Ни одно человеческое общество не смогло бы продолжать жить таким темпом, истощая свои материальные богатства и свою жизненную энергию.
После войны, приходил к выводу уже в 1915 г. известный экономист М. Туган-Барановский, нам следует ожидать «тяжелого промышленного кризиса и застоя»[2750]. «Несомненно, после войны вопросы экономические приобретут в русской жизни доминирующее значение, — подтверждал в декабре 1916 г. видный экономист С. Прокопович, — Война разорит наше народное хозяйство, а государственное хозяйство приведет в состояние, граничащее с банкротством. Поэтому экономическая проблема после войны станет самой неотложной. Перед нею померкнут все остальные задачи нашей национальной жизни»[2751]. ««Будущим поколениям, — подтверждал в середине 1917 г. профессор финансов З. Каценеленбаум, — будет труднее жить, потому, что нынешнее поколение умудрилось уничтожить значительную часть накопленного веками реального богатства…, «будущее поколения» будут вынуждены нести бремя прошлой войны»[2752].
После того, как были написаны эти строки, тотальная война продолжалась для России еще почти 4 года! «Основное наше впечатление от положения в России, — писал в 1920 г. Г. Уэллс, — это картина колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в 1914 г., с ее административной, социальной, финансовой и экономической системами рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем шести лет непрерывных войн. История не знала еще такой грандиозной катастрофы. На наш взгляд, этот крах затмевает даже саму революцию»[2753].
Битва за хлеб
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть, лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой.
Голод охватил города промышленного центра уже осенью 1915 г. А «в правительстве, — отмечал в феврале 1916 г. военный корреспондент М. Лемке, — нет людей, могущих хотя бы понять этот ужас; а среди общества и народа нет сил, которые могли бы остановить надвигающегося исполина — ГОЛОД… Ясно что развязка будет страшна своей стихийностью…, и еще большим хаосом… Надо не проглядеть и другой процесс, происходящий параллельно: развитие общей ненависти друг к другу. Она растет ежедневно, люди черствеют в борьбе за существование…»[2754].
Причина непонимания правительства заключалась в том, что «недостатка продуктов у нас нет. Напротив, запасы хлеба очень велики, может быть, столь больших запасов еще никогда не бывало внутри страны. И все-таки, — подтверждал в своем докладе Вольному экономическому обществу И. Сигов, — нам угрожает голод. И не только угрожает — он уже приближается, и наступление его, по-видимому, теперь уже неотвратимо»[2755].
Эта неотвратимость являлась неизбежным следствием того, указывал Сигов, что уже с середины 1916 г. «началась вакханалия реквизиций, вносившая панику, путаницу и расстройство в местную торгово-промышленную жизнь…, что окончательно разрушило частную торговлю продовольственными продуктами в стране». Основная причина реквизиций заключалась в том, что «рыночные цены догнали, а затем и перегнали цены, объявленные уполномоченными, которые оказались тогда в большом затруднении: хлеб к ним перестали подвозить совершенно. Поэтому… они стали реквизировать хлеб везде, где могли»[2756].
Переломным моментом стало решение Особого совещания по продовольственному делу, на основании которого министр земледелия А. Бобринский 9 сентября 1916 г. выпустил постановление о введении пониженных твердых цен на хлеб и распространении их на частные сделки[2757]. В поддержку этой меры выступили представители Государственной Думы, Союза Городов и кадетская партия, в лице члена ЦК А. Шингарева, который обратился «с горячим призывом» к землевладельческой группе «подчинить свои классовые интересы общим государственным нуждам и тем способствовать победоносному окончанию войны»[2758].
«Главнейшей причиной понижательной тенденции в определении твердых хлебных цен, — вытекавшей из доклада министерства финансов, — было стремление… путем понижения хлебных цен, насколько возможно, сдержать рост общей дороговизны»[2759].
Но сдавать хлеб по заниженным твердым ценам крестьяне отказались, и тогда 29 ноября новый министр земледелия А. Риттих был вынужден перейти к следующему этапу и подписать постановление о введении продразверстки. Для каждой губернии устанавливался объем государственных закупок по твердым ценам. В течение 6 месяцев предполагалось закупить 772 млн. пудов хлеба[2760], что составляло примерно 70 % всего товарного хлеба от среднего за 1910–1913 гг.
Однако «при старом режиме, когда царское правительство не стеснялось мерами принуждения и насилия, обязательная разверстка хлеба… провалилась с треском, — отмечал в своем докладе на заседании Вольного экономического общества в мае 1917 г. И. Сигов, — Дальше старому правительству оставалось только одно: производить в деревне повальные обыски и повсюду отбирать хлеб силой, не останавливаясь ни перед чем. Но на такую прямолинейность едва ли решилось бы даже царское правительство»[2761].
Основная причина провала хлебозаготовок, по мнению либеральной оппозиции, заключалась в том, что «экономическая необходимость тех или других продовольственных мероприятий постоянно наталкивалась на административную и политическую невозможность их осуществления. Вопрос же о необходимости правительства, пользующегося доверием народа и способного организовать его силы, был серьезно поставлен Государственной Думой только в ноябре 1916 г., в конце пятого полугодия войны и разрешен в начале 1917 г. февральской революцией»[2762].
Либеральная революция не успела еще даже толком свершиться, как 12 марта самоназначившийся Главный комитет Крестьянского союза, объявивший себя «священным союзом всех классов», обратился к народу, призвав к «восстановлению свободного обмена, нарушенного царским правительством» — т. е. к отмене политики твердых цен на сельскохозяйственную продукцию. Защита промышленного капитализма соответствует интересам страны, так как торговля и промышленность, «свободные от вмешательства государства», обогащают страну и казну. Если же капитал «не находит выгодных условий», он «легко перетекает в другие страны» и даже попадает «в банки наших врагов», — угрожало воззвание[2763].
Однако уже 25 марта, по инициативе министра земледелия, лидера кадетской партии в Прогрессивном блоке А. Шингарева, был принят закон «О передаче хлеба в распоряжение государства», которым вводилась хлебная монополия: весь излишек запаса хлеба после исключения норм на продовольствие, на обсеменение и на корм скота поступал государству[2764].
Свое решение А. Шингарев оправдывал тем, что «в первый же день, когда мне пришлось войти в управление делами министерства (земледелия), оказалось, что в некоторых местах нашего фронта хлеба осталось на полдня, а в некоторых городах хлеба не было совсем. Призрак голода реял над большим пространством Российского государства»[2765]. «Закон о хлебной монополии 25 марта настолько вытекал из всей обстановки, что никаких обсуждений и споров вокруг него, — по свидетельству непосредственного участника событий Я. Букшпана, — не возникало. Центр тяжести был не в правовой организации монополии, а фактическом сборе хлеба… Вся трудность заключалась именно в том, как найти этот хлеб и как получить его»[2766].
Россия отставала в ведении хлебной монополии от Центральных держав почти на два года: в Германии она была установлена 25 января 1915 г., в Австрии–21 июля 1915 г.[2767] Во Франции декретом 31 июля 1917 г. «о закупке и распределении всех хлебопродуктов под контроль правительства», вводились хлебные карточки, окончательно монополия была введена 30 ноября 1917 г.[2768] «Системы хлебной монополии Германии, России и Франции были схожи, — отмечал редактор «Известий Особого совещания по продовольствию» Я. Букшпан, — Реквизиция, как санкция твердой цены, входила необходимой частью во все главнейшие законы о таксах и твердых ценах»[2769].
Закон от 25 марта устанавливал норму (вместе с крупой) для производителей хлеба в 18 пуд. зерна на человека в год[2770]. Шингарев назвал ее «полуголодной», но это необходимая жертва указывал он: «Если государство в минуту грозной беды, обращаясь к своему народу, может брать у него детей…, то во имя спасения самого же народа может просить у него отдать ему и хлеб»[2771]. «Монополия, — отвечал на это Сигов, — сопряжена с переустройством всей жизни» крестьянина, и с необходимостью создания с нуля нового заготовительно-распределительного аппарата, при том, что правительство «готово совершенно отказаться от использования в какой бы то ни было форме частно-торгового аппарата»[2772]. Уже по одной этой причине утверждал Сигов, правительство не сможет собрать необходимого хлеба.
Но основная проблема заключалась даже не столько в отсутствии государственного аппарата, сколько в низких ценах на хлеб: после февральской революции царские твердые цены были повышены на 60 %, однако отмечал Сигов в мае 1917 г., «при такой цене производство хлеба делается невозможным… Если мы не разрешим этого вопроса теперь же, немедленно, то мы погибнем»[2773]. И действительно дальнейшие события показали катастрофическое падение хлебозаготовок: если кампания 1916 г. (1 августа 1916-го — 1 июля 1917 г.) дала 39,7 %, то июль 1917 г.–74 %, а август — 60–90 % невыполнения продовольственных заготовок[2774].
«С усилением разрухи делегаты Министерства продовольствия становились «толкачами». К посылке делегатов стали прибегать армия, города и общественные организации. Труд агентов оплачивался процентным вознаграждением от размера заготовок»[2775]. Однако «деревня, прекратившая внесение податей и арендной платы, насыщенная бумажными деньгами и не получавшая за них никакого товарного эквивалента, задерживала подвоз хлеба. Агитация и воззвания не действовали, — отмечал Деникин, — приходилось местами применять силу»[2776].
Ситуация усугублялась тем, дополнял Я. Букшпан, что «при отсутствии твердой власти многие губернии не признавали монополии и оказывали большое сопротивление предписаниям из центра. А в печати, особенно близкой к торгово-промышленным кругам, господствовал тон, враждебный хлебной монополии (Утро России, Биржевые Ведомости, Русское Слово). По мере назревающих затруднений с хлебной монополией против нее стали выступать: Съезд биржевых комитетов, Всероссийская сел. — хоз. палата, Военно-промышленные комитеты, Совет съездов представителей торговли и промышленности и т. д., и наконец, Временный комитет Государственной Думы в лице Родзянко обратился к Керенскому с письмом, в котором доказывал необходимость отмены «рискованной меры»»[2777].
Отвечая на подобные призывы еще в мае, военный министр Временного правительства, лидер правых либералов А. Гучков указывал, что «продовольственное дело все ухудшается и даже фронт не получает нужного хлеба и фуража. В некоторых частях огромный падеж лошадей с голода… Так как же заставлять людей воевать и удивляться их дезертирству»[2778]. Министр земледелия кадет А. Шингарев на московском съезде хлебных торговцев со слезами на глазах восклицал: «Дождётесь, граждане голодных бунтов, дождетесь, пока армия… начнет голодать, и тогда погибнет наша Родина!»[2779] «Помощник военного министра плк. Якубович, в том же мае, на крестьянском съезде указывал, что фронт сильно страдает от недостатка продовольствия. На почве недоедания развились массовые заболевания цингой… Солдаты берут железные дороги, что называется на шарап… В некоторых частях фронта из рот в 250 штыков осталось 70–40 солдат…»[2780].
В этих условиях повсеместно развивались тенденции к хозяйственной изоляции регионов. Уже в конце весны 1917 года появились запреты на вывоз продуктов из одной губернии в другую. Летом 1917 года были введены твердые цены на уголь, нефть, лен, кожу, шерсть, соль, яйца, масло, махорку и т. д. На потребительском рынке стали исчезать основные товары: мыло, чай, обувь, гвозди, папиросы, бумага и т. д.
Официальные нормы, установленные к лету 1917 г., составляли: «1 1/2 фунта хлеба для армии и 3/4 фунта для населения. Эти теоретические цифры, — по словам Деникина, — впрочем, далеко не выполнялись. Города голодали. Фронтам, за исключением Юго-западного, не раз угрожал кризис, предотвращаемый обычно дружными усилиями всех органов правительственной власти и советов, самопомощью тыловых частей и… дезертирством. Тем не менее, армия недоедала, в особенности на Кавказском фронте… Только на фронте, в ущерб питанию городов, ко второй половине июня удалось сосредоточить некоторый запас хлеба»[2781].
«Ничего не остается делать, как только милитаризировать всю страну…, — приходил к выводу в июле 1917 г. министр Временного правительства М. Терещенко, — применить военные законы к железнодорожникам и принудить крестьян силой продавать пшеницу»[2782]. В том же июле американский представитель Уошберн сообщал в Вашингтон: «Осенью здешние большие города будут повсеместно страдать от серьезных лишений, по моему мнению, нам сразу следует приготовиться к доставке в Россию к началу зимних холодов широкомасштабной американской помощи»[2783].
Основные причины провала хлебозаготовок, утверждал министр продовольствия А. Пешехонов, в своем выступлении 1 августа на заседании Исполкома Петроградского Совета, заключаются в том, что «крестьяне отказываются отдавать свое зерно иначе, как в обмен на мануфактуру…, но сейчас мануфактуру достать в России нельзя нигде… Если даже удается собрать некоторое количество товара, то распределение его при царящем беспорядке является делом нелегким. 600 вагонов тканей было недавно отправлено для обмена на Кавказ. 400 из них было «арестовано» в Таганроге, и местные комитеты потребовали распределения содержимого на месте… Крестьяне делают все возможное, чтобы задержать у себя зерно в надежде, что цены, которые сейчас низки, поднимутся…»[2784].
В отчаянной попытке получить хлеб Временное правительство с 1 августа подняло твердые цены в два раза…, но тщетно. «Надвигается продовольственный кризис, — приходил к выводу в своем дневнике 19 августа просвещенный московский обыватель, — уже для Москвы не везут хлеба. С сегодняшнего дня по карточкам отпускается на человека только полфунта»[2785]. 25 августа в газете «Московский листок» был сделан неутешительный вывод: «Правительство не решается отменить твердые цены, так как это означало бы банкротство казны. Скачок цен на хлеб при отмене твердых цен явился бы непосильным для государственного казначейства… Выхода в том направлении, в котором продовольственная политика ведется сейчас, — нет. И мы неудержимо катимся к продовольственной катастрофе»[2786]. Подобные настроения были и в столице, и «со второй половины 1917 г., — вспоминал кадет Г. Гинс, — начинается бегство из голодного Петрограда в хлебные места…»[2787].
Описывая сложившееся положение, в своем воззвании от 29 августа Временное правительство подчеркивало, что правительственные запасы беспрерывно уменьшаются; «города, целые губернии и даже фронт терпят острую нужду в хлебе, хотя его в стране достаточно»; многие не сдали даже прошлогоднего урожая…»[2788]. В августе-сентябре было отмечено несколько случаев захвата районных комиссариатов разъяренными москвичами. Так, 27 августа 2-й Сущевский комиссариат был окружен толпой, кричавшей «Дайте хлеба» и угрожавшей разгромом. В тот же день аналогичные события произошли в других районах»[2789]. На почве продовольственной сумятицы происходят беспорядки в Астрахани, в Ташкенте и в Киеве[2790].
31 августа просвещенный московский обыватель отмечал, «если скоро не засыпаешь — значит голоден… И это происходит чуть не ежедневно»[2791]. В сентябре министр продовольствия С. Прокопович заявлял: «Мы в Петрограде одно время понизили норму выдачи хлеба до ½ фунта. А сейчас опять повысили до ¾ фунта. Вот вам положение. Его я даже не могу назвать разрухой — это хозяйственное разорение»[2792].
«Положение дел в Донецком бассейне с каждым днем ухудшается…, — сообщала 6 сентября газета «Русская Воля», — Главным бедствием, которое уже надвигается на Донецкий бассейн, является голод. Несмотря на то, что Екатеринославская губерния сняла богатый урожай, крестьяне хлеба рабочим не дают… На просьбы продовольственных комитетов продать хлеб крестьяне заявляют: денег нам не надо, денег у нас и так много, дайте нам железа и мануфактуры»… Если не будут предприняты самые энергичные меры…, то добыча угля будет падать с каждым днем, железные дороги, фабрики и заводы вынуждены будут прекратить свою деятельность в ближайшее время»[2793].
Симбирский губернский комиссар Временного правительства Головинский, в начале сентября призывая крестьян сдавать хлеб, говорил: «мы должны предупредить голод и организовать дело так, чтобы голодная толпа не была вынуждена искать сама то, что мы ей обязаны дать. Голод — плохой советчик; голодные люди могут оказаться от своих гражданских прав, и от сознания человеческих обязанностей и винить их в это будет нельзя. Я предлагаю свободным земледельцам Симбирской губернии вполне сознательно исполнить то, что от них требует закон и необходимость настоящего момента и предупреждаю, что… мною будут применены все меры для понуждения, имеющиеся в распоряжении Временного правительства»[2794].
Однако никакие увещевания не действовали. Настроения крестьян в сентябре 1917 г. наглядно передавали слова одного из них, заявлявшего И. Бунину: «в городе голод пошел. Голод, голод!.. Товару нет. Нипочем нету. Приказчик говорит: «хлеба дадите, тогда и товару дадим». А я ему так: «нет уж вы ешьте кожу, а мы свой хлеб будем есть». Только сказать — до чего дошло. Подметка 14 рублей»[2795]. Сопротивление крестьян хлебной монополии приобретало все более яростный характер, например, 16 сентября «Русские Ведомости» сообщали, что «в селе Большие Сундыри…, в связи с недовольством хлебной монополией, крестьяне подвергли зверской пытке, жарили на костре и затем убили председателя волостной продовольственной управы Запольского»[2796].
«Идет, гудет по Руси погромный гул, трещат продовольственные лавки, морем разливанным льется спирт и вино, трещат кости продовольственников, бессмысленно, дико и нелепо идет братоубийственная борьба, — сообщала 16 сентября газета «Русская Воля», — Тамбов, Козлов, Орел, Харьков, Елисаветград, Астрахань, Баку, Ташкент — везде одна и та же картина… В русло голодных бунтов втянуты все дурные инстинкты народные: и тяга к водке, и национальная вражда, и органическая нелюбовь к интеллигенции, и дикое озорство и варварство, порожденное безграничной темнотой и невежеством. Все служит погрому. Все идет на потребу. Найдется ли рука, которая остановила бы это бурливое течение?»[2797]
В начале осени в городах начались «голодные бунты»[2798]. «Мы должны прекратить свои уговор, — призывал в своем выступлении в сентябре 1917 г. министр продовольствия С. Прокопович, — Переход к принуждению теперь совершенно необходим. Это необходимо, и без этого мы не сможем спасти ни дело нашей родины, ни дело нашей революции»[2799]. 16 октября на заседании Предпарламента, процитировав телеграмму командующего Северным фронтом ген. Черемисова, указавшего, что голод является «главной причиной морального разложения армии…», С. Прокопович еще раз подтвердил, что «хлебная монополия, несмотря на удвоение цен, в условиях бестоварья оказывается недействительной и… при данном положении дел для хлебных заготовок придется употреблять военную силу»[2800].
5–7 октября помощник главного военного интенданта ген. Н. Богатко сообщал военному министру и его помощнику «о катастрофическом положении довольствия войск внутренних округов и о полной несостоятельности продовольственных комитетов справиться с порученным им делом…» вследствие чего им «должно быть предоставлено право производить реквизиции с требованием от командующих войсками назначения для таковых реквизиций вооруженной силы»[2801].
Последний военный министр Временного правительства А. Верховский 20 октября на соединенном заседании Комиссии (Совета Российской Республики) по обороне и по иностранным делам констатировал: «Дача хлеба на Западном фронте уменьшена до 1 ф…, сейчас подается 20 вагонов вместо необходимых 122. На Северном фронте положение было настолько критическим, что потребовался подвоз провианта пассажирскими поездами; тем не менее фронт уже начинает испытывать голод… Весьма печально дело и в тыловых округах: Московский округ живет со дня в день, прибегая нередко к силе оружия для добывания припасов…». «На улучшение продовольственного дела нельзя надеяться в виду того, что все народное хозяйство неудержимо разрушается, и запасы продуктов истощаются. Уже сейчас недостаток продовольствия побуждает многие части грозить уходом с фронта…»[2802].
«Из армии, — записывал в дневник 8 ноября, сторонник кадетов, московский обыватель, — несутся мольбы, жалобы и стоны самого страшного содержания: «Медлить больше нельзя. Не дайте умереть от голода. Армия Северного фронта уже несколько дней не имеет ни крошки хлеба, а через 2–3 дня не будет и сухарей»… «Люди больны, раздеты, разуты и обезумели от нечеловеческих лишений»»[2803].
К этому времени военное министерство, министерство внутренних дел и продовольствия разработали меры по обеспечению правительственных продовольственных чиновников вооруженными отрядами, что бы, по словам американского историка П. Холквиста, заставить российских граждан выполнять свои «государственные обязанности»[2804]. «Почти независимо от смены режима, на протяжении ноября и декабря квартирмейстер армии продолжал приказывать квартирмейстерам различных фронтов отправлять воинские команды с фронта в распоряжение этих (губернских продовольственных) комитетов»[2805].
Однако и они оказались бессильны получить хлеб. И в этом не было ничего необычного, замечал видный представитель деловых кругов А. Бубликов, «как показывает опыт карательных в деревни экспедиций во время Великой французской революции…, мужик предпочитает умирать, а хлеба не отдает»[2806].
Наследство, которое досталось большевикам от царского и Временного правительств, наглядно демонстрирует динамика хлебозаготовок (Гр. 14). Если в 1915 г. среднемесячное задание по заготовкам было выполнено на 168 %, в 1916 г. — на 133 %, то в 1917 г. — только на 53 %[2807]. В продовольственном отношении, как и в финансовом, большевикам досталась полностью разоренная страна, стремительно катящаяся в пропасть голодной смерти и погромного хаоса.
И это притом, что урожая 1917 г. было достаточно для обеспечения всех нужд города и армии, при сохранении уровня потребления деревни на уровне 1910 г.[2808] Однако на деле город умирал от голода, а деревня в тоже время наоборот — расцветала:
Гр. 14.Заготовки хлебов к квартальному заданию, в %[2809]
Город
15 января 1918 г. Ленин телеграфировал в Харьков С. Орджоникидзе с мольбой «хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть…». Критичность сложившегося положения, характеризовал, тот факт, что второй человек в государстве, после Ленина — Троцкий 31 января был назначен главой Чрезвычайной Комиссии по снабжению и транспорту. Весной нехватка продовольствия достигла смертельно опасного предела, в городах северной полосы России разразился голод. «Хлебный паек в Петрограде доведен был в это время до одной восьмой фунта (~50 г.) на человека. Выдавалась тоненькая плитка плохого темного хлеба с примесью, напоминающая по размеру кусочек шоколада»[2810].
«Голод… с каждым днем становится все более и более угрожающим, — подтверждал в мае французский дипломат Л. Робиен, — В Петрограде норма хлеба сейчас 45 граммов в день, причем хлеба из соломы. Три дня его не давали вовсе, а на четвертый его заменили 45 граммами подмороженной картошки… В различных местах прошли стихийные митинги, красногвардейцы стреляли в рабочих. Между властью и рабочими, как когда-то между царем и его народом, встала кровь»[2811].
«Голод в Петрограде начался и растет с грозной силой, — писал в те дни М. Горький, — Почти ежедневно на улицах подбирают людей, падающих от истощения: то, слышишь, свалился ломовой извозчик, то генерал-майор, там подобрали офицера, торговавшего газетами, там модистку»; «Умирает Петроград как город, умирает как центр духовной жизни. И в этом процессе умирания чувствуется жуткая покорность судьбе, российское пассивное отношение к жизни»[2812]. Обращаясь к большевикам, Горький в отчаянии восклицал: «Парижскую коммуну зарезали крестьяне, — вот что нужно помнить рабочему. Вожди его забыли об этом»[2813].
В мае-июне большевики с трудом подавили голодные рабочие манифестации в Сормове, Ярославле, Туле, Нижнем Тагиле, Белорецке, Златоусте… 4 июня советник германской миссии в Москве К. Ризлер сообщал своему министру: «За последние две недели положение резко обострилось. Надвигается голод и его пытаются задушить террором. Давление, оказываемое кольчужным кулаком большевиков, огромно. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это, само по себе, не так уж плохо, но уже не может быть никакого сомнения в том, что физические средства, которыми большевики поддерживают свою власть, иссякают. Запасы бензина для автомобилей подходят к концу, и даже латышские солдаты…, уже не являются абсолютно надежными — не говоря уже о крестьянах и рабочих. Большевики чрезвычайно нервничают и чувствуют приближение своего конца, и поэтому все крысы начинают покидать тонущий корабль.…»[2814]. Численность ВКП(б) в те дни уменьшилась в 2 с лишним раза — до 150 тыс. человек.
«Перед лицом голода, у городского населения только два выхода: гибель или общественный контроль, — приходил к выводу Г. Уэллс, — У себя в Англии мы вынуждены были ввести контроль над распределением продовольствия, мы вынуждены были подавить спекуляцию суровыми законами. Коммунисты, придя к власти в России, немедленно провели все это в жизнь… сделав, таким образом, самый необходимый шаг для преодоления царящего в стране хаоса…, в России это пришлось делать на основе не поддающегося контролю крестьянского хозяйства и с населением недисциплинированным и не привыкшим себя ограничивать. Борьба поэтому была неизбежно жестока»[2815].
Деревня
Состояние деревни в марте 1918 г. М. Горький передавал из своего разговора с одним из крестьян: «самое интересное и значительное — буржуй растет… И такой, знаете, урожай на него, как на белый гриб сырым летом. Мелкий такой буржуй, но — крепкий, ядреный… Да, вот как вышло: социализм родил буржуя! Конечно — много разбито и ограблено, однако, награбленное пока еще не ушло из России, а только распределилось среди большего количества ее жителей. «Буржуя» стало больше на земле нашей, и я говорю вам, что хотя это и мелкий, но очень крепкий буржуй — он себя покажет!»[2816]
«У крестьян сытый вид, и я сомневаюсь, что бы им жилось много хуже, чем в 1914 г., — подтверждал Г. Уэллс, — Вероятно им живется даже лучше. У них больше земли, чем раньше, и они избавились от помещиков. Они не примут участия в какой-либо попытке свергнуть советское правительство, так как уверены, что, пока оно у власти, теперешнее положение сохраниться. Это не мешает им всячески сопротивляется попыткам Красной Гвардии отобрать у них продовольствие по твердым ценам. Иной раз они нападают на небольшие отряды красногвардейцев и жестоко расправляются с ними. Лондонская печать раздувает подобные случаи и преподносит их как крестьянские восстания против большевиков. Но это отнюдь не так. Просто-напросто крестьяне стараются повольготнее устроиться при существующем режиме»[2817].
«Крестьянам, — подтверждал в разговоре с У. Черчиллем Б. Савинков, — принадлежала теперь вся земля. Они убили или прогнали прежних владельцев. Сельские общины сделались хозяевами новых и хорошо обработанных полей. Помещичьи усадьбы, о которых они так давно мечтали, принадлежали теперь им. Не было больше помещиков. Не было больше арендной платы. Крестьяне сделались полными хозяевами земли со всеми ее богатствами»[2818].
Село превращалось «в самостоятельное, самоснабжающееся, в себе замыкающееся феодального типа «государство»»[2819]. «Крестьянин только что получил землю, он только что вернулся с войны в деревню, у него было оружие и отношение к государству весьма близкое к мнению, что такая вещь как государство вообще не нужно крестьянину, — пояснял весной 1918 г. член ЦК РКП(б) К. Радек, — Если бы попытались обложить его натуральным налогом, мы бы не сумели собрать его, так как для этого у нас не было аппарата, старый был сломан, а крестьянин добровольно ничего бы не дал. Нужно было, в начале 18-го года, сначала разъяснить ему весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права»[2820].
Свершая свою революцию, большевики даже не планировали отмены рыночных отношений в деревне: «Уничтожение частной собственности на землю нисколько не изменяет буржуазных основ торгового и капиталистического землевладения. Нет ничего ошибочнее того мнения, будто национализация земли имеет что-либо общее с социализмом или даже с уравнительностью землепользования…, — разъяснял Ленин в 1908 г., — Будет ли земля собственностью или «достоянием» всей страны, всего народа, от этого не меняется система хозяйства на земле, совершенно точно так же, как не меняется (капиталистическая) система хозяйства… Раз остается обмен, о социализме смешно и говорить»[2821].
«Революция наша (октябрьская) буржуазная, — повторял Ленин в ноябре 1918 г., — пока мы идем вместе с крестьянством, как целым. Это мы яснее ясного сознавали, сотни и тысячи раз с 1905 года говорили, что никогда этой необходимой ступени исторического процесса ни перепрыгнуть, ни декретами отменить не пробовали»[2822]. «В октябре 1917 года мы брали власть вместе с крестьянством в целом. Это была революция буржуазная, — повторял Ленин в марте 1919 г., — поскольку классовая борьба в деревне еще не развернулась… В стране, где пролетариату пришлось взять власть при помощи крестьянства, где пролетариату выпала роль агента мелкобуржуазной революции, — наша революция… до лета и даже осени 1918 года, была в значительной мере революцией буржуазной»[2823].
Большевики рассчитывали на то, что «уничтожение сословного крепостничества встретит поддержку всего крестьянства, как тяглового сословия. Подоходно-прогрессивный налог встретит поддержку огромного большинства крестьянства. Но, — неожиданно оказалось, отмечал Троцкий, что — законодательные меры в защиту земледельческого пролетариата не только не встретят такого активного сочувствия большинства, но и натолкнутся на активное сопротивление меньшинства»[2824].
Свои надежды большевики, первоначально, связывали с тем, что большинство крестьянства вступало за прогрессивное налогообложение. Например, при выборах во II-ю Государственную Думу крестьяне слали своим депутатам наказы, в которых, по словам Т. Шанина, «было выражено общее неприятие косвенному налогообложению, и требование прогрессивного и прямого подоходного налога (84 % наказов)»[2825]. Надежду давало и то, что во время революции «руководителями (крестьянского движения) были, — отмечал П. Маслов, — более зажиточные (богатых нет) крестьяне, более боязливыми были безземельные…»[2826].
Однако, кулачество изначально принявшее активное участие в борьбе с помещичьим землевладением, по мере углубления аграрной революции, становилось все более консервативной силой: «кулацкая верхушка деревни, крикливо в революционная в борьбе с помещиками, — отмечал ген. Н. Головин, — не хотела мириться с советской властью…»[2827].
Деревня оказалась «политически расколота» на «сильных» и «слабых» еще раньше — столыпинским аграрным законом, ставившим себе целью, как отмечал П. Маслов, не столько решение экономических задач, сколько политических, а именно: раскол деревни в целях укрепления принципа частной собственности на землю[2828]. «Мне мнится, — писал в ответ на этот закон С. Витте, — что… последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона. Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови»[2829].
Пророчество Витте стало приобретать реальные черты 12 лет спустя: «У нас нет другого выхода, — указывал 9 мая 1918 г. нарком продовольствия А. Цюрупа, — как объявить войну деревенской буржуазии, которая имеет значительные запасы даже недалеко под Москвой и не дает их ни голодающей Москве, ни Петрограду, ни другим центральным губерниям», «речь идет о войне, только с оружием в руках можно получить хлеб»[2830].
И 13 мая был принят Декрет о введении продовольственной диктатуры, в котором предписывалось «на насилия владельцев хлеба над голодающей беднотой ответить насилием над владельцами хлеба»[2831]. Наркому продовольствия были предоставлены чрезвычайные полномочия «по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими». Все организации и учреждения обязывались «безоговорочно и немедленно» исполнять все распоряжения наркома, касающиеся продовольственных вопросов. Крестьянам устанавливались нормы душевого потребления: 12 пудов зерна, 1 пуд крупы на год и т. д. Сверх этого весь хлеб считался излишками и подлежал отчуждению. Изъятие продовольствия в деревнях осуществлялось продовольственными отрядами, в которые по очереди посылались рабочие.
До января 1919 г. Петроградский Совет направил 189 отрядов общей численностью 72 тыс. человек. Продовольственные отряды вскоре были преобразованы в «Продармию». Численность бойцов продотрядов в октябре 1918 г. составляла 23 тыс. человек и достигала максимальной численности 62 тыс. к декабрю 1920 г., на 1 января 1921 г. сократившись до 49 тыс.[2832]
Однако сил одних продотрядов, для получения хлеба из деревни, оказалось недостаточно. И уже в середине мая председатель ВЦИК Я. Свердлов предложил «расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря… разжечь там гражданскую войну…», чтобы получить хлеб у крестьян[2833]. 4 июня Троцкий подтверждал: «Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб»[2834].
И 11 июня, в соответствии с декретом правительства, началось создание комитетов бедноты, которым за содействие в изъятии хлеба у кулаков, давалось право на распределение конфискованной у кулаков собственности среди сельской бедноты, а так же на получение части изъятого хлеба. «Ни один пуд хлеба, не должен оставаться в руках держателей…, — призывал Ленин, — Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, врагами народа, предавать их революционному суду с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению на срок не менее 10 лет, изгонялись навсегда из общины, а все их имущество подвергалось конфискации…»[2835].
Отчаянный радикализм войны за хлеб наглядно передает проект декрета, который 10 августа Ленин предложил наркому продовольствия Цюрупе: взять «…в каждой хлебной волости 25–30 заложников из богачей, отвечающих жизнью за сбор и ссыпку всех излишков». Цюрупа ответил, что для взятия заложников нет реальных сил. Тогда Ленин отправил ему вторую записку: «Я предлагаю «заложников» не взять, а назначить поименно по волостям. Цель назначения именно богачи, так как они отвечают за контрибуцию, отвечают жизнью за немедленный сбор и ссыпку излишков хлеба в каждой волости»[2836].
На попытки изъятия хлеба деревня ответила яростным сопротивлением: только в 20 районах центральной России в 1918 г. вспыхнуло 245 крупных крестьянских восстаний[2837]. В селах и деревнях разыгрывались настоящие сражения. В августе 1918 г. Ленин озабоченный размахом крестьянского восстания в Пензенской губернии, телеграфировал в губисполком требуя: «Провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города»[2838]. Радикализации крестьянства способствовала практика продотрядов и комбедов. Как свидетельствовала одна из сводок Наркомпрода по Пензенской губернии: «Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя»[2839].
В этих условиях, отмечает историк С. Павлюченков, уже в начале августа Ленин начинает достаточно решительно пересматривать крестьянскую политику, ищет способы «нейтрализовать в гражданской войне наибольшее возможное число крестьян»[2840]. Был принят целый ряд декретов и постановлений, призванных внести элементы соглашения с крестьянством. В частности, были утроены твердые цены на хлеб, 5 августа издается декрет об обязательном товарообмене в хлебных губерниях, по которому продорганы обязывались компенсировать часть сдаваемого крестьянами хлеба промышленными товарами[2841].
В тот же период, в ряде своих выступлений и обращений, Ленин подчеркивает, что «средний крестьянин нам не враг», «со средним крестьянством социалистическое правительство обязано проводить политику соглашения»[2842]. 17 августа появляется «строжайший» циркуляр за подписью Ленина в котором подчеркивалось, что Советская власть всегда «стремилась и стремится к удовлетворению нужд среднего крестьянства, наряду с нуждами городских рабочих и деревенской бедноты»[2843].
После завершения «Красного террора», осенью 1918 г. большевики предпримут несколько попыток вернуться к экономическим методам хозяйствования, так 30 октября была сделана попытка ввести продналог, а затем из-за быстрого обесценивания денег перейти к натуральному обмену — бартеру с деревней (в хлебных местностях 85 % стоимости товаров, крестьяне должны были оплачивать натурой.) В декабре были отменены «комбеды»[2844].
Однако уже в 21 ноября Совнарком принял декрет об организации снабжения, который упразднял остатки частноторгового аппарата и возлагал на комиссариат продовольствия обязанность заготовки и снабжения населения всеми предметами личного потребления и домашнего хозяйства[2845]. Против продолжения политики продовольственной диктатуры выступил председатель Моссовета Л. Каменев, который 8 декабря обвинил Наркомпрод в полном провале дела, и заявил, что надежды на получение продовольствия нет. «Ничего нет, и ничего не будет»[2846]. Но большевики будут вынуждены пойти еще дальше…
Новый этап мобилизации хлебозаготовок, начавшийся в конце 1918 г., был связан с началом полномасштабной интервенции и гражданской войны. В результате наступления антибольшевистских сил к осени 1918 г. основные сельскохозяйственные центры, поставщики товарного хлеба Украины, Дона, Кубани, Поволжья и Сибири, перешли под контроль националистических, интервенционистских и белых армий (Кр. 3). «Красные» контролировали в основном северную и центральную промышленную часть страны, где сбор основных хлебов, за вычетом на посев, в 1913 г. составлял менее 15 пудов на душу населения, т. е. был ниже прожиточного минимума. В то время как в Кубани и Ставрополье сборы достигали 75 и 88 пудов, соответственно[2847].
В этих условиях центральным районам, отмечал меньшевик А. Мартынов, «грозила голодная смерть»[2848]. «Это уже не оскудение, — подтверждали в те дни Известия Народного Комиссариата Продовольствия, — это картины… предсмертной агонии»[2849]. После того, как Московское большевистское правительство оказалось «отрезанным от районов хлебных житниц Юга России и Сибири. Под владычеством большевиков оставались области, нуждавшиеся в привозном хлебе. В таких условиях детище Ленина…, — подтверждал «белый» ген. Н. Головин, — конечно жить не могло»[2850].
Политика «военного коммунизма» в отношении крестьянства была введена декретом Совнаркома от 11 января 1919 г. и основывалась на продразверстке — обязательной сдаче крестьянами государству всех излишков хлеба и фуража. Государственные органы давали планы по изъятию продовольствия, при этом использовался традиционный для общины принцип круговой поруки. В стране была запрещена частная торговля хлебом и другими продуктами, введена карточная система, в том числе и на промышленные товары повседневного спроса[2851].
Кр. 3.Остаток основных хлебов, за вычетом на посев, пуд/на душу населения, в среднем за 1908–1912 гг., (в масштабе серого)[2852]с границами фронтов гражданской войны к сентябрю 1918 г.
Начало полномасштабной интервенции и гражданской войны привело к постепенному свертыванию «гражданской войны в деревне», и мобилизации ее против «внешнего врага», угроза которого, с полным основанием, ассоциировалась у крестьян с возвратом прежних дореволюционных отношений и с потерей уже поделенной ими земли. Вместе с тем, мобилизация армии и промышленности резко повысили, необеспеченный товарами и деньгами спрос на продовольствие, что привело к еще большему ужесточению политики «военного коммунизма», по сравнению даже с продовольственной диктатурой. «Своеобразный «военный коммунизм» состоял в том, — указывал на его особенности Ленин, — что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих…»[2853].
В ответ на введение продразверстки деревня ответила новым взрывом крестьянских восстаний. В мае 1919 г. произошло 93 крестьянских восстания в Киевской, Черниговской, Полтавской губерниях и в окрестностях Одессы. За первые двадцать дней июля официальные данные ЧК сообщают о 210 восстаниях, в которых приняло участие несколько сотен тысяч крестьян… В феврале-марте 1920 г. новое грандиозное волнение, так называемое «вилочное восстание» охватило обширное пространство между Волгой и Уралом, Казанскую, Симбирскую и Уфимскую губернии. За несколько недель восстание охватило десятки уездов. Численность повстанческой крестьянской армии «черных орлов» в момент наивысшего подъема достигала 50 тысяч человек. Части ЧК и ВОХРа, вооруженные пушками и пулеметами, безжалостно истребляли повстанцев с их вилами и пиками. За несколько дней тысячи крестьян были убиты и сотни сел сожжены[2854].
Быстрое подавление «восстания вил» не остановило крестьян, пламя их волнений вспыхнуло вновь и распространилось на центральные, и средневолжские губернии, также сильно затронутые реквизициями: Тамбовскую, Пензенскую, Самарскую и Саратовскую.
Но отступать большевикам было некуда, голод в городах делал их своими заложниками: «первый вопрос — продовольствие, — констатировал этот факт Троцкий в феврале 1920 г., — Рабочие Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенского района, Донецкого бассейна и даже Урала терпят жесточайшую продовольственную нужду, а временами тяжко голодают. Голодают московские и питерские пролетарии не день и не два, а в течение уже нескольких лет. Голодают железнодорожные рабочие. От голода слабеет не только тело человека, но и его дух. Руки опускаются, падает воля. Трудно поднять голодных рабочих на напряженную, энергичную, согласованную работу. Первым делом нужно накормить рабочих. Нужно собрать для промышленности хоть небольшой продовольственный фонд (запас) или — говоря по-военному — создать продовольственную базу. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет поставил задачу: собрать 300 миллионов пудов продовольствия на поддержку промышленных и транспортных рабочих. Много ли это? Нет, ничтожное число. До войны помещики, спекулянты и кулаки ежегодно вывозили за границу по 600 миллионов пудов, по 750 и по 900, т.-е. в два, два с половиной и три раза больше того, что нам необходимо собрать теперь… А урожай хлебов всей России составлял в среднем почти три с половиной миллиарда пудов. Таким образом, запас в 300 миллионов пудов совсем небольшое число, около десятой доли всего урожая, т.-е. 4 фунта с пуда. Кто может и должен этот фонд создать? Крестьянство…»[2855].
Подводя итог «битве за хлеб» историк и мыслитель Л. Карсавин уже из эмиграции писал: «Тысячи наивных коммунистов… искренне верили в то, что, закрывая рынки и «уничтожая капитал», они вводят социализм… Но разве нет непрерывной связи этой политики с экономическими мерами последних царских министров, с программой того же Риттиха? Возможно ли было в стране с бегущей по всем дорогам армией, с разрушающимся транспортом… спасти города от абсолютного голода иначе как реквизируя и распределяя, грабя банки, магазины, рынки, прекращая свободную торговлю? Даже этими героическими средствами достигалось спасение от голодной смерти только части городского населения и вместе с ним правительственного аппарата — другая часть вымирала. И можно ли было заставить работать необходимый для всей этой политики аппарат — матросов, красноармейцев, юнцов-революционеров — иначе как с помощью понятных и давно знакомых им по социалистической пропаганде лозунгов?.. Коммунистическая идеология оказалась полезной этикеткой для жестокой необходимости…»[2856].
То что для карсавиных было «этикеткой», то было поистине «религиозной» верой для тех, кто спасал города от голодной смерти, пробуждая в них энергию и волю к действию. Без этой веры, никакого спасения государства, никакого возрождения быть не могло. И именно эта вера давала большевикам то доверие масс, которое позволило им применить те меры принуждения, на которых настаивали и царское, и Временное правительства, но которые они так и не смогли применить, поскольку радикальные меры может использовать только то правительство, которое пользуется доверием народа, и только опираясь на это доверие.
«Битва за хлеб», была вопросом жизни и смерти, но она была не исключением, а лишь частью общей борьбы за выживание. «Непосредственная причина крушения России — последняя война, которая привела ее к физическому истощению… История не знает ничего, подобного крушению, переживаемому Россией. Если это процесс продлиться еще год, — замечал Г. Уэллс в 1920 г., — крушение станет окончательным. Россия превратиться в страну крестьян; города опустеют и обратятся в развалины, железные дороги зарастут травой. С исчезновением железных дорог, исчезнут всякие остатки центральной власти»[2857].
Тотальная мобилизация
Страна наша разорена плохим управлением и войной.
«Есть положения в экономической и хозяйственной жизни, которые не зависят от воли отдельных лиц, от их желания и симпатий, от их стремлений. Есть состояния государственной и экономической жизни, которые повелительно диктуют определенные формы для государственного управления и вмешательства, вопреки иногда даже воле и желанию отдельных людей…, — приходил к выводу в мае 1917 г. министр Временного правительства, член ЦК партии кадетов А. Шингарев, — По мере того, как шла война в государствах не только воюющих, но и в нейтральных из месяца в месяц, из года в год, мы наблюдаем проявление и расширение до небывалых и невиданных форм вмешательства государства в общественно-социальную и хозяйственную жизнь страны… На этот же путь с неумолимой логикой событий войны была вовлечена и наша родина»[2859].
С особой контрастностью эту закономерность во время Первой мировой войны демонстрировал пример таких оплотов демократии и богатейших стран мира, как Великобритания и США, которых английские экономические историки Первой мировой С. Бродберри и М. Харрисон отнесли к странам «периферии», по сравнению со странами «линии фронта» — Россией, Францией и Германией[2860].
Великобритания
Закон о защите королевства был принят 8 августа 1914 года. Представление о его сущности давали разъяснения премьер-министра Д. Ллойд Джорджа: «Он дает нам полнейшую власть над всеми заводами и фабриками страны… Государственные заказы должны иметь преимущество, ибо иначе не останется страны, для нужд которой вообще стоило бы работать. Мы можем неограниченно распоряжаться всеми заводами как таковыми, можем распоряжаться всеми машинами и станками на них… Почему потребовали мы такие полномочия? Потому, что обладание этими полномочиями сберегает время, которое иначе по необходимости затрачивалось бы на убеждение. Это ограждает нас от любых задержек, которые могли бы иметь место, если бы вам пришлось столкнуться с упрямством, непонятливостью или эгоизмом со стороны того или другого лица, с кем вам надлежит иметь дело»[2861].
«Эта величайшая война требует чудовищных усилий и огромных жертв — добавлял в ноябре 1914 г. Д. Ллойд Джордж, — жертв достоянием и богатством, всем тем, что подразумевается за этими словами. Нельзя участвовать в войне, подобной нынешней, без огромного напряжения всех источников ресурсов нашей страны, а война эта обойдется дороже всех прежних войн»[2862].
«Мы оборудовали в различных частях страны 16 национальных заводов. Надзор за ними и управление будет в руках нации. Мы снабжаем эти заводы необходимыми машинами и рабочей силой. Часть этих машин получена непосредственно по заказам от машиностроительных заводов, часть — путем реквизиции у существующих фирм…, — говорил в 1915 г., отчитываясь перед избирателями, Д. Ллойд Джордж, — Преимущество национального завода по производству снарядов перед кооперацией нескольких (частных) существующих предприятий заключается в большей экономии средств. Мы убеждены, что сможем производить снаряды по гораздо более низкой цене, чем сейчас получаем их. Возможен будет лучший контроль, легче будет установить надзор за ходом работ и, как мы полагаем, будет меньше трений с рабочими. Мы полагаем, что рабочие, может быть, охотнее согласятся отказаться от своих стесняющих их обычаев, работая на национальных заводах, где трудно предположить, что кто-либо извлечет выгоду, кроме нации… мы распорядились подчинить непосредственному контролю правительства все наиболее значительные машиностроительные предприятия… мы вынуждены немедленно оборудовать 10 больших национальных заводов в добавление к шестнадцати существующим. Это будут правительственные предприятия, руководимые правительством…»[2863].
Был установлен жесткий контроль за уровнем заработной платы и прибылями предпринимателей, строго запрещались стачки, вводился принудительный арбитраж по трудовым конфликтам. «Английское правительство могло мобилизовать каждого гражданина. Закон давал право освобождать военнообязанного от воинской повинности под условием исполнения им другой работы и фактически он должен был работать столько, — сколько, где и как укажет военное ведомство. Сводилось это к тому, что все рабочие были прикреплены к рабочему месту»[2864].
Обосновывая действия правительства, Д. Ллойд Джордж в 1915 г. заявлял: «Можем ли мы достичь этой важнейшей цели (победы), не применяя на время войны дальнейших принудительных мероприятий, которым должны беспрекословно подчиняться все граждане? Что касается предпринимателей, то, как я уже указал, мы решили, что возможность прибегать к мерам принуждения имеет существенное значение для наилучшего использования их ресурсов…»[2865].
Британское правительство пошло так далеко по пути государственного регулирования, что, по словам министра продовольствия Е. Ллойда, в конечном счете «приблизилось к государственному социализму»[2866].
США
Соединенные Штаты приняли закон о национальной обороне в июне 1916 г., т. е. более чем за полгода до того, как просто продекларировали свое вступление в войну. (Через полтора года декабрю 1917 г., в Европе было всего 4 американских дивизии, по сравнению с 202 русскими и 89 британскими[2867].) Но уже с середины 1916 г. началось, по словам американского экономиста Р. Хиггса, «грандиозное по масштабам и абсолютно беспрецедентное вторжение федеральных органов власти в экономическую жизнь страны. К моменту заключения перемирия государство взяло в свои руки океанские и железнодорожные перевозки, телефонную и телеграфную связь; оно распоряжалось сотнями заводов, да и само стало крупным предпринимателем…, торговало зерном; ссужало — прямо или косвенно — огромные суммы разным предприятиям и регулировало частную эмиссию ценных бумаг… Короче говоря, оно активно искажало работу рынков или полностью вытеснило их, создав то, что некоторые современники прозвали «военным социализмом»»[2868].
И «буквально во всех случаях Верховный суд признал чрезвычайные полномочия правительства в 1917–1918 гг. конституционными»[2869]. Пример этих чрезвычайных полномочий давал закон о национальной обороне, согласно которому, если владелец соответствующих ресурсов отказывается выполнять заказы правительства «по разумной цене, устанавливаемой министром обороны», то президент «уполномочен немедленно принять во владение любой подобный завод и… производить там… ту продукцию или материалы, которые могут потребоваться», а собственник признается «виновным в уголовном преступлении»»[2870]. Другой пример давал Закон о продовольственном контроле 1917 г., который предоставлял правительству право национализировать предприятия, контролировать производство и распределение продовольствия и топлива, и цены на них[2871].
Так же как и другие страны США во время войны столкнулись со все более обостряющимся противоречием между трудом и капиталом. «Забастовки, — по словам Р. Хиггса, — грозили сорвать программу мобилизации экономики»: с 1914 по 1917 гг. количество забастовок выросло с 1024 до 4450, их было «больше, чем когда бы то ни было». Наиболее популярной мерой борьбы с забастовками стали законы, получившие название «работай или воюй», угрожавшие рабочим в случае участия в забастовках призывом на военную службу[2872].
В соответствии с Актом о шпионаже, попытка вмешательства или подрыва вооруженных сил США во время войны или помощи врагу, наказывалась штрафом в 10 000 долл. или 20 годами тюрьмы, и вплоть до смертной казни за предоставление информации противнику[2873]. Акт о шпионаже по своей сути являлся развитием британского «закона об обороне Индии», принятого в 1915 г., и вводившего строжайшую цензуру, учреждавший специальные трибуналы, приговоры которых не подлежали обжалованию.
«В неприятельских демократических государствах правительственная власть, — замечал ген. Э. Людендорф, — все больше приобретала характер диктатуры»[2874]. Во время Первой мировой «законодатели на Капитолийском холме…, — приходил к подобным выводам в 1921 г. историк К. Бердаль, — учредили в Белом доме диктатуру»[2875].
Монархия
Объявляя войну, Германия несомненно учитывала, в числе других причин нашей слабости, также и устарелость нашей государственной организации, совершенно неприспособленной к разрешению трудной проблемы мобилизации и организации народно-хозяйственных сил страны.
Россия, наряду с Францией и Германией, относилась к странам «линии фронта», и в ней подчинение частных заводов общевоенным целям началось с 4 сентября 1914 г., когда для них была установлена первоочередность военных заказов по сравнению с частными. В октябре, по представлению Военного совета и Совета министров, Николай II утвердил «установление особых мер надзора за деятельностью частных заводов в военное время»[2877]. «При существовавшем убеждении, что предстоящая большая война будет молниеносной, 2–6 месяцев»[2878], этих мер казалось вполне достаточно.
Однако война скоро показала, что эти расчёты оказались глубоко ошибочны. Реальность стала очевидной весной 1915 г., когда 21 марта начштаба Ставки сообщал военному министру: «Свершился факт очищения Перемышля. Брусилов ссылается на недостаток патронов… Из всех армий вопль — дайте патронов»[2879]. Но патроны были только вершиной айсберга: «Недостаток винтовок в действующих армиях возрастал с каждым месяцем войны, и 4 (17) июня 1915 г. Ставка верховного главнокомандующего телеграфировала начальнику ГАУ: «положение с винтовками становится критическим; совершенно невозможно укомплектовать части ввиду полного отсутствия винтовок…»[2880]. Не было и снарядов, в результате «русские армии, — отмечал Д. Ллойд Джордж, — шли на убой под удары превосходящей германской артиллерии и не были способны оказать какое-либо сопротивление»[2881].
«Основная ошибка заключалась в том, что генеральный штаб царской армии проглядел главнейший фактор боевой мощи современных армий — экономическое оружие, не учел того, что война будет проявляться не только в столкновении вооруженных сил и работе тыла армий, но и в борьбе народных хозяйств. Верхи царской армии не предусмотрели того, что колоссальные потребности войны нельзя покрыть никакими запасами мирного времени, как бы велики они ни были…, — приходил к выводу начальник Управления полевого генерал-инспектора артиллерии при Ставке Верховного Главнокомандующего ген. Е. Барсуков, — правительство России не подготовило к большой войне и не мобилизовало промышленность и все прочие производственные силы страны — вот в чем кроется основная причина бедствий русской армии»[2882].
Только поражения Русской армии 1915 г. и полученный «кровавый опыт, — подтверждал Деникин, — привел, наконец, к простой идее мобилизации русской промышленности…»[2883].
При этом правительство сразу же столкнулось с целым рядом проблем. Одна из основных, по мнению начальника главного артиллерийского управления (ГАУ) А. Маниковского, заключалась в том, что правительственные «ведомства работали — каждое само по себе, обособленно от других, стремясь присвоить себе побольше тех или иных преимуществ, хотя бы и в ущерб другим и общей пользе государства»[2884]. Этот факт подтверждался в записке Министерства финансов, в которой указывалось, что «ведомственная политика должна быть заменена правительственной политикой, опирающейся на единый план, обязательный для всех ведомств — будущее России властно требует создания должной планомерности правительственных экономических преобразований»[2885].
Торгово-промышленные круги выдвинули свою, альтернативную идею мобилизации промышленности, поскольку «чем дальше, тем все шло хуже и, — по словам председателя Государственной Думы М. Родзянко, — не оставалось сомнений, что правительство не умеет и не может справиться с организацией тыла»[2886]. «Изучая действия правительственных органов с начала войны, мы приходим к убеждению, что эти органы не были на высоте требований, — подтверждал один из богатейших промышленников России П. Рябушинский в августе 1915 г., — и что снабжение (армии) не было организовано соответственно размаху войны»[2887].
Идея самоорганизации торгово-промышленных кругов прозвучала еще в мае, когда на 9-ом Съезде промышленников П. Рябушинский, только что вернувшийся с фронта, заявил «о необходимости немедленной мобилизации всех сил промышленности для снабжения армии всем необходимым»[2888]. Эти выводы были поддержаны представителями крупной промышленности и финансового капитала (А. Вышнеградским, А. Путиловым, В. Литвиновым-Фалинским), предложившими «хотя бы даже принудительным порядком, приступить к составлению плана объединённой работы частных заводов»[2889].
Ключевую роль в этом деле, по мнению промышленников, должны были сыграть крупные предпринимательские объединения в форме синдикатов. Подчеркивая их значение «Известия Московского военно-промышленного комитета», вместе с «Торгово-промышленной газетой», утверждали, что «из промышленных соглашений частнохозяйственного характера они переродились в экономические организации крупного государственного значения, все производительные функции которых, под руководством государственной власти, направлены к одной цели — к защите страны»[2890].
Самоорганизация промышленности была утверждена правительством в августе 1915 г. в виде положения о военно-промышленных комитетах (ВПК). Обосновывая их необходимость, председатель совета Съездов представителей промышленности и торговли В. Жуковский указывал, что «такого рода стремление возникло именно потому, что русская правительственная власть с задачей этой (мобилизацией промышленности) не справляется»[2891]. Военно-промышленный «комитет, — добавлял П. Рябушинский, — должен быть распорядителем, регулятором производства, а не действовать по инспирациям свыше»[2892].
В пользу промышленников говорил тот факт, что именно мобилизация частной промышленности, как отмечал Деникин, сыграла решающую роль в обеспечении армии боевыми средствами: «дело, вырвавшееся из мертвящей обстановки военных канцелярий, пошло широким ходом…»[2893]. Наглядный пример тому приводил выдающийся химик В. Ипатьев, который отмечал, что «увеличение выработки взрывчатых веществ было исключительно достигнуто оборудованием частных заводов, производительность которых возросла чуть не в 50 раз (с 1,4 до 74 т. п.), — в то время как казенные заводы увеличили свою производительность к сентябрю 1915 года только в два раза (с 5 до 11,5 т. п.)»[2894].
«Без частной промышленности, — подтверждал начальник ГАУ А. Маниковский, — военному ведомству не обойтись, и действительность показала, что эта промышленность во время войны удовлетворяет потребности армии в гораздо большей степени, чем казенные заводы и, что, кроме того, она, вообще, в гораздо сильнейшей мере, чем казенная способна к быстрому развертыванию»[2895]. Однако при этом, отмечал А. Маниковский, частная промышленность обладает одним роковым недостатком — завышением цен на свою продукцию: «из рассмотрения этих цен видно, что уже далее идти некуда, а между тем цены все растут и растут… Предел этому могли бы положить только мощные казенные заводы, если бы их было достаточно, а т. к. их, к сожалению, очень немного, то они и оказались бессильными против этого явного грабежа казны»[2896].
Компромиссной попыткой объединения эффективности частной промышленности и государственных интересов, после жестких обсуждений и непримиримой критики[2897], стало создание в августе 1915 г. 4-х «Особых совещаний по обороне», в которые должны были войти представители банков, промышленности, общественности, законодательных учреждений, правительства и военного ведомства.
Таким образом, «в экономической жизни встречаются две тенденции — с одной стороны, государство все более проникает во внутренние отношения частнохозяйственной деятельности, и с другой — торговля и промышленность проявляют черты необходимой самоорганизации в широком государственном стиле. Все эти связанные с войной хозяйственные мероприятия, — отмечал в 1916 г. Вестник финансов, промышленности и торговли, — не могут пройти бесследно для будущего. Организационное творчество, проявляемое сейчас в форме создания Центральных закупочно-распределительных учреждений, оставит свое наследие мирному времени в том или ином виде»[2898].
Первым же следствием этих процессов, уже во время войны, стало все более нарастающее обострение противоречий между интересами частной промышленности и государством:
Причина этого явления, по мнению М. Родзянко, заключалась в том, что деятельность Особого Совещания по обороне «была не по нутру правящим кругам. Вторжение живого общественного элемента в замкнутые формы бюрократического строя раздражало правящие круги»[2899]. Тем не менее, пока во главе военного министерства стоял Поливанов «дело шло более или менее гладко», но замена его 15 марта 1916 г. «генералом Шуваевым сразу изменила взаимоотношения. Новый военный министр не видел надобности подчиняться постановлениям Особого Совещания»[2900]. Еще более непримиримую позицию занял последний военный министр империи М. Беляев, который, по словам А. Нокса, «чувствовал, что в его борьбе за порядок все ополчились против него, но будучи министром, он все равно должен продолжать свой долг»[2901].
В свою очередь ген. А. Маниковский видел причину кризиса «Особых совещаний…» в том, что в «результате (их создания) начальники главных довольствующих управлений перестали быть хозяевами вверенного им дела, и являлись лишь приказчиками Особого совещания по обороне. И если, тем не менее, в некоторых областях этого снабжения результаты получались не очень плохие, то надо отметить, что это случилось не «благодаря Особому совещанию», а «несмотря на Особое совещание»»[2902].
Еще большую угрозу, по словам Маниковского, представлял тот факт, что после создания Особого совещания «ГАУ оказалось еще более бессильным бороться с нахрапом тех алчных предпринимателей, которые организовали крестовый поход на казенный сундук под видом спасителей для армии…, так как получившие отказ знали, куда теперь апеллировать… и которые так изощрялись в подстраивании разных «форс-мажоров»…, (что) стали по этой части положительно виртуозами, состязаться с которыми было явно не по силам казенным юрисконсультам»[2903].
Но основной причиной кризиса являлся тот факт, что Особые совещания так и не смогли осуществить необходимую мобилизацию экономики и промышленности. «Могло ли Особое совещание изменить систему, внести какой-то новый дух в нашу растленную атмосферу бесхозяйственности, медлительности, взяток и безответственности? В это, — отмечал Я. Букшпан, — никто не верил»[2904]. «В Особом Совещании своя работа, с которой оно не справляется, — подтверждал последний председатель Особого совещания по обороне М. Беляев, — между тем я замечаю вредное для дела стремление все задерживать за собой, упраздняя постоянно работы Главных управлений Военного министерства»[2905].
«Действительно, все члены его (Особого совещания) лезут из кожи, чтобы «облагодетельствовать и спасти Россию» и благими его намерениями можно было бы вымостить не один ад. Но что толку от этого? — риторически вопрошал летом 1916 г., А. Маниковский, — Что и может сделать председатель Особого совещания с путями сообщения, с торговлей и промышленностью, с земледелием и прочими «удельными княжествами», из коих каждое ведет свою политику и при всяком случае норовит показать, что я де, мол, «сам с усам». Как же при таких условиях можно добиться того максимума производительности…»[2906].
Приводя пример бесхозяйственности из «жизни», со сгнившими сотнями тысяч пудов мяса, министр земледелия А. Наумов находи главную причину этого в том, что «по обыкновению, министерства не могли между собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. Это было так же нелепо, как и многое другое: точно сговорились все делать во вред России…»[2907].
Несколько подобных примеров приводил ген. А. Нокс, в разговоре с военным министром ген. М. Беляевым, в марте 1917 г.: «на различных станциях накопилось 3995 тонн меди и (Нокс) указал, что производителям приходится трудно, когда их деньги на неопределенное время заморожены в слитках меди. Генерал ответил, что причиной этого является никуда негодная работа Металлургического комитета (Особого совещания)»[2908]. «Разлад на железных дорогах был вызван прежде всего нехваткой двигателей…», однако Беляев ничего не мог сделать поскольку «все заводы были частными и из-за низкой предлагаемой цены, они естественно, отказались от производства и ремонта двигателей, занявшись вместо этого более выгодными работами»[2909].
В связи с кризисом на железных дорогах А. Нокс предложил использовать для транспортировки угля внутренние водные артерии, на что М. Беляев «ответил, что все пароходные компании являются частными, и для того, чтобы серьезно заниматься ими, требуется новый отдел, который «может принести больше вреда, чем пользы». Иными словами, — приходил к выводу А. Нокс, — правительство уклоняется от данной задачи. Они приходят в ужас от одной мысли о том, что это приблизит социализм!»[2910].
«Глубочайшая ошибка всех мероприятий, имевших место до сих пор, как государственных, так и общественных, — приходил к выводу в 1916 г. видный экономист В. Громан, — заключается в том, что все время желали частично регулировать отдельные стороны экономической жизни страны, и в том, что не ставили вопроса во всем грандиозном объеме, вопроса о целостной системе регулировки и производства, и торговли, и транспорта, и распределения, и, наконец, потребления»[2911]. Подобные выводы содержались в докладе «К вопросу объединения мероприятий по снабжению», в котором говорилось об отсутствии согласованности в деятельности всех организаций по обеспечению военных нужд. Много сил направлялось на одно и то же дело. Они «не только затрачиваются часто понапрасну, но столкновение инициатив наносит прямой вред делу»[2912].
Те же выводы звучали в записке главноуполномоченного Всероссийского союза городов, в которой отмечалось, что «между деятельностью четырех Особых совещаний и комитетами при Министерстве торговли, между которыми искусственно разорваны вопросы народного хозяйства, не было установлено надлежащей связи и согласованности»[2913]. Уже в июне 1916 г. вл. кн. Сергей Михайлович приходил к выводу, что «ничто не сможет снизить цены в больших городах, кроме назначения диктатора, который один мог бы координировать работу различных министерств»[2914].
Кризис Особых совещаний привел правительство к выводу о необходимости все большей концентрации мобилизационной политики в руках государства. Тенденции «к расширению функций действующих комитетов по регулированию промышленности и усилению вмешательства чиновников в их дела»[2915], стали вполне очевидны уже в начале 1916 г. Так, в марте 1916 г. член Особого совещания по обороне видный кадет Н. Некрасов замечал: «Когда учреждался этот орган, то предполагалось, что он будет органом контроля за деятельностью ведомств. Настоящая картина получается совершенно иная…, ведомства стремятся осуществить обратное — прибрать, что называется, под свой контроль общественные учреждения»[2916].
Эти тенденции вызвали резкую ответную реакцию торгово-промышленных кругов. Она прозвучала в одном из наказов II съезда Военно-промышленных комитетов (ВПК) в феврале 1916 г.: «съезд настаивает на том, чтобы правительство прекратило систематическую борьбу с общественностью, препятствующую немедленной планомерной организации страны для победы»[2917]. 12 марта 1916 г. П. Рябушинский в своей докладной записке на имя председателя Совета министров, прямо указывал на «стремление со стороны Министерства торговли и промышленности получить общее право на принудительное, через комитеты, регулирование производства, с правом принудительного открытия торговых книг, до сих пор почитавшихся неприкосновенными; принудительного назначения цен; секвестра предприятий и т. п.» И этот проект даже не обсуждался представителями торговли и промышленности[2918].
Летом 1916 г. МВД и Министерство торговли и промышленности настаивали уже на полном упразднении ВПК, однако эти предложения были решительно отвергнуты председателем Особого совещания военным министром Д. Шуваевым, поскольку «самое создание теперешних военно-промышленных комитетов было обусловлено несостоятельностью правительства в деле удовлетворения всех военных потребностей»[2919].
Тем не менее, спустя несколько дней–22 июня 1916 г. Совет министров постановил, во-первых, «постепенно сокращать посредничество комитетов в деле военных заказов и по возможности сдавать последние непосредственно подлежащим предприятиям», во-вторых, публиковать сведения о деятельности ВПК и, в-третьих, отменить запрещение военной цензуре пропускать всякую критику деятельности ВПК. Николай II по этому поводу собственноручно «начертал» резолюцию: «Давно пора было это сделать, очень одобряю»[2920].
Вообще «деятельность ВПК в Особом совещании по обороне, — отмечал Я. Букшпан, с самого начала, — внушало тревогу правительству, и наконец побудило правительство объявить открытую борьбу военно-промышленным комитетам»[2921]. В середине октября 1916 г. министр торговли и промышленности уже требовал предоставления ему права устанавливать высшие предельные цены, назначать частные и общие реквизиции… Однако Совет министров не решился одобрить подобные меры[2922].
Основная причина этого заключалась в политической радикализации торгово-промышленных кругов, в ответ на усиление тенденций царского правительства к «огосударствлению» предприятий[2923]. Уже в феврале 1916 г. Общее собрание членов II съезда ВПК приняло резолюцию призывавшую «добиваться организации народного представительства и местных самоуправлений на началах всеобщего и равного избирательного права, решительно стать на путь борьбы за власть и создать ответственное правительство, опирающееся на организованные силы народа»[2924].
«Со второго съезда (ВПК, февраль 1916 г.) в деле военного снабжения как во всех вопросах, связанных с организацией народного хозяйства, борьба «общества» и «правительства» приняла резкие формы и борьба общественных организаций становилась все более самодовлеющей, конкурирующей с правительственными органами»[2925]. Именно из политических соображений, по мнению Я. Букшпана, председатель Совета министров (Штюрмер), стремился к возможно большему умалению закона 17 августа об Особых совещаниях, посредством создания над ними незаконных органов, вроде «Совещания пяти министров» или «Особого комитета по борьбе с дороговизной»[2926].
Истоки кризиса Особых совещаний и все более усиливавшихся тенденций к усилению роли государства, лежали не в амбициях власти, а в стремительно углубляющемся истощении экономики. «Детальный анализ…, — отмечает этот факт немецкий историк Х. Хауман, — показывает, что не позднее 1916 г. резервы роста (в России) иссякли и ускорялся развал производства»[2927]. Наглядно эту данность отражало обесценивание рубля (Гр. 15), которое, по словам видного статистика Л. Кафенгауза, «уже приняло заметные размеры, казна не в состоянии оказалась повышать цены в соответствии с общим ростом дороговизны и денежной заработной платы»[2928].
Гр. 15.Стоимость рубля, в % к 1-му полугодию 1914 г.[2929]
Падение стоимости рубля являлось свидетельством истощения ресурсов национального Капитала, что неизбежно вело к ужесточению мобилизационной политики: место предпринимательской эффективности постепенно занимал режим все более и более жесткой экономии, на базе «огосударствления» уже не отдельных предприятий, а экономики в целом, что требовало введения и усиления соответствующих централизованных форм организации и планирования.
Другими средствами, кроме экономии и мобилизации всех ресурсов, в военное время, остановить падение стоимости рубля — окончательное исчерпание национального капитала невозможно, поскольку военные расходы и связанные потери, являются несжимаемой статьей расходов бюджета. О масштабах этой несжимаемой статьи, говорил дефицит расходной части бюджета, который в России 1915–1916 гг. составлял 75–77 %[2930]!
Рыночные методы хозяйствования действуют только при условии наличия необходимого и достаточного количества Капитала и/или благоприятных условий для его накопления. В случае исчерпания Капитала или ухудшения условий для его накопления, постепенно сужаются и рамки рынка, до тех пор, пока никакие виды рыночного хозяйства станут просто физически невозможны: нет Капитала — нет Рынка: «Рынок является следствием по отношению к капиталистическому хозяйству, — постулировал эту закономерность М. Покровский, — но капитал является его причиной»[2931].
Правительство «общественного доверия»
Старая власть жила изо дня в день, не думая о будущем. Самая идея экономического плана была для нее жупелом.
Лидеры буржуазно-либеральной оппозиции объясняли свой революционный радикализм неспособностью царской власти организовать планомерную работу, на народнохозяйственных началах, «что может привести к катастрофе». «Необходимы меры исключительные, — призывал в начале февраля 1917 г. в своей редакционной статье орган деловых кругов журнал «Промышленность и торговля», — а главное, необходимо создать такую обстановку, при которой была бы вера в искренность и результативность предпринимаемых планов. Для этого во главе ведомств, регулирующих народный труд хозяйство, должны стоять лица, способные своей твердой и открытой политикой, без интриг и «тонкой игры», направленно в пользу отдельных общественных классов, снискать себе народное доверие. И с этим надо спешить»[2933].
Со свершением Февральской революции лидеры Центрального Военно-промышленного комитета (ЦВПК) стали министрами Временного правительства: А. Гучков — военным, А. Коновалов — торговли и промышленности; М. Терещенко — министром финансов. Вместе с тем, как отмечал товарищ министра торговли, активный деятель ЦВПК П. Пальчинский, «к началу революции никакой программы ни финансовой, ни экономической, долженствовавшей регулировать хозяйственную жизнь страны, (у нас) не было, и с этим положением мы вошли в революцию»[2934].
Дилемму, с которой столкнулось Временное правительство, передавал его министр, видный промышленник А. Коновалов: «старый режим застопорил весь экономический оборот путем своеобразно проводимой в жизнь разрешительно-запретительной системы. С другой стороны, нет других средств, как только известное государственное вмешательство в частноторговые интересы, для чего необходимо реформировать не только существующие комитеты в смысле придания им более общественного характера и расширения их компетенции, но, сообразно с требованиями жизни и указаниями опыта, создать еще новые комитеты по ряду важнейших товаров»[2935].
Деловые лидеры уже первого буржуазного Временного правительства приходили к выводу о необходимости еще большего усиления роли государства в экономике, поскольку опора на частнохозяйнический патриотизм не оправдала себя. Деятельность синдикатов, монополизировавших целые отрасли народного хозяйства, оказалась подчинена в большей мере своим частным интересам, чем интересам страны.
Наглядный пример тому давало состояние металлургической промышленности, констатировавшееся на заседании Металлургического комитета в марте 1917 г.: «Как всем известно, недостаток металла таков, что о нем говорить страшно. Катастрофа, к которой мы шли, придвинулась или, вернее, мы пришли к ней, и у нас получилось полное расстройство во всей жизни заводов, как в отношении снабжения металлом и сырьем, так и в отношении снабжения топливом»[2936]. Говоря о причинах такого положения, руководитель Комитета по делам металлургической промышленности А. Мышлаевский 11 марта 1917 г. заявлял: ««Продамета» есть зловредный синдикат»[2937].
Состояние промышленности, тем временем, стремительно ухудшалось «московская металлообрабатывающая промышленность уже в апреле снизила выпуск продукции на 32 %, производительность Петроградских фабрик и заводов снизилась на 20–40 %, добыча угля и общая производительность Донецкого бассейна к июлю — на 30 % и т. д. Расстроилась добыча нефти…»[2938]. «Вся задача целиком, очевидно, далеко выходит за пределы того, что может дать частный почин, интересы которого очень часто не сходятся с интересами целого, — приходили к выводу экономисты связанные с Временным правительством, — Только государство, и притом государство, обслуживающее не интересы кучки привилегированных, а действующее в интересах всего народа, может вывести страну их хаоса и развала»[2939].
Однако либеральные лидеры первого — «революционного», буржуазного состава Временного правительства, в ответ на эти требования в апреле 1917 г. отвечали, что правительство «принципиально «не приемлет» государственное регулирование промышленности как меру слишком социалистическую»[2940]. И только образовавшийся в начале мая коалиционный кабинет продекларировал, что его деятельность будет основана на «борьбе с экономической разрухой с помощью контроля над производством, транспортировкой, обменом и распределением продукции, а при необходимости — с помощью реорганизации производства извне»[2941].
Оба варианта проектов правительственной декларации (социалистической и буржуазной) «говорили о «необходимости коренного изменения экономической жизни страны и внедрения государственного контроля и регулирования». В обоих предлагалось объединить частные предприятия в синдикаты под наблюдением государства»[2942].
Введение государственного контроля, отмечал лидер эсеров В. Чернов, было совершенно логично: «Чем дольше шла война, тем больше промышленность работала на нужды фронта. Покупателем ее продукции было государство. Кроме того, правительство давало предпринимателям огромные ссуды на расширение производства и повышение качества продукции, а также авансы в счет будущих поставок. Если завод начинал приходить в упадок, правительство брало его под свое прямое управление. Возникала парадоксальная ситуация. Когда завод процветал, правительство помогало его процветанию, плоды которого уходили в карман частника; если же производство становилось невыгодным, убытки ложились на плечи правительства…»[2943].
Решение задачи «строгого, серьезного и определенного регулирования всех сторон экономической жизни государства» коалиционное Временное правительство, отмечает видный современный экономист В. Мау, вполне определенно увязывало «с подчинением всех частных классовых и групповых интересов, каковы бы они ни были, кем бы они ни диктовались интересам государства», находящим выражение, по словам А. Керенского (21 июня), в некотором «общем плане». Для его выработки при правительстве был создан Экономический совет[2944].
Конкретной разработкой экономической программы Временного правительства должен был заняться сформированный им Главный экономический комитет (ГЭК), с появлением которого «все экономические функции Особого совещания по обороне должны были отпасть…», однако, как отмечал Я. Букшпан, «ГЭК был с самого начала каким-то неудачным органом, который не мог найти для себя правильного оформления. Это вытекало, конечно из неясности самой военно-хозяйственной политики Временного правительства»[2945]. Самым первым и самым насущным вопросом здесь стоял вопрос милитаризации экономики, но как и прежде, даже после свершения своей революции, буржуазные и либеральные круги непримиримо бойкотировали его.
С разъяснением английской политики в этом вопросе, 14 июня перед московским биржевым комитетом выступил британский министр труда А. Гендерсон: «Вы должны знать, что вся промышленность, вся работа по снабжению армии взята английским правительством под строгий контроль… Интересы государства должны быть на первом месте. Не думайте, что это социализм… Это есть временная необходимость, ибо государство ведет сейчас войну…»[2946].
Введению «военного социализма» в России, отговаривался П. Милюков, препятствуют Советы, чьи настроения ведут к усилению чисто социалистических тенденций[2947]. Эти «социалистические тенденции» заключались в том, что лидеры Советов требовали ввести государственный «контроль над производством, ограничение прибыли и фиксацию заработной платы…»[2948].
Это были те же требования, которые выдвигало ранее и царское правительство: еще в начале 1916 г. императрица Александра Федоровна писала Николаю II: «Штюрмер говорит, что во время войны все фабрики должны быть милитаризованы, а между тем проект об этом задерживается в Думе и не обсуждается, потому что они против этой меры»[2949]; «Не могут понять, — вновь повторяла императрица в феврале 1917 г., — почему не вводят карточной системы и почему не милитаризуют все фабрики, — тогда не будет беспорядков»[2950].
В августе, на заседании Экономического совета, представитель Нижегородской губернии растерянно взывал к председателю: «Мы на местах задыхаемся и ждем, чтобы вы показали те вехи, по которым нам пойти. Откладывать нельзя. Мы совершенно не знаем, где мы находимся, и просим как можно скорее дать путь, по которому нужно действовать»[2951]. Таким образом, отмечал Я. Букшпан, «на 6-ом месяце существования Временного правительства, в разгаре войны, организация хозяйственных органов находилась лишь в стадии проектирования. Одним из самых трагичных документов этой эпохи являются для историка отчеты о заседаниях Экономического совета и Экономического комитета, в которых члены правительства, экономисты, опытные чиновники старого режима и представители борющихся революционных сил пытались найти какие-либо общие формы для сожительства и хозяйствования»[2952].
Все проекты Временного правительства по мобилизации промышленности и введению госконтроля оставались только на бумаге и в благих пожеланиях. И другого быть не могло, указывал Ленин в мае 1917 г.: «со стороны министра (меньшевика) Скобелева могут быть самые хорошие пожелания. Я несколько десятилетий видал эти партии… Поэтому я меньше всего склонен сомневаться в их добрых намерениях. Но дело не в этом, дело не в добрых намерениях. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад. А бумагами, подписанными гражданами министрами, полны все канцелярии, и от этого дело не изменилось»[2953].
Промышленники, по словам Букшпана, открыто выражали свое разочарование Временным правительством: «когда после свершенного великого переворота представители промышленности приветствовали Временное правительство, они считали, что за столь удачным и счастливым переходом к новой жизни Временное правительство доведет войну до конца, принесет мир, охранит право и закон и даст порядок, но к глубокому огорчению, нашим надеждам не суждено было сбыться». Южные промышленники ребром ставили вопрос перед Временным правительством: «какова его экономическая и хозяйственная программа?»[2954]
Однако «к сожалению, Временное Правительство, — констатировал его министр торговли и промышленности С. Прокопович, — также (как и царское) оказалось бессильно создать административную власть способную урегулировать экономическую жизнь страны»[2955]. Представители крупного капитала в этих условиях все больше и больше склонялись к идее военной диктатуры. Уже 3 августа на открытии второго Всероссийского торгово-промышленного съезда его председатель П. Рябушинский заявлял: «Мы ждем твердой власти, а самого начала фактически воцарилась в России шайка шарлатанов»[2956].
Ответом на этот призыв стал мятеж генерала Л. Корнилова, который требовал: «Для окончания войны миром, достойным великой, свободной России, нам необходимо иметь три армии: армию в окопах, непосредственно ведущую бой; армию в тылу — в мастерских и на заводах, изготовляющую для армии фронта все ей необходимое; и армию железнодорожную, подвозящую это к фронту»… «для правильной работы этих армий они должны быть подчинены той же железной дисциплине, которая устанавливается для армий фронта»[2957]. Однако, одна лишь попытка установления либерально-буржуазной военной диктатуры толкнула маятник общественных настроений резко влево и привела к революционной радикализации рабочих масс.
«Временное правительство, в сущности, не имело никакой определенной экономической политики, а провело 8 месяцев своего существования в мучительных исканиях равновесия»[2958], подводил итог его деятельности Я. Букшпан, «от Главного экономического комитета ничего не осталось, кроме схемы и протоколов ее обсуждения». После Октября, принимавший дела Комитета представитель Высшего совета народного хозяйства, вспоминал о доставшемся наследстве: «много карточек, какие-то вырезки, какие-то прожекты и доклады, но в общем пустота, совершенно пустое место…»[2959]
Демобилизация
Наивно думать, что заводы так просто могут перейти с военной работы на мирную…
Проблема мобилизации экономики во время войны, порождает не менее острую проблему ее демобилизации после войны. Не случайно, в Англии вопросы демобилизации были поставлены уже в 1916 г., за два года до окончания войны. Весной 1917 г. был учрежден Департамент реконструкции, реорганизованный позже в министерство, главная задача, которого заключалась в разработке планов демобилизации.
«Для изучения специального вопроса о ликвидации военных контрактов и переходе на производство мирного времени я, — вспоминал У. Черчилль, — назначил в ноябре 1917 г. (за год до окончания войны) постоянную комиссию при Совете по военному снабжению…»[2961]. «Прежде всего, — пояснял Черчилль, — встал вопрос о том, что делать с пятью миллионами рабочих, которые трудились на оборону, и которым каждую неделю нужно было давать работу и заработную плату. Было ясно, что большинству этих рабочих предстоит вскоре найти себе новое занятие и многим сотням тысяч из них придется изменить свое местопребывание…»[2962].
В России мысли о проблемах, которые поставит демобилизация, возникли еще в период Великого отступления! На IX съезде представителей промышленности и торговли в мае 1915 г. председатель Совета съездов Н. Авдаков в своем докладе говорил: «Страшно делается, если по окончании победоносной войны, когда все доблестные защитники родины вернутся к мирному труду, мы окажемся неподготовленными к развитию производительных сил у себя на родине, чтобы дать полную возможность всем и каждому приложить свои знания и труд. Об этом надо думать теперь». Он предложил создать Экономическую комиссию, которая наметила бы план демобилизации хозяйства[2963].
С новой силой этот вопрос поднялся в декабре 1915 г., когда на заседании правительства «необычайно острый интерес» вызвала записка (министра финансов) П. Барка, в которой он, указывая на быстрый рост во время войны государственного долга России», подчеркивал, что «само собою разумеется, что никакими налогами нам невозможно будет покрыть эти новые расходы Государственного Казначейства»[2964]. В этих условиях, указывал министр финансов, «необходимо выработать и установить не один только финансовый план, но и общеэкономический, чтобы выявить к жизни неисчислимые естественные богатства страны»[2965].
И в январе 1916 г. по инициативе Совета съездов представителей промышленности и торговли[2966], при главе кабинета было создано Совещание министров по финансово-экономическим вопросам[2967]. А 16 февраля с трибуны Государственной Думы министр финансов П. Барк вновь предупреждал: «Подсчеты с несомненностью указывают на одно неизбежное последствие войны, а именно, на то, что имеющиеся теперь в нашем распоряжении Доходные ресурсы окажутся недостаточными для покрытия предстоящих расходов… По-видимому, бюджетные дефициты будут, неизбежны для всех стран, участвовавших, в войне. Но богатые страны с развитой промышленностью быстро от них оправятся. Мы, как страна бедная, находимся в положении несравненно более худшем, чем наши Союзники»[2968].
22 марта была учреждена Особая финансово-экономическая комиссия, председателем которой был назначен бывший министр финансов Н. Покровский[2969]. Определяя направления своей политики, Н. Покровский писал, что в целях создания наиболее благоприятных условий для возвращения русской промышленности к мирному времени следует сохранить на первый период после войны особые совещания по обороне, по перевозкам, по продовольствию и по топливу, с тем, чтобы не делать резкого перехода к свободному рынку»[2970].
В том же марте 1916 г. при Всероссийском земском и городском союзах было создано Всероссийское бюро труда. Говоря о причинах его создания, председатель его исполнительного комитета А. Гельфгот заявлял: «Не надо закрывать глаза на то, что хаос современного рабочего рынка — ничто по сравнению с тем, что произойдет на другой день по окончании войны, когда миллионы снявших военный мундир рабочих вернутся домой и будут искать работу…»[2971].
«В России после войны неминуема колоссальная безработица, следовательно, рабочие руки будут дешевы, а цены на товары будут стоять невероятно высокие…, — добавлял один из видных представителей либеральной деловой среды А. Бубликов, — Наивно думать, что заводы так просто могут перейти с военной работы на мирную… Чтобы их перевести на мирную работу, их надо сверху донизу переоборудовать. А где для этого станки?»[2972].
«Мы не в состоянии заплатить за товары, которые нам «до зарезу» нужны, ибо своих товаров к вывозу у нас будет ничтожно мало, а золотого запаса не хватит и на год. Если бы у нас была сильная власть и честная администрация (выделено в оригинале), — восклицал А. Бубликов, — то может быть, удалось бы насильственно сократить потребность в заграничном товаре, закрывши все границы…»[2973].
7 ноября 1916 г. была выпущена программа для работ Особой финансово-экономической комиссии. Основная мысль объяснительной записки к программе заключалась в том, что необходимо воспользоваться демобилизацией для организации планомерной работы промышленности. После февральской революции Комиссия не возобновляла свою деятельность[2974].
Идеи Временного правительства в области решения проблемы демобилизации экономики передавал 8 июня 1917 г. товарищ министра торговли кадет В. Степанов, который отмечал, что правительство, отрицая возможность построения социализма, не может однако рекомендовать стране возврат к свободной экономике. Тяжелое состояние транспорта, расстройство денежной системы, недостаток сырья, напряжение продовольственного вопроса и, наконец, острая форма борьбы труда и капитала — все это «превратило бы допустимую при нормальных условиях игру частных интересов в экономический хаос». Таким образом, остается один путь государственного регулирования, но его нужно проводить «без колебания принципа частной собственности и без отстранения личной инициативы, но с подчинением той и другой интересам общественным»[2975].
«Экономические потрясения, связанные с переходом от военного времени к условиям мирного развития, не могут пройти безболезненно…, — добавлял 28 июня 1917 г. министр труда Временного правительства М. Скобелев, — необходимы жертвы во имя закрепления революции»[2976].
Более конкретные формы этим общим идеям придавал другой товарищ министра торговли, кадет М. Бернацкий, который в своем выступлении на Экономическом совете 24 июля, указывал: «нечего мечтать о предоставлении свободы в стихийной борьбе после войны. Целый ряд учреждений, регулирующих хозяйственную жизнь страны, должен будет остаться, но подвергнуться серьезным изменениям»…, «мы непременно должны иметь дело с регулировкой и надо обдумать организацию регулирующего аппарата». В основе же новой системы хозяйствования, по мнению Бернацкого, должно было лежать принудительное, и даже военизированное, синдицирование и трестирование главнейших отраслей промышленности, плановое производство и распределение[2977].
Любое масштабное потрясение неизбежно накладывает свой опечаток на последующее развитие общества, тем более, если принятые в период смертельного кризиса меры обеспечили его выживание.
Наглядным примером тому являлась Германия, где опыт преодоления экономических и социальных тягот войны оказал существенное влияние на все немецкое общество. Отражая происходившие изменения проф. Пленге в своей книге «Война и народное хозяйство» в 1915 г. писал: «Возможно новые организации, родившиеся из опыта войны, в несколько измененном виде окажутся в будущем вполне пригодными для мирного времени…» «Благодаря войне немцы ближе, чем когда-либо, подошли к социализму. Социализм как общественная организация является сознательной организацией в целях обеспечения наибольшей силы и здоровья страны. Социализм, как мировоззрение приводит отдельную личность к сознанию, что она является маленьким звеном большого целого». Мюнхенский экономист Э. Яффе в книге «Народное хозяйство и война» в 1915 г. отмечал: «Старый принцип индивидуализма и неограниченной свободы хозяйственной жизни изжил свой век. Германии суждено на место «английского» начала хозяйственного эгоизма поставить новую истину организованного хозяйства…». «Хозяйственная служба как служба государственная и народная — таково моральное основание нового строя»[2978].
Подобные мысли звучали и по другую сторону океана, в самой свободной и демократической стране мира, которой война принесла не разорение, как Германии, а невиданное ранее процветание, сделав ее мировым экономическим лидером: в Америке «война коснулась всего. По этой причине, — отмечал американский историк Дж. Кларк, — после войны все шло иначе»[2979]. «Опыт войны, — подтверждает Р. Хиггс, — неразрывно внедрился в жизнь общества, и последствия этого были многочисленны и разнообразны»[2980]. Примером в данном случае мог являться «опыт военного планирования, — который, по словам американского экономиста Дж. Соула, — наложил неизгладимый отпечаток на мышление участвовавших в нем экономистов и инженеров»[2981]; а так же «более 4 млн. человек, носивших военную форму, которые превратились из военной силы в политическую»[2982]; или опыт Корпорации военных финансов, которая просуществовала до 1925 г.; или некоторых положений Акта о шпионаже, которые сохраняют свое действие до сих пор…
«Опыт Военно‐промышленного управления — подтверждал его глава миллионер Б. Барух, — оказал глубокое влияние на мышление бизнеса и государства. ВПУ продемонстрировало эффективность промышленной кооперации и преимущества государственного планирования и руководства. Мы помогли похоронить последние догмы laissez faire, которые так долго формировали экономическое и политическое мышление Америки. Опыт научил нас, что государственное руководство экономикой не всегда неэффективно и недемократично, а также что оно незаменимо в период опасности»[2983].
«Мы теперь сознали, что не можем уже вернуться к старому необузданному индивидуализму, к работе каждого только на себя, без заботы о том, что будет с другими, — вторил в 1917 г. британский «The Economist», — Принудительная кооперация под опекой государства показала нам, что может быть достигнуто при таком сотрудничестве. Мы увидели за время войны, как велики производительные силы нашей страны и что до регулирования они оставались наполовину неиспользованными»[2984].
Теперь, констатировал министр военно‐морских сил США Д. Дэниелс, «мы и в мирное время не испугаемся революционных шагов, которые принесут пользу человечеству, убедившемуся, что мы привыкли к подобному во время войны»[2985].
Военный коммунизм
Сначала мы должны обеспечить себе существование, а затем упражняться в добродетелях.
Несмотря на весь внешний радикализм, в основе большевистского движения лежали социал-демократические принципы эволюционного, демократического развития. Их наглядно разъяснял, на заре создания партии в 1905 г., Ленин в своей работе «Две тактики…»: «Наши тактические лозунги, данные от имени III съезда РСДРП, совпадают с лозунгами демократически-революционной и республиканской буржуазии». «Марксисты безусловно убеждены в буржуазном характере русской революции. Что это значит? Это значит, что те демократические преобразования в политическом строе и те социально-экономические преобразования, которые стали для России необходимостью, — сами по себе не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а, наоборот, они впервые очистят почву настоящим образом для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского, развития капитализма, они впервые сделают возможным господство буржуазии как класса». «В таких странах, как Россия, рабочий класс страдает не столько от капитализма, сколько от недостатка развития капитализма…»[2987].
Двойственная позиция большевиков, с одной стороны, призывавших к социалистической революции и тут же, с другой — ставящих целью построение капитализма вызывала критику, как справа, так и слева. «Предоставим, господа, будущим историкам в будущей «Русской Старине», — отвечал на нее Ленин, — определять, какие именно задачи буржуазной революции осуществили мы с вами или то или иное правительство, — это дело успеют сделать и через 30 лет, а нам теперь надо дать лозунги и практические указания для борьбы за республику и для энергичнейшего участия пролетариата в этой борьбе»[2988].
Тактика большевиков стала меняться только с начала 1917 г., под воздействием все нарастающего развала экономики и полного банкротства российской буржуазии, как класса. Провозглашение Лениным этого разворота в апреле 1917 г. было настолько неожиданным, что «ни я, — вспоминал В. Молотов, — никто из тех, кто был всегда с Лениным, сразу толком его не поняли. Все большевики говорили о демократической революции, а тут социалистическая!»[2989] Остановиться на буржуазном этапе «революция теперь не сможет, — пояснял Ленин, — ибо ушла вперед страна, шагнул вперед капитализм, дошло до невиданных размеров разорение, которое потребует (хочет ли этого кто-нибудь или нет), потребует шагов вперед, к социализму. Ибо иначе идти вперед, иначе спасать страну, истерзанную войной, иначе облегчать муки трудящихся и эксплуатируемых нельзя…»[2990].
Только в результате полного экономического и политического банкротства сначала монархического, а затем буржуазного правительств, банкротства, поставившего страну на грань смерти, история, как отмечал видный экономист Е. Преображенский, проделала «тот неожиданный зигзаг», приведя пролетариат к победе, «как раз в одной из отсталых, аграрных стран Европы, как Россия»[2991]. И еще даже не придя к власти, в начале октября, Ленин сформулировал основные принципы мобилизационной политики, которые позже войдут в историю под названием «военного коммунизма», который, по словам Троцкий, составлял героическую параллель «военному социализму», капиталистических стран[2992].
Идея ленинского плана, как указывает современный ректор Академии народного хозяйства В. Мау, была не нова: «именно в эти годы формировалась и опробовалась на практике идеология организованного, планового хозяйствования в национальных масштабах. Обычно лавры первопроходцев на этом пути отдаются большевикам. На самом же деле последние практически ничего сами не изобрели. Нельзя в угоду политической конъюнктуре игнорировать несомненную связь военного коммунизма с политикой российских правительств 1914–1917 гг. (царского и временного)»[2993].
Большевики действительно ничего не изобрели, они лишь реализовали ту мобилизацию политику, которую оказались неспособны осуществить ни царское, ни Временное правительства. «Советская власть, — отмечал этот факт ее в 1920-х гг. видный экономист Н. Кондратьев, — в значительной степени лишь осуществила намечавшиеся министерством Временного правительства реформы»[2994]. Только полный провал всех попыток введения «военного социализма» царским и временным правительствами, который привел к государственному банкротству и тотальному разрушению всей экономики страны, к хаосу и анархии, вызвал необходимость применения радикальных форм мобилизации в виде «военного коммунизма». И эту мобилизацию смогли осуществить только большевики.
Указывая на отличительные особенности большевиков, один из руководителей американской миссии Красного Креста в России Р. Робинс замечал: «Троцкий и Ленин… Любопытное тевтонское влияние. Ничего похожего на всех прежних лидеров»[2995]. «Большевистские вожди, — подтверждал Э. Людендорф, — были людьми дела, которые умели работать не только языком…»[2996]. «Ленинское поколение большевиков, — пояснял историк А. Уткин, — обладало серьезными западными свойствами — огромной волей, способностью к организации, безусловным реализмом, пониманием творимого, реалистической оценкой населения, втягиваемого в гигантскую стройку нового мира»[2997].
Основным отличием «военного коммунизма», от «военного социализма», являлось распространение мобилизационных мер, не только на рабочих и крестьян, но и на имущие слои общества. «Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность, — пояснял Ленин накануне октябрьской революции, — являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля, таким средством, которое, будучи распространено на капиталистов и на богатых вообще, будучи применено к ним рабочими, даст невиданную еще в истории силу «приведения в движение» государственного аппарата, для преодоления сопротивления капиталистов, для подчинения их пролетарскому государству…»[2998].
«Хлебная монополия и хлебные карточки созданы не нами, — дополнял Ленин, — а воюющим капиталистическим государством. Оно уже создало всеобщую трудовую повинность в рамках капитализма, это — военная каторжная тюрьма для рабочих. Но и здесь, как и во всем своем историческом творчестве, пролетариат берет свое оружие у капитализма, а не «выдумывает», не «создает из ничего»»[2999].
«Военный коммунизм» являлся по своей сути крайней, говоря словами видного левого экономиста А. Богданова, «ублюдочной» формой «государственного капитализма»[3000]. Сам Богданов, введший термин «военный коммунизм», невольно смешивал его понятие в одно целое с «государственным капитализмом» и с «военным социализмом», что создало некоторую путаницу в их трактовке и подмене понятий, которые совпадают по форме, но не по содержанию.
«Государственный капитализм» — это прежде всего форма мобилизации экономики в условиях такой ограниченности рынков сбыта или факторов производства, и прежде всего капитала, которые делают полноценные рыночные капиталистические отношения невозможными. «Государственный капитализм» может служить, как для накопления капитала — в условиях восстановления, так и для его потребления — в условиях войны. В последнем случае он превращается в «военный социализм», а в случае банкротства капиталистического государства — в «военный коммунизм».
Именно на эту демобилизационную — восстановительную функцию «государственного капитализма», указывал в 1917 г. видный экономист левый социалист В. Базаров: «Не подлежит никакому сомнению, что эта «военная» организация производства отнюдь не исчезнет по окончании войны, а, наоборот, будет развиваться вширь и вглубь, захватывая все новые отрасли труда, подчиняя своему господству все новые страны, — ибо нет другого способа покончить с ужасным финансовым наследием войны, залечить нанесенные ею раны и справиться с труднейшей проблемой демобилизации мирового хозяйства»[3001].
С окончанием войны, пояснял А. Богданов в начале 1918 г., после демобилизации армии «начинается заключительная, как можно по всем основаниям предвидеть, чрезвычайно тяжелая фаза военного кризиса: экономическая демобилизация. В этой фазе количество продуктов, доставляемых системою производства, временно еще уменьшится, ее упадок еще обострится; а следовательно, государственный капитализм на самом деле должен еще усилиться. Но, если человечество окажется вообще способно преодолеть этот кризис, настанет момент, когда производство начнет успешно поддерживать себя и покрывать потребление, затем понемногу расширяться. С этого момента прекращается действие сил, движущих развитие по пути государственного капитализма; и раньше подавленное действие других сил выступает на сцену»[3002].
К подобным выводам приходили в то время даже непримиримо относящиеся к большевикам специалисты. Их примером мог являться видный либеральный экономист В. Гриневецкий, который в начале 1918 г. писал: «По тяжести обстановки, которая давит и будет еще долго давить на промышленность, нельзя думать об ее самоисцелении, об автоматичности процесса ее восстановления…»[3003]; «Восстановление русской промышленности невозможно на основе реставрации ее старых форм, во всех отношениях надо готовиться к коренным изменениям», основываясь на примере нашей «военной перестройки промышленности»[3004].
Но для того, что бы перейти к демобилизации, необходимо было остановить войну. «Война, согласно современному ее пониманию, — пояснял С. Прокопович, — допустима лишь как средство обеспечения свободного развития духовных и материальных сил страны; цели войны подчинены целям культурного развития народов. Военная победа — ничто, если все силы на нее потраченные, пропадут даром, если после войны не будут созданы условия, необходимые для этого развития»[3005].
Для тех условий, в которых оказалась Россия, приходил к выводу в декабре 1916 г. С. Прокопович, даже самая блестящая победа в этой войне будет Пирровой победой[3006]. К концу 1917 г. выход из войны становился для России уже не вопросом победы или поражения, а вопросом жизни или смерти. Определяющим фактором здесь являлась «дыра в государственном бюджете», достигавшая ~80 % всей его расходной части, неумолимо поглощавшая последние остатки национального Капитала.
Россия была здесь не исключением, все страны Европы, активные участники Первой мировой к концу 1917 г. года были банкротами. «Великая Европейская война вернет Старый Мир, возможно, весь мир, далеко назад, — предупреждал друг президента и американский посол в Лондоне У. Пэйдж еще накануне ее в 1913 г., — и после этого все повторится…»[3007] «На протяжении пятидесяти лет (после войны) континенту не стоит жить, — предупреждал 11.1914 У. Пэйдж, — Мои небеса! Какое банкротство будет следовать за смертью!»[3008] Европу от самоуничтожения, от отката на столетие назад, спасло только вступление в войну Америки[3009].
России помощь из-за океана не пришла, и предотвратить полное банкротство страны можно было только остановив войну. Именно этой цели и служил Брестский мир. Война окончена и «бюджет русского народного хозяйства, — констатировал, после его подписания, бывший министр торговли и промышленности Временного правительства С. Прокопович, — не отягощен более расходами на войну»[3010].
И всего через несколько дней после ратификации Брестского мира Ленин в работе «Главная задача наших дней» изложил основы своей демобилизационной политики, основные постулаты которой он сформулировал еще в сентябре 1917 г.[3011] и конкретизировал в марте 1918 г.: «Победа над беспорядком, разрухой, расхлябанностью важнее всего, ибо продолжение мелкособственнической анархии есть самая большая, самая грозная опасность, которая погубит нас (если мы не победим ее) безусловно, тогда как уплата большей дани государственному капитализму не только не погубит нас, а выведет вернейшим путем к социализму»[3012].
Несмотря на признание неизбежности и необходимости введения «государственного капитализма», его идея, выдвинутая Лениным, в кругах радикальных социалистов была расценена, как отступление от завоеваний революции и социализма. Левые коммунисты протестовали против механического применения опыта кайзеровской Германии или дореволюционной России, утверждая, что это является, отказом от типа управляющего с низов «государства-коммуны»[3013]. Справа, близкие к большевикам социалисты — В. Базаров, А. Богданов и др. — заявляли о полной ее противоположности «товарищеской организации производства» при социализме[3014].
Но Ленин был непреклонен: «наша задача — учиться государственному капитализму у немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства…»[3015]. «Учитесь дисциплине у немцев, — призывал Ленин, — иначе мы — погибший народ и вечно будем лежать в рабстве… Надо уметь работать на новом пути. Это неизмеримо тяжелее, но это вовсе не безнадежно. Это вовсе не сорвет Советскую власть, если мы глупейшей авантюрой сами не сорвем ее»[3016].
Большевики были далеко не первыми, кто пытался использовать германский опыт на русской почве. Еще А. Герцен отмечал, что «Россия отреклась от всего человеческого, от покоя и воли, она шла в немецкую кабалу только для того, чтобы выйти из душного и тесного…»[3017]. «С Петра I начинается реакционное западничество, ориентированное на германские народы. Петр, по словам Герцена, был первый «русский немец», а пруссаки для него — образец… И при Николае I оставался в силе лозунг, что Россия должна быть хорошей Пруссией, идеализированной Пруссией…»[3018].
Передовой опыт Германии признавал в 1916 г. и советник американского президента Э. Хауз: «Во время войны преимущество получила прекрасная германская организация, при системе автократии, резко отличающаяся от скверной организации, присущей демократической системе»[3019].
Историк В. Кожинов указывал еще на одну особенность работы «Главная задача наших дней», в которой не раз упоминая о «международной социалистической революции», как о высшей цели, вместе с тем, Ленин, по сути дела, вступая в противоречие с этой постановкой вопроса, так определял «главную задачу»: «Добиться, во что бы то ни стало того, чтобы Русь… стала в полном смысле слова могучей и обильной… У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил… чтобы создать действительно могучую и обильную Русь»[3020]. «Интернациональный марксизм, — подмечал этот переход Г. Уэллс, — все больше превращается в русский ленинизм»[3021].
Идея «государственного капитализма» строилась на принципах «строительства социализма в условиях допущения рынка и капитализма»[3022]. Она включала в себя не только сохранение частной собственности и рыночных отношений в потребительском секторе, но и создание, совместно с крупными промышленниками, и даже с участием американского капитала, крупных трестов. Однако реализовать программу демобилизации большевикам не позволила начавшаяся интервенция и гражданская война. «Англо-французская группа хищников бросается на нас и говорит: мы вас втянем снова в войну, — писал Ленин в те дни, — Их война с войной гражданской сливается в одно единое целое, и это составляет главный источник трудностей настоящего момента, когда на сцену опять выдвинулся вопрос военный, военных событий, как главный, коренной вопрос революции»[3023].
Ленин относил начало перехода к «военному коммунизму» к концу мая 1918 г.[3024] Решающей причиной для этого перехода стал мятеж Чехословацкого корпуса, который означал ни что иное, как начало полномасштабной иностранной интервенции в Россию[3025]: за несколько дней «вся русская территория от реки Волги до Тихого океана, — ликовал У. Черчилль, — почти не меньшая по размерам, чем Африканский континент, перешла, словно по мановению волшебного жезла, под контроль союзников»[3026].
Окончательно практика «военного коммунизма» стала складываться к сентябрю 1918 г., когда «указанные обстоятельства вынудили государство постепенно встать на путь принудительного привлечения в производство рабочей силы». Первым шагом стал декрет Совнаркома от 3 сентября воспрещающий безработным отказывать от предложенной биржей труда работы[3027].
К этому времени, отмечал «белый» ген. Н. Головин: «к 1 сентября 1918 г. Московское большевистское правительство оказалось в кольце врагов. Оно было отрезано от всех внешних морей; в его руках оставался лишь небольшой участок побережья Финского залива у Петрограда. Большевики были лишены Уральской и Криворожской руды, Донецкого угля и Бакинской нефти. (Таб. 19) Оторванная от всех русских источников сырья промышленность, находившаяся на территории, подчиненной Ленину, осуждена была на гибель…»[3028].
Таб. 19. Добыча и производство по регионам Российской империи в 1913 г. и на территории большевистского Центра в 1919 г., млн. пудов[3029]
Положение, в котором оказались большевики, передавали слова Л. Троцкого: «Бывает, что разоряется отдельный хозяин: град, пожар, пьянство, болезнь и пр. А бывает, что разоряется целая страна. Война хуже града, пожара, болезни и пьянства, ибо все в ней соединено и многократно увеличено. И притом война длилась несколько лет подряд… И вот теперь Россия вконец разорена. Железные дороги разбиты войной вконец. Несколько лет подряд заводы выделывали не паровозы, вагоны и рельсы, а пушки, пулеметы, бронированные поезда. Топливо жгли нещадно, а нового в достаточном количестве не заготовляли. И так во всем хозяйстве. Война требовала расхода во много раз больше, чем в мирное время, а производство против мирного времени уменьшилось во много раз. Отсюда все большее и большее оскудение страны»[3030].
«Летом 1918 г. вспышка гражданской войны, сопровождаемая иностранной интервенцией, вынудила советское правительство перенаправить все свои силы и все остатки промышленного потенциала России на военные цели, — подтверждал доклад Британского Комитета лорда Эммота, — При таких обстоятельствах резкий упадок всех отраслей индустрии, не ориентированных на войну, стал окончательным… С лета 1918 г. все силы и руководящая деятельность большевистских лидеров были сосредоточены на успешной кампании против Юденича, Деникина и Колчака, в то время как нуждами гражданского населения вынужденно пренебрегали ради нужд армии»[3031].
Начало гражданской войны отбросило решение всех экономических и хозяйственных вопросов на потом. Возвращение к ним началось лишь в декабре 1919 г., описывая положение страны к этому времени, Троцкий указывал: «Нужно честно и открыто констатировать перед всей страной, что наше хозяйственное положение в сто раз хуже, чем было военное положение в худшие моменты… Стало быть, необходимы принудительные меры, необходимо установить военное положение в известных строго определенных ударных областях, нужно провести там учет, мобилизацию, применить там трудовую повинность в широких размерах»[3032].
Наглядное представление о глубине кризиса давала динамика индекса промышленного производства (Гр. 16), и отдельных товарных позиций (Таб. 20). (данные Госплана по крупной промышленности.) Подобные расчеты приводил С. Прокопович, по его данным снижение промышленного производства началось уже в 1915–1916 гг. и составило 92,6 % от уровня 1913–1914 гг., в 1916–1917 гг. — 70,9 %, 1917–1918 гг. — 50 %[3033].
«Крупные отрасли промышленности пришли в упадок, и производство парализовано…, — причина этого заключается в том, указывал в 1922 г. премьер министр Италии Ф. Нитти, — что производительность ее сельскохозяйственной и промышленной работы была убита коммунизмом, а рабочая сила сведена к минимуму. Русский народ находится в тяжелом положении, которое не имеет себе равных, и целые территории умирают от голода. Коммунистический режим за короткое время причинил такой ущерб и такие страдания, каких не могла достичь ни одна система угнетения за столетия. Это доказательство, если бы таковое было необходимо. что форма коммунистического производства не только вредна, но даже недолговечна»[3034].
«Вы, конечно скажете, что это зрелище беспросветной нужды и упадка жизненных сил — результат власти большевиков. Я думаю, что это не так…, — отвечал Г. Уэллс, — Не коммунизм, а европейский империализм втянул эту огромную, расшатанную, обанкротившуюся империю в шестилетнюю изнурительную войну. И не коммунизм терзал эту страдающую и, быть может, погибающую Россию субсидированными извне непрерывными нападениями, вторжениями, мятежами, душил ее чудовищно жестокой блокадой. Мстительный французский кредитор, тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за эти смертные муки, чем любой коммунист…»[3035].
Гр. 16.Индекс промышленного производства ведущих стран, Россия, по данным: Л. Кафенгауза (1) и Госплана (2), в % к 1913 г.[3036]
Именно европейская интервенция, окончательно добивала разоренную Мировой войной страну еще 4 года, после того как она уже пала в борьбе. «Хозяйственное положение страны, — приходил к выводу Троцкий, — требует перехода к всеобщей трудовой повинности и к широкой мобилизации рабочей силы, главным образом, крестьянской рабочей силы»[3037]. «Как мы, — пояснял Троцкий свою мысль, — поступили для создания Красной Армии? Она была вначале партизанскими отрядами или сборищами сырых рабочих сил, а мы милитаризовали рабочих, мы собирали рабочих на собрания и говорили им: «Мы стоим перед опасностью, угрожающей гибелью. От вас передовые рабочие, зависит внести в эти массы сознание готовности умереть или победить». Эти передовые рабочие, милитаризовавшие самих себя, милитаризовали крестьян и повели их в бой»[3038]. IX съезд партии в апреле 1920 г. окончательно утвердил принципы «военного коммунизма», как новой основы хозяйственное строительства.
Таб. 20.Производство в 1920 г., в % к 1913 г.[3039]
«Военный коммунизм», по сути, являлся ничем иным, как милитаризацией — национализацией труда, или его разверсткой. Пониманию этого факта помогают рассуждения Дж. Гобсона, который отмечал, что поскольку «принудительный труд рассматривается просто, как статья государственного дохода или система натуральной повинности, его нельзя осуждать, как безусловно несправедливый или обременительный институт, как бы на практике им ни злоупотребляли. Всякий налог есть «принудительный труд», независимо от того, взимается ли он в деньгах, в товарах или в услугах. Когда такой «принудительный труд» ограничен требованиями благоустроенного управления и правильно и разумно установлен, он не слишком обременителен Момент «закрепощения», который таится в нем, неизбежен при всякой форме правления»[3040]. При «военном коммунизме» налог, выраженный в «принудительном труде», принимал крайние меры — он охватывал все время рабочего, за вычетом нормы, обеспечивающей его элементарное выживание.
Политика «военного коммунизма» включала в себя установление:
— всеобщей трудовой повинности, а в некоторых отраслях (например, на транспорте) военного положения, так что все работники считались мобилизованными. Все трудоспособные и неработающие от 16 до 55 лет были обязаны встать на учет и работать там, где прикажут. Эта обязанность провозглашалась в январе 1918 г. «Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа», а позже была включена и в Конституцию РСФСР 1918 г. К концу 1918 г. стало обычным делом объявлять о призыве рабочих и специалистов различных отраслей на государственную службу, как это делалось с набором в Красную Армию. С этого момента они подпадали под юрисдикцию военного трибунала;
— жесткой дисциплины, порядок которой был определен 12 июня 1919 г. приказом Народного комиссариата труда. Согласно приказу «почти повсеместно вводился контроль прихода и ухода рабочих на работу и в магазины с помощью особой системы марок. Опоздание на 5 минут прощается, опоздание на 15 минут равносильно потере рабочего дня. За пропущенные без уважительных причин рабочие дни жалование не уплачивалось. Повторяющееся опоздание на работу, преждевременный уход с работы, 3-дневный прогул в течение одного месяца имеют своим последствием увольнение из предприятия»[3041];
— нормированного распределения продовольствия и промышленной продукции по карточкам, по фиксированным низким ценам или бесплатно (в конце 1920 — начале 1921 года даже отменялась плата за жилье, электроэнергию, топливо, за пользование телеграфом, телефоном, почтой, медикаментами и т. д.);
— уравнительной системы оплаты труда: если в 1917 г. заработная плата у высококвалифицированного рабочего была в 2,3 раза выше, чем у чернорабочего, то в 1918 г. — в 1,3 раза, а к 1920 г. — всего в 1,04 раза. В годы «военного коммунизма» был введен запрет на забастовки рабочих. Свободные профсоюзы превратились по существу в государственные организации.
— военной дисциплины и единоначалия в управлении промышленностью. Для этого было создано более 50 отраслевых Главков, получивших, фактически, абсолютные полномочия. Не допускалось никакой хозяйственной самостоятельности, все решения принимались директорами только после согласования с Главками.
— жестких ограничений потребительского рынкДеникин в этой связи замечал: «возможность продления войны при худших материальных условиях с наибольшей очевидностью доказало впоследствии советское правительство…, путем такого чудовищного сжатия потребительского рынка, которое возвращает нас к первобытным формам человеческого бытия»[3042].
Логику «военного коммунизма» помогают лучше понять конкретные примеры, касающиеся двух ключевых вопросов того времени транспорта и топлива:
Значимость железнодорожного транспорта, заключается в том, подчеркивал командующий немецкой армией Э. Людендорф, что он являлся основой «поддержания экономической жизни в стране»[3043]. «Современная промышленность, — подтверждал Дж. М. Кейнс, — чрезвычайно зависима от эффективности транспорта, и население, жившее за счет этих средств, просто не сможет жить без них»[3044]. Значимость железнодорожного транспорта для России, по сравнению с Англией и Германией, была кратно выше — пропорционально в разы большей площади территории, даже только ее европейской части.
О состоянии ж-д транспорта в России к середине 1915 г. свидетельствовали выводы, к которым приходил военный корреспондент М. Лемке: ««Властные» распоряжения делаются уже невозможными: весь транспорт пришел в неподдающееся человеческим усилиям расстройство… Это начало конца»[3045]. «Особое совещание по обороне, — подтверждал Я. Букшпан, — неоднократно, всегда в тревожных тонах, указывало на бесхозяйственность Министерства путей сообщения…, что может привести оборону государства к катастрофе»[3046].
«Вследствие нарушения правильного транспорта, — вспоминал помощник главного военного интенданта ген. Н. Богатко, — нельзя было подать топливо, сырье, вывезти заготовленные предметы снабжения и т. д. Все это вызывало недостаток предметов первой необходимости в стране, дороговизну… Вследствие этого нельзя было перебросить находившиеся в изобилии в Сибири запасы мяса, зерна и т. д. Богатые источники средств России не были исчерпаны до конца войны, но использовать их мы не умели»[3047]. «Основной причиной испытываемых многими местностями империи продовольственных затруднений, — подтверждало в январе 1916 г. Особое совещание по продовольствию, — является расстройство перевозок»[3048].
«Дезорганизация на транспорте, — указывал А. Гучков А. Ноксу в середине февраля 1917 г., — нанесла русскому делу более чувствительный удар, чем любое другое бедствие войны, это хуже, чем даже поражения при Танненберге и в Галиции. Причинами являются глупость и бездействие нынешнего правительства, и его дальнейшее пребывание у власти сделает для России невозможным пережить четвертую военную зиму»[3049].
И после свершения своей буржуазно-демократической революции новый «министр путей сообщения (видный кадет) Н. Некрасов решил ввести «на место старых лозунгов принуждения и страха (?) новые начала демократической организации» путем, — подчеркивал Деникин, — насаждения во всех отраслях железнодорожного дела выборных советов и комитетов…»[3050]. И уже «в мае 1917 года на очередном съезде железнодорожных представителей в Ставке я, — вспоминал Деникин, — услышал мотивированный доклад г. Шуберского, подтвержденный многими специалистами, что наш транспорт, если не изменятся общие условия, через полгода станет…»[3051].
И действительно, некрасовская «децентрализация» и «демократизация» управления железными дорогами вскоре привела к тому, отмечал В. Гриневецкий, что «железные дороги как бы разбило параличом: имея вагоны, паровозы, топливо, путь и людей, они все-таки почти не могут возить»[3052]. «Положение на железных дорогах признается отчаянным и ухудшающимся с каждым днем, — докладывал 17 июля 1917 г. начальник штаба Военных сообщений ГУ Генерального Штаба, — Распад дисциплины так же, как и в Армии растет. Производительность рабочей силы резко упала… Многие из находящихся в работе паровозов работают уже через силу, и если не будут приняты меры к поднятию продуктивности работы (ремонта паровозов), положение грозит к зиме катастрофой»[3053].
«Железные дороги стали убыточны уже в 1917 г. в июне железнодорожный тариф был поднят на 200 %, за которым последовали дальнейшие повышения, но это не помогло, «стоимость перевозки… получалась несообразно высокой»[3054], — характеризовал состояние ж/д транспорта В. Гриневецкий: «Железнодорожное хозяйство лишено каких бы то ни было признаков экономического равновесия…». Наше «железнодорожное хозяйство находится в таком тупике, из которого оно естественной эволюцией… выведено быть не может»[3055].
«России грозит неминуемая катастрофа, — приходил в сентябре к выводу Ленин, — Железнодорожный транспорт расстроен неимоверно и расстраивается все больше. Железные дороги встанут. Прекратится подвоз сырых материалов и угля на фабрики. Прекратится подвоз хлеба»[3056]. С октября 1916 г. — по октябрь 1917 г. рабочее количество паровозов упало на 15 %, а их суточный пробег на 43 %[3057]. К концу 1917 г. «из 30 000 русских паровозов 14 000 окончательно негодны для работы — и никто, — подтверждал видный февралист А. Бубликов, — не может и не собирается их починить»[3058]. К 1919 г. количество исправных паровозов, по сравнению с маем 1917 г., сократилось почти в 4 раза (Гр. 17), но железные дороги продолжали работать.
Гр. 17.Количество исправных паровозов, на тыс. верст ж/д; Энергопотребление, в переводе на дрова, (в млн. куб. саж.)[3059]
Благодаря чему, транспорт не встал?
«В 1919 году в «Правде» был опубликован приказ советского комиссара путей сообщения Л. Красина, похоронивший окончательно некрасовские упражнения в области самоуправства: «Существующая система железнодорожного управления… привела транспорт к полному развалу… Всем завоеваниям революции грозит опасность уничтожения… На место коллегиального, в действительности — безответственного управления, вводятся принципы единоличного управления и повышенной ответственности. Все от стрелочника до члена коллегии должны точно и беспрекословно исполнять все мои предписания. Реформы приостановить и всюду, где только можно, восстановить старые должности и старый технический персонал в центральном управлении и на линиях»[3060].
Остановка железных дорог неизбежно приведет к гибели России, поэтому, писал в августе 1918 года далекий от симпатий к большевикам либеральный экономист В. Гриневецкий, «первой задачей государственной власти будет водворение порядка на железных дорогах, какой бы то ни было ценой и, не останавливаясь особенно в выборе средств, лишь бы они достигли цели». «Решение этой задачи будет доступно только сильной государственной власти и притом лишь после оздоровления всей социальной атмосферы», «надо говорить об лучшей оплате труда, позволяющей требовать его продуктивности и безупречного отношения к обязанностям… воссоздания служебной дисциплины»[3061].
Именно эти меры, в рамках имеющихся возможностей, и призывал использовать Троцкий в обращении к Ленину 1.02.1920.: «Хлебный рацион должен быть снижен для тех, кто не работает в секторе транспорта, решающем на сегодняшний день, и увеличен для тех, кто в нем работает. Пусть, если это необходимо, погибнут тысячи людей, но страна должна быть спасена»[3062].
Но транспорт без топлива — ничто, мало того без топлива встанут фабрики и заводы. Не случайно именно углю посвятил свою речь в 1915 г. премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж: «Правительство взывает ныне к углекопу как к другу — своему другу, другу нации и другу свободы всех стран мира. У нас не хватает угля, чтобы выручить страну из переживаемого величайшего кризиса… В мирное время уголь является самым важным элементом промышленной жизни страны. Кровь, текущая в жилах промышленности нашей страны, состоит из расплавленного угля. В мирное и военное время уголь — король промышленности. Он входит в каждый предмет потребления… Уголь для нас — все, он нам необходим для победы…»[3063].
Именно угольный кризис стал, по словам командующего немецкой армией ген. Э. Людендорфа, причиной поражения Германии: «Германия проиграла решительную кампанию в августе 1918 г., потому что пришлось снять с фронта в критический момент несколько десятков тысяч солдат-углекопов, эту же меру, в то же время, была вынуждена принять и Англия» и лишь перемирие, по словам председателя Комитета угольной промышленности Рэдмэна, «спасло Англию от угольного голода»[3064].
В России ситуация отягощалась тем, отмечал А. Керенский, что с началом войны «прекратился импорт угля, а железные дороги и военные заводы страшно нуждались в топливе. Больше всего пострадал Петроградский район, главный центр металлургической промышленности, всегда зависевший от импортного угля», кроме того сократилась производительность и российских шахт из-за «мобилизации шахтеров»»[3065]. Русская «железнодорожная сеть действительно переживала серьезный кризис, — подтверждал в декабре 1916 г. А. Нокс, — из-за того, что подходили к концу запасы угля…»[3066]. «Министры путей сообщения Рухлов и Трепов вели переговоры с владельцами запасов угля в течение года и семи месяцев, но, — отмечал в феврале 1917 г. А. Нокс, — так и не смогли прийти с ними к соглашению…»[3067]
Временное правительство попыталось ввести монополию на донецкий уголь, но она полностью провалилась. «Монополия обречена была на неудачу, так как Временное правительство, — отмечал Я. Букшпан, — не пользовалось авторитетом; между тем монополия должна опираться на сильную власть. Монополия кроме того проводилась в момент падения покупательной силы рубля, вследствие чего оказалось неразрешимой задача установления государством цен на уголь. Монополия должна оперировать «предварительными» ценами»[3068].
Проблема угля для России многократно катализировалась тем, что топливо для нее имеет гораздо большее значение, чем для европейцев, поскольку оно необходимо ей не только для обеспечения работы заводов и транспорта, но и для спасения городов от полного вымерзания. Центральная Россия это не Центральная Европа.
Однако даже Германию холод, по словам Дж. Кейнса, в зиму 1918/1919 гг. поставил в критическое положение: «надвигается зима. Люди не видят перспектив и им не на что надеяться. В суровое время года будет мало топлива для обогрева голодающих горожан. Но кто может сказать, сколько это можно терпеть, и куда обратят свой взор люди в поиске выхода из своих бед?»[3069] Но что такое немецкая зима по сравнению с русской — не более чем оттепель.
Русская социалистическая революция произошла в Октябре. Октябрь был переломным месяцем русской истории. Именно в октябре 1612 г. польская армия капитулировала в захваченной ею Москве, именно в октябре 1812 г. Москву оставил Наполеон, и именно в октябре 1917 г. без боя капитулировало Временное правительство. Чем знаменит Октябрь? — в этот месяц наступала Русская зима.
На существующую закономерность уже летом 1917 г. обращал внимание американский представитель Уошберн, предупреждая Госдепартамент, что в России «к зиме разразится кризис, который приведет к «необычайно суровому времени для России, когда повсюду будут звучать требования реставрации сильной власти любого рода»[3070]. Так и произошло, отмечала американская журналистка Б. Битти: «Зима и большевики пришли в Россию с одним и тем же пронизывающим ветром…»[3071]. Для любой другой страны мира зима подобная русской означала бы ни что иное, как национальную катастрофу[3072].
Фронты гражданской войны отрезали Центральную Россию от Донбасса, в результате в 1919 г. большевики контролировали всего 2 % добычи угля[3073]. Нефти в 1918 г. из Баку удалось вывезти только треть годовой потребности (200 млн. пудов), в 1919 г. нефти не было почти совсем. «Таким образом, вся тяжесть снабжения страны топливом ложилась исключительно на дровозаготовки и торф»[3074]. К январю 1919 г. доля дров в топливном балансе страны (по сравнению с углем и нефтью) составила 88 % (в 1916–14 %)[3075]. При этом энергопотребление сократилось почти в 2,5 раза (Гр. 17). В 1921 г. топливный кризис дошел до того, что весной пришлось даже закупать за золото 18,5 млн. пудов угля за границей[3076].
Жесткие меры «военного коммунизма» и катастрофические условия, в которых оказалось государство, вызывали многочисленные массовые забастовки в тылу и в промышленности, которые подавлялись по законам военного времени. Например, в Туле в марте 1919 г. под стражу было взято несколько сот человек, что привело к многотысячному «маршу за свободу и против голода» рабочих и железнодорожников. 4 апреля Дзержинский распорядился арестовать еще 800 «зачинщиков» и очистить заводы, уже в течение нескольких недель занятых бастующими. Год спустя в Туле опять вспыхнула забастовка, после которой рабочие, принявшие в ней участие, были уволены, «Чтобы получить новые карточки на 250 граммов хлеба и вернуться на предприятия, рабочие должны были подписать прошение о приеме на работу, в котором указывалось, что всякая остановка работы приравнивается к дезертирству, влекущему за собой наказание вплоть до смертной казни. 10 апреля работа возобновилась»[3077].
Еще более масштабной была забастовка на Путиловском заводе, которая началась после того, как «10 марта общее собрание рабочих … завода (10 000 участников) одобрило воззвание, осуждающее большевиков, чье правительство «представляет собой диктатуру Центральной Комитета партии коммунистов и правит с помощью ЧК и революционных трибуналов»[3078]. «16 марта войска Петроградской ЧК взяли штурмом Путиловский завод. Около 900 рабочих были арестованы… В последующие дни примерно 200 забастовщиков были бессудно расстреляны в Шлиссельбургской крепости… Весна 1919 года отмечена жестоко подавленными забастовками во многих рабочих центрах России: в Туле, Сормове, Орле, Твери, Брянске, Иваново-Вознесенске, Астрахани»[3079].
В 1920 г. в Екатеринбурге в марте было арестовано и приговорено к исправительно-трудовым лагерям 80 рабочих; на Рязано-Уральской железной дороге в апреле было осуждено 100 железнодорожников; на Московско-Курской дороге в мае–160 железнодорожников; на Брянском металлургическом заводе в июне осуждено 152 рабочих. «Можно, — отмечает В. Бровкин, — множить и множить примеры забастовок, сурово подавленных в процессе милитаризации труда»[3080].
Неслучайно при первой же возможности советское правительство стремилось возвратиться к тем принципам смешанной экономической политики, которые были установлены большевиками еще до введения «военного коммунизма» в 1918 г.[3081]Основные начала новой экономической политики «были точно определены во время первой передышки весной 1919 года», они основывались «на строгом учете экономических сил Советской России. Осуществление этой политики, было прерванно комбинированным нападением» «контрреволюционными сил» и «европейского империализма»[3082].
Вопрос «военного коммунизма» вновь был поднят при первых же признаках улучшения ситуации на фронтах — в феврале 1920 г. Его актуальность объясняется тем, пояснял Троцкий, что «с вопросом организации рабочей силы связан вопрос о демобилизации военного аппарата. Систему демобилизации и методы нужно вырабатывать не тогда, когда армия завершает свое дело, а когда она в полном развитии и достигла максимума своей численности»[3083].
Программа демобилизации, казалось, должна была бы основываться на постепенном свертывании политики «военного коммунизма», однако Троцкий в начале 1920 г. наоборот, призвал к ее расширению, поскольку «самым опасным фронтом теперь является наш хозяйственный фронт. Здесь опасность повсюду — и в виде голода, и в виде холода, и в виде эпидемий и т. д. Эта опасность больше деникинской. Она требует напряжения всех сил страны… (Во время войны) Мы брали работников из производств, из управлений и посылали их в полки и роты, — там они погибали и учили других погибать и тем спасали положение. Необходимо не меньше энергии, самоотвержения и энтузиазма, чтобы преодолеть голод и продовольственную разруху…
Вопрос о рабочей силе. Здесь, — продолжал Троцкий, — положение наше хуже, чем в отношении технического машинного оборудования нашей промышленности. Революция и гражданская война явились величайшими расхитительницами живой квалифицированной рабочей силы. Прежде всего потому, что революция опирается на верхи, на наиболее интеллигентные слои рабочего класса, на наиболее квалифицированных рабочих. Строительство советского аппарата шло за счет этого слоя. Военное строительство шло также за счет лучших элементов рабочего класса. Часть рабочих ушла в деревню…, значительная часть квалифицированных рабочих ушла в спекуляцию…, на некоторых металлургических заводах действительный и фактический прогул составляет 50 %, тратится же энергии рабочего на разыскание себе личными индивидуальными усилиями пищи — психической и физической энергии — около 80 %…»[3084].
Проблема демобилизации связана не только с переводом экономики и промышленности на мирные рельсы, но и с перестройкой самого сознания. Отчаянная борьба за выживание во время войны порождает и закрепляет, на уровне инстинкта самосохранения существующие формы мобилизации. «Мы все привыкли к этому (ужасу) здесь, — писал уже в мае 1917 г. друг президента и американский посол в Лондоне У. Пэйдж, — и никто точно не помнит, каким был мир в мирное время; те времена были так далеко…»[3085].
Задача демобилизации многократно осложняется пропорционально увеличению продолжительности войны, степени разрушения экономики и радикализации населения. В России тотальная война длилась в два раза дольше, чем для всех участников Первой мировой, ее экономика была разорена настолько, что оказались разрушены даже основы капиталистических форм хозяйствования, а о степени радикализации населения свидетельствовала непримиримая жестокость гражданской войны.
Инерция власти накладывалась на тот факт, что большевики совсем не имели опыта государственного и хозяйственного управления. Как замечал в этой связи Г. Уэллс: «Большевистское правительство — самое смелое и в то же время самое неопытное из всех правительств мира. В некоторых отношениях оно поразительно неумело и во многих вопросах совершенно несведуще»[3086]. Эту данность признавали и сами большевистские лидеры: «Маркс нам на этот счет никаких правил поведения и форм организации не указал. Их приходится сейчас строить, создавать, вырабатывать самим»[3087].
В результате действия всех этих факторов, мобилизационная политика, выросшая из жесткой необходимости, стала незаметно превращаться в принципы построения нового общества. Их сущность наглядно отразилась в «Тезисах» Троцкого для ЦК партии, в которых он доказывал, что все хозяйственные проблемы страны надо решать на основе военной дисциплины, а уклонение рабочих от их обязанностей должны рассматривать военные трибуналы. «Мы, — заявлял он, — идем к труду общественно-нормированному на основе хозяйственного плана, обязательного для всей страны, т. е. принудительного для работника. Это основа социализма»[3088]. Принуждение к труду, провозглашал Троцкий на II съезде Советов, будет эффективным в условиях «властного распределения центром всей рабочей силы страны», «рабочий должен стать крепостным социалистического государства…»[3089].
Против продолжения политики «военного коммунизма» выступил председатель ВСНХ А. Рыков. В начале 1920 г. группа возглавляемая членом Президиума ВСНХ Ю. Лариным подготовила проект перехода от продразверстки к «комбинированной» системе, предполагавшей наряду с сохранением принудительного отчуждения части продуктов у крестьян широкое использование товарообмена по рыночным эквивалентам[3090]. Предложения Ларина, были поддержаны съездом Совнархозов, но встретили противодействие ЦК партии, который признал их введение во время войны угрозой для обеспечения продовольствием армии и городов[3091]. Ларина даже вывели из состава Президиума ВСНХ[3092].
В то же время, непосредственный практический опыт, говорил о все более нарастающем кризисе существующей мобилизационной политики. Даже Троцкий, столкнувшись, в качестве председателя I Трудовой армии, с конкретными экономическими проблемами приходил к выводу о необходимости отказаться от «военного коммунизма», и «во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок»[3093]. В записке в ЦК 20 марта 1920 г. Троцкий предложил перейти от продразверстки к налоговой системе и индивидуальному товарообмену. Против выступил Ленин, и большинством голосов в ЦК предложения Троцкого, обвиненного во «фритредерстве», были отвергнуты[3094].
И только спустя год, с окончанием гражданской войны, Ленин сам выступит за переход к Новой Экономической Политике. «На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы, — обосновывал свое решение Ленин, — к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение, гораздо более серьезное, гораздо более существенное и опасное. Оно выразилось в том, что наша хозяйственная политика в своих верхах оказалась оторванной от низов и не создала того подъема производительных сил, который в программе нашей партии признан основной и неотложной задачей»[3095].
Но даже этого признания было недостаточно — инерция власти огромна, мало того пережив смертельную опасность, она как и любой организм, склонна перестраховываться в своих действиях. Поэтому для того, чтобы этот переход к Новой экономической политике свершился, потребовалось не только накопление опыта падающей экономической эффективности «трудовых армий», но и сильнейший внешний толчок в виде массовых крестьянских восстаний и рабочих выступлений[3096], увенчанных Кронштадтским мятежом.
Лишь только после этих событий, Н. Бухарин приходил к выводу, что «наша хозяйственная политика эпохи так называемого «военного коммунизма» по существу дела не могла быть политикой, направленной на развитие производительных сил. «Ударной» и притом всеобъемлющей задачей была задача… обороны страны… Чрезвычайно ярко это сказывалось на сельском хозяйстве. Наша хозяйственная политика здесь сводилась почти исключительно к… реквизиционной системе продразверстки. При этой системе… индивидуальный производитель, крестьянин, лишался интереса, стимула, к расширению производства… Таким образом, здесь был налицо конфликт между потребностями развития индивидуального хозяйства и нашей политикой»[3097].
«Политика изъятия излишков у крестьян вела неизбежно к сокращению и понижению сельскохозяйственного производства, — подтверждал Троцкий, — Политика уравнительной заработной платы вела неизбежно к понижению производительности труда. Политика централизованного бюрократического руководства промышленностью исключала возможность действительно централизованного и полного использования технического оборудования и наличной рабочей силы. Но вся эта политика военного коммунизма была нам навязана режимом блокированной крепости с дезорганизованным хозяйством и истощенными ресурсами»[3098].
«Хозяйственные задачи советского правительства сводились… главным образом к тому, чтобы поддержать военную промышленность и использовать оставшиеся от прошлого скудные запасы для войны и спасения от гибели городского населения. Военный коммунизм, — вновь повторял Троцкий, — был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости»[3099]. «Военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой, — констатировал через месяц после Кронштадтского мятежа Ленин, — Он был временной мерой»[3100].
«Затем начался переход от войны к миру… И этот переход, — отмечал Ленин, потребовал таких потрясений, которые далеко и далеко не были нами учтены. Несомненно, здесь одна из главных причин той суммы ошибок, неправильностей, которые мы в нашей политике за это отчетное время сделали и от которых мы сейчас страдаем»[3101].
Проблемы накапливались, прежде всего, в самой партии, но во время войны они подавлялись совместной борьбой за выживание. Об остроте этих нарастающих противоречий уже в январе 1919 г. писал в «Правде» И. Бардин: «Советская власть внутренне больна», превратившись в чиновников, рассеявшись по комиссариатам и центрам, «коммунисты начинают отрываться от массы»[3102]. Две недели спустя в той же «Правде» один из лидеров группы «демократического централизма» Н. Осинский указывал на забюрократизированность и, проистекающий от этого, «кризис советского аппарата»[3103].
Кризис разразился с началом демобилизации. Уже в сентябре 1920 г. в специальном письме ЦК РКП(б) отмечались симптомы разложения партии на «верхи» и «низы»[3104], с мест сообщалось о засорении ее «шкурниками и карьеристами»[3105]. Борьба проходила под лозунгами: «долой привилегированную касту коммунистической верхушки!.. Можно смело утверждать, — отмечал Е. Преображенский, — что последние лозунги встречают сочувствие у большей части рядовых членов нашей партии и разложение наших рядов по этой линии увеличивается с каждым днем»[3106].
К концу гражданской войны «из маленьких расхождений и разногласий выросли большие…, — констатировал в январе 1921 г. в своей брошюре, которая так и называлась «Кризис партии», Ленин, — Партия больна, партию треплет лихорадка»[3107]. В наиболее резкой форме эта болезнь проявилась на Х съезде РКП(б) в конфликте, между Политбюро и Оргбюро партии[3108], между Совнаркомом и профсоюзами. И это были не частные разногласия, подчеркивал Г. Зиновьев на том же съезде: «этот кризис общий… Теперь, как ни трудно сознаться в этом, мы переживаем некий кризис революции»[3109].
«Дух соперничества, обуявший вождей в конце 1920 года, возможно, был бы не столь вреден для государственных устоев, — замечает историк С. Павлюченков, — если бы между ними и партийной массой сохранялась надежная, рутинная прослойка из твердокаменных функционеров средней руки. Однако и средний уровень партруководства, даже еще раньше, оказался пораженным червоточиной сомнений, взрыхлен исканиями честолюбий, расшатан бесконечными притираниями партийных и советских аппаратов и заматерел, участвуя в междоусобицах»[3110].
Междоусобная борьба охватила не только партийный, но и хозяйственный аппарат, указывал в середине 1920 г. редактор газеты «Экономика и жизнь» Г. Крумин: «Согласование и объединение действий, а нередко и политики хозяйствующих органов, происходят еще до сих пор в порядке победы или поражения того или другого комиссариата»[3111].
Переломным моментом стало выступление на Х съезде лидера «рабочей оппозиции», члена ЦК А. Шляпникова, который от ее лица заявил: «Мы предлагаем съезду уничтожить бюрократический метод управления народным хозяйством, который у нас существует сейчас, который привел нас к настоящему кризису и который отдал все наше хозяйство в руки чуждых нам элементов, в руки врагов…»[3112]. Оппозиционеры требовали «орабочивания» партийного и советского руководства, и преобразования экономики в анархо-синдикалистском духе.
И спустя полгода Политбюро пошло на компромисс, оно создало «пятерку» по чистке партии. В течение 1921–1922 гг. численность партии сократилась примерно вдвое, доля рабочих среди делегатов XII съезда (1923 г.) увеличилась по сравнению с X съездом (1921 г.) с 37 % до 53 %. В 1922–1923 гг. Главки Совнаркома были упразднены, а вместо них созданы государственные тресты (в промышленности) и синдикаты (в торговле). Основная идея этих преобразований, пояснял Ленин, заключается в том, что «государственные предприятия переводятся на так называемый хозяйственный расчет, т. е. по сути, в значительной степени на коммерческие и капиталистические начала…, в ближайшем будущем неминуемо этот тип станет преобладающим, если не исключительным»[3113].
Введение НЭПа было поддержано широкими кругами социал-демократии, настроения которых передавали воспоминания меньшевика А. Мартынова: «Я, — писал он, — с самого начала был убежден, что новая экономическая политика есть единственный путь спасения социалистической революции, что другого пути нет, и меня не особенно смущало то, что «нэп» будит радостные надежды буржуазии, поскольку он открывает двери свободной торговле и сеет смятение среди рабочих, поскольку он переводит фабрики и заводы на хозяйственный расчет…»[3114].
Однако переход к НЭПу, содержащий «наличие двух различных и в своих тенденциях враждебных процессов развития» капиталистического и социалистического, неизбежно приводит их к непримиримому конфликту, предупреждал в 1921 г. Е. Преображенский, «для нарастания и созревания этого конфликта нужен (только) определенный срок»[3115].
«Весь вопрос — кто кого опередит? — отвечал на эту угрозу Ленин, — Успеют капиталисты раньше сорганизоваться, — и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво: кто кого? Или пролетарская государственная власть окажется способной, опираясь на крестьянство, держать господ капиталистов в надлежащей узде, чтобы направлять капитализм по государственному руслу и создать капитализм, подчиненный государству и служащий ему? Нужно ставить этот вопрос трезво»[3116]. И эта экономическая «борьба, — предупреждал Ленин, — есть и будет еще более отчаянная, еще более жестокая, чем борьба с Колчаком и Деникиным»[3117].
При этом Ленин не скрывал своих замыслов: «Новая экономическая политика есть отступление»[3118], «наша новая экономическая политика состоит в том, что мы в этом пункте потерпели сильное поражение и стали производить стратегическое отступление… Никакого сомнения в том, что мы понесли весьма тяжелое экономическое поражение на экономическом фронте»[3119], но «это отступление должно служить подготовке наступления»[3120]. Именно цели подготовки этого наступления служило создание, вместе с введением НЭПа, в 1921 г. Госплана РСФСР.
Подготовка перехода к плановому хозяйству требовала времени, поскольку:
Во-первых, необходимо было подготовить сам этот единый народнохозяйственный план. Не было даже его основ, «тяжелое впечатление производят и разговоры на эту тему…, — писал Ленин в начале 1921 г., — Пустейшее говорение. Литературщина», «живую работу заменяют интеллигентским и бюрократическим прожектерством», коммунистические литераторы и администраторы, не сумели понять, «что здесь надо побольше поучиться у буржуазных спецов и ученых»[3121].
Во-вторых, надо было научиться хозяйничать: «Хозяйничайте все. Капиталисты будут рядом с вами, — рядом с вами будут и иностранные капиталисты, концессионеры и арендаторы, они будут вышибать у вас сотни процентов прибыли, они будут наживаться около вас. Пусть наживаются, а вы научитесь у них хозяйничать, — указывал Ленин, — и тогда только вы сумеете построить коммунистическую республику. С точки зрения необходимости быстро научиться — всякое послабление есть величайшее преступление. И в эту науку, науку тяжелую, суровую, иногда даже жестокую, нужно пойти, так как иначе другого выхода нет»[3122].
В-третьих, отмечал Ленин: «нужна та культура, которая учит бороться с волокитой и взятками. Это — такая болячка, которую никакими военными победами и никакими политическими преобразованиями нельзя вылечить. По сути дела эту болячку… можно вылечить только одним подъемом культуры»[3123].
Необходимость создания Госплана диктовалась, как объективными особенностями России, исходя из которых директор Департамента торговли и мануфактур, товарищ министра финансов В. Ковалевский в 1893 г. приходил к выводу, что «Лишь путем строгого и планомерного согласования всех разнообразных способов воздействия на промышленную и торговую предприимчивость…, можно достигнуть осуществления национальной политики на деле…»[3124]. Так и разорением страны, вызванным мировой и гражданской войнами: «Россия, — описывал состояние страны в 1921 г. П. Милюков, — была разорена, отброшена из двадцатого столетия в семнадцатое…, разрушена промышленность, торговля, городская жизнь, высшая и средняя культура…»[3125].
Частная предприимчивость несомненно является одним из основополагающих факторов производства, но в условиях бедности капиталами и ограниченных возможностей их накопления, одна только личная инициатива не дает возможности накопить, сконцентрировать капитал необходимый для осуществления перехода на более высокий виток развития, изменить структуру капитала — сделать его промышленным, индустриальным, а приводит лишь к распылению капитала и проеданию имеющихся ресурсов развития. Именно эти объективные особенности России предопределили тот факт, что российская промышленность исторически развивалась, не столько благодаря личной инициативе, сколько, не имеющего прецедентов в других странах, влиянию государства[3126].
Введение Госплана диктовалось, прежде всего, необходимостью восстановления и развития тяжелой промышленности. «Без спасения тяжелой промышленности… мы не сможем построить никакой промышленности, а без нее мы вообще погибнем, как самостоятельная страна…, — указывал в 1922 г. Ленин, — Спасением для России является не только хороший урожай в крестьянском хозяйстве — этого еще мало — и не только хорошее состояние легкой промышленности, поставляющей крестьянству предметы потребления, — этого тоже еще мало, — нам необходима также тяжелая индустрия… Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство, — я уже не говорю, как социалистическое, — погибли»[3127].
Голод
В мире есть царь:
Этот царь беспощаден,
Голод названье ему…
В конце 1920 г., когда казалось, что все ужасы гражданской войны и интервенции уже позади, неожиданно им на смену пришел новый грозный враг — голод. По данным Госплана количество голодающих в 1921–22 гг. достигло 33 млн. человек, а общая убыль населения составила 5,2 млн., часть этой убыли падала «на уход из голодающего района»[3128]. По данным ЦСУ общие демографические потери, за счет роста смертности и снижения рождаемости составили в эти годы 5 млн. чел[3129]. Борьба за хлеб в этот период достигает крайнего ожесточения. «С конца 1920 года и в течение всей первой половины 1921 года крестьянские волнения, жестоко подавляемые на Украине, Дону и Кубани, достигают в России масштабов подлинной крестьянской войны с центром в Тамбовской, Пензенской, Самарской, Саратовской и Симбирской губерниях»[3130].
К началу 1921 г. крестьянские волнения распространились не только всю Нижнюю Волгу, но и Западную Сибирь. «Многотысячные толпы голодных крестьян осаждают склады, где хранится реквизированное для армии и городов зерно, — сообщал из Самарской губернии командующий Волжским военным округом, — Дело дошло до попыток захвата, и войска были вынуждены стрелять в разъяренную толпу»; «Бандитские выступления охватили всю губернию, — телеграфировало в Москву руководство саратовских большевиков, — Все запасы зерна — три миллиона пудов — на государственных складах захвачены крестьянами. Они отлично вооружены, благодаря дезертирам, доставившим им оружие. Надежные части Красной Армии рассеяны… В январе — марте 1921 года большевики утратили контроль над губерниями Тобольской, Омской, Оренбургской, Екатеринбургской — то есть территорией, превосходящей по размерам Францию. Транссибирская магистраль, единственная железная дорога, связывающая европейскую часть России с Сибирью, оказалась перерезанной. 21 февраля Народная крестьянская армия овладела Тобольском»[3131]. В 1921 г «И восстания, и их подавление, как и в 1919 г. проходили с крайней жестокостью»[3132].
Праволиберальные версии причин голода
Первая строилась на обвинении большевиков в завышении ими объемов продразверстки: «Решающим фактором, доведшим страну до голода, — утверждал эту версию один из идеологов «холодной войны» Р. Конквест, — нужно считать методы реквизиции, применявшиеся советским правительством»[3133]. Итальянский историк А. Грациози вообще приходил к выводу, что «голод нужно рассматривать как неотъемлемую часть войны государства с крестьянами…»[3134].
Действительно в 1920 г. размер продразверстки был резко повышен в отдельных губерниях, например, в Тамбовской вместо 18 млн. пудов зерна должна была сдать 27 млн.[3135] В результате весной, отмечают эмигрантские историки М. Геллер и А. Некрич, у крестьян был конфискован даже семенной фонд[3136].
Для Западной Сибири, осенью 1920 г., размеры продразверстки были определены в соответствии с объемами экспорта зерна из края в 1913 году. Много это или мало? Для сравнения план поставок 1916 г. был в два с лишним раза больше, он определялся из оценки всего совокупного довоенного производства товарного хлеба (внутреннего + экспорта). Но для разоренной войной страны 1920 г. продразверстка в объемах даже одного экспорта была действительно чрезмерна. Ответной реакцией крестьян стало Западно-Сибирское восстание 1921 г. — «крупнейшее выступление крестьян в годы Гражданской войны…, охватившее в середине февраля всю Тюменскую и большую часть Омской губернии, Курганский уезд Челябинской губернии, Камышловский и Шадринский уезды Екатеринбургской губернии и районы нижнего течения Оби»[3137].
В Самарской области «Несмотря на скудный урожай 1920 года, было реквизировано 10 млн. пудов зерна. Взяли все резервы, даже семенной фонд будущего урожая. В январе 1921 года многим крестьянам было нечем кормиться. С февраля начала расти смертность… «Сегодня больше не идет речь о восстаниях, — сообщали из провинции, — Мы столкнулись с совершенно новым явлением: тысячные толпы голодных людей осаждают исполкомы Советов или комитеты партии. Молча, целыми днями, стоят и лежат они у дверей словно в ожидании чудесного появления кормежки. И нельзя разгонять эту толпу, где каждый день умирают десятки человек… Уже сейчас в Самарской губернии более 900 тысяч голодающих… Нет бунтов, а есть более сложные явления: тысячные голодные толпы осаждают уездисполком и терпеливо ждут. Никакие уговоры не действуют, многие тут же от истощения умирают»[3138].
Этот и другие многочисленные факты, описывающие состоянии деревни в то время, приводит «Черная книга коммунизма»: «В Псковской губернии на продналог пойдет более 2/3 урожая. Четыре уезда восстали… В Новгородской губернии сбора продналога не выполним, несмотря на 25-процентное понижение ставок, из-за неурожая. В Рязанской и Тверской губерниях выполнение 100 % продналога обрекает крестьян на голод… В городе Новониколаевске Томской губернии развивается голод, и крестьяне для своего пропитания заготовляют на зиму траву и корни… Но все эти факты бледнеют рядом с сообщениями из Киевской губернии о массовых самоубийствах крестьян вследствие непосильности продналоговых ставок и конфискации оружия. Голод, постигший ряд районов, убивает в крестьянах всякие надежды на будущее»[3139].
Можно было бы смягчить продразверстку, не проявили ли большевики здесь излишней жестокости?
Ответ на этот вопрос дает сравнение обеспеченности хлебом деревни и города: к голодающим относились районы с официально установленным еще царским правительством физиологическим минимумом 12 пудов хлеба с учетом картофеля на человека, однако в городах европейской России не было даже этого минимума (Таб. 21). Но и эти цифры не передают всего трагизма ситуации, поскольку, из-за расстройства транспорта и несовершенства только создаваемого заготовительно-распределительного аппарата, хлебные сборы и поставки, по разным местностям и месяцам, носили крайне неравномерный характер. В результате обеспеченность хлебами зачастую падала намного ниже средних показателей.
Таб. 21.Фактическая обеспеченность всеми хлебами, РСФСР 1920–1921 гг., пуд./ на душу населения[3140]
С 22 января 1920 г. были сокращены на треть хлебные рационы в Москве, Петрограде, Иваново-Вознесенске и Кронштадте… «С конца января до середины марта забастовки, митинги протеста, голодные марши, манифестации, захваты заводов и фабрик рабочими происходили ежедневно. Своего апогея они достигли в конце февраля — начале марта в обеих столицах»[3141]. «Недовольство повсеместное. В рабочей среде ходят слухи о свержении ком[мунистической] власти. Люди голодают и не работают. Ожидаются крупномасштабные забастовки. Замечены брожения среди частей Московского гарнизона, которые могут в любое время выйти из-под контроля. Необходимы предохранительные меры»[3142].
Большевики стояли перед выбором либо смерть городов, либо беспощадное изъятие хлеба в деревне. В «тот переход, который мы переживаем…, нужно разделить нужду и голод, чтобы ценой недоедания всех, — указывал Ленин, — были спасены те, без которых нельзя держать ни остатка фабрик, ни железных дорог, ни армии…»[3143].
Эксцессы в такой обстановке были неизбежны. С особенной силой они проявились в виде стихийного красного террора, «красного бандитизма» — внесудебных расправах низового актива партийных и советских органов[3144]. Представление о них дает донесение одного из инспекторов из Омска: «Злоупотребления реквизиционных отрядов достигли невообразимого уровня. Практикуется систематически содержание арестованных крестьян в неотапливаемых амбарах, применяются порки, угрозы расстрелом. Не сдавших полностью налог, гонят связанными и босиком по главной улице деревни и затем запирают в холодный амбар. Избивают женщин вплоть до потери ими сознания, опускают их нагишом в выдолбленные в снегу ямы…»[3145]. Заместитель председателя Революционного военного трибунала сообщал с места в центр: «Для того чтобы все это прекратить, пришлось мне бороться и с местными организациями, и коммунистами, которые до того распустились, что начали расстреливать по личным счетам, из-за самоснабжения и проч.»[3146]
Крестьяне отвечали таким же свирепым сопротивлением. Исследователь событий «К. Лагунов на всем протяжении своей книги говорит о жестоких насилиях большевистской власти в Сибири, но и… не замалчивает и карательную практику противоположной стороны: «Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость — вот что отличало крестьянское восстание 1921 года… Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти…»[3147].
Вторая праволиберальная версия основывается на обвинении большевиков в разрушении ими рыночных механизмов хозяйствования, что подорвало интерес крестьян к производству товарного хлеба. «Голод был обусловлен релизацией программных положений РКП (б) по строительству социализма, — утверждает эту версию В. Поляков, — через разрушение базисных товарно-денежных отношений. Эта теоретическая основа базировалась на ряде ленинских положений…»[3148]. Действительно крестьяне, зная, что всё, что они не смогут потребить, будет реквизировано, в 1920 г. резко сократили посевные площади[3149].
Однако зерновой рынок перестал существовать задолго до большевиков: твердые цены на хлеб и продразверстку ввело еще царское правительство. Уже к середине 1916 г. «местные агенты Министерства земледелия прибегли к реквизициям хлеба у торговцев по твердым ценам и тем, — отмечал последний министр финансов Российской империи П. Барк, — совершенно разрушили хорошо организованный аппарат частной торговли»[3150]. Временное буржуазно-демократическое правительство менее, чем через месяц после своего прихода к власти ввело хлебную монополию и стало посылать в деревню вооруженные отряды для сбора хлеба. Однако эта монополия, по словам Деникина, провалилась с треском — объем продовольственных заготовок в июле 1917 г. составил всего четверть от заданного[3151].
В итоге к Октябрьской революции, констатировал Троцкий, «Советская власть застала не вольную торговлю хлебом, а монополию, опиравшуюся на старый торговый аппарат. Гражданская война разрушила этот аппарат. И рабочему государству ничего не оставалось, как создать наспех государственный аппарат для изъятия хлеба у крестьян и сосредоточения его в своих руках»[3152].
«Мы должны быть меньше удивлены грубостью большевистских методов, — замечал в этой связи Г. Уэллс, — чем их достижениями в построении относительно исправного государственного аппарата из ничего»[3153]. Результаты деятельности большевиков, заключал свою книгу «Хлеб и власть в России, 1914–1921», американский исследователь Л. Лих, «должны заставить нас еще больше уважать достижения тех, чья деятельность способствовала восстановлению общества… Какими бы ни были их личные мотивы, они помогли преодолеть дезинтеграцию и деморализацию, которые так ярко проявились в продовольственном кризисе»[3154].
Переход к рыночным методам хозяйствования начался только с завершением гражданской войны. При этом, по отношению ко времени окончания войны, большевики начали этот переход на 2 года раньше, чем две другие Великие Державы «линии фронта» — Франция и Германия (Таб. 22)!
Таб. 22.Даты завершения войны и отмены хлебной монополии, норма потребления зерна, для его производителей[3155]
* подписание мирного договора с Польшей
** для лиц старше 6 лет
Советская Россия прияла решение о переходе к рынку 24 февраля 1921 г., когда ЦК РКП(б) принял к рассмотрению резолюцию о введении НЭПа, 15 марта X съезд РКП (б) принял решение о замене продразверстки продналогом[3156]. В Германии министр земледелия только 14 апреля 1921 г. внес в рейхстаг законопроект о регулировании сделок с зерном. В нем предусматривался переход от политики государственной монополии на торговлю хлебом — к продовольственному налогу[3157].
От смертного голода и крайнего радикализма Германию и Францию спасла только масштабная американская продовольственная и материально-техническая помощь. Ситуацию во Франции передавали, например, приказы, полученные французским уполномоченным в США Тадье: «27 мая (1917 г.) хлебный запас под угрозой. Ускорьте сколь возможно погрузку на суда», 29 мая «Необходимо немедленно обеспечить тоннаж под 30 тыс. пищевых запасов для опустошенных областей», «5 июня «пришлите возможно скорей 400 сноповязалок»…, «16 июня пришлите 6500 малых грузовиков», «примите меры отгрузки 80 тыс. т. пшеницы сверх программы. Очень серьезное положение. Неисполнение или задержка грозят опасностью»[3158].
Объективная причина голода
На неизбежность возникновения голода после войны указывал, уже в мае 1917 г., друг президента и американский посол в Лондоне У. Пэйдж: «Когда наступит мир, на континенте, по крайней мере, будет общий голод… Этой стороне мира придется начинать жизнь заново… Ужас всего этого никто не понимает»[3159]; «Мир будет близок к голоду не только во время войны, но и в течение пяти или, возможно, десяти лет спустя»[3160].
Война перераспределяет внутренние ресурсы страны в пользу оборонных отраслей промышленности и армии, за счет разорения всех остальных секторов экономики и в первую очередь сельскохозяйственных. «Пушки» идут в обмен на «масло» — это такой же естественный закон, как «всеобщий закон природы» М. Ломоносова: «где сколько у одного отнимется…, столько присовокупиться к другому»[3161]. И чем дольше длится война, чем тяжелей ее экономическая мобилизационная нагрузка, тем больше будут перераспределены ресурсы в пользу «пушек», за счет «масла».
Наглядным примером здесь могло служить падение к 1916 г. хлеботоргового кредита Госбанка, по сравнению с 1914 г. почти в 4 раза, а по сравнению с 1913 г. почти в 5 раз. Подобную динамику демонстрировали частные банки и товарищества мелкого кредита[3162]. Другим примером, могло являться резкое почти в 3,5 раза снижение объемов вносимых удобрений: в 1913 г. Россия потребляла 46 млн. пудов минеральных удобрений, из них 33 млн. ввозилось из Германии и лишь 13 млн. собственных[3163]. И это не считая все более увеличивающихся «ножниц цен» между сельскохозяйственными и промышленными товарами[3164].
И Россия здесь не была исключением, точно такие же процессы происходили и в более развитых странах «линии фронта» Франции и Германии. Россия, благодаря аграрному характеру своей экономики, в годы войны, продовольственном плане, выглядела даже лучше их (Гр. 18). Из общей закономерности выбивалась только Англия, что было обусловлено, как ее «периферийным» положением, так и ее особенностям, как богатейшей мировой империи[3165].
Гр. 18. Сбор основных хлебов, в %, по сравнению с 1913 г. = 100 %[3166]
Положение Германии осложнялось тем, что до войны четверть потребляемого ею продовольствия ввозилась из-за рубежа. И с началом войны она была вынуждена первой принять закон о хлебной монополии уже 25 января 1915 г. В том же году были введены карточки на хлеб и обязательное его суррогатирование, а в 1916 г. появились карточки на масло, жиры, картофель, мясо, одежду. Была введена полная сдача сельхозпродуктов государству. В Германии карточная система оказалась более эффективной, чем в царской России, где, по словам Г. Гинса, она полностью провалилась. Причина успеха Германии, по мнению Гинса, заключалась в общегосударственном характере карточной системы (в России карточки выпускались на местном уровне) — и в солидарности населения[3167].
Перелом наступил с введением в 1916 г. морской блокады Германии, которая резко сократила импорт[3168]. В Германии начался голод. «Боеспособность солдат на фронте чрезвычайно зависит от продовольствия, — вспоминал о том времени командующий немецкой армией Э. Людендорф, — Наряду с отпусками оно имеет решающее значение для настроения войск… Упадок духа немецкого народа в значительной степени зависел от питания. Организм не получал продуктов, нужных для поддержания его физических и умственных сил… Летом 1917 г. я впервые почувствовал во всей широте эту опасность и испугался — здесь крылся необычайно ослабляющий момент. Корни этого явления — в сущности человеческой натуры. Сильное патриотическое чувство могло его ослабить, но истребить его окончательно можно было только улучшением питания»[3169]; «Под давлением нужды меньшая часть поддавалась искушению и устраивалась, как могла, большая же часть буквально умирала с голоду»[3170].
Германия пала от голода и капитулировала — сдалась на милось победителя в ноябре 1918 г. Блокада Германии продолжалась до тех пор, пока она не подписала Версальский мир. За шесть этих месяцев — с момента объявления перемирия, до дня вручения мирного договора, по словам главы германской делегации Брокдорф-Ранцау, принимавшей мирный договор: «сотни тысяч невоевавших людей… были убиты с холодной расчетливостью», «в результате блокады»[3171].
«Мы строго осуществляем блокаду, и Германия близка к голодной смерти…, — начинал беспокоиться в марте 1919 г. У. Черчилль, выступая в палате общин, — германский народ терпит большие лишения…, под тяжестью голода и недоедания вся система германской социальной и национальной жизни грозит рухнуть». Лорд Пальмер, командующий британской оккупационной армией в Германии, докладывал, что «для предотвращения беспорядков и по чисто гуманитарным соображениям необходимо прислать продовольствие голодающему населению. Он подчеркивал, что на британскую оккупационную армию производит очень плохое впечатление зрелище человеческих страданий…»[3172]. «В Австрии и Чехословакии, — по словам советника американского президента Э. Хауза, — положение приобрело такой характер, что категорически необходима помощь в широком масштабе, если хотят избежать серьезных беспорядков»[3173].
В результате высший экономический совет союзников предпринял меры для обеспечения Австрии продовольствием, благодаря чему, по словам Черчилля, в «Вене и других областях удалось предотвратить массовое вымирание населения от голода, которое в противном случае было бы неизбежным»[3174]. Победители поспешили прийти на помощь и Германии, но побудительными мотивами здесь были отнюдь не гуманитарные чувства: «под влиянием одновременного военного поражения и голода тевтонские народы, уже охваченные революцией, могут соскользнуть в ту страшную пропасть, которая уже поглотила Россию, — предупреждал Черчилль, — Я сказал, что мы должны немедленно, не дожидаясь дальнейших известий, отправить в Гамбург десяток больших пароходов с продовольствием. Хотя условия перемирия предусматривали продолжение блокады до заключения мира, союзники обещали доставить Германии необходимые продукты»[3175].
От голода страдали не только Россия и Германия, но, как отмечал Г. Уэллс, «к началу 1918 года значительная часть Европы пребывала в состоянии умеренного и регулируемого недоедания. Производство продовольствия во всем мире резко снизилось вследствие мобилизации крестьян»[3176]. К концу войны Европа производила лишь 60 % пшеницы, от довоенного уровня, у нее осталась только пятая часть крупного рогатого скота и свиней[3177]. Руководитель американской программы продовольственной помощи Г. Гувер вспоминал, что когда он попал в Европу, он оказался посреди «величайшего после тридцатилетней войны голода»[3178].
От массового вымирания европейцев спасло только прекращение Первой мировой войны и массированные американские поставки. Советник президента Э. Хауз предупреждал В. Вильсона о их неизбежности в ноябре 1918 г.: «величайшей проблемой, которая возникнет после прекращения боевых действий, будет поставка продовольствия и других насущных предметов гражданскому населению Сербии, Австрии, Чехословакии, Германии, Бельгии и Северной Франции. Эту работу по оказанию помощи вместе с восстановлением опустошенных районов придется осуществлять почти целиком американскими силами…»[3179]. Дольше всего американская продовольственная помощь оказывалась Польше — до июня 1922 года[3180].
России вместо хлеба, «демократические союзники» посылали солдат, снаряды и пушки еще 3 года после окончания мировой войны, что не могло не привести массовой гибели людей не только непосредственно от войны, но и от голода. У. Черчилль оправдывал необходимость этой войны и связанных с нею жертв самыми возвышенными мотивами: «Многие миллионы людей погибли от войны и гонений, и еще большее количество умерло впоследствии от голода… Но союзники принуждены были вмешаться в дела России после большевистской революции, для того чтобы победить в великой войне…»[3181].
Голод являлся совершенно осознаным орудием войны: «Французы настаивают на немедленном сокрушении большевизма…, французский план заключается в том, — пояснял Д. Ллойд-Джордж, — чтобы создать вокруг большевистской территории своего рода санитарный кордон, а затем уморить большевиков голодом»[3182]. Премьер-министра Австралии У. Юза, больше беспокоили цены на продовольствие: нельзя посылать продовольствие большевикам, указывал он, «без того, чтобы не возросли цены в соседних странах, а это раздует пламя большевизма у нас самих. Уже сейчас цены на продовольствие очень высоки и спекуляция принимает широкие размеры»[3183].
Именно иностранная интервенция и блокада России являлись причинами того, что голод в России приобрел такие масштабы. Об этой опасности консул США в Архангельске Коул предупреждал своего посла Д. Фрэнсиса еще в середине 1918 г.: «Интервенция на севере России будет означать, что нам придется кормить население от пятисот тысяч до полутора миллионов человек — в зависимости от того, какую территорию охватит интервенция… Если интервенция будет прекращена, у союзников останется моральное обязательство снабжать население продуктами питания, так как трудно будет сразу восстановить тонкую нить, связывающую Архангельск с остальной частью России, после того, как она однажды будет перервана»[3184].
И первым делом, в делах касавшихся России, заместитель госсекретаря Ф. Полк в июле 1919 г. «попросил (президента) отправить в Архангельск пять тысяч тонн муки… Полк считал продолжение помощи России не только моральным обязательством США. Он считал, что «с политической точки зрения явно неразумно позволить Северной России обратиться из-за голода в большевизм…»»[3185]. Архангельск в данном случае являлся только наглядным примером, где интервенты своих моральных обязательств так и не выполнили. Статистические обследования совершенно четко указывали, что голод разразился прежде всего «в местах разоренных гражданской войной и интервенцией. Здесь развертывались сражения, проходили линии фронтов…»[3186].
Интервенты полностью отдавали себе отчет в том, что голод является прямым следствием интервенции и гражданской войны. Этот факт констатировали, например, представители Лейбористской партии Великобритании, посетившие Советскую Россию в мае-июне 1920 г., «транспорт, который должен доставлять продовольствие из сельской местности в города, занят перевозкой продовольствия, снаряжения и людских масс на фронт. Паровозы, которые могли быть использованы, простаивают на рельсах из-за нехватки запасных частей для их ремонта… Цеха, предназначенные для производства инструментов, сельскохозяйственной техники, станков, выпускают винтовки, снаряды…», все это является «прямым результатом внешних вторжений и разжигания гражданской войны на территории России»[3187].
Голод, вызванный тяготами почти 7-ми летней непрерывной тотальной войны, был усугублен засухой 1921 г.: из 38 млн. десятин, засеянных в европейской России, урожай погиб полностью на 14 млн., так что продналога было собрано лишь 150 млн. пудов, вместо плановых–240 млн. Засуха была не редкостью для российских сельхозрайонов, которые в основном относятся к группе рискованного земледелия.
М. Салтыков-Щедрин в этой связи в 1881 г. приводил, поговорку русских крестьян: «в случае ежели бог дожжичка не пошлет, так нам, братцы, и помирать не в диковинку!»[3188] Особенность русского климата подчеркивалась и в докладе последнего VIII съезда Представителей Промышленности и Торговли (июль 1914 г.), в котором отмечалось, что урожай хлебов и технических культур в России «дает картину постоянных колебаний вверх и вниз, совершенно неизвестных в других странах»[3189].
Тем не менее, голод редко достигал критических значений, поскольку в урожайные годы крестьяне успевали накопить резервы зерна. Если же доходило до голода, то на помощь приходило правительство, как например, в 1906 и 1911 гг. В 1921 г. у большевиков не было резервов зерна, а само его производство за годы войн и революций сократилось более чем на 40 %, по сравнению с довоенным периодом. В этих условиях сильной засухи, оказалось достаточно для возникновения массового голода.
Борьба с голодом
Несмотря на ожесточенную борьбу за хлеб, голодающим оказывалась хоть и ограниченная, но помощь. Одной из первых на голод откликнулась либеральная общественность, создав «Всероссийский комитет помощи голодающим». Однако Ленин выступил резко против этой затеи: «Предлагаю… распустить «Кукиш»[3190]…, — писал он членам Политбюро, — Прокоповича сегодня же арестовать по обвинению в противоправительственной речи… и продержать месяца три… Остальных членов «Кукиша» тотчас же, сегодня же, выслать из Москвы, разместив по одному в уездных городах, по возможности без железных дорог, под надзор… Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать «Кукишей». Баричи, белогвардейцы, хотели прокатиться за границу, не хотели ехать на места»[3191].
Помимо этой особенности «Всероссийского комитета…», один из его членов — В. Булгаков, указывал и на то, что «неожиданно деятельность комитета стала окрашиваться в политические, контрреволюционные тона. К тому же, перед массами «Прокукиш»… выступал в качестве «кормильца народа…»»[3192]. Здесь возникала прямая ассоциация с другой общественной организацией времен Первой мировой — «Земгором», который подавая себя спасителем отечества, на деле занял одно из ведущих мест в борьбе с царским правительством. Заслуги «Земгора» подчеркивал тот факт, что его руководитель кн. Г. Львов, стал первым главой Временного правительства.
Угроза возрождения идей «Земгора», подогревалась тем, что голод 1921 г. вновь радикализовал политическую ситуацию, и уже в феврале, почти за полгода образования «Прокукиша», появился приказ Ф. Дзержинского: «1) Немедленно арестовать всю анархиствующую, меньшевистскую и эсеровскую интеллигенцию, прежде всего тех, кто работает в комиссариатах сельского хозяйства и продовольствия; 2) После этого арестовать всех анархистов и меньшевиков, работающих на заводах и фабриках, способных призывать рабочих к стачкам или манифестациям»[3193].
В своем отказе от помощи общественности, большевики не были исключением, так же поступил во время голода 1911–1912 гг. и премьер-министр царского правительства В. Коковцов, который заявил, что по понятным причинам «общеземская организация не может быть допущена к борьбе с голодом»[3194]. Вопрос был не только в «большей стоимости услуг» земской организации, но и в том, отмечал представитель земской среды И. Бунин, что ««помощь голодающим» происходила у нас как то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство»[3195].
В 1921 г. «вместо Комитета (Прокукиша) правительство создало Комиссию помощи голодающим (известную как Помгол), — по словам Черной книги коммунизма, — громоздкую бюрократическую организацию, составленную из функционеров различных народных комиссариатов, весьма неэффективную и коррумпированную. При самом сильном голоде летом 1922 года, который охватил, чуть ли не 30 миллионов человек, Комиссия оказывала, и довольно нерегулярно, продовольственную помощь лишь 3 миллионам лиц. Что же касается Американской администрации помощи (ARA)[3196], Квакеров, Красного Креста, они обеспечивали питанием около 11 миллионов в день…»[3197].
Америка не в первый раз оказывала помощь России, примером мог служить голод 1891–1892 гг. Тогда царским правительством было предписано «воздерживаться относительно необходимости устроить пышную встрѣчу американскими судами, везущими хлѣбъ для голодающих»[3198]. В благодарность за помощь 1892 г. И. Айвазовский передал американцам две свои восторженные картины «Раздача продовольствия» и «Корабль помощи».
В 1921–1923 гг. помощь американского народа действительно была весьма значительна: в те годы советское государство выделило голодающим, помимо семенного фонда, около 25 млн. пудов продовольствия; около 11 млн. собрали общественные организации; 28 млн. пудов дала АРА; 5 млн. собрал Ф. Нансен, через Красный Крест[3199]. Много это или мало? По сравнению совокупным сбором хлебов за довоенное четырехлетие 1910–1913 гг., за 1918–1921 гг., из-за интервенции Англии, Франции, США, Польши, чехословаков и т. п., недопроизводство зерна в России составило не менее 3000 млн. пудов, т. е. почти в 100 раз больше, чем дала вся иностранная помощь.