, где образованное 26 декабря 1918 г. коалиционное буржуазное правительство М. Слежявичюса, бежало из Вильнюса под защиту германских войск. Благодаря поддержке немецкой армии фон дер Гольца и «союзников» по Антанте советская власть в Литве была свергнута в августе 1919 г.[1993]
Вторым шагом — Германия затребовала телеграммы о помощи… со стороны тех областей, которые германское командование намеревалось оккупировать и провозгласить независимыми. Гинденбург определил временной лимит: «Просьбы о помощи должны поступить до 18 февраля». Людендорф зачитал заготовленную «телеграмму из Риги», и указал, что необходимы такие же «просьбы» со стороны Украины и Финляндии[1994].
Суть «телеграмм о помощи» демонстрировал пример Закавказья: Лидер грузинских социал-демократов Н. Жордания, который в ноябре 1917 г. утверждал, что и теперь «в пределах России грузинский народ должен искать устроения своей судьбы», в феврале 1918 г. заявил: — Когда есть выбор — Россия или Турция, мы выбираем Россию. Но когда есть выбор — Турция или самостоятельность Закавказья, мы выбираем самостоятельность. Предложение встретило резкий протест в среде русских социалистов и армянских дашнакцутюнов. Решено было передать вопрос на рассмотрение особой комиссии, которая «обсудила вопрос в ряде заседаний с участием сведущих лиц — представителей армии, банков, финансового и других ведомств — и пришла к единодушному убеждению в невозможности самостоятельного существования Закавказья без поддержки какой-либо стратегически и экономически сильной державы»[1995].
В итоге в мае 1918 г. грузинские националисты заявили, что: «Грузия эвентуально может обратиться к германскому правительству с просьбой о вхождении в состав Германской империи (в качестве одного из государств во главе с одним из германских принцев или же наподобие английского доминиона с немецким вице-королем»[1996]. 22 мая Грузия провозгласила свою независимость и обратилась к Германии с просьбой об опеке.
В Финляндию, по просьбе Маннергейма, был послан 15 тысячный отряд ген. Гольца и 9 октября 1918 г. королем Финляндии финским сейм избрал свояка кайзера принца Гессенского[1997].
Третьим шагом — должна была стать легализация аннексионистской политики Германии в глазах «мирового общественного мнения», для этого поход против России подавался, как антикоммунистическая «полицейская операция», организованная «в интересах человечности против большевистской угрозы»[1998]. Кайзер провозглашал, что задачей Германии является выступление в качестве «полиции на Украине, в Лифляндии, Эстляндии, Литве и Финляндии», где будет создана настоящая «плотина против большевизма»[1999].
Истинные цели антибольшевистской «полицейской операции», сформулировал посол Г. фон Ведель в начале 1918 г.: «Что же касается России, то есть лишь два варианта. Либо вернется империалистическая Россия, либо Россия распадется. В первом случае Россия будет нашим врагом, ведь она захочет получить незамерзающие курляндские гавани, уж совсем не считая того, что империалистическая Россия будет постоянно рваться на Балканы… и давить на Австро-Венгрию. Империалистическая Россия в любом случае сможет быть в дружбе с Германией, если мы не лишим ее побережья, но никогда с Срединной Европой. Поэтому мы должны поставить все на другую карту — распада России, которому будет благоприятствовать вытеснение ее с балтийского побережья. Если отпадут Украина, Прибалтика и т. д., это будет постоянно отражаться на России… Если Россия восстановится, нашим потомкам, по всей вероятности, придется вести 2-ю Пуническую войну против англо-русской коалиции. Кроме этого, чем далее на Восток будет расширена сфера нашего влияния, тем лучше для нас»[2000].
По Брест-Литовскому договору Финляндия и Украина получали независимость, кроме этого Россия должна была вывести свои войска с территории Эстляндии и Лифляндии. Методы и цели «подлинного выражения народного мнения» российских окраин в июне 1918 г. обосновал глава отдела торговли германского МИДа на Украине: «Репрессировать все прорусское, уничтожить федералистские тенденции», сохранять контроль и над большевиками и над Скоропадским, как можно дольше сохранить состояние распада России — единственного средства предотвращения возрождения России. Непосредственные цели: «Контроль над русской транспортной системой, индустрией и экономикой в целом должен находиться в наших руках. Мы обязаны преуспеть в сохранении контроля над Востоком. Именно здесь мы вернем проценты с наших военных займов»[2001].
За шесть дней до подписания перемирия в Компьене Министерство иностранных дел Германии выпустило меморандум: «Программа нашей восточной политики» в котором указывалось: «Наша восточная политика должна быть направлена на децентрализацию России с помощью манипуляции национальным принципом»[2002].
Однако этим планам дано было реализоваться лишь частично: Германия успела заложить основы создания правых националистических правительств на территории Прибалтики и Украины, но в ноябре 1918 г. подписав в Версале перемирие, обязалась вывести свои войска с оккупированных территорий. Официальный американский комментарий к «14 пунктам» В. Вильсона гласил: Брест-Литовский договор должен быть отменен, как «явно мошеннический»[2003]. И в это же самое время, место уходящих немецких армий на национальных окраинах России занимали … ее «союзники» по Антанте. «Созданное Германией положение, — отмечал этот факт один из творцов Брестского мира ген. М. Гофман, — стало основой санкционированного ими (союзниками) переустройства Восточной Европы…»[2004].
Мысли европейских «союзников» России о ее будущем обнаружили редкое совпадение с идеями их противников: «Брест — Литовский мир, — провозглашал премьер-министр Франции Ж. Клемансо, — сразу освободил нас от фальшивой поддержки притеснителей из России и теперь мы можем восстановить наши высшие моральные силы в союзе с порабощенными народами Адриатики в Белграде — от Праги до Бухареста, от Варшавы до северных стран… С военным крушением России Польша оказалась сразу освобожденной и восстановленной; национальности по всей Европе подняли голову, и наша война за национальную оборону превратилась в силу вещей в освободительную войну»[2005].
Ликование в стане «союзников» России от ее поражения в войне было всеобщим. «Подписав Брест-Литовский мир, — восклицал командующий английский интервенционистскими силами на Севере России ген. Э. Айронсайд, — большевики отказались от прав на все подчиненные народы. По моему мнению, сейчас союзники могли приступить к освобождению Финляндии, Польши, Эстонии, Литвы, Латвии и, возможно, даже Украины»[2006]. «Нет больше России, — торжествовал посол Англии в Париже лорд Ф. Берти, — она распалась, и исчез идол в лице Императора и религии, который связывал разные нации православной верой. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, т. е. в Финляндии, Польше, Украине и т. д., сколько бы их удалось сфабриковать, то по мне остальное может убираться к черту и вариться в собственном соку»[2007].
Последний дворцовый комендант его величества В. Воейков вспоминал, как по прибытии в эмиграцию, его внимание привлекли откровенные статьи двух газет: «Первая писала: «Хорошо, что прогрессивные партии, наконец, поняли опасность, представляемую мощною Россиею, под каким бы то ни было правительством. Какая странная идея восстановления великой России…» Вторая статья гласила: «Беглого взгляда на географическую карту достаточно, чтобы понять, что падение царизма и вытекающее из него расчленение этого государства есть только первый шаг к мировому равновесию… Чудовищное географическое тело, каковым была империя царя, делало московитов опасными»[2008].
Пожалуй, единственный, кто последовательно выступал за сохранение единства России, был только американский президент В. Вильсон. Его памятка от 17 июля 1918 г. отстаивала идею самоопределения и территориальной целостности России[2009]. Но даже в своей стране он был одинок, и его политика потерпела полное поражение. Его ближайший помощник «Хауз постарался облегчить совесть президента: России, так или иначе, придется быть разделенной…, остальной мир будет жить более спокойно, если вместо огромной России в мире будут четыре России. Одна — Сибирь, а остальные — поделенная европейская часть страны»[2010].
Национальную проблему, с которой столкнулась Россия в начале ХХ века, позволяют лучше понять примеры эволюции развития отношений России с конкретными национальными окраинами:
Буферные государства
Финляндия и Польша были присоединены к России, как буферные государства: Финляндия была отвоевана русской армией в кровопролитной войне у Швеции, для предотвращения угрозы очередной агрессии с ее стороны, во время наполеоновских войн; значение Польши определяется тем, что ширина Великой равнины на ее территории «составляет всего 480 километров — от Балтийского моря на севере до Карпатских гор на юге — но у российской границы ширина этой равнины увеличивается до 3200 километров, и оттуда открывается прямой путь на Москву». Польша, поясняет Т. Маршалл, «представляет собой относительно узкий коридор, в котором Россия может развернуть свои вооруженные силы, чтобы помешать врагу приблизиться к ее собственным границам, которые гораздо сложнее защитить из-за их большей протяженности»[2011].
Восточная Польша отошла к России в результате ее разделов конца XVIII в. Россия не могла уклониться от этих разделов, поскольку в противном случае это вело к усилению влияния Пруссии в Польше. «В случае с Польшей главным виновником является не Россия, а Пруссия, — указывал на этот факт в 1916 г. британский историк Ч. Саролеа, — Именно Фридрих Великий взял на себя инициативу раздела Польши и обеспечил, и принудил к соучастию, как Россию, так и Австрию»[2012]. Немаловажным фактором так же являлась крайняя амбиционость и внутренняя нестабильность Речи Посполитой, что создавало постоянную угрозу, как западным границам России, так и единственному сухопутному пути связывающему ее с Европой. В конечном итоге Россия была вынуждена принять в делах Польши более деятельное участие, чем ей даже хотелось.
Финляндия и Польша никогда не только не рассматривались Россией, как объекты колонизации, а наоборот имели привилегированный статус, обладая правами автономии (Великого княжества и царства) в размерах, свойственных скорее членам конфедеративного государства, с собственными конституциями (которой не было в России). Имперские статистические справочники того времени, как правило приводили «данные по России, без Польши и Финляндии».
Описывая особенности русской политики в отношении Польши, Ч. Саролеа отмечал, что в отличие от Австро-Венгрии, которая «не хотела расстаться со своей добычей», «Россия снова и снова предлагала восстановить независимость Польши. Это была мечта Александра I о восстановлении автономного польского королевства. Все его усилия оказались тщетными, отчасти из-за прусского влияния, отчасти из-за бескомпромиссной позиции польских патриотов…, история отношений между Россией и Польшей была чередой прискорбных недоразумений и политических ошибок»[2013].
В отличие от Пруссии, которая «систематически пыталась экспроприировать польское крестьянство и передать польскую землю немецким поселенцам», «Александр II сделал для польского крестьянства то, что Великобритания должна была сделать сорок лет спустя для ирландского крестьянства», «и в то время как прусская Польша была принесена в жертву прусским интересам, Русская Польша стала самой богатой и процветающей провинцией Российской империи»[2014].
Враждебно настроенных финнов не брали даже в русскую армию[2015], военная служба для них заменялась денежным налогом[2016]. О степени независимости Финляндии говорит и тот факт, что в 1911 г. она выплачивала в имперский бюджет всего 0,5 руб./чел. прямых государственных налогов и доходов, тогда как в среднем по европейской России эта сумма была почти в 25 раз больше–12,4 руб./чел.[2017] И в то же время «под покровительством империи, в условиях громадного российского рынка финская экономика, — отмечает британский историк Дж. Хоскинг, — развивалась в благоприятных условиях»[2018].
В Финляндии сепаратистские настроения развивались постепенно, наряду с формированием финского национального самосознания, развитию которого Россия не только не препятствовала, но и наоборот всячески содействовала. К началу ХХ века национальное самосознание у финнов развилось до уровня требований национального самоопределения. Предпринятые в это время попытки интеграции Финляндии в состав России вызвали всплеск недовольства у финнов и в 1904 г. генерал-губернатор Н. Бобриков был убит, «власти Финляндии стали сами решать вопросы, затрагивающие интересы всей России…, а сенат Финляндии приступил к разработке проекта о новой форме правления, сводившегося к почти полному освобождению Финляндии от связи с Россией»[2019].
В Польше сепаратистские настроения были сильны исторически. Причина этого, по мнению Н. Бердяева, заключалась в том, что «русская и польская душа все еще противостоят друг другу, как страшно чуждые, бесконечно разные, друг другу непонятные. Внутреннего сближения не происходит»[2020]. Националистические настроения в Польше были настолько сильны, что она фактически становилась обузой, с которой российское правительство просто не знало, что делать. Об этом свидетельствовали ожесточенные споры в Совете министров, лейтмотивом которых звучало опасение, что предоставление независимости Польши «возбудит умы других населяющих государство Российское народностей и зародит у них мысль о получении такой же самостоятельности», а кроме этого отделившаяся Польша сразу попадет под влияние Германии и станет враждебной России[2021].
С февральской революцией Польша фактически заявила о своей независимости, и Временное правительство было вынуждено объявить акт о самостоятельности Польши, оставив однако, на волю Учредительного собрания дать «согласие на те изменения государственной территории России, которые необходимы для образования свободной Польши»[2022]. Большевики, в свою очередь, подписав «Брестский мир», сразу отказались от всех прав России на Польшу. За полгода до открытия версальской конференции–29 августа 1918 г. они аннулировали все царские договора о разделе Польши.
Финляндия сразу после февральской революции так же заявит о претензиях на независимость. «Для русских социалистов Финляндия являлась независимым государством…, — указывал на позицию своей партии В. Чернов, — Министры-социалисты легко заключили бы с финнами такое соглашение, но во Временном правительстве они составляли меньшинство и со стороны следили за долгим законодательным диспутом между виднейшими кадетскими специалистами в области государственного права и столь же квалифицированными финскими законоведами»[2023].
Кончилось тем, что финны созвали свой сейм явочным порядком. Спустя месяц после Октябрьской революции 6 декабря финский парламент провозгласил независимость Финляндии. Большевики, вопреки желанию финнов, признали ее 31 декабря[2024].
Украина
Тако свободився народ руський
з-під іга лядського єгипетського…
Отже й пройшли, і зійшли злії незгодини:
Немає нікого, щоб нас подоліли!
С Украиной дело обстояло иначе: «По-видимому нет в мире двух других государств, исторические судьбы которых переплелись теснее, чем судьбы Украины и России, — отмечал академик НАН Украины И. Курас, — Общие этнические и цивилизационные корни, которые прорастают в Киевскую Русь, долгосрочное пребывание в едином государстве, общее преодоление мировых катаклизмов, родственные экономические системы — это далеко не полный перечень наших глобальных связей…»[2025].
В новой истории эти связи начались с восстания Б. Хмельницкого против Польши «за казацкие вольности». Причиной восстания, по словам М. Грушевского, явилось «запрещение (запорожским казакам) грабежей…, что было отобранием их главного источника дохода». Запрещение набегов было связано с тем, что Польша в то время становилась «житницей» разоренной тридцатилетней войной Европы, и ей был нужен мир с Турцией и Крымским ханством. Основным источником хлеба служили украинские черноземы, что вело к усилению эксплуатации украинского крестьянства[2026].
Ответом стало холопское движение, которое М. Покровский назвал «украинской пугачевщиной», начавшееся еще раньше, чем запорожцы пришли на Украину. И именно на него опиралось казацкое восстание Б. Хмельницкого. Первоначально, клянясь всеми святыми в верноподданнических чувствах польскому королю, Хмельницкий пытался договориться с Польшей. Последняя потребовала от казаков «отступиться от черни, чтобы холопы пахали, а казаки воевали», и Хмельницкий пошел на «усмирение всяческих бунтов», потеряв тем самым поддержку черни[2027].
В то же время казацкие бунты не прекратились и, после очередного в 1638 г., казацкое самоуправление было отменено, а казаки подчинены полковникам, назначаемым Речью Посполитой. С этого момента шляхта стала теснить не только крестьян, но и казацких старшин: «Польское начальство обращается с нами, людьми рыцарскими, — писал тогда Хмельницкий, — хуже, чем с невольниками»[2028]. В борьбе с Польшей Б. Хмельницкий, обращался за помощью к турецкому султану, шведскому королю и крымскому хану, провозглашая с ними вечную дружбу[2029].
О том, что в то время творилось на Украине, говорил сам Хмельницкий в своей речи на Переяславкой раде: «Уже шесть лет живем без государя в нашей земле в беспрестанных бранях и кровопролитиях… что уже вельми нам всем докучило, и видим, что нельзя нам жити боле без царя»[2030]. В 1648–1653 гг. Б. Хмельницкий слал многочисленные письма и посольства к русскому царю с просьбой о военной помощи и с тем, что бы тот взял «все Войско Запорожское под свою государскую руку…». В 1651 г. в Москве был созван Земский собор для обсуждения вопроса об Украине.
В январе 1652 г. Б. Хмельницкий вновь запросил военной помощи от Москвы, а в случае поражения — разрешения переселиться со всем войском на российскую территорию, на что получило согласие. И уже в 1651–1654 гг. началось массовое переселение более 60 тысяч, бегущих от поляков, украинских казаков «на вечное житье», под начало русских воевод, в русскую крепость Ахтырку (1640 г.), в созданный указом Александра Михайловича в 1654 г. Харьков, в Сумы (1655 г.) — в зону «московских слободских полков», как называл их украинский летописец С. Величко.
От полного разгрома восстание Хмельницкого спасло только воссоединение с Россией в 1654 г. «Навеки и неотступно» России присягнуло «все Войско Запорожское, и весь мир христианский российский духовных и мирских людей», каждый малороссийский житель налагал на себя личную ответственность перед Богом за нарушение присяги[2031]. По словам корифея украинской политологии В. Липинского воссоединение спасло «идеологически и юридически украинскую аристократию после банкротства ее собственного государства»[2032]. Сам Хмельницкий просил войск царских с Украины не уводить.
Отношение Москвы к восстанию на Украине определялось тем, что Россия сама только начала восстанавливаться после столетней Смуты, а признание Б. Хмельницкого неизбежно вело к новой войне с Польшей. Именно непосредственная угроза этой войны, требовавшей полной мобилизации всей страны, стала одной из причин введения крепостного права в России. Начавшись сразу после Переяславской Рады, эта война продлилась 13 лет, в ней против России выступили Турция и Швеция. Война стоила огромных средств и привела к тяжелейшему финансовому кризису, курс рубля за время войны обвалился в 17 раз.
Волнения в Москве, вызванные кризисом, были подавлены со средневековой жестокостью, было казнено более 7 тыс. чел.[2033] Польша и Россия, полностью истощив друг друга, по Андрусовскому перемирию 1666 г. поделили Украину Днепром, что соответствовало расколу среди казацких старшин: Левобережная сторона тяготела к России, Правобережная — к Польше. К России отошли современные Черниговская и Полтавская губ., а так же Запорожская сечь, кроме этого, по перемирию Россия заплатила за «зачистку» украинских земель от польской шляхты миллион золотых[2034].
Входя в Россию, Малороссия, как назвал ее Б. Хмельницкий, получила самую широкую автономию, сохранив за собой все свои земли и в почти неизменном виде государственное устройство, в том числе свободное избрание гетмана, собственные вооруженные силы и практически все собираемые налоги. Однако, как отмечал А. Каппелер, украинская элита понимала подданство иначе, чем украинский народ, а именно, как протекторат с возможностью выхода. Россия в свою очередь понимала подданство в прямом смысле с возможностью самой широкой автономии и невозможностью выхода.
Это различие в обостренном виде проявится сразу после смерти Б. Хмельницкого, когда в Малороссии начнется кровопролитная гражданская война, которая войдет в историю, как «Руина». Ставший гетманом И. Выговский, еще недавно призывавший русского царя, теперь, призовет себе на помощь крымский татар, поляков и немецких наемников, и выступит против Переяславской Рады. За помощь крымских татар Выговский платил десятками тысяч украинцев проданных в рабство. В 1658 г. Выговский заключил договор о вхождении Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств в Польшу в качестве автономного Русского княжества. О непримиримости его настроений говорит пример 1659 г., когда И. Выговский, совместно с татарами одержав победу над царскими войсками под Конотопом, обезглавил 5000 пленных — цвет русской дворянской поместной конницы.
Казалось бы, недовольное «московским гнетом» население должно было с восторгом приветствовать победителя, однако всего через два месяца казацкая рада заставила Выговского сложить булаву, а выбранный гетманом Ю. Хмельницкий уже в октябре 1659-го вновь присягнул России, причем на условиях, сужавших автономию[2035]. При этом, отмечал М. Покровский, «чем резче проявляли свою антипатию к московскому режиму верхи, тем преданнее были низы Москве»[2036]. Отголоском «Руины» станет мятеж гетмана И. Мазепы, призывавшего избавить «Отечество от ига Москвы»[2037].
Второй этап «формирования Украины, в границах 1923 г.», начался с борьбы России против набегов Крымских татар и за выход к Черному морю: Земли Южнее и Восточнее Малороссии, благодаря нескольким столетиям набегов крымских татар, представляли собой практически опустошенную область «Дикого поля». Только в XVI в. на запорожских порогах появились поселения казаков. Последний набег татар с уводом полона из Малороссии был в 1737 г. Набеги удалось прекратить только в результате 4-той, за полстолетия, войны России с Турцией 1735–1739 гг. Потери русской армии в той войне составили почти 150 тыс. чел[2038].
Цивилизационное освоение земель «Дикого поля» и Запорожья началось только с продвижением русских армий на Юг, в войнах с Турцией и Крымским ханством. В 1764–1775 гг. в северном Причерноморье будет образована Новороссийская губерния. И с этого же времени там начнется строительство городов Александровск на реке Московка в 1770 г. (с 1921 г. Запорожье), Екатеринославль 1775 г. (Днепропетровск), Елисаветград 1776 г. (Кировоград), Мариуполь и Херсон — в 1778 г. Николаев (1789), Одесса (1794)… Большая часть Херсонской губ., а также Юг Бессарабии (вдоль Черного моря) были присоединены в результате русско-турецких войн 1768–1774 гг., 1787–1791 гг., 1806–1812 гг. Россия передаст для расселения украинцев не только, отвоеванные у Крымского ханства и Турции, земли Новороссии, но и Кубани, и Ставрополья.
Третий этап «формирования Украины» — присоединение земель Правобережной Украины (Киевской, Подольской и Волынской губ.) произошел в результате разделов Речи Посполитой в конце XVIII в. Они начались (I-й раздел) с восстания гайдамаков в 1768 г., в которое вновь оказалась втянута Россия, против которой выступили Турция и Крымское ханство, что привело к очередной войне. Последующие разделы Польши, стали неизбежным следствием I-го.
Россия никогда не рассматривала Украину, как объект колонизации, об этом говорит хотя бы национальный состав Украины, (в границах 1923 г.) сложившийся к концу XIX в. (Таб. 13) Доля великороссов колебалась по разным губерниям от 2,5 до 26 %. В последнем случае это была Донецкая губ., куда вместо украинцев, не хотевших работать в шахтах, завозили великорусских староверов из центральных губерний России. Относительно высокая доля великороссов в городах формировалась прежде всего из чиновников, т. е. и без того крайне ограниченного слоя образованных людей в самой России, которые направлялись из ее центральных областей в национальные окраины для сохранения единства «империи».
Таб. 13. Национальный состав Украины по языку, по переписи 1897 г., в %[2039]
Основная причина практически полного отсутствия продвижения великороссов даже на пустопорожние земли «Дикого поля», очевидно, крылась в крепостном праве и в отсутствии какого-либо национального деления. Подобную картину можно было встретить и на Кавказе, где «за 100 лет государство на завоеванных им пустопорожних землях поселило 1 200 000 инородцев и всего лишь около 240 000 человек русских, в том числе сельских переселенцев всего 140 000 душ». В частности для бегущих из Турции армян было отведено 200 000 десятин казенных земель и куплено более чем на 2 000 000 рублей земли у мусульман. При этом русским было воспрещено селиться вне городов, с целью не допустить перехода сельской земельной собственности в русские руки. И это «в том самом краю, — восклицал М. Меньшиков в 1911 г., — где пролито целое море русской крови и все ущелья были завалены русскими трупами»[2040].
Национальное движение начнет формироваться на Украине с середины XIX в., знаковой фигурой стал Т. Шевченко, оказавший огромное влияние на формирование украинского национального течения, утверждавший что «земля наших предков теперь не наша»[2041]. Переломным моментом стало начало либеральных реформ, знаменовавшихся отменой крепостного права: уже в 1861 г. Н. Костомаров пишет статью «Две русские народности», которую М. Драгоманов назвал «азбукой украинского национализма». В ней Костомаров ментально разделяет украинцев и великороссов.
Эти идеи быстро набирали популярность и уже в 1863 г. министр внутренних дел П. Валуев был вынужден запретить издание популярных книг на украинском языке. «Разрешить создавать специальную литературу на украинском диалекте для простых людей, — пояснял Валуев в 1876 г. Александру II, — значит способствовать отделению Украины от России… Допустить отделение тринадцати миллионов малороссов будет крайней политической безответственностью, особенно на фоне объединительных процессов, происходящих в соседней Германии»[2042].
К подобным выводам придет известный британский историк А. Тойнби 40 лет спустя (в 1915 г.): «единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее… Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему…, братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии». Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности «Святой России»[2043].
Т. Масарик, будущий президент Чехословакии, после октябрьской революции предупреждал, что Восточная Европа нуждается в сильной России, чтобы не сдаться на милость Германии. Независимая Украина может превратиться в очаг конфликта[2044].
Немцы отлично понимали, какую роль играет Украина. Уже в октябре-ноябре 1914 г. австро-венгерский министр иностранных дел Л. Бертхольд, как заклинание повторял: «В этой войне главная наша цель — это существенное ослабление России, для чего в случае нашей победы мы приветствовали бы образование независимого Украинского государства»[2045]. Потеря Украины будет решающим ударом по России, подтверждал начальник политического департамента германского генштаба ген. Бертерверфер, «она будет отделена от Черного моря и Проливов, от балканских народов и лишена лучшей климатической зоны»[2046].
Сепаратистскую работу на Украине возглавлял генеральный консул во Львове Хайнце, под началом и финансовой поддержке, которого украинские националисты уже в августе 1914 г. создали «Лигу освобождения Украины», которая издавала «Ukrainische Nachrichten»[2047]. На немецкие деньги велась пропаганда величия Украины в гетманские времена[2048], приход немцев подавался, как освобождение от тирании «москалей»[2049].
В военные подразделения «Лиги» планировалось набрать добровольцев из западных областей и пленных украинцев. Пленные украинцы были сосредоточены в лагере «Раштадт», где в 1916 г. сформирован был «1-й сечевой Тараса Шевченки полк», одетый в национальные жупаны и к началу 1917 г. насчитывавший 1500 человек…»[2050].
Почти на следующий день после февральской революции–4 марта в Киеве была образована Центральная рада, которая потребовала территориально-национальной автономии Украинской народной республики (УНР) в составе 9-ти губерний (включая Екатеринославскую, Харьковскую, Курскую, Воронежскую и частично Таврическую (без Крыма)). Против выступил Первый областной съезд советов рабочих депутатов Донецкой и Криворожской областей, объединивший Харьковскую, Екатеринославскую губернии, Криворожский и Донецкий бассейны, заявивший 25 апреля в Харькове о своем единстве с Петроградом. 4 августа Временное правительство опубликовало циркуляр, согласно которому территория УНР ограничивалась 5-тью губерниями.
8 июня 1917 г. Рада провозгласила автономию, образовала секретариат (совет министров), и начала организацию национальной армии. «Националистические настроения части офицеров, главным образом украинцев», «стали все явственнее проявляться» уже с первых дней февральской революции, «что было, — отмечает историк С. Волков, — явлением для русской армии ранее совершенно неслыханным…»[2051]. В июле, меньшевистские члены Временного правительства были вынуждены подписать соглашение о предоставлении Украине автономии, и одновременно разрешили организацию национальных войск. «В развитие распоряжений правительства, Ставка назначила на всех фронтах определенные дивизии для украинизации, а на Юго-западном фронте, кроме того, 34-й корпус, во главе которого стоял ген. Скоропадский»[2052].
Против украинизации армии выступил «Киевский Совет рабочих и солдатских депутатов, (который) в середине апреля… большинством голосов (264 против 4) потребовал отмены образования украинских полков. Интересно, что таким же противником разделения армии по национальностям явилась польская «левица», отколовшаяся от военного съезда поляков в июне из-за постановления о формировании польских войск»[2053].
К сентябрю, отмечал лидер кадетов П. Милюков, стало ясно, что «Украина требует больше, чем просто быть «равноправным» членом федерации вроде штата Северной Америки, а претендовала на права суверенного государства… При этом конечно территория Украины расширялась за пределы пяти губерний, установленных Временным правительством»[2054]. Спустя месяц после Октябрьской революции: 7 (20) ноября 1917 г. Центральная Рада провозгласила создание Украинской народной республики (УНР) в составе 9 губерний, которая уже 18 декабря была признана французским военным представителем в Киеве ген. Табуи[2055].
В ответ 11–12 (24–25) декабря в Харькове I Всеукраинский съезд советов провозгласил создание Украинской советской республики, в рамках общероссийской федерации, которая уже 19 декабря была признана СНК РСФСР. 16-го января в Киеве вспыхнуло восстание против Центральной Рады. «Восставшие большевики — русские, украинские и инородные — овладели арсеналом; началась всеобщая забастовка, поддержанная 35-ю профессиональными союзами; к восставшим присоединились и украинские части»[2056].
В разгар восстания 9 (22) января УНР объявила о независимости Украины, которая была тут же признана Германией. Цель этого шага, по словам руководителя германской делегации на Брест-Литовских переговорах Р. Кюльмана, заключалась в «ограничении Польши за счет использования противоречий между поляками и украинцами; оттеснении России от Черного моря и проливов…»[2057].
26 января «к Киеву подошла незначительная советская банда Муравьева, город немедленно перешел в ее руки. Рада, правительство и Петлюра бежали…, — Деникин делал в этой связи весьма примечательное признание, — было ясно, что большевизм советов побеждал психологически полубольшевизм Рады, петроградский централизм брал верх над киевским сепаратизмом»[2058]. Фактический премьер-министр УНР В. Винниченко, вспоминая о тех событиях, признавал факт «исключительно острой неприязни народных масс к Центральной раде» во время ее изгнания большевиками и враждебности, которую вызывала проводимая Радой политика «украинизации»»[2059]. «Большевизм, — подтверждал, представлявший германское командование на брестских переговорах, ген. М. Гофман, — победоносно распространялся; Центральная Рада и временное украинское правительство обратились в бегство»[2060].
В январе-марте 1918 г. на территории Новороссии, образуется: в рамках Херсонской губернии — Одесская советская республика; Крыма и Северного причерноморья — Таврическая республика в составе РСФСР; Екатеринославской и Харьковской губерний — Донецко-Криворожская советская республика (ДКР) (Кр. 2).
Кр. 2.Южнорусские республики 1917–1918 гг. на карте Российской империи 1914 г.
В итоге суверенитет Центральной рады, по образному выражению Троцкого, ограничивался комнатой, занимаемой в Бресте[2061]. Тем не менее, 27 января (9 февраля) Германия подписала с Центральной радой сепаратный Брестский мир. «Особенностью этого мира, — отмечал немецкий историк Ф. Фишер, — было то, что он был совершенно сознательно заключен с правительством, которое на момент подписания не обладало никакой властью в собственной стране. В результате все многочисленные преимущества, которыми немцы владели лишь на бумаге, могли быть реализованы лишь в случае завоевания страны и восстановления в Киеве правительства, с которым они подписали договор»[2062].
«Украинское правительство» было «одной фикцией», подтверждал М. Гофман, но «мы во всякое время могли силой оружия поддержать и водворить его на Украине»[2063]. Этот факт подтвердила сама Центральная Рада, обратившись «с телеграммой о помощи» к австро-немецким войскам, и 1 марта, благодаря, по словам В. Винниченко, «германским тяжелым орудиям»[2064] («не менее 30 германских дивизий», «в ходе упорных боев с войсками русских большевиков»[2065]), Центральная Рада вернулась в Киев. В начале марта немецкие войска вступили в Екатеринославль, 13 марта заняли Одессу, 7 апреля — Харьков, 28 апреля — Луганск, 30 апреля — Крым.
Возвращение националистов сопровождалось волной дикой садистской жестокости направленной, как против деникинских добровольцев, так и большевиков. Свидетели событий вспоминали: «Кошмар этих киевских трупов нельзя описать. Видно было, что раньше, чем убить, их страшно, жестоко, долго мучили. Выколотые глаза; отрезанные уши и носы; вырезанные языки, приколотые к груди вместо георгиевских крестов, — разрезанные животы, кишки, повешенные на шею; положенные в желудки еловые сучья. Кто только был тогда в Киеве, тот помнит эти похороны жертв петлюровской армии». «Много было убито офицеров, находившихся на излечении в госпиталях, свалочные места были буквально забиты офицерскими трупами…»[2066]. Аналогичные свидетельства зверств петлюровцев приводил Российский Красный Крест[2067].
«Медовый месяц» УНР закончился 26 апреля, когда немцы разогнали Центральную Раду. Причина этого, по словам немецкого историка Ф. Фишера, заключалась в том, что Раде «не удалось ни создать сколько-нибудь дееспособную армию, ни установить функционирующую административную систему, ни укрепить свою опору и репутацию в стране… На Украине, воцарился хаос… «Нынешнее украинское правительство, — приходили к выводу германские эксперты, — ни что иное, как клуб азартных политических авантюристов (держащихся на «немецких штыках»), которые полагают, что сделают нечто великое»»[2068].
Конкретная причина разгона Рады заключалась в том, пояснял ген. Э. Людендорф, что «украинское правительство оказалось не в состоянии успокоить страну и поставлять нам хлеб»[2069]. «Германия не могла прокормиться только одним своим хлебом и нуждалась в подвозе…, — пояснял Людендорф, — Без украинских поставок голод был неизбежен, даже если бы наш государственный строй остался незыблемым… На Украине надо было подавить большевизм и создать там условия для извлечения военных выгод и вывоза хлеба и сырья»[2070]. (Согласно Украинскому Брестскому миру, который в Вене вошел в историю, как «хлебный мир»[2071], Украина обязалась в первой половине 1918 г. поставить в Германию и Австро-Венгрию 60 млн. пудов хлеба, 2 750 тыс. пудов мяса, 400 млн. штук яиц, другие сельхозтовары и промышленное сырье[2072].)
При поддержке землевладельцев и промышленников немцы создали гетманскую власть (диктатуру) во главе с П. Скоропадским. И «хотя Украинская держава была объявлена суверенным государством, но немецкая рука была видна во всем, и впечатление было таково, — вспоминал К. Глобачев, — что вся Украина завоевана и оккупирована немецкими войсками… Всякому было ясно, что режим держится, пока на ее территории немецкие штыки…, правительство гетмана не в состоянии было принять курс твердой, определенной политики. Правительство гетмана и он сам находились все время в области политических шатаний…, ясно было для всякого, что гетманская Украина с уходом немцев разлетится, как карточный домик»[2073].
«Центральная Рада кроме наших войск не имеет за собой никого, — подтверждал «создатель» независимой Украины ген. М. Гофман, — Как только мы уйдем, все пойдет насмарку»[2074]. Основные противоречия, подрывавшие власть гетмана, заключались в том, что правительство П. Скоропадского, прежде всего, представляло интересы имущих классов и немецкой армии[2075], против которых выступало крестьянство. Его сопротивление выразилось в том, отмечал М. Гофман, что на Украине «у крестьян хлебных запасов на 2–3 года, но никто не хочет ничего продавать»[2076]. Результатом стало усиление продовольственных реквизиций и карательных экспедиций, направленных на выполнение обязательств Украины по ее Брестскому миру.
Один из примеров подобных реквизиций приводил меньшевик А. Мартынов: «в местечко въехал австрийский карательный отряд. Он сейчас же потребовал, чтобы население в течение двух часов принесло в штаб 300 000 руб. контрибуции. Местечко контрибуцию внесло своевременно. Тем не менее, австрийцы в течение нескольких часов обстреливали его из орудий в карательном порядке. Затем началась расправа с селом: солдаты ходили по селу, и с чисто немецкой аккуратностью поджигали каждый второй дом. Сжегши таким образом 240 крестьянских дворов, австрийцы выгнали на площадь все население местечка и села и на его глазах повесили 10 человек, в том числе несчастного отца накануне обезглавленного студента и одного семидесятилетнего старца, у внука которого найдено было ружье»[2077].
«В Украине почва для возбуждения крестьян против помещиков была прекрасно подготовлена оккупационными немецкими войсками, — приходил к выводу В. Воейков, — так как «обер-коммандо» отлично поняло, что выкачивать из Украины необходимые Германии «лебенс-миттели» будет возможно только при существовании помещичьих хозяйств, немецкое командование, войдя в Украину, восстановило в правах помещиков и учинило расправы над разграбившими имения крестьянами. Это обстоятельство и послужило подготовкой масс для обращения их в петлюровцев и последователей всевозможных «батек»»[2078].
Наиболее известный из них Н. Махно признавал, что стихийная движущая сила, вынесшая его на поверхность, вызрела именно во время правления Скоропадского: «Революция на селе принимает явно противовластнический характер… В этом залог того, чтобы вновь организовавшаяся Украинская шовинистическая власть в Киеве останется властью только для Киева. Крестьянство за ней не пойдет, а опираясь на отравленный и зараженный властническими настроениями город, она далеко не уйдет»[2079]. Часть крестьянства пошла за сеющими анархию, отрицающими и правых, и левых батьками типа Махно. Другая часть обратилась за помощью к русским большевикам:
Во время гетманской Украины, вспоминал П. Милюков: «Настроение народных низов в Киеве было определенно большевистское… Не лучше, если не хуже, было настроение сельских масс, подвергшихся усиленным денежным взысканиям при содействии германских войск за учиненные аграрные бесчинства»[2080].
Наглядным отражением этих пробольшевистских настроений было выступление в июле 1918 г. на V-ом Всероссийском съезде Советов[2081] Александрова, делегата Украинского крестьянского съезда: «Против нас (на Украине) выступают превосходящие силы германских штыков… Украинская Рада открыла двери Германии… Немцы уничтожают артиллерийским огнем целые деревни, казнят людей без суда и следствия. Но украинский пролетариат не бросает борьбу с врагом. Крестьяне отказываются отдавать зерно немцам. Мы взрываем поезда, груженные зерном для Германии. Все склады со снаряжением также нами взорваны. Вся Украина вот-вот восстанет против Австрии и Германии». «Я умоляю вас, — продолжал Александров, — прийти к нам на помощь»[2082].
В предчувствии поражения Германии, 9 ноября 1918 г. была провозглашена Западно-украинская народная республик (ЗУНР)[2083]. А вслед за подписанием Германией перемирия в Компьене была создана Украинская Директория под руководством С. Петлюры. С этого времени начался новый виток войны за Украину.
На смену Германии, на Украину пришли «союзники» России… В. Воейков описывал этот переходный момент следующим образом: «После поражения на западном фронте немцы были вынуждены начать эвакуацию Украины. Опирающийся исключительно на немецкие штыки государственный аппарат гетманской Украины…, не смог удержать власти в своих руках и направил взоры на союзников…». Киевское население было оповещено, «что державы Согласия намерены поддержать настоящую власть в Киеве, олицетворяемую паном гетманом и его правительством, в надежде, что он поддержит порядок в городах и селах до времени прибытия союзных войск… Всяческое покушение против существующей власти, всякое восстание, которое затруднило бы задачу союзников, будут строго подавлены…»[2084].
Английский посол в России Д. Бьюкенен получил соответствующие указания своего министерства еще в конце 1917 г.: «Вы должны обеспечить казаков и украинцев всеми необходимыми фондами; действуйте способами, которые посчитаете целесообразными»[2085]. Но 23 декабря союзники заключили Соглашение, которое передавало Украину в зону французских интересов, и 29.12.1917 Франция назначила ген. Табуи своим официальным комиссаром при Правительстве Украинской республики[2086].
Ее официальное признание последовало 5.12.1918 — через три недели после подписания Компьенского перемирия. В начале 1919 г. петлюровская Директория заключила договор с Францией, по которому признавала французский протекторат над УНР, который заключался в том, что Украина «отдает себя под руководство Франции и просит представителей Франции взять на себя руководство управлением Украиной в области военной, дипломатической, политической, финансово-экономической и судебной в течение всего времени, пока будет продолжаться война с большевиками»[2087].
Одновременно военный агент Франции в Румынии ген. Петэн и представитель американской миссии в Варшаве ген. Джудвин, настойчиво убеждали командующего Белой армией Юга России Деникина пойти на сотрудничество с Украинской Директорией[2088]. Но даже Деникин не строил иллюзий на этот счет: «Политика под контролем», означала превращение Украины если не в колонию, то в протекторат Германии или Франции[2089]. «Общая перспектива: добровольцы идут под флагом Единой, Неделимой России, петлюровцы — под «прапором» независимости Украины, а после победы над большевиками борьба между обоими «союзниками» возобновляется»[2090]. Деникин был не далек от истины, спустя всего месяц Черчилль телеграфировал, что «при настоящей критической конъюнктуре было бы благоразумно идти, насколько возможно, навстречу украинским сепаратистским тенденциям»[2091].
Однако ни немцам, ни «демократическим союзникам» отделить Украину от России, тогда не удалось. Силы, скреплявшие русских и украинцев, оставались достаточно сильными. «Когда петлюровцы пытались играть на чисто националистических струнках украинского крестьянства, они не имели никакого успеха, — отмечал этот факт А. Мартынов, — Во время одного из первых наступлений петлюровцев, я сам слышал цинично-откровенную жалобу уличного политика «самостийника»: «Наша беда в том, что у украинского селянства еще совершенно нет национального самосознания. Наши дядьки говорят: мы на фронте из одного котла ели кашу с москалями и нам незачем с ними ссориться. Чтобы создать свою Украйну, нам необходимо призвать на помощь чужеземные войска. Когда иностранные штыки выроют глубокий ров между нами и Московией, тогда наше селянство постепенно привыкнет к мысли, что мы составляем особый народ»»[2092].
Прочность единства Украины и России подтверждали и выводы немецких политиков: «Мы должны быть очень осторожны, чтобы литература, с помощью которой мы стремимся содействовать процессу дезинтеграции России, не достигла прямо противоположного результата…, — предупреждал еще 07.1917 германский канцлер Г. Михаэлис, — Украинцы все еще отвергают идею полного отделения от России»[2093]. Оккупация Украины лишь укрепила немцев в этих выводах: «Любая идея устойчивой независимости Украины была бы сейчас только фантазией, — сообщал в свой МИД 06.1918 советник германского посольства в Москве Ризлер, — несмотря ни на что, жизненность единой русской души огромна»[2094]. «Постоянное отделение Украины от остальной России, — подтверждал 25.06 немецкий посол Мирбах, — должно быть признано невозможным»[2095].
За Единую и Неделимую
Во всех случаях, когда большевизм был побежден, это было достигнуто только на почве «национализма».
Ставка Верховного главнокомандующего Русской армией приступила к формированию национальных частей во время паники Великого отступления 1915 г., на что министр внутренних дел А. Хвостов тем же летом 1915 г. отвечал: «разрешение (Ставки) формировать различные польские легионы, латышские батальоны, армянские дружины… выходит за пределы узко военных интересов, в корне затрагивая вопросы общегосударственной политики. Ведь это шаг есть по существу ничто иное, как установление принципа формирования национальных войск… Распустить национальные батальоны будет нелегко и они тяжелым грузом будут давить на нашу окраинную политику»[2097].
Создание национальных частей примет масштабный характер осенью 1917 г. поскольку, как показал опыт Верховного главнокомандующего Русской армией ген. Н. Духонина, «наибольшей устойчивостью к большевизму обладают части сформированные на основе «местного патриотизма». Именно с этого времени началось формирование «национальных частей»: Украинских, Сибирских, Польских, Татарских и др…»[2098].
Украинизация, по словам П. Скоропадского, тогда командовавший XXXIV армейским корпусом, началась еще летом 1917 г. и осуществлялась в соответствии «с настоятельным требованием бывшего главнокомандующего, Л. Корнилова…, который требовал полной украинизации вплоть до лазаретных команд»[2099]. Начальник военного кабинета А. Керенского ген. Б. Левицкий в ноябре 1917 г. приходил к выводу, что «формирования национальных частей… — единственный способ оздоровления армии, если бы мы это начали раньше, у нас не было бы разрухи»[2100].
Именно отсутствие твердого национального самосознания в русском народе сыграло в революции, по мнению А. Колчака, решающую роль: «Корень зла в том, что русские никак не могут утвердиться на национальном принципе, ставя интересы партийные выше интересов своего народа»[2101]. Эти выводы подтверждала издававшаяся в Лозанне украинская газета «L’Ukraine»: «Ленин имеет влияние только у великороссов, тогда, как у других народов России: поляков, украинцев, латышей, армян, евреев — его идеи встречают патриотический отпор»[2102].
Вместе с тем русский национализм существовал, но он носил совершенно особый — мультинациональный характер и именно этот «обостренный национализм, — по словам ген. Н. Головина, — предопределил появление в Белом Движении лозунга «за Единую и Неделимую»»[2103]. Лозунг «Единой и неделимой» воодушевлял движущую силу белого движения — офицеров, которые, подтверждал американский историк П. Кенез, «нуждались в национализме, как в силе сплоченности, которая вдохновит их на борьбу с русскими большевиками»[2104]. Ассоциация большевиков с немецкими наемниками, а затем интернационалистами, как нельзя лучше подходила для этого. Гражданская война для офицера в итоге становилась «долгом патриота работающего для восстановления национальной России»[2105].
Одновременно лозунг «Единой и Неделимой» противопоставлялся начавшемуся территориальному распаду. Белое Движение, по мысли его создателей, должно было стать силой противодействующей этому распаду. Ни Корнилов, ни Деникин, ни Болдырев, генералы Императорской Армии, с одной стороны и сибирские эсеры, и другие борцы против Царской власти, с другой, отмечал Н. Головин, «на деле не могли представить себе Россию иначе, чем Великой Унитарной Державой, властно распоряжающейся на одной шестой части земной суши»[2106].
Воссоздание «Единой и Неделимой», стало единственным конкретным лозунгом, провозглашенным Белым Движением, все остальные идеи будущего России скрывались в тумане Непредрешенчества. И этот лозунг, с первого момента своего появления, столкнулся с ожесточенным сопротивлением, начавших свое самоопределение окраин: «Генерал Деникин не имел ничего на своем знамени, кроме единой и неделимой России. Такое знамя, — отвечал донской атаман П. Краснов, — мало что говорило сердцу украинцев и грузин, разжигало понапрасну страсти, а силы усмирить эти страсти не было»[2107]. Против лозунга «Единой и неделимой» выступили не только национальные окраины, но даже сибиряки и казаки. «Добровольческая армия, поставила себе задачей воссоздание Единой Великодержавной России. Отсюда, — приходил к выводу Деникин, — ропот центробежных и местных больных честолюбий…»[2108].
Непреодолимое сопротивление, с которым столкнулась попытка осуществления лозунга «Единой и Неделимой», привела к тому, что уже в августе 1918 г. Деникин был вынужден отступить от унитарного принципа и заявить, что «добровольческая армия признает необходимость и теперь, и в будущем самой широкой автономии составных частей русского государства»[2109]. Образование «всероссийской власти (планировалось достичь) путем соглашения освободившихся от большевизма областей, то есть путем добровольной федерации этих областей»[2110].
Окончательные условия установления государственной организации на федеративных началах, уфимское государственное совещание, по созданию Временного Всероссийского правительства, в лице кадетов, меньшевиков и эсеров, 18 сентября 1918 г., возложило на будущее Учредительное собрание. Тем самым, отмечал «белый» ген. Н. Головин, «члены Уфимского Совещания вступали здесь на путь, оказавшийся гибельным для Временного правительства кн. Львова и Керенского, а именно путь уклонения от ответа на вопросы, скорейшее разрешение которых было жизненно необходимым»[2111].
Ссылка на Учредительное собрание была следствием того, что ни «белые» генералы, ни кадеты, ни меньшевики, ни эсеры не смогли сформулировать никакой объединительной идеи, наполняющей смыслом федеративную форму организации государства. В отсутствие этой идеи федеративные настроения растворились без остатка не только на национальных окраинах, но даже в казачьей среде, считавшейся опорой русской государственности:
На Кубани, 24 ноября 1918 г. Кубанская Краевая рада приняла декларацию, в которой говорилось: «6. Воссоздание России возможно в форме Всероссийской федеративной республики. 7. Кубанский Край должен войти в состав Российской федерации, как член федерации»[2112]. В то же время, по казачьей «формулировке выходило, что части бывшей Российской империи должны прожить определенное время самостоятельной государственной жизнью, и потом уже возможен процесс стягивания в государственное единство этих частей. В виде очередной задачи считалось создание свободного союза государственных образований Кавказа и юга России с непременным включением в него независимой Грузии и Украины»[2113].
Помимо этого декларация Рады определяла, что «государственная жизнь в крае и в государстве должна быть построена на основах демократии и справедливого учета социальных групп и пр…»[2114]. При существовавших реалиях отношений между казаками и иногородними, этот период самостоятельности с упором на «справедливый учет социальных групп», неизбежно приводил к полному изгнанию всего русского населения казачьих областей.
Уже на первом же своем заседании Кубанская Рада обсуждала вопрос об исключении всех иногородних из Войска. Один из представителей Толкунов, зашел так далеко, что предложил их всех убить. Детей иногородних не принимали в школы и в основанный Радой Екатеринодарский политехнический институт. Сушков, кубанский министр образования, замечал по этому поводу в Раде: «Жгучая ненависть кубанского казачьего населения вылилась на всех иногородних. Пострадали даже невинные дети…»[2115]. В станицах ситуация была еще хуже, к русским крестьянам там относились, как к побежденным врагам[2116].
Неслучайно декларация о «федеративных» намерениях Рады встретила категорическое неприятие у командования Добровольческой армии. Деникин даже собирался разогнать Раду[2117]. Представители Рады в своей декларации 29 января 1919 г. в ответ указывали на доминирование у Добровольцев, «совершенно несоответствующей реальным силам и возможностям добровольческой армии, навязчивой идее о немедленной планировке единой России по методу «покорения под нози всякого врага и супостата»»[2118]. Казаки были настроены решительно. Стоявший тогда во главе правительства Лука Быч заявил: ««Помогать Добровольческой армии — значит готовить вновь поглощение Кубани Россией», — и, по словам Деникина, — «Законодательная рада творила «самую демократическую в мире конституцию самостоятельного государственного организма — Кубани»[2119].
Освободив свою территорию от большевиков, кубанские казачьи части отказались идти на Москву с Добровольцами. «Взаимоотношения, сложившиеся между властью Юга и Кубанью, вернее, правившей ею группой, я, — писал Деникин, — считаю одной из наиболее серьезных «внешних» причин неудачи движения. Ближайшими поводами для междоусобной борьбы… Внешне эта борьба преподносилась общественному мнению как противоположение «казачьего демократизма», «монархической реакции»; на самом деле она представляла поход кубанской самостийности против национальной России вообще. При этом кубанские самостийники вкладывали в свои отношения к нам столько нетерпимости и злобы, что чувства эти исключали объективную возможность соглашения и совершенно заслоняли собою стимулы борьбы с другим врагом — советской властью. Можно сказать, что со времени полного освобождения Кубанского края самостийные круги… все свои силы, всю свою энергию и кипучую деятельность направили исключительно в сторону «внутреннего врага», каким в глазах их была Добровольческая армия»[2120].
На Дону, атаман П. Краснов, даже не скрывал своих самостийных устремлений, провозглашая, что «на земле войска Донского не должно помещаться ни одно из учреждений общерусских»[2121]. Избирательный закон Донской Рады давал право голосовать казакам, членам горских племен, членам общин коренного населения (татарам, калмыкам и т. д., а так же зажиточным иногородним) и лишал права голосования большинство населения — иногородних (русских), которые составляли 52 % всего населения были представлены лишь 10 % депутатов[2122].
В мечтах о «Великом Доне», Краснов простирал свои интересы далеко за его пределы, на территории Северного Кавказа, России и Украины. Донской атаман просил немецкого кайзера:
«1) признать права Всевеликого войска Донского на самостоятельное существование, а по мере освобождения Кубанского, Астраханского и Терского войск и народов Северного Кавказа — на слияние с ними Войска Донского в одно государственное объединение под именем Доно-Кавказского союза;
2) содействовать присоединению к войску по стратегическим соображениям городов Камышина и Царицына Саратовской губернии, города Воронежа…;
3) своим приказом заставить советские власти Москвы очистить пределы Всевеликого войска Донского и других держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, причем… все убытки от нашествия большевиков должны быть возмещены Советской Россией»[2123]. «В дальнейшем казачество мечтало округлить свою территорию, получить возможно лучшие выходы к морю, а капиталистические верхи казачества пытались прибрать к рукам часть естественных богатств окраин…»[2124].
Немцы активно поддержали сепаратистские устремления казаков. «В Ростове была образована смешанная доно-германская экспортная комиссия, нечто вроде торговой палаты, и Дон начал получать сначала сахар с Украины, а затем просимые им товары из Германии. В Войско Донское были отправлены тяжелые орудия… Было установлено, что в случае совместного участия германских и донских войск половина военной добычи передавалась Донскому войску безвозмездно. Наконец, германцы оказывали и непосредственную помощь своей вооруженной силой…»[2125].
Как и в других местах «с уходом немцев германская ориентация сменилась на англо-французскую, которую, — по словам красного командарма А. Егорова, — Донское войско приняло через свои верхи, по-прежнему, не будучи в состоянии обойтись без иностранной интервенции»[2126]. Условием оказания своей помощи казакам «союзники» выдвинули их объединение с армией Деникина, и только после этого они приступили к широкому снабжению объединенных сил[2127]. Но это было лишь видимое единение. «Атаман Краснов согласился на подчинение Донской армии Деникину с оговоркой, что «конституция Всевеликого войска Донского не будет нарушена» и что «достояние Дона, вопросы о земле и недрах», а также «условия быта и службы Донской армии не будут затронуты». С уходом Краснова, — отмечал А. Егоров, — были сделаны некоторые уступки, но потом все осталось по-старому»[2128].
В результате, по словам Деникина, «Донская армия представляла из себя нечто вроде иностранной союзной. Главнокомандующему она подчинялась только в оперативном отношении; на ее организацию, службу, быт не распространялось мое влияние. Я не ведал также назначением лиц старшего командного состава, которое находилось всецело в руках донской власти… и никогда не мог быть уверенным, что предельное напряжение сил, средств и внимания обращено в том именно направлении, которое предуказано общей директивой…»[2129].
Итог идее федерализма, в рамках бывшей империи, подводил Верховный Круг трех казачьих войск, собравшийся в Екатеринодаре в 1920 г., где «после горячего спора из предложенной формулы присяги было вообще изъято упоминание о России»[2130].
Казаки Дона и Кубани отчаянно боролись не только против «белых», «красных» и иногородних, но и друг с другом. Так Дон был заинтересован во ввозе продуктов с Кубани, тогда как кубанские власти постоянно тормозили вывоз, предпочитая экспортировать свои излишки за границу. «Оставаясь в глубоком тылу «вооруженных сил Юга России»… Кубань, — отмечал А. Егоров, — оказалась в особенно выгодном положении по части использования своих сельскохозяйственных богатств, чем и не замедлила воспользоваться, установив у себя хлебную монополию и регистрацию вывоза товаров. Позднее был выставлен принцип ввоза эквивалентов, т. е. требование, чтобы ни один фунт товаров не вывозился из области без возмещения товарами, в которых нуждается ее население. Таким образом, создалась политика экономического сепаратизма, которая встала в резкое противоречие с централизмом деникинской власти…»[2131]. Для практической реализации своей политики кубанскими властями были выставлены специальные «пограничные рогатки»[2132].
«Кубанские пограничные рогатки до крайности затрудняли торговый оборот и продовольственный вопрос Юга, — подтверждал Деникин, — в частности, душили голодом Черноморскую губернию…»[2133]. Действительно, подтверждал Г. Покровский, «вследствие запрета продажи хлеба самостоятельными правительствами, на Кубани в 1919 г. имелось для вывоза свыше 100 млн. пудов пшеницы, 14 млн. пудов подсолнуха… и т. д., в то время как рядом расположенная Черноморская губерния голодала; так как Черноморская губерния не входила в состав Кубани…»[2134]. В дальнейшем кубанское правительство сделало еще один шаг, ведущий к углублению раскола — оно подчинило себе железные дороги, проходившие по территории края. «В итоге из Новороссийска в Ростов поезда проходили по территории трех суверенных государств с донскими и кубанскими таможнями»[2135].
Донских и кубанских казаков объединяло только одно — борьба против деникинской армии: в январе к «французскому командованию в Одессе обратились представители: Дона, Кубани, Белоруссии и Украины, с требованием организации федерации, без участия какой-либо центральной объединяющей верховной власти, ненужности единой армии; желательны краевые армейские образования… и указанием на невозможность наладить торговые отношения, «пока порты Черного моря находятся в руках сил, чуждых этим областям (т. е. в руках Добровольческой армии)»[2136].
На защиту «демократических интересов» Кубани встала ни кто иная, как Грузия, прямо угрожавшая войной деникинским Добровольцам[2137]. В мечтах о Великой Грузии, последняя три раза воевала с Деникиным, чтобы присоединить к себе Абхазию и области в Краснодарском крае, вдоль Черного моря. Грузия предъявила свои претензии и на Армению, заявив, что та является государством нежизнеспособным, в подтверждение чего устроила Армении голодную блокаду. «В Крыму, — вспоминал Деникин, — мы столкнулись с менее серьезным вопросом — татарским. Там с приходом добровольцев воскресли враждебные русской национальной идее татарский парламент (курултай) и правительство (директория), в период немецкой оккупации, стремившиеся к «восстановлению в Крыму татарского владычества»[2138].
Нечто подобное происходило, не только в казачьих и окраинных национальных областях, но и на другом конце страны — в Сибири, выразившись в движении областничества. «Очевидно, что-то серьезное было в самом этом движении областников, если оно умело вызвать энтузиазм, создать армию и административный аппарат, найти идеологов и исполнителей…, — приходил к выводу управляющий делами правительства Колчака Г. Гинс, — Областничество было все же здоровым явлением. Даже в нормальных условиях централизованное управление Россией приводило к общественному маразму, к гибели самодеятельности, к развитию центростремительных тенденций интеллигенции, покидавшей «дикие» заброшенные окраины. Ныне, после тяжелых потрясений, которые пережила Россия, ее возрождение сможет произойти только при условии самого широкого развития местной самодеятельности. А для этого необходимо областничество, сущность которого составляет «местный» патриотизм»[2139].
«Местный патриотизм» возведенный в принцип привел к тому, что Сибирское Областное «правительство делало все возможное для того, чтобы затруднить связь Сибири с Европейской Россией»[2140]. Член Сибирской областной думы А. Головачев восклицал: «Сибирь не потерпит на своей территории никакой иной власти, кроме власти Сибирского правительства»[2141].
И точно так же, как между кубанским и донским, «отношения между самарским и сибирским правительствами с самого начала носили не слишком дружественный характер…, — отмечал И. Майский, — Омск в целях давления на Комитет (КОМУЧ) установил на границе между самарским и сибирским «царствами» таможенную заставу и стал требовать пошлины с провозимых по железной дороге товаров»»[2142]. В ответ на возникновение в Екатеринбурге Областного Правительства Урала, Сибирское правительство, стало попросту аннексировать один за другим уезды, относившиеся к территории Областного Правительства Урала, сведя, в конце концов, территорию последнего лишь к городу Екатеринбургу…»[2143].
Попытка объединения самарского и сибирского правительств, в единую Всероссийскую власть на базе Директории, привела, по словам Гинса, к угасанию местного энтузиазма: «Вот к нам пришла Директория…, — вспоминал старый сибирский кооператор Сазонов, — она нам принесла мысль о том, что надо строить все в широком всероссийском масштабе. Этим убили энергию, убили подъем духа в сибирском населении и сибирской армии»[2144].
«Собирание Руси не может быть делом месяцев, — приходил к выводу А. Колчак в сентябре 1919 г., — поэтому я считаю временное раздробление единого Российского государства (ради устранения враждебных разногласий отдельных национальных территорий) неизбежным злом. Оно исчезнет, когда установится мир в стране и сильная центральная власть, способная обслуживать насущные нужды истомившегося населения, будет притягивать к себе отпавшие временно части»[2145].
Практическое содержание лозунга «Единой и неделимой», у сменившего Деникина на посту главнокомандующего П. Врангеля, сводилось уже не к политическому императиву и даже не к государственной федерации, а к некому межгосударственному союзу: «Будущая организация России должна быть основана на договоре, заключенном между политическими новообразованиями, фактически существующими. Воссоединение различных частей России, в настоящее время разъединенной, в широкую федерацию, должно быть основано на свободно заключенном договоре, исходящем из общности интересов, и, в первую голову, экономических потребностей»[2146].
«Для воссоздания Великой России, — комментировал эти выводы ген. Н. Головин, — требовалась не смена крыши (в виде «Единой и Неделимой»), а постройка здания заново, начиная с нижних его этажей. Развал Российской империи, вызванный непосильной внешней войной и вспыхнувшей во время этой войны революцией, достиг такой ужасающей степени, что даже возможность немедленного осуществления федерации освободившихся от большевизма областей являлась весьма сомнительной, и вопрос должен был ставиться в плоскости создания из этих областей противобольшевистской конфедерации»[2147].
Лозунг «Единой и неделимой» вступал непримиримое противоречие не только с национальными окраинами, но и в еще большей степени — с интересами «союзников» Белого движения, что во многом предопределяло двойственную позицию его лидеров. Примером здесь могли служить два прямо противоположных утверждения военного министра Колчака ген. А. Будберга, который сначала, в ответ на представление союзному комитету права распоряжаться всеми железными дорогами, восклицал: «в угоду иностранцам… пожертвовать основными нашими интересами»[2148]; а спустя несколько дней, на предложение Финляндией помощи в оккупации Петрограда, тот же Будберг заявлял: «не могло быть и минутного колебания в том, чтобы немедленно ответить полным согласием на предложение Маннергейма и всячески содействовать скорейшему успешному его осуществлению»[2149].
Отношение «союзников», к лозунгу «Единой и неделимой», в полной мере передавал Д. Ллойд Джордж, который отмечал, что целесообразность содействия адмиралу Колчаку и генералу Деникину является тем более вопросом спорным, что они «борются за Единую Россию… Не мне указывать, соответствует ли этот лозунг политике Великобритании…»[2150]. Конфликт между лозунгом «Единой и Неделимой» и целями «союзников» был настолько очевиден, что даже тот же А. Будберг в отчаянии восклицал: «сумбурная бездеятельность союзников изумительна… за исключением, конечно, той версии, если все делается для развала Великой России»[2151].
«Союзники» скоро перейдут от слов к делу, наглядным примером тому станет обретение независимости Прибалтикой. «Белые» сопротивлялись признанию Прибалтики до августа 1919 г., когда в Ревеле глава британской военной миссии ген. Ф. Марч заявил: «Русские сами ни на чем между собой договориться не могут. Довольно слов нужно дело!.. Союзники считают необходимым создать правительство Северо-западной области России, не выходя из этой комнаты». Марч дал на это 45 минут, если правительство не будет образовано, «то всякая помощь со стороны союзников будет сейчас же прекращена». По мнению колчаковского министра Г. Гинса, тем самым английский ген. Марч произвел «своего рода государственный переворот»[2152]. «Демократически избранное» новое «русское правительство» тотчас же утвердило решение о признании независимости Эстонии[2153].
Юг России (Украина, Крым и Бессарабия), по англо-французскому соглашению 10/23 декабря 1917 г., отходил в зону ответственности Франции. Согласно этому соглашению вся военная и гражданская власть на этой территории переходила к французскому командованию; Добровольческая армия рассматривалась, не более, как одна из союзнических, стороны «будут оказывать друг другу взаимную поддержку»; все торговые суда на Черном море переходили в распоряжение французов и т. д.[2154]. Реализации планов французской экспансии помещали только ограниченные технические и материальные возможности Франции, которая смогла оккупировать только Одесский округ[2155].
На Кавказе Правительство горских народов (лезгин, черкес, ингушей, чеченцев, осетин и кабардинцев) в период немецкой оккупации поддерживало полный контакт с турками, а после окончания Первой мировой стало добиваться своего признания перед британским командованием. В ноябре англичане вступают в Закавказье, Азербайджан был объявлен британским генерал-губернаторством. Азербайджан во время Первой мировой войны, поддерживая идею панисламизма, открыто ставил ближайшей своей целью «присоединение родственного Дагестана»[2156]. В июле 1919 г. Азербайджан с согласия и при содействии англичан захватил Мугани с чисто русским населением…[2157]
Стычка Добровольческой армии с англичанами произошла из-за Грозного и Баку с их нефтяными источниками. На всякий случай деникинцы его заняли, но британский ген. Томсон заявил, что хозяевами Дагестана и Баку являются горское и азербайджанское правительства, и потребовал, что бы «все русские войсковые части… очистили пределы Бакинского военного губернаторства…»[2158]. На заявление армянского правительства «о стремлении Армении стать на путь полного соглашения с Добровольческой армией для воссоздания России, британский ген. Ф. Уоккер заявил, что никакая агитация в пользу воссоединения Армении с Россией не допустима…»[2159].
Когда же 6-го февраля Добровольческая армия выбила грузин и захватила Сочи, министр грузинской республики Гегечкори заявил, что «Сочинский округ занимался нами (грузинами) по соглашению и настоянию английского командования». Англичане совершенно определенно указали добровольцам, что «Сочинский округ должен, до решения мирной конференции, оставаться во владении Грузии»[2160].
В августе 1919 г. британское правительство следующим образом разъясняло свою политику в Закавказье: «При отсутствии объединяющего русского правительства и стремлении всех отдельных народностей Закавказья отделиться от России, общие указания, даваемые британским войскам…, заключались в том, чтобы, в ожидании решения мирной конференции, охранять порядок и поддерживать правительства, находящиеся у власти, пока они будут вести себя подобающим образом»[2161]. Для того «чтобы среди населения Закавказья не велась агитация за воссоединение с Россией», был запрещен въезд офицеров Добровольческой армии. «Если же генерал Деникин будет действовать в направлении неприемлемом для Великобритании, — предупреждал Лондон, — то это принудило бы правительство Его Величества отказать ему в своей поддержке и остановить отправку ныне посылаемых запасов»[2162].
Линию разграничения с армией Деникина англичане дотягивали до Туапсе[2163], при этом согласно англо-французскому соглашению 10/23 декабря 1917 г., в зону ответственности Британии входили все южные территории России, вплоть до Украины, что в итоге, вместе с зоной ответственности Франции, должно было полностью отрезать Россию от Черного моря.
Подобный исход сотрудник русского Генерального штаба А. Вандам предсказывал еще до начала Первой мировой в 1913 г.: после победы в грядущей войне «единственною сильною державою на все континенте останется Россия… (и тогда) английские стратеги начнут устанавливать «баланс сил» против России… Или выражаясь проще, приступят к образованию против нас коалиции, с целью постепенного оттеснения не только от Балтийского и Черного морей, но со стороны Кавказа и …Китая»[2164].
В Туркестане «Закаспийское временное правительство» в июле 1918 г. обратилось к англичанам с просьбой прислать военную помощь, а в августе подписало с руководителем британской миссии договор об установлении британского протектората над Туркестаном на 50 лет. Согласно договору, «эта республика будет находиться под исключительным влиянием Англии, и будет пользоваться такой же самостоятельностью, как африканские колонии Англии — Трансвааль и Оранжевая»[2165].
На Севере России в Карелии британский пдп. Вудс, которого именовали «карельским королем» организовал тайный съезд корел и провел резолюцию о ее независимости и самоопределении, «под протекторатом англичан»[2166]. Последние воспользовались формированием карелами вооруженного отряда для отражения агрессии белофиннов, объявили о создании карельского полка. «Вновь изобретенные карельские части были сформированы, обучены и вооружены англичанами весьма хорошо… Офицеры этих частей были почти целиком назначены из рядов английских войск… Окрепшие впоследствии части эти не хотели подчиняться русскому командованию»[2167].
«Попытки использовать карельских легионеров для борьбы с Красной Армией не имели успеха… Летом 1919 г. карельский полк был расформирован»[2168]. Командующий белой армией на Севере России ген. В. Марушевский по поводу английской авантюры в Карелии писал: «Все горе наше на Севере, главным образом, состояло в том, что сыны гордого Альбиона не могли себе представить русских иначе, чем в виде маленького, дикого племени индусов или малайцев что ли. Этим сознанием своего великолепия так же страдали и все те приказчики из петроградских магазинов и мелкие служащие…, из которых британское военное министерство понаделало капитанов, майоров и даже полковников и богато снабдило ими Северный экспедиционный корпус»[2169].
Д. Ллойд Джордж в ноябре 1919 г. во время Парижской конференции говорил уже более определенно и без ссылок на большевиков: «объединённая Россия будет угрожать Европе — Грузия, Азербайджан, Бессарабия, Украина, Балтия, Финляндия, а по возможности и Сибирь должны быть независимы»[2170]. Ближайший соратник Колчака Г. Гинс выразил свое отношение к политике союзников, словами «одного из солдат»: «Что сделали союзники с Россией?.. сколько земель отрезано от русского государства, сколько новых государств создано союзниками без участия России и за ее счет. Не больше ли сделали они (союзники), чем угрожали нам враги (немцы) ныне побежденные?»[2171]
«Под флагом «помощи» противобольшевистским русским армиям союзники, естественно, осуществляли свои собственные национальные интересы, — приходил к выводу уже в эмиграции один из кадетских лидеров Н. Устрялов, — И там, где интересы эти можно было осуществить за счет России, — с Россией не считались. И белые армии объективно становились агентами расчленения, распада страны»[2172].
Подобные мысли заставляли вл. кн. Александра Михайловича, у которого, более 20 родственников были убиты большевиками, встать на их защиту: «По-видимому, «союзники» собираются превратить Россию в британскую колонию», — писал Троцкий в одной из своих прокламаций в Красной армии. И разве на этот раз он не был прав? Инспирируемое сэром Г. Детердингом или же следуя просто старой программе Дизраэли-Биконсфилда, британское министерство иностранных дел обнаруживало дерзкое намерение нанести России смертельный удар… Вершители европейских судеб, по-видимому, восхищались своею собственною изобретательностью: они надеялись одним ударом убить и большевиков, и возможность возрождения сильной России. Положение вождей Белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали… к священной борьбе против Советов, с другой стороны — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской империи…»[2173].
Итог этой борьбы отражали слова эмигрировавшего представителя прежней элиты А. Бобрищева-Пушкина: «Историческая тактика «коварного Альбиона» известна. Она доставила ему могущество, и он от нее не отступит. Его надо брать таким, каков он есть. Таким образом, дело здесь не в английских, а в русских вождях. Неумение всех белых вождей, по всей занятой ими громадной территории, оградить русское достояние и, более того, русское достоинство, дает и на будущее, которое бы ожидало Россию в случае их власти, самый мрачный прогноз. Ведь тогда Россия стала бы еще более слабой, еще более нуждалась бы в иноземной «помощи». Сопоставьте с этим отношение к Англии Советской власти, как она ограждала честь и достоинство России, как привела Англию к достойному России тону. Она тоже заключила договор с Англией, но как равная с равною… Таким образом, именно Советская власть, как ни мешали ей, достигла для России реальных выгод и упрочила ее международное положение»[2174].
Республика Советов
Возможно из этого хаоса возникнет лига малых наций или, как говорят большевики, «республика советов». Это кажется единственным решением. Со временем эта республика советов превратиться в одну огромную республику с общностью интересов, которая сделает Россию господствующей силой. Когда эта новая Россия заговорит, то мир будет слушать.
Сохранение единства Российской империи, в случае падения монархии и перехода к республиканской форме правления невозможно, приходил в 1916 г. к выводу Ч. Саролеа: в России «не могло быть сформировано такое сильное правительство, как во Франции, с чисто революционными элементами…, — пояснял он, — В российской революционной партии нет ни материала для сильного правительства, ни возможности для сильной политики, так как отдельные части партии разделены не по принципиальным вопросам, которые могут быть скомпрометированы, а по расовым и национальным различиям, которые всегда будут конфликтовать. Единство действий кажется невозможным при любой конструктивной программе. Ни одна часть революционной партии не может заручиться поддержкой других и не имеет достаточной власти, чтобы поглотить или контролировать их»[2176].
«Более твердо, чем когда-либо, я верю, — приходил к выводу Саролеа, — что спасение (России) придет прежде всего не через централизованный парламент, наложенный на централизованную бюрократию, а через высвобождение новых политических сил, через создание Автономных провинций и Независимых национальностей»[2177]. Но для сохранения этих провинций и национальностей в единой общей политической системе они должны быть связаны какой-то общей идеей…
Этой идеей, по мнению Дж. Гобсона (1907 г.), которого Ленин называл «социал-либералом», должен был стать интернационализм: «Надежда на грядущий интернационализм опирается главным образом на рост независимых народов, так как без свободных народов невозможна их постепенная эволюция в сторону интернационализма…, — пояснял он, — Точно так же, как индивидуализм необходим для всякой здоровой формы национального социализма, так и национализм необходим для интернационализма; никакая органическая концепция мировой политики не может быть построена на каком-либо ином предположении»[2178].
Именно из этих идей вытекали принципы «полного и безусловного признания» права «наций на самоопределение», которые были провозглашены на Лондонском международном конгрессе социал-демократов 1896 г., закреплены в программе эсеров в 1901 г.[2179] и повторены социал-демократами на II съезде РСДРП в 1903 г. Однако абстрактные идеалы интернационализма, не наполненные практическим содержанием, являются не более чем очередной Утопией. Практическое содержание интернационализму дал К. Маркс, создав в 1864 г. 1-й Интернационал, как международную организацию рабочего класса. Его объединительным лозунгом, стал призыв «Манифеста коммунистической партии»: «Пролетарии все стран соединяйтесь». 2-й Интернационал, как международное объединение социалистических рабочих партий, был создан в 1889 году.
«Требование национального самоопределения», конкретизировал в 1903 г. Ленин, основную идею «пролетарского интернационализма», должно быть подчинено интересам «классовой борьбы пролетариата»[2180]. «Не дело пролетариата, проповедовать федерализм и национальную автономию, — пояснял в 1903 г. Ленин — не дело пролетариата выставлять подобные требования, неминуемо сводящиеся к требованию создать автономное классовое государство. Дело пролетариата, теснее сплачивать как можно более широкие массы рабочих всех и всяких национальностей, сплачивать для борьбы на возможно более широкой арене за демократическую республику и за социализм»[2181].
Следующий шаг в эволюции взглядов Ленина произошел в самом конце 1913 г., когда появилась необходимость, помимо идеалистических принципов разрушения капиталистического и создания нового мирового устройства, сформулировать какие-то более практические идеи сохранения многонационального государства. «Мы за демократический централизм, безусловно. Мы против федерации», — отвечал на этот вызов Ленин, «Мы в принципе против федерации — она ослабляет экономическую связь, она негодный тип для одного государства… Мы за автономию для всех частей, мы за право отделения (а не за отделение всех!). Автономия есть наш план устройства демократического государства. Отделение вовсе не наш план. Отделения мы вовсе не проповедуем»[2182].
Дальнейшее развитие своих идей по национальному вопросу Ленин изложил накануне мировой войны в 1914 г. в статье «О праве наций на самоопределение»: «С точки зрения национальных отношений, наилучшие условия для развития капитализма представляет, несомненно, национальное государство». Однако тут же он разделил буржуазное «практическое» право наций и «абстрактное» пролетарское: «Вся задача пролетариев в национальном вопросе «непрактична», с точки зрения националистической буржуазии каждой нации, ибо пролетарии требуют «абстрактного» равноправия, принципиального отсутствия малейших привилегий, будучи враждебны всякому национализму». Если для буржуазии национальное государство означает получение дополнительных конкурентных преимуществ, за счет других наций, то для пролетариата — гарантию достижения наибольшей демократичности. Это конечно «непрактично», указывал Ленин, но «пролетариат против такого практицизма: признавая равноправие и равное право на национальное государство, он выше всего ценит и ставит союз пролетариев всех наций»[2183].
В конечном итоге «к неизбежному слиянию наций человечество может прийти, — приходил к выводу Ленин в 1916 г., — лишь через переходный период полного освобождения всех угнетенных наций»[2184]. Сталин объяснял этот парадокс следующим образом: «Мы гарантируем максимальное развитие национальной культуры для того, чтобы она исчерпала себя полностью и тем самым создала основу для формирования интернациональной социалистической культуры»[2185].
Объединение равноправных национальных государств, развивал свою мысль Ленин в конце 1916 г., должно будет основываться на оказании большой нацией, большим государством, перешедшим к социализму, «бескорыстной культурной помощи» маленьким угнетенным нациям: «Именно свобода отделения… и привлечет к союзу с большими государствами малые, но культурные и политически-требовательные угнетенные нации Европы, ибо крупное государство при социализме будет значить: на столько-то часов работы меньше, на столько-то заработка в день больше. Трудящиеся массы, освобождающиеся от ига буржуазии, всеми силами потянутся к союзу и слиянию с большими и передовыми социалистическими нациями, ради этой «культурной помощи», лишь бы вчерашние угнетатели не оскорбляли высоко-развитого демократического чувства самоуважения долго угнетавшейся нации, лишь бы предоставили ей равенство во всем, в том числе и в государственном строительстве, в опыте построить «свое» государство…»[2186].
Столкнувшись, после февральской революции, с непосредственной необходимостью формулирования своей политики в национальном вопросе, Ленин июне 1917 г. заявил: «Пусть Россия будет союзом свободных республик»[2187]. 15 ноября 1917 г. большевики приняли «Декларацию прав народов России», признававшую их право «на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства». Идею новой — федеративной формы государственного устройства, большевики заимствовали у эсеров и меньшевиков: «Российская Советская Республика, — провозглашал Ленин в январе 1918 г., — учреждается на основе свободного союза свободных наций, как федерация Советских национальных республик»[2188].
Решение о создании федеративного государства, с правом свободного выхода, по своей сути, являлось своеобразным аналогом «Брестского мира», в национальном вопросе — компромиссом с национальными элитами, которые, несмотря на всю свою «социалистическую» ориентацию, ревностно и непримиримо отстаивали свои национальные интересы. И это в то время, как центральное большевистское правительтельство, в разоренной войной и потрясенной двумя революциями стране, еще даже окончательно не укрепилось у власти.
С другой стороны на него наступали левые, которые готовы были пойти еще дальше, и предоставить полную независимость национальным республикам: «Священный трепет перед государственными границами нам чужд, — восклицал Троцкий, — Мы не стоим на позиции «единой и неделимой»»[2189]. «Мы, — поясняли свою позицию лидеры левой оппозиции, во время подписания Брестского мира, — заинтересованы в том, как это отразится на международном движении… Сохраняя свою социалистическую республику, мы проигрываем шансы международного движения»[2190].
Следуя за своими идеологическими воззрениями «Советское государство, — отмечает современный американский историк Т. Мартин, — создало не только двенадцать больших национальных республик, но и десятки тысяч национальных территорий, рассеянных по всему пространству Советского Союза. Новые национальные элиты, проходя подготовку, выдвигались на руководящие должности… этих новообразованных территорий. На каждой из территорий национальный язык был провозглашен официальным языком органов власти. В десятках случаев это требовало создания письменного языка там, где его не существовало»[2191].
«Советское государство финансировало массовое издание книг, журналов и газет, создание кинофильмов, опер, музеев, фольклорных музыкальных ансамблей и другой культурной продукции на языках нерусских народов СССР. Никогда прежде не затевалось ничего подобного, и впоследствии деятельность ни одного многонационального государства… так и не сравнялась по своим масштабам с той положительной деятельностью, которая была осуществлена в СССР»[2192].
Но ключевое значение, для развития национальных окраин и сохранения единства государства, имела материальная помощь: сразу после образования Советского Союза в конце декабря 1922 г., был сформирован общесоюзный бюджет, а в его рамках постановлением ВЦИК от 21 августа 1923 г. был создан Союзно-республиканский дотационный фонд СССР, средства из которого стали направляться на экономическое и социальное развитие кавказских, среднеазиатских и других союзных республик, включая Украину[2193]. Весь этот Фонд формировался в основном за счет поступлений из РСФСР. И хоть российская экономика играла решающую роль в формировании этого Фонда, дотациями из него никогда не пользовалась[2194].