Пресные воды
…у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни.
На станции Старое Место, в трех милях от железной дороги, жил, разумеется, сказочник. В каменном доме, у реки, над обрывистым берегом, устроенным так, чтобы снизу текли волнующиеся воды, а сверху — переменчивые облака.
Сказочник давно уже был в творческом отпуске: творчество отпустило его, и тщетно ждало возвращения.
(В конце концов сказочник к творчеству вернулся — но то был другой сказочник, не имеющий никакого отношения к обитателю Старого Места. Что у них там дальше происходило — неизвестно, неинтересно, да и сами они — другой сказочник и творчество — лучше о том расскажут.)
Сказочник из Старого Места жил, меж тем, в своем Шато-Гри и строил погребальную лодку, — легкую плоскодонку без руля и ветрил, украшенную надписью из ногтей и седых волос: de te fabula narratur. Такое занятие его обусловлено было не мрачным взглядом на жизнь, и не чувством близящейся смерти. Просто уйдя в творческий отпуск, сказочник понял, что всякое дело рук человеческих — построение лодки, которая унесет мертвеца в море; и предался этому занятию в самой чистой и совершенной его форме, без околичностей, покровов и оговорок.
Дело продвигалось медленно, но оттого лишь, что торопиться было некуда, а в единственном занятии любая поспешность вредна. Да и страшно было бы закончить лодку ранее, чем за день до собственной смерти (но об этом сказочник никогда не думал, и тем более — не говорил о подобных вещах со своею кошкою).
Годы, конечно, шли. В дощатом сарае близ реки возник сначала скелет погребальной лодки, затем оброс плотью и кожею, и как происходило это — корабел-сказочник старел, и терял свои кожу и плоть, словно передавая их собственному творению. Кошка ослепла, облезла, много кашляла и отправилась по исполнению срока в последнее путешествие по реке.
Вскоре после того лодка была закончена. Сказочник спустил ее на воду, и понял, что завтра же умрет.
Ладно. Разумеется, я вас обманул. Эта сказка — не о сказочнике, не о Старом Месте, не о волшебной, совсем эпизодической кошке, и не о Шато-Гри над высоким берегом. И даже, страшно сказать, не о творчестве, к которому вернулся другой сказочник.
Эта сказка — о жуке-древоточце, что жил в погребальной лодке.
Жук-древоточец в погребальной лодке, кажется, родился. Быть может, родители переехали туда вместе с ним, когда он был совсем еще маленький; но нынче они мертвы, и спросить больше не у кого. А сам жук помнил себя только в лодке, и представление о себе имел, как о малой, но неотъемлемой и значительной части этого мира. Дни его проходили неспешно, наполненные естественным смыслом. Он много ел, поскольку это необходимо для жизни, гулял по темным коридорам своего обиталища и думал иногда.
Рассказывать тут было бы особенно и не о чем, ведь большинство древоточцев примерно так и исполняют свою жизнь, отнюдь не переполненную неждаными событиями; так и мой жук мог бы тихо скончаться и сгнить, никак не затронув этой истории.
Но сказочник, deus ex, закончил свою работу раньше, чем умер жук, и лодка была спущена на воду.
Древоточец, находясь внутри событий, не мог, конечно, понять происходящего, он знал лишь, что все рушится; его мир, доселе утвержденный на земле, вместо привычных вибраций и звуков от сверл, пил и молотков наполнился какими-то тошнотворными колыханиями и плеском. Древоточец понял, что пришли последние дни, и вместо тихой жучьей смерти ему уготована божественная (и божественно страшная) гибель. Он не мог себе представить, как это произойдет, поскольку сие лежало за пределами его возможных ощущений. Он просто знал, что так будет.
В отчаянии однова живем, жук попытался взять от жизни все: он жрал, словно умалишенный, поскольку больше ему от жизни брать было нечего; и как-то так вышло, что к полуночи того же страшного дня, погребальная лодка сказочника пришла в совсем плачевное состояние. Сказочник, действительно, умер бы поутру от разрыва сердца, увидь он свою драгоценную лодку руиной, дырявым корытом. Но древоточец никак не мог остановиться, и в конце концов перегрыз швартов.
Лодка медленно отошла от берега.
Я не знаю, что дальше случилось с жуком. Отсюда трудно разглядеть, что происходит с такой мелкотой на середине реки.
Конечно, он умер.
Так что… Ну, разумеется. Разумеется, я вас снова обманул. Эта сказка — не о жуке-древоточце, не о еде и не о перегрызенной веревке.
Она — о лодке и о реке.
Совсем короткая.
До рассвета лодка прошла рекой, миновав два разлива, семь лесов и мост, и когда зеленое солнце вставало на западе, лодка уже пробиралась мелкими протоками дельты, все медленней и медленней, все с большей нерешительностью устремляясь к шуму волн.
Я знаю прекрасно, что сказка — ложь, но мне почему-то хочется сказать вам правду. Лодка не достигла своей цели. Она тихо затонула на последнем пределе болотистых рукавов, ровно там, где они соединяются с морем.
КАК-ТО ИНАЧЕ
Владимир Березин
ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА ЗОЛОТЫМ СРУНОМ
Приступая к нему с упованьем…
Началась эта история с того, что ко мне пришел старый друг, Боцман Наливайко.
Он явился как всегда без предупреждения, сразу наполнив дом запахами настоящего морского волка. Это был крепких дух трубочного табака «Казбек», кубинского рома, водорослей и тины.
Боцман Наливайко бесцеремонно прошёлся по комнатам, поковырял оконную замазку и сел на мой письменный стол. Поднялось облако пыли, разлетелись рукописи и рухнули на пол книги.
— Что это ты читаешь? — спросил он меня.
— Читаю замечательную книгу "Детские губы багрового внука", — отвечал я ему.
— Всё это чепуха. Тебе следует ждать гостей, — назидательно сказал старый Боцман.
И правда, в дверь тут же позвонили.
На пороге стоял молодой человек с подозрительной трубой. Кроме трубы, в его руках была огромная шляпа с обвисшими широкими полями.
— Кондратий Рылеев, — представился он. — Однофамилец.
Под мышкой он держал умную книжку Карла Шмидта "Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Земли и моря".
Я понял, что ветер странствий подул в мои паруса. Вместо того, чтобы напрашиваться на рыбалку к критику Баритонскому, или униженно клянчить женской непродажной любви, можно просто отправиться в Путь и Шествие. Мальчишеская дружба неразменна, и всё такое. Ещё я понял, что пришла пора искать сокровища и вешать мерзавцев на реях.
— Нет, — заявил Боцман Наливайко. — Мы отправимся за Золотым Сруном.
Мы пройдём через моря и океаны и Золотой Срун, что сидит в горах Ставриды исполнит наше желание.
— Я дико извиняюсь, — перебил его Рылеев, — одно?
— Что?
— Одно желание? На всех?
— Нет, каждому.
— Это меняет дело.
Мне-то, собственно, было всё равно. Меня манил ветер странствий.
Но Боцман Наливайко достал из-за обшлага старинный пергамент и сказал:
— Ну, если ты согласен, нужно расписаться. Подпишись под каждым словом. И, обязательно двумя руками.
Подписываясь двумя руками под каждым словом, я испуганно спросил:
— Может, кровью нужно?..
— Кровью не надо, — серьёзно ответил Наливайко. — Всё изгадишь своей кровью, а толку — чуть. Мы лучше споём клятвенную песню.
И мы запели. И я запел со всеми:
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном
Было понятно, что теперь дело за тем, чтобы найти хорошего капитана.
И мы начали искать капитана.
— Нам нужно искать одноногого капитана, так написано в книге предсказаний.
— А может, нужно искать капитана, которому нужно дать пятнадцать лет? — ехидно спросил Боцман Наливайко.
— Нет, — возразил я. — Нужно искать капитана с грантом. Ну, в худшем случае, с детьми.
Мы долго шатались по улицам, согреваясь ямайским ромом в подъездах. Частые стычки с подъездными пиратами вконец утомили будущий экипаж.
Кондратий Рылеев поднимал нам настроение чтением умной книги вслух.
Он сказал между прочим, что для того, чтобы отправиться в настоящее путешествие, нужно пропить всё — до последнего пенса. Он показал нам последний пенс — его действительно не брали ни в одном кабаке или магазине. Мы пропили уже последние доллары и евро, центы и тугрики, но пенса никто не брал.
Не попадался нам и стоящий капитан.
Наконец, уже совершенно отчаявшись, мы обнаружили, что пьём кубинский ром (заменивший нам выпитый ямайский) на чёрной лестнице какого-то дома. Мы занимались этим напротив двери, на которой была нарисована лодка под парусом. В лодке была изображена женщина с огромной грудью и русалочьим хвостом.
Аккуратно поставив недопитую бутылку на лестницу, мы позвонили в звонок. Ответа не было. Тогда Наливайко поднял глаза к потолку и увидел позеленевший колокол. Мы снова подняли бутылку, и, опорожнив её, кинули в колокол.
Бутылка с дребезгом разбилась.
— Эх, пробили мы склянки, — зачарованно произнёс Боцман Наливайко.
Но дверь вдруг отворилась.
На пороге стоял человек, стоявший на одной ноге. Лишь спустя некоторое время мы поняли, в чем дело — у человека был всего один шлёпанец.
Его поджатая нога была босая, и человек выразительно шевелил пальцами.
— Давно вы потеряли ваш сандалий? — вежливо осведомился Кондратий Рылеев.
— В юности, — устало ответил человек. — Я ищу его давным-давно, и даже стал для этого капитаном дальнего плавания. Я искал свой тапочек на Северном полюсе и на Южном, на Западном и Восточном, в горшках с медом и в бочках из-под солярки, я ремонтировал земную ось, обнаружил смысл жизни, открыл подводные философские камни, но моего тапочка нигде нет.
Пройдёмте! То есть — проходите.
Мы прошли, и с тех пор стали неразлучны.
Однажды, плавая в банном бассейне, мы снова вернулись к теме дальних странствий.
— Теперь нам нужен человек, хорошо знающий южные и северные моря, — сказал Боцман Наливайко. — Я, впрочем, хорошо знаю западные, а наш капитан — восточные, но всё равно, без лоцмана нам не обойтись.
— С этим проблем не будет, — заявил Кондратий и исчез.
На следующий день он явился в окружении толпы плохо одетых людей. Все они оказались Лоцманами.
Чтобы не обидеть никого, мы выбрали человека с наколотым на лбу якорем.
— Где вы, Кондратий, их всех нашли? — осведомился капитан.
— Не было ничего проще. Я явился в портовый кабачок "Корабль Чудаков "Себастьян Брандт" и спросил присутствующих, не побоится ли кто из них отправиться на поиски Золотого Сруна.
Потом я осведомился, не знаком ли кто из этих джентльменов с гидрографией южных морей и с орографией северных. Все как один, оказались знатоками если не одного, так другого. Оставалось лишь привести их к вам.
Мы поняли, что Кондратий хватил лишку, но делать было нечего. Собственно, мы и так ничего не делали.
— Откуда будете, сэр? — вежливо спросил будущего члена команды Боцман Наливайко.
— Меня зовут Егоров, — представился тот. — Вообще-то я писатель, но море люблю с детства, и поэтому написал несколько книг: "Дети капитана Флинта" и "Жизнь и невероятные приключения Робина с кукурузой, моряка из Лиепаи".
— Вы знаете Робина с Кукурузой? — оживился капитан.
— Как свои пять пальцев.
— Берём вас лоцманом.
— А Боцманом нельзя? — наш потенциальный спутник цепко ухватился за швартовы на краю банного бассейна.
— Боцман уже есть, — сказал, помрачнев, Боцман Наливайко.
Но Егоров быстро сдал назад и отдал обратно швартовы. Он согласился быть лоцманом на всё такое.
Услышав о наших намерениях, из своей деревни к нам приехал наш приятель Пасечник. Он привёз несколько бочонков мёда, полсотни обезболивающих восковых свечей и пару карманных ульев.
Мы пытались уговорить его составить нам компанию в поисках Золотого Сруна, но он отвечал, что более всего любит постоянство и не может бросить мериносов и медоносов.
Тогда мы просто вышли вместе с ним, чтобы присмотреть себе средство транспорта.
Сидя на парапете набережной и болтая ногами, мы разглядывали корабли. Пасечник, надев сетку на голову, закурил трубку с длинным мундштуком. Потом, засунув трубку в карман, он принялся окуривать там своих пчёл. Лоцман Егоров мерил глубину шельфа лыжной палкой, а мы с Кондратием Рылеевым разглядывали в бинокль суда у причала. Выбрав, наконец, понравившееся, мы решили, что за Золотым Сруном нужно отправиться именно на нём.
Это был кофейный клипер. Он стоял у стенки как комод, блистал иллюминаторами как сервант, и хлопал парусами, как банщик простынями. Клипер был огромен и похож на тот титановый корабль, который так часто теперь показывают в кинематографической хронике. На нём могло поместиться целых двадцать человек, а двое из них, обнявшись на носу, кажется, тренировались, кто дальше плюнет.
На нём даже было зенитное орудие — так что это был настоящий пушечный корабль.
Прежде, чем сообщить о нашем намерении сторожу, мирно спавшему на кнехте рядом со сходнями, мы задумались о том, как назвать корабль. (Пользоваться прежним названием нам не приходило в голову).
Собственно, кофейный клипер, стоявший перед нами, назывался "Победа".
— Назовем наш корабль «Марго», — предложил я.
— Это неудобно, — заявил капитан. — Тогда нас станут называть маргонафтами.
— Если мы назовем наш корабль «Садко», будет ещё неудобнее, — возразил я, и все со мной согласились.
И, хотя подумав, мы решили, что неудобно делать другие вещи — спать на потолке и совать зонтики куда не попадя, мы отвергли гордое имя «Садко», как подходящее для подводной лодки. В результате общее мнение остановилось на гордом имени "Алко".
Тогда мы хором запели отрядную песню:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
После этого мы перекрасили часть корабля, вписали новое название, а сторож по случайности упал в воду. Мы были душой с ним, но он куда-то подевался.
К сожалению, у нас было недостаточно времени, чтобы выяснить, чей это корабль, и мы просто оставили записку на причале, придавив её пустой бутылкой.
На следующее утро мы отправились в наше путешествие. Нас провожал весь город. Голосили бабы, мужики сурово пили водку на причале. Большую часть команды мы оставили прежней, потому что не могли запомнить матросов в лицо. Ценным приобретением оказался Носоглоточный Храповицкий, по совместительству служивший зенитным стрелком. Поскольку Храповицкий проводил большую часть времени за плеванием в зенит, он так и не заметил смены руководства.
Мы погрузили в трюм несколько ящиков Земфиры и коробку из-под Маточного Молока, что вручил нам Пасечник.
Шли дни и годы. Лоцман у нас оказался неважный. Он путался в картах, сдавал не в такт, иногда передёргивал и от обиды лез в гору. Однажды он запутался в параллелях и пришлось долго его выпутывать.
Зато он знал красивое слово альмукантарант, которое он прочитал в книге итальянского монаха Томаса Компанейского "Profanus in Civitas Solis" — звучное, похожее на заклинание, слово альмукантарант.
Альмукантарарат был именем злобного гнома, что дополнял высоту градусами. Впрочем, гномы, по слухам, любят градусы безо всяких дополнений. Рылеев делал вид, что слышал о гноме раньше, пытаясь подкрепить свою учёность цитатами, тёмными для понимания. Чаще всего он ссылался на Фому Компанейского.
Мы мало что поняли из этих объяснений. Я лично не очень доверял писаниям Компанейского. "Незнайка в Солнечногорске", написанный Кампанейским давным-давно, сначала на итальянском языке, был просто учебником по астрологии.
Точно так же я несколько передёргивался от упоминаний Маразма Амстердамского, что писал о путешествии слабоумных на брандере «Себастьян». Все эти старинные повествователи только запутывали путешествие, заставляя нас отклоняться от извилистого маршрута в поисках гуингмов и прочих нецивилизованных аборигенов.
Когда лоцман Егоров рассказал нам о своих поисках забытых путевых терминов, которые он вёл всю свою жизнь, я проникся смыслом жизни этого человека. Собственно, он объяснил нам, что поиски Золотого Сруна его самого интересуют мало, а вот поискам камбузов и нактоузов он мог отдаться за так. В смысле — за умеренную плату.
Вот что говорил наш лоцман:
— Наши путешествия обрастают словами, как наши долги процентами — никто не помнит, что было на самом деле и не знает, было ли что-то на самом деле. А опыт путешественника говорит нам, что самые бредовые россказни предваряются словами "на самом деле"…
Все имена перевраны, и неизвестно, как называют селениты море Дождей. Для нас оно — море Вождей, а для них — море Дождей, для нас Большие Пески для них — Холмы Тоски…
Мы не знаем, зачем пустились в путь и даже не уверены в том, как нас зовут. Меня вот зовут…
В этот момент Егоров застеснялся и прекратил дозволенные речи.
Мы даже прослезились от такого поэтичного рассказа и не заметили, как оказались в одном неловком и опасном месте.
Очнулись мы от страшного крика Носоглоточного Храповицкого:
— Вилы! Вилы! Нам — вилы! — кричал он.
И, правда — перед нами были подводные Вилы.
Жители Вил злобно смотрели на нас из-под воды. Они были увешаны золотыми цепями, снятыми с погибших пиратских кораблей. Эти подводные обитатели, как известно, весьма мобильны и в случае раздражения принимают малиновую окраску. И, действительно, море вокруг нас приняло интенсивный бурый цвет.
Кондратий Рылеев хватил себя в грудь и затрясся, лоцман Егоров сжался, капитан — побелел, но держался мужественно.
Один Наливайко не растерялся и сразу предпринял активные действия.
Он вывернул карманы и начал прохаживаться по палубе. Жители Вил высовывались из воды и тщательно рассматривали карманы Боцмана. Поняв в чём дело, мы тоже присоединились к Боцману и принялись показывать их содержимое карманов и закромов. Содержимого, впрочем, не было.
— Держи карман шире! — скомандовал Капитан остальным матросам. Что те и выполнили моментально.
Внезапно море очистилось и снова приняло загадочный цвет морской волны.
И мы поняли, что путь свободен.
К нам на рею сел Буревестник. Он был длинный и тонкий, похожий на кнут Гамсуна или на критика Баритонского.
— Добра не жди, — сказал Рылеев и, хватив себя за волосы, побелел.
— Никогда не любил эти хламиды-монады, — сказал я.
— Чую, скоро грянет буря, — сказал капитан.
— Я знаю, в чём тут дело, — сказал лоцман Егоров. — Глядите!
Там куда он показывал, в дохлой зыби вод, виднелась маленькая лодочка с каким-то уродом.
— Это — кадавр Клебанов, — пояснил наш лоцман, — одно из самых страшных созданий Просперо Мериме, который заманивает путешественников в свой Замок Нравственных Иллюзий.
Оказалось, неподалёку находится остров, на котором живёт великий волшебник Просперо Мериме, который при помощи волшебных книг населил свой остров диковинными существами, а сам, пользуясь магическими заклинаниями, взял в жёны работницу табачной фабрики.
— И что теперь, — спросили мы хором. — Что мы должны делать?
— Сам не знаю, — отвечал Егоров. — Просперо Мериме любит зазывать на свой остров путешественников и душить их своими трагедиями в углах своего дома, похожего на лабиринт. Он считает, что его комнаты чрезвычайно оживляют мумии путешественников, красиво — как дети — расставленные по этим углам.
— Пожалуй, у нас крупные неприятности, — заметил капитан. — Я вижу только один выход. Нужно отдать ему наш жребий.
— Но у нас нет другого жребия! — возмутилась команда.
— Да и хер с ним! — отвечал капитан. — Я ни разу не кидал жребий, нужно же когда-то попробовать.
На том и порешили. Из каюты капитана с великими предосторожностями вытащили тяжёлый кованый ящик со Жребием. Жребий мирно покоился внутри, завёрнутый в мягкую фланель.
Мы с трудом перевалили его за борт.
Жребий был брошен и тяжело булькнул, уходя под воду.
Тут же всё изменилось.
Сразу подул страшный ветер, природа нахмурилась, набухла, надулась и насуропилась.
С одной стороны «Алко» начал удаляться от острова, с другой стороны, нам не очень нравилось, какой ценой мы этого достигли.
Разразилась страшная буря, спички ломались как мачты, и было совершенно невозможно прикурить. Морские гады засовывали свои рыла прямо в уют-компанию, а от частых ударов о переборки у всех наступило раздвоение личности. Боцман Наливайко сам с собой сдвигал стаканы, я написал на себя же критики, а Кондратий подрался с Рылеевым.
Страшный ветер Матрёнин пассат гнал нас в шеи и гривы прочь от острова.
Один Буревестник, перелетев в лодку и сидя на плече Клебанова, мрачно хохотал в отдалении. Мы выстрелили в них из зенитного орудия, но Клебанов с Буревестником, вероятно, были недостаточно высоко.
Буря ширилась и множилась, и мы были этим несколько озабочены. Так продолжалось лет семь или восемь — не больше.
После бури, затеянной Просперо Мериме, мы всё же потеряли ориентировку. Совершенно непонятно куда занёс нас Матрёнин пассат — в Мальпасо или в Павлов посад. Может, это Матрёнин двор на горизонте — после такой бури ни в чём нельзя быть уверенным.
— Что мы поставим на карту? — спросил капитан.
Мы заявили, что можем поставить на карту многое. И все зашарили по карманам.
Капитан вынес карту на свежий воздух. В итоге на неё были поставлены две бутылки рома, перочинный нож и пепельница. Для того чтобы обнаружить ориентировку, нужно было сделать что-то ещё.
Тогда Кондратий Рылеев хватил себя по спине, и сразу же вспомнил о коробке из-под Маточного Молока.
Там, вместо молока лежала Матка. Слово это, впрочем, имеет множество значений — потому что корень его от жизни, её начала и продолжения, а всякая навигация есть управление жизнью. Верные координаты есть спасение этой жизни. Ну, и самой Матки — тоже.
Те, кто умел, перекрестились — удобным им способом.
Между тем, Кондратий достал из коробки другую, размером поменьше, из неё третью, потом четвёртую…. Наконец, в его руках очутилась коробочка величиной со спичечный коробок, внутри этой деревянной или костяной коробочки болталась что-то, похожее на муху.
Боцман Наливайко подул внутрь, муха шевельнула лапками, и сразу же облако правильной ориентировки окутало корабль.
Всё встало на свои места — даже посуда на камбузе.
А у горизонта мы тут же увидели огромный Шар, высившийся над спокойным морем.
— Что и требовалось доказать, — сказал Кондратий Рылеев. — Матка всегда тяготеет к шару. По крайней мере, мы теперь знаем, где находимся.
Лоцман Егоров, впрочем, не выказал особой радости.
— Это не шар, — с некоторым ужасом выдохнул он. — Это яйцо Алконоста. Именно поэтому и кончилась буря. Да. Примета такая.
Мы согласились с ним, что бывают странные сближения, но, тем не менее, нам чужие яйца ни к чему, сближаться с ними без надобности, а пугаться их, тем не менее, не стоит.
Вскоре мы увидели извилистую линию берега. Пахло пустыней и мирными жителями.
Чтобы пополнить запасы Того и Сего, а так же обменять на стеклянные бусы что-нибудь полезное, мы бросили якорь в виду огромной толпы аборигенов.
Действительно, горланя и распевая похабные песни, на берегу шумели местные жители, тряся чем Бог послал.
Зрелище это мало возбуждало аппетит, поэтому мы отправились на местный блошиный рынок. Однако лоцман отговорил нас от покупки блох. Только люди сложной судьбы употребляют блох, часто они достаются людям в качестве наказания, а не закуски к горячительным напиткам.
Впрочем, лоцман знал одного торговца, что понимал толк в дичи.
Это был Убийца Двух Зайцев. И правда, дичь в его лавке была полная. Упитанная у него была дичь.
Мы спросили бельмесов — с детства каждый из нас был наслышан об их вкусе, но никто из нас не смыслил ничего в их приготовлении. Убийца Двух Зайцев написал нам на обороте кассового аппарата целую инструкцию по их приготовлению.
Но кассовый аппарат остался у него в лавке, хотя капитан запомнил главные слова с которых начинался рецепт: "Хорошенько промыть и откинуть…"
Возвращаться мы не решились, сочтя это плохой приметой, а в это время бывалый Рылеев настоял на покупке двух слоновьих хоботов, солёных и перченых, саго, имбиря и каркаде.
Этим мы и ограничились.
Тем же вечером, мы тщательно промыли бельмесы и несколько раз по очереди откинули их, использовав всё пространство камбуза. Наконец, они были уложены в кастрюлю. Но когда утром кок заглянул в кастрюлю, то увидел, что ни одного бельмеса не осталось.
Да-с.
Тут мы сами виноваты, никто не просил нас делать что-то «тщательно», когда, наоборот, нам настоятельно советовали сделать это "хорошенько".
Путь наш лежал всё южнее и южнее — через Канал, что вёл между двух материков к городу Красноморску.
Вода была мутной и белой. Берега, впрочем, напоминали болото, цвет их был красен, а среди этого киселя торчали редкие деревья. На деревьях угрюмо сидели Синие птицы.
Кондратий Рылеев посмотрел на них и сплюнул за борт. Потом он хватил себя по лбу.
— Ба! Они похожи на куриц, что разводили Подземные жители в имении моего батюшки, — объяснил он причину своего недовольства. Мы принюхались.
Действительно, здесь пахло молоком и навозом.
Носоглоточный тут же закричал:
— Капитан, у нас якорь только что всплыл!
Капитан вышел на палубу. Он оглядел происходящее и, сняв с ноги единственный тапочек, почесал им затылок.
— Херовая примета! — только и сказал он.
Впрочем, значение этой приметы так и осталось нами непознанным. Наоборот, в тот же момент, мы увидели странную фигуру на лошади. Когда она приблизилась, наш предводитель свесился с капитанского мостика и поздоровался.
Оказалось, что это Всадница Без Головы. Она потеряла голову довольно давно и даже отказалась рассказывать эту историю. Конь её тут же принялся валяться по палубе. Забегая вперёд, нужно сказать, что так он вёл себя во всё время нашего путешествия, и скоро на палубе уже не было места, где бы этот конь не валялся.
Но больше всего экипаж занимала его хозяйка, вернее, то, как и когда она теряет голову.
Каждый из нас лелеял мысль, что он может явится виновником такой потери, и мы приняли Всадницу Без Головы, оказавшуюся, впрочем, довольно милой дамой, на борт.
Она теряла голову довольно часто, так что мы не промахнулись.
Двигаясь дальше, мы заметили небольшой остров, в центре которого возвышалось нечто неприличное.
Капитан приказал причалить к мосткам, на которых стоял таз с грязным бельем, и вскоре мы увидели человека с мотыгой на плече.
— Я Робин Рамон Перрейра де Меркадер, иначе называемый Робин с Кукурузой, — представился он. — Больше на моём острове ничего не растет, но уж кукуруза вымахала — будь здоров!
Мы выразили своё восхищение знаками, потому что слов у нас не было.
— И всё потому, что у меня такое правило: проснулся — иди, окучивай кукурузу, а не то обрастет она колючими кустами, да и придёт всему острову карачун, не будет у берегов его ни дна, не останется на островных дорогах ни одной покрышки, — открыл хозяин острова нам секрет.
Мы с уважением посмотрели на дело его рук.
Тучи зацеплялись за верхушку растения, а к основанию стебля был прибит портрет лысого человека в украинской рубахе. Видимо, это был родственник Робина или его старый знакомый.
Внезапно Робин увидел нашего лоцмана, последним спустившегося с корабля.
— Братушка! — завопил он, бросившись к Егорову.
Тот попятился, но было поздно. Робин облапил его и начал хлопать по спине так что лоцман Егоров одновременно выкатывал глаза и высовывал язык в такт ударам. Мы поняли, что стали свидетелями нечаянного раскрытия Давней Тайны.
Когда восторги Робина утихли, Егоров подполз к нам на четвереньках.
— Я не Егоров, я Себастьян Перрейра! — прошептал он и заплакал.
Наш капитан занёс руку, чтобы погладить его по голове, но Егоров-Перрейра уклонился.
— Да, я сначала выдавал себя за Лоцмана, а потом за Егорова, но на самом деле я обманул вас. Я вовсе не тот и не другой. Я пустился в плаванье, обманув вас, только затем, чтобы увидеть своего однояйцевого брата Кристофера-Робина-с-Кукурузой.
— Хм… А вы Егоро… то есть, тьфу, сэр Перрейра, уверены, что он — однояйцевый? — спросил капитан.
— Ну, мы же не будем настолько невежливы, чтобы просить предъявить нам доказательства, — быстро прервал я неловкую паузу.
Начался пир, состоявший из варёной кукурузы и кукурузных лепёшек. Пили мы кукурузную водку, закусывая солёными и мочёными кукурузинами.
Робин, узнав о цели нашего путешествия, загорелся мыслью увидеть Золотого Сруна, но вовремя вспомнил о своей Кукурузе.
Он простился с нами, попросив заглянуть на обратном пути и показать Сруна.
— А то я уже двадцать восемь лет как покинул родной промышленный город Лиепаю и редко вижу что-нибудь новое.
Помахав ему на прощание, мы отчалили.
Через некоторое время мы загрустили — это была настоящая грусть путешественников, которая называется "тоска по дому".
Боцман Наливайко тут же выпустил джина из бутылки. Джин вылез из бутылки и сразу же привёл Боцмана Наливайко в скотское состояние. Он начал давить Храповицкого, носоглоточный возмутился и тут же пальнул из зенитной пушки. Но дело уже невозможно было поправить. Впрочем, и все мы были не лучше Боцмана — я клевал носом, лоцман Себастьян Перрейра сучил ногами, наш капитан болтал языком. Служба была запущена, повсюду валялись битые склянки, матросы разбрелись кто куда.
Так прошло несколько лет.
И песня, которую мы пели по утрам перед завтраком звучала несколько уныло и печально, хотя слова оставались всё теми же:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Но в один прекрасное ветреное утро, когда солнце приготовилось вылезти из глубин мирового океана, на горизонте появилась странная точка.
Мы, обратив на неё внимание, лениво рассуждали, что это — Боевой Дерижбандель, гражданский Сратостат или свинтопрульный аппарат неясного назначения.
Мер, впрочем, предпринято не было — какие уж там меры, когда тоска по дому укрыла нас по самое горло и ещё подоткнула со всех сторон простыни.
Точка уже превратилась во вполне осмысленную фигуру гигантских размеров, путешествующую по воде яки посуху. Яки, впрочем, были не при чём.
— Может, — сказал нетрезвый Наливайко, — это известный экстремальный странник Маргеллан?
— А может, — отвечал ему совершенно бухой Себастьян Перрейра, — это знаменитый глухонемой путешественник, что путешествует в одиночку. Он обогнул и загнул всё, что можно, был везде, но по понятной причине не может ничего об этом рассказать.
— Нет, путешественник ходит исключительно на вёслах, — возразил я, тяжело ворочая языком, поскольку давно был вдребадан. — Да, на вёслах. Я сам видел в журнале «Национал-географик» фотографию, на которой чётко изображен, как он, встав на вёсла, будто на ходули, меряет Мировой океан. На землемера похож. Да.
— С другой стороны, — произнёс наш капитан, который был до синевы выбрит и слегка пьян, — это мог бы быть Рыцарь пространного образа. Я ни разу не слышал, чтобы он путешествовал морем.
— Позволю не согласиться с вами, капитан, — забормотал Носоглоточный (он был слегка выбрит и до синевы пьян) — фигура приближается и мне видно, что в руках у неё не копьё, а фаллический хуй, а на голове она несёт не тазик, как полагается Рыцарю пространного образа, а Пирамидальную нахлобучку.
— С рыцарями, по-моему, одна проблема — латы эти дурацкие, — не к месту вмешался юнга, что залил глаза наравне со всеми. — Грохочут, как пустое ведро.
Всадница без Головы молчала и тупо глядела перед собой. Она не вязала лыка.
— Чего зря рассуждать, — подытожил пьяный в зюзю Кондратий и хватил водочного рома, настоянного на бифитерах.
Фигура приблизилась окончательно и бесповоротно. Оказалось, что это странный корабль с гигантской статуей на борту. Вокруг статуи хлопали надутые паруса, а сама она была изрядно обгажена альбатросами.
В ногах у статуи, по всему периметру палубы стояли ульи, курились смирна и ладан, а с курильней в руках бегал наш приятель Пасечник.
— Вот она, весточка с родины, — удовлетворённо крякнул уже окосевший капитан.
И мы окончательно чокнулись ромом и джином.
Пасечник перелез на наш отважный корабль, и пошёл к нам, бережно переступая через судьбы бесчувственных матросов.
Он напоил нас аспириновой водой, дал похрустеть солёными огурчиками, и мочёной капустой и налил нам утреннего пива.
Говорить нам с ним было не о чем, и мы обменялись несколькими необременительными жестами, а похмельные матросы перетаскали в трюм подаренные Пасечником бочки с мёдом.
Скорбно вздохнув, Пасечник полез обратно к себе — по кантам и вантам.
Вскоре, гигантская фигура, раскачиваясь, исчезла на горизонте.
— Капитан, — мутно посмотрел вокруг себя Кондратий Рылеев, — с кем это вы разговаривали?
— Я не разговаривал.
— Это Наливайко говорил, — подал свой слабый голос я.
Но Наливайко давно спал, и обсудить привет с Родины нам не удалось. Только медовые бочки напоминали нам о реальности Пасечника и о том, что всё произошедшее не было видением. Впрочем, они долго ещё внушали суеверный ужас впечатлительным матросам, пока из их содержимого не получилась вполне сносная медовуха.
Однако мистическое появление Морской Фигуры взбодрило нас. Служба была снова очищена, встряхнута и поставлена. Матросы забегали, канаты натянулись, форштевень изогнулся, а Наливайко похмелился. Носоглоточный Храповицкий почистил зенитную пушку бутылочным ёршиком и пальнул из неё для острастки.
Тем же месяцем извилины нашего пути привели кофейный клипер «Алко» к неизвестному острову.
Шлюпка со скрежетом уткнулась в песок, и мы ступили на землю, от твёрдости которой давно отвыкли. На всякий случай набычившись и навострив лыжи, мы двинулись в глубину острова.
Продравшись через мужественные заросли брусники, мы очутились на огромной поляне.
— Ясно, — сказал Наливайко. — Это остров принадлежит Мастеру Золотые Ручки.
Ровно посередине острова высилась статуя Мастера Золотые Ручки. Сначала я принял её за статую Будды, но потом понял, что ошибся. У Мастера была довольно угрюмая рожа, а так же в отличие от цельнозолотых статуй, у истукана были золотыми только руки — и то до предплечий. Впрочем, как и Будда, он порос лианами, похожими на водоросли.
И правда, в отдалении раздавался шум непрекращающейся работы. Стучал кузнечный молоток, повизгивала пила, слышилось пыхтение и гулко капал пот.
У конца тропинки стояла кузня. Отбычившись и затупив лыжи, мы приблизились к ней.
Из дверей вышел хмурый народный умелец. От него разило перегаром, а из кузни тянуло кислым и влажным.
Он церемонно пожал нам руки.
Довольно болезненным и тяжёлым было пожатье его золотой десницы, но приходилось терпеть.
Выяснилось, что Мастер Золотые ручки всю жизнь хотел пожать какие-нибудь лавры, но лавры, увы, не росли на его острове. Приходилось искать замены. Многие годы он жал жмыхи и соки. Теперь мы внесли в жизнь Мастера Золотые Ручки разнообразие.
— Какая лёгкая у вас рука, — отдуваясь, заметил наш капитан и спрятал босую ногу за обутую. Из вежливости.
— Двадцать девять килограмм. Да-с. — Мастера это наблюдение капитана несколько раздосадовало. — Хотите ещё?
— Нет-нет, не сейчас.
Чтобы сгладить неловкость, я заявил, что у нас есть лавры.
И точно, у нас был один нетронутый мешок лаврового листа, а если присовокупить к нему тот лавр, что мы с утра положили в суп, то и два мешка могло оказаться к услугам Мастера.
Тот несказанно оживился.
Матросы живо сгоняли на «Алко» за лавром. Мы посадили мешок в ямку и полили его медовухой.
Ожидая результатов, Мастер Золотые ручки провёл для нас экскурсию по острову. Поехали на блохе. Она была огромная, похожая на двуногих роботов из фильмов Лукаса. Подковы её стёрлись, и блоха поминутно старалась свалиться под откос и сбросить седоков.
Остров был непрям, извилист и негромок. Повсюду валялись странные никчемные механизмы, бессмысленные приборы и стояли ненужные сооружения.
Мастер рассказывал нам о гигантском Стреляном Воробье, что повадился склёвывать у него безнадзорные шестерни и болты. Болтаясь на качающейся блохе, мы втягивали головы в плечи, а руки в обшлага, не пытаясь даже и представить себе этого монстра.
Совершив круг почёта, мы вернулись к кузне.
Внутри, на верстаках и стапелях, была разложена тонкая работа, сделанная наполовину, но — сделанная без сучка и задоринки. И правда, выглядела она несколько уныло.
Мастер Золотые Ручки начал, чтобы похвастаться перед нами сноровкой, что-то подкручивать и подверчивать, подсасывать и подсюсюкивать. Потом он принялся лить пули.
— Стреляный Воробей, — бормотал Мастер Золотые ручки, — он такой… Его на мякине не проведёшь. Вы проводили кого-нибудь на мякине?
Мы с горечью признались, что не только провожать, но и встретить кого-нибудь на мякине нам никогда не удавалось.
Мастер кончил лить пули и достал из кармана маленькую коробочку. Коробочка напомнила нам нашу собственную, в которой сидела Матка, подаренная Пасечником. Но тут, видно, дело обстояло иначе. Мастер Золотые Ручки потряс её над ухом, улыбнулся чему-то, перекрестился левой рукой и открыл крышечку.
Оттуда вылетел комар.
— Комар, точи нос! — сурово крикнул Мастер.
Комар жужжал недовольно. Видимо, отнекивался. Но деваться ему было некуда — пришлось точить.
Дело выходило плохо, комар жужжал всё обиженнее и недовольнее.
Наконец, удовлетворённый, Мастер поймал его щепотью и засунул обратно.
— Чудо! Я гений и сукин сын! — объявил он.
Комар опять не подточил нос, а мы готовы встретить Стреляного Воробья во всеоружии.
Мы вышли из кузни и перевели дух. Блоха стояла рядом, почёсывая лапы.
За истёкшее и просочившееся время наш лавр пустил корни и распустил почки и кочки. Теперь он выглядел на все пять или даже восемь. Никто бы не посмел сказать, что гигантское дерево ещё утром было всего лишь мешком приправы.
Мастер Золотые Ручки обежал вокруг лавра, и вдруг, подпрыгнув, полез по стволу.
— А как же охота на Стреляного Воробья?! — жалобно спросил кровожадный Кондратий Рылеев и хватил ладонью по лавру.
Но Мастер был уже вне пределов досягаемости.
— Пошли, — сказал лоцман Себастьян Перрейра. — Нам ничего тут не светит. Я знаю, что сейчас будет.
Из кроны лавра раздавалось кряхтение и причмокивание.
Ждать было нечего, пора была вернуться к шлюпке. Когда мы, снова продравшись через мужественные заросли брусники, в спину нам дарил жуткий храп. С капитана слетел единственный тапочек, с Боцмана — фуражка, а с меня показное равнодушие.
— Теперь он будет почивать на лаврах вечно, — предрёк судьбу Мастера Себастьян Перрейра, — А Стреляный Воробей станет полным властителем острова и дум.
Боцман Наливайко высказался в том смысле, что неплохо бы забрать механическую блоху, которая уже вряд ли кому пригодится, но его одёрнули. Ишь какой! Блох на корабле разводить.
Эвона какая гадость.
Мы причалили к острову, что на всех картах был обозначен как остров Кристального Ключа.
На острове действительно был Кристальный Ключ — он всё время двигался, и от него приходилось уворачиваться, чуть что он норовил заехать нам по головам. Во все стороны от Ключа летели брызги. Вокруг стекали ручьи, ручейки и реки кристальной воды. Вода сверкала своими кристаллами на солнце. Водопады кристалились повсеместно, а кристальные озера вспыхивали разноцветными огнями.
Всё это была правда чистой воды, что текла мимо глыб фактов. Факты, впрочем, были больше похожи на обычную гальку.
Кондратий Рылеев зачерпнул чистой правды горстью и набрал её в рот.
Сглотнув, он поднял на нас глаза и с ужасом уставился в наши лица. Волосы его встали дыбом. Он переводил взгляд с одного на другого, пока Всадница без Головы не догадалась подсунуть ему своё зеркальце. Рылеев, увидев своё изображение, затрясся ещё пуще и чуть не хватил зеркальцем о камни.
Зеркальце, впрочем, тут же отобрали, а Кондратий, схватил себя за сердце и опустился на берег ручья.
— Вот оно, суровое действие чистой правды, — произнёс лоцман Себастьян Перрейра.
И мы отправились восвояси, не оставив, впрочем, надежды запастись жидкой правдой. Мимоходом мы заметили, что перед нами журчат ручьи чуть разного цвета — нет, все они были достаточно кристальны, но всё же отличались друг от друга. Оказалось, что в одних ручьях текла народная правда, а в других — общественная истина.
Пробовать их на вкус, чтобы почувствовать разницу, мы не решились.
Однако на берегу мы обнаружили несколько ларьков и лавок. Полдюжины туземцев торговали жидкой правдой, разлитой в колбы разного цвета.
Капитан взял одну — не самую чистую.
— Чистая правда редко используется, — объяснил он. — От неё могут выйти ожоги. Она часто вызывает резь в горле или боль в глазах. Во всём нужно знать меру.
Собственно, если откупорить колбу, правда чистой воды превратится в уже единожды использованную правду чистой воды. А это не совсем одно и то же, и к правде будет примешиваться разное. Примеси эти вполне безвредны, а некоторые даже полезны.
Но это уже будет не совсем чистая правда, а то и вовсе грязная правда.
Наливайко согласился, и сообщил, что правда напоминает ему чистый спирт, который, будучи откупорен тут же становится девяностошестиградусным спиртом. Потом загадочно превращается в семидесятиградусный, потом, хорошо, если превратится в водку — а то и, бывало, сразу превращается в неприятный запах изо рта, от которого сразу и не избавишься.
Все мы прикупили немного правды. Один Рылеев купил колбу с истиной, сказав, что не для себя берёт истину, а для общественного и социального блага своих друзей, оставленных на Родине.
И всё же мы чувствовали себя неуютно на этом острове. Брызги правды и истины всё же попадали нам на незащищённые участки кожи, нам приходилось вдыхать этот кристальный воздух, вынуждая нас к анализу, самокопанию, рефлексии и прочим ненужным размышлениям.
Не говоря уж о том, что многие матросы очень возбудились, потому что ожидали, что откуда-нибудь, из-за угла, выскочит Голая Правда. Но никого голого на них не выскакивало, и от этого у них на лицах возникло недоумение и фрустрация.
— Да и хрен с ней, капитан, с этой правдой, — выразил общее мнение Боцман Наливайко. — Рылеева чуть Кондрат не хватил с этих чистых глаз.
И мы вернулись на корабль.
Мы плыли довольно давно и уже начали сомневаться в правильности генеральной линии нашего плавания. По счастью, рядом с нами обнаружился остров Оракула с Божественной Бутылкой.
К нему мы и решили обратиться за помощью. Один Рылеев был против и настаивал на атеистическом штурманском начале, астролябии и Общественном договоре.
Но его никто не слушал. Всем хотелось абсолюта.
Поэтому мы причалили к острову, где проживала знаменитость.
Причал был вполне на уровне мировых стандартов — они, эти стандарты, были установлены неподалёку и калибровали вертикали, а особенно — горизонтали.
Что при этом было удивительно — так это то, что повсюду валялись бутылки. И все с этикетками какого-то гадкого украинского пива.
Видимо, все они были Божественными.
Как найти Оракула с Божественной Бутылкой сразу стало понятно. Мало того, что вглубь острова указывала специальная стрелка, так ещё там стоял специально обученный человек, неуловимо напоминавший Банщика.
В руках у него был кол, на колу — мочало, а на шее висела чаша для подаяний.
Банщик объяснил нам, что Оракулу нужно поднести подарки.
— Сколько? — с некоторым недоверием спросили мы.
— А с три короба!
Мы собрали три короба подарков, но оказалось, что это ещё не всё. Нужно было сделать пожертвования в счёт бездетности, подоходности и суконной посконности национальных идей.
Себастьян Перрейра крякнул, но согласился.
— Примите за чистую монету, — сказал он за всех, — и бросил в чашу для подаяний несколько мятых ассигнаций.
Тогда Банщик провёл нас к жилищу Оракула с Божественной Бутылкой и даже отворил скрипучую дверь. Не без некоторой робости мы ступили туда. У каждого был свой страх. Что там мы? Я читал про одного министра, который сходил в баню, а за это его выгнали с работы. Правда — я не был никогда министром, но всё равно страшно.
К тому же, считается, что в бане нужно сидеть неодетым. Видимо, и министр так же считал. Но некоторые тётеньки считают, что в бане нужно сидеть в плавках. Или завернувшись в какой-то саван. С другой стороны, мы знали, что у нас нет савана, а Всадница без Головы стеснялась меньше нас всех.
Итак, мы ступили в чёрное и душное банное пространство.
В холодной нетопленной бане сидел Оракул с Божественной Бутылкой.
Он сидел в шайке, в руке, свободной от Бутылки, у него была лейка, а в зубах — берёзовый веник.
Оракул посмотрел на нас как на немытых идиотов.
— Натяните мне нос, — прожевал он через веник.
Мы сделали это.
— Поставьте меня на бобы…
Мы исполнили и эту просьбу Оракула.
— Вотрите мне очки!
Часа полтора мы потратили на то, чтобы найти очки Оракула и хорошенько втереть их.
Наконец, Оракул выронил веник из зубов, поставил на пол лейку, и, взмахнув рукой, окатил нас вонючим пивом.
Мы подступили к нему с упованьем.
Оракул разверз уста и начал подманивать нас пальцами.
— Чучело Пингвина нужно кормить чучелом рыбы, — сказал Оракул мне в нос.
— Не перепились ещё добры молодцы в земле русской! — сказал Оракул, наклонившись к уху Боцмана Наливайко.
— В овне ты обретёшь право своё, — сказал Оракул, глядя в глаза Всаднице без Головы.
— Несть того, несть и другого, бойся коль Кварк оказался Уржумом — сказал Оракул образованному Рылееву, и того, что-то сразу же осознавшего, чуть не хватил Кондратий.
— И волки сыты, и овцы целы, и пастуху памятник, — сказал Оракул в макушку Лоцману Себастьяну Перрейре.
— Главное — никогда не спрашивай, по ком звонит колокольчик, — сказал Оракул нашему капитану.
И мы, теперь совершенно просветлённые и абсолютно нынче ёбнутые на голову, были выпихнуты из банной избушки.
Разложив на родной палубе газету, а на газете — варёные яйца, солёные огурцы, мятые помидоры, солонки и мокрых куриц, мы ошарашено посмотрели друг на друга.
— Ну, причём тут… — сказали мы в лад и в тон, невпопад и не в кассу.
Действительно, при чём тут чучело рыбы и пастухи, причём тут овно, скажем, или овин.
— Да и Уржум тут явно ни при чём — продолжил вслух образованный Рылеев.
— А вот это позволю вам не позволить, — сказал Себастьян Перрейра. — Тут, знаете ли, знатно собака порылась. Дело в том, что я знаю историю одного мальчика, что жил бы себе в городе Уржуме на реке Уржумке, да и наживал бы в последствии добра. Но подавился он в какой-то момент устричной костричкой, и пошла его жизнь совсем иначе, закрутил его ветер странствий, каркнула ему судьба в затылок и пресеклись его коридорные пути.
— О как! — крякнул Капитан. — И что это, стало быть, значит?
— Да хрен его знает, — отвечал Перрейра, — мне-то откуда это знать? Это ведь для Рылеева пророчество. Мне бы со своим разобраться.
Хотя с моим-то всё как раз понятно. Я не берегу самой жизни, пытаясь способствовать поискам Золотого Сруна, я всего себя отдаю общему делу, а единственно на что рассчитываю, так это на людскую благодарность. Да.
Ещё довольно долго толковали мы пророчества, одна только лишь Всадница без Головы отказалась это делать. Ей очень не понравилось её собственное, хотя её нежные губы ещё долго чуть слышно склоняли странное слово "овне, овну, овном"…
Так ничего не придумав, мы доели яйца, огурцы, помидоры, мокрых куриц, вылизали солонки и, чего скрывать, допили водку-паленку, что притащил откуда-то Боцман Наливайко.
Утром одного праздничного дня мы высадились на неизвестном острове.
Боцман Наливайко сразу же приветственно замахал жителям этого острова, что сидели за столом.
Жители замахали в ответ.
Мы приближались к праздничному столу медленно, с упованием и ящиком рома в подарок.
Хозяева улыбались нам и предлагали присаживаться. За столом оказалось неожиданно много народу — мы выпили по первой, и выпили по второй.
Капитан подробно рассказал историю наших странствий, и народ за столом несколько заскучал. Но выпили ещё и понеслось.
Боцман Наливайко всё время совал локтем в бок своему соседу, предлагая ему чокнуться. Сосед не реагировал, и Боцман в кровь разбил себе локоть.
— Да что ж это такое? — возмутился он. — Кто ж это?
— Это Каменный гость, — вежливо ответили нам хозяева. — Сел и не уходит.
Только теперь мы заметили, что некоторые гости сидят за столом очень давно, у одного высокого, в шляпе даже было гнездо.
Оказалось, что это настоящий Незваный гость. Впрочем, рядом с ним сидел не менее настоящий татарин и стучал кривой саблей по столу.
Хозяева радушно улыбались им всем, но нам стало как-то не по себе.
Мы заметили, что и мы ведём себя довольно странно — наш Капитан закинул ногу в тапочке на стол, Боцман начал бузить, Кондратий Рылеев рыгать, а юнга — блевать.
Я проповедовал, Всадница без Головы строила из себя что-то и от этого всё время менялась фигурой. Рылеев сколотил из четырёх стульев тайное общество.
Мы вели себя совершенно безобразно Себастьян Перрейра сначала резал испанским ножом скатерть, а потом схватился с лучшим татарином в поножовном поединке.
— Что же мы делаем, — наконец, собрав силы, закричал наш Капитан. — Это ужас какой-то. Дорогие Хозяева, не надоели ли мы вам?
— Нет, что вы, — заулыбались хозяева. — Что вы, мы вам так рады, посидите ещё.
— Вы серьёзно? — и мы посидели ещё.
Я, устав проповедовать, плевал под стол. Кондратий решил свергнуть хозяев из-за стола. Всадница без Головы обслюнявила Каменного гостя и немного растопила камень, Боцман подрался со Себастьяном Перрейрой, а Капитан залез под стол в поисках тапочка.
И вот из-под стола раздался суровый крик Капитана:
— Полундра! Дёру отседова, дёру!
Мы, кланяясь и пятясь, начали слезать со стульев. Хозяева продолжали улыбаться нам и предлагали заходить ещё.
Но мы уже поняли, как насвинячили — главное это было встать, а дальше дело пошло быстрее.
Когда мы подбежали к шлюпкам, волоча за собой Каменного гостя и связанного по рукам и ногам татарина, мы почти полностью восстановили человеческий облик. Татарин, будучи развязан, оказался вполне милым человеком, к тому же профессором математики.
Каменный гость при ближайшем рассмотрении был выполнен из чудесного мрамора, засмущался, и отошёл со Всадницей без Головы пошушукаться в сторонку.
— Да-с, — сказал Капитан. — Мы были типичные Незваные Гости. И этот остров сам показал нам, как это ужасно. Нас звал кто-нибудь сюда?
— Не-е-ет, — проблеяли мы.
— Может, нам письмо какое прислали с приглашениями? Может мы обменялись хоть парой флажных символов? Сигнальщика кто послал на мачту помахаться, слово доброе вымахать? А? Сруна отправились искать, а сами-то? Вам стыдно?
— Стыдно, — сказали мы хором.
— Что делать будем? — спросил Наливайко.
— А тут уж ничего не поделаешь, — ответил с испанской изысканностью Себастьян Перрейра. — Насрали людям в душу, так нечего пальцами хрустеть.
Мы уныло погрузились на «Алко» и поплыли в туманную даль, понимая, что стыд наполнил наши паруса и не даст нам вернуться обратно. Никогда.
Временами мы вспоминали о цели нашего путешествия. Немало способствовало этому изображение Золотого Сруна, помещённое на двери нашего гальюна. Изображение было гипотетическим, кривовато скроенным и плохо сшитым.
Мы уже не знали точно, куда надо двигаться, и двигались просто так.
Кондратий постоянно читал путевые записки разных путешественников, и однажды зашёл в уют-компанию с новостью.
Оказалось, что для того, чтобы обнаружить Сруна, нужно испытать восемь пароксизмов.
— Вы испытали восемь пароксизмов? — сурово спросил он нас.
Мы, кто куда, попрятали свои глаза.
Нас всех выручила Всадница без Головы
— Боюсь, я испытала их несколько больше, — смущённо ответила она. — Если поделить на всех, то как раз хватит. И ещё останется — если моя девичья память меня не обманывает.
Мы развеселились и продолжили морской завтрак.
После чего Боцман Наливайко увёл Всадницу без Головы за мачту. Вскоре они начали выкидывать оттуда свои шутки, хохотать и чмокать.
Я загрустил — очень мне нравилась Всадница Без Головы. Моё сердце сдавило тяжёлое мужское одиночество, и я пошёл на камбуз искать забвение в еде и просить добавки.
Тогда ко мне подошёл наш мудрый Лоцман.
— Давай, я утешу тебя. Есть такая притча о любви. Вот слушай.
И он рассказал мне такую мудрую и светлую историю:
Жил да был на свете купец Шмунди Тухес.
Он нашёл волшебную лампу Ич-Миадзинна, потёр её и возопил:
— Я хочу быть любимым всеми женщинами мира!
Ничего не ответила лампа, но, как известно, наш мир устроен так, что все желания выполняются.
Шмунди Тухес вышел из дома, и сделал только три шага по улице, как из подвала высунулась костлявая рука древней старухи и схватила его за полу халата.
Старуха утащила Шмунди Тухеса в свой подвал, и там держала его взаперти двадцать лет. Потому что она любила его очень.
Так-то, завершил свой рассказ Лоцман, За любовь может и нужно бороться. Только главное, чтобы она не пала в этой борьбе.
Мы обнялись с Лоцманом, но радости мне это не прибавило — он был мало похож на Всадницу без Головы.
Чтобы пополнить запасы пресной воды, коньяка, чулок и презервативов, мы пристали к облезлому и помятому острову Трёх Контрабандистов. Нужно было три раза повернуть налево, пройти прямо, снова повернуть налево и спросить Папасатыроса.
Папасатырос нам не показался, зато, откуда ни возьмись, выскочил его сын Янаки, и схватив нас всех за все наши рукава одновременно, потащил к себе в лавку.
Чего только не было в этой лавке! Собственно, ничего там не было. Ничего там не было хорошего, а только одна дрянь. Стояло на прилавке решето с чудесами — да и чудеса были какие-то мелкие, гадкие, словно сделаны на какой-то кустарной фабрике.
Дрянь, а не чудеса.
— Херня-то какая! — с ужасом озирался Боцман Наливайко среди груд барахла.
Всадница без Головы озиралась, впрочем, без ужаса.
Я озирался с недоумением.
Капитан озирался брезгливо.
Рылеев категорически отказался озираться.
Был базарный день, как объяснил нам приказчик по фамилии Ставраки — и сегодня всякая херня стоила пятак. Действительно, и другие покупатели, воровато озираясь, тащили из этой и прочих лавок что ни попадя, а так же что попало. Некоторые покупали ни то, ни сё, а другие — не ахти что. Как раз в этот момент мимо окон, злобно озираясь, какой-то мужик в поддёвке пронёс огромную дохлую околесицу. Я и живой околесицы такого размера не видал, не то, что дохлой.
Мы не устояли и накупили херни.
Боцман купил крепкой херни.
Всадница без Головы купила продолговатой.
Капитан купил терпкой.
Рылеев купил удушающей.
Себастьян Перрейра купил жидкой.
Я купил никчемной.
Носоглоточный купил на грош пятаков.
Отоварившись, дав Ставраки в пятак, и отправив матросов с покупками обратно на корабль, мы принялись исследовать окрестности.
Мимо нас, между тем, прошла строем пограничная стража, прямиком отправившись в только что покинутую нами лавку. Оттуда раздались выстрелы, крики, лай и науськивание.
Всё окончилось так же быстро, как и началось. Пограничники строем вышли из дверей, в которых показались улыбающиеся Янаки и Ставраки, радостно призывающие пограничников заходить чаще.
— Эко у них всё схвачено, — только и покрутил головой Лоцман Себастьян Перрейра.
За базарной площадью, базарными улицами и тремя скромными многоэтажными особняками контрабандистов мы обнаружили странные сооружения, а на этих сооружениях — не менее странных людей.
Будто роща, состоявшая из гигантских букв, лежала между нами.
И на них на всех сидели люди.
Сидели они действительно на буквах — довольно больших и похожих на те буквы, которыми в Америке какой-то шутник написал на склоне холма длинное неприличное слово.
Некоторые люди, впрочем, сидели на больших буквах, иначе называемых заглавными, а другие сидели на строчных. На больших буквах сидеть было не в пример удобнее — поверхность у них была плоская, там было удобно пить пиво, лузгать семечки и смотреть на жизнь оптимистическим взглядом.
Букв было достаточно много, люди на них галдели и не обращали на нас никакого внимания. Чуть подальше от кириллицы и латиницы, люди сидели на иероглифах и степенно ели что-то из мисок. Если внимательно присмотреться, то было видно, что вместо палочек для еды они орудуют нашими бесхозными надстрочными знаками.
Ещё дальше, в чрезвычайно неудобных позах примостились люди на арабской вязи.
Но уж кому повезло, так повезло, так это индусам — они сидели на одной большой плоскости с затейливыми подпорками. Места у них было хоть отбавляй — сверху даже бродила корова, которая чуть не обгадила белую фуражку нашего капитана.
Рылеев попытался сострить, да проглотил язык и долго мычал, глаза его разбегались, потом сбегались снова, наконец, вылезли на лоб.
Боцману стало неприятно это зрелище, и он хватил Кондратия по спине. Язык встал на место, да и глаза как-то успокоились.
Тем временем, с большой буквы «Ч» степенно слез хорошо одетый важный человек и направился к нам.
Это был настоящий Человек с Большой буквы.
Он поприветствовал нас лёгким взмахом руки, и предложил присесть нам на маленькие безхозные буквы, стоявшие поодаль. Сидеть на маленьких буквах было сущее наказание — они были круглы и напоминали маленькие неудобные табуретки.
Даже Боцман Наливайко, чтобы не терять авторитет, решил постоять рядом облокотившись на иностранную букву "k".
Человек с Большой буквы «Ч» разливался соловьём, растекался мыслью, блеял козой и ухал филином, предлагая нам остаться и занять несколько ничейных букв.
Если мы будем достаточно усидчивы, объяснил он, то строчные буквы под нами скоро начнут расти, и недалёк тот час, когда они станут буквами большими. Тут уж и желать нечего — лежи на боку поверх буквы, пей пиво и лузгай семечки.
Но нам не очень хотелось провести столько времени на этом острове.
— Да скорей я наймусь водить шаланду к Папасатыросу, — возмущённо крикнул Боцман Наливайко.
— А вот это огромное заблуждение, — осадил его Человек с Большой Буквы «Ч». — Для того, чтобы устроиться к Папасатыросу недостаточно одного желания. Для этого нужно достаточно долго сидеть на букве закона. А вы, как я понимаю, и духа закона не нюхали.
— Зато я нюхал порох, — обиделся Боцман Наливайко.
— Ну, с этим вы у нас карьеры не сделаете. Вы бы лучше нефть нюхали, или каменный уголь. А ещё лучше — кокс.
Мы поняли, что разговор становится нам не интересен, и начали смотреть на часы. Потом мы перевели пару стрелок, и взяли букву «Ч» за рога:
— А где мы можем найти остров Золотого Сруна? — спросил капитан.
Но при этих словах Человек с Большой Буквы скривился, посмотрел на нас сквозь пальцы как на пустое место и молча полез на свою букву обратно.
— Пойдёмте, капитан, — сказал Кондратий Рылеев. — Дурное это место. Смотрите, как они буквы-то загадили, точно галки забор в имении моего батюшки. Вон и небо-то у них какое…
И правда, небо над буквами было порядком закопчённое. Да и рядом с буквами повсюду лежали гигантские дохлые мухи, которые мы вначале приняли за знаки препинания.
— Что ожидать от общества, где буква закона связана с контрабандистами?! — гневно продолжил Рылеев.
Мы все промолчали. Неловко было признаться, что мы не знал, что от него ожидать, точно так же, как от всех обществ, которым мы принадлежали. Вот Всадница без Головы принадлежала к светскому обществу, а я — к охотничьему, и всюду была одна и та же херня. Точь-в-точь такая же, какую мы зачем-то прикупили на этом острове.
И мы отправились восвояси.
Установилась хорошая погода. Мы разглядывали оборотную сторону ветра Муркорами. Она была покрыта узелками и живыми нитками, шита лыком, но была не хуже лицевой стороны.
Мёртвой ниткой с оборотной стороны было выткано неприличное слово. Мы держали по швам руки, чтобы только не сдёрнуть эту изнанку с места — а то штиль будет вечен.
Ветер лежал на боку, а, значит, торопиться было некуда.
Мы решили сделать остановку в пути.
Матросы быстро замутили воду и наудили рыбы. Впрочем, задумавшийся Рылеев, что прогуливался по берегу, заслушался матросских песен и тоже попал на их удочку.
Матросы били кайлом миног и ловили их на лету.
Всюду была жизнь, в человека благоволение и благоговение, поэтому мы причалили к ближайшему острову и стали делать шашлык. С корабля мы переправили на остров огромную маринованную свинью, трёх баранов и одну тёлку.
Концепция шашлыка была ещё зыбка и непрочна. Она колыхалась в воздухе, как воздушные замки, построенные из табачного дыма.
На берегу стоял столб, испещрённый пометками. Изучив зарубки, мы насчитали семьдесят лет, а так же прочитали надпись "Остров развивающихся дикарей"
Никаких дикарей не наблюдалось.
Лишь по небу, свистя, летели звёзды.
Запалив костёр, мы устроились вокруг него и стали разглядывать закат и силуэт нашего корабля. Силуэт был восхитительной красоты, впрочем, и закат не подкачал.
Капитан, однако, погнал меня за дровами.
— Насмотришься ещё, даст Бог. Иди, наломай дров, только возвращайся скорее.
Удаляясь, я слышал, как мои спутники беседуют о премудростях топонимики и о том, в чём отличие океана от моря.
— Вот, — говорил Лоцман Себастьян Перрейра, — вот стоишь на берегу моря, и понимаешь, что это море.
А вот на берегу океана понимаешь — не море, блин, не море. Это именно океан.
Я шёл в поисках валежника мимо подснежников и промежников, лапсангов и сушонгов, чистоганов, чистотелов, чистогонов и экстрагонов, думая о Всаднице без Головы. Да, стоптанные хрустальные тапочки — это не для неё. Она выше этого, но нет мне места подле, нет его и выше. Но, назвался груздем, то уж ничего не поделаешь, плыви, куда послали. А стал естествоиспытателем природы, так наверняка испытаешь её естество на своей шкуре.
От этих мыслей меня отвлекло присвистывание и пришепётывание.
Оказалось, что я давно окружён дикарями, в руках которых блестели боевые топоры.
Пришлось пригласить их на огонёк.
Непонятно было, правда, о чём с ними говорить. Дикари молча сопровождали меня, пока я ломал дрова и, надрываясь, нёс поленья к костру. Всё это время меня не оставляло ощущение некоторой необычности аборигенов. Головы у них, что ли, были странной формы…
— Ну что, — к моему удивлению, капитан встретил дикарей радостно. — Давайте для начала мы почешем языки…
Дикари закивали головами.
Мы уселись в кружок и принялись чесать языки. Дикари, впрочем, делали это не помыв руки. Сказать проще, многие из них были нечисты на руку. Из заплечных мешков они достали несколько внушительных костей и принялись мыть их в океанско-морской воде.
Мы удовольствовались ромом и конкрециями.
Терзаемые сомнением, впоследствии мы подложили им свинью, но дикари знаками показали, что не могут есть её по религиозным соображениям, которые были завещаны их предкам богом масличных рощ и земляничных полян.
Неспешно текла наша беседа — дикари лопотали что-то своё, а Кондратий Рылеев проповедовал им демократию, либерализм цен, необходимость ношения огнестрельного оружия и контрацепцию.
Аборигены внимали ему как богу кущ и пущ. Их зачарованные рты были открыты, и боевые топоры выпадали из их слабых рук.
Да и то сказать, выглядели они довольно бледно, несмотря на мимикрическую раскраску, обильные татушки — у них не было мобильных телефонов и галстуков. Дикари были нечёсаны, небриты и плохо вымыты.
Впрочем, скоро самые неустойчивые простились с холодным оружием, вполне согласившись с необходимостью оружия тёплого и горячего.
Один из топоров на память тут же подобрал Себастьян Перрейра.
Шли часы и дни. Рылеев не умолкал. Дикари время от времени подливали масла в огонь. Когда кости были обглоданы и иссосаны, развивающиеся дикари загребли жар из огня и натаскали оттуда несколько каштанов.
Постепенно нам прискучила миссионерская деятельность. Хотя в кустах уже зазвучали выстрелы, и было понятно, что дикари, тыкая в нас пальцами, несомненно, определяют рыночную стоимость каждого гостя.
Рылеев всё говорил, а мы по одиночке бежали на корабль.
— Да им хоть кол на голове теши, толку не будет, — перемигнулся со мной Боцман Наливайко, и мы, взявшись за руки, вошли в воды лагуны. В этот момент я понял, что напоминает странная форма головы наших аборигенов. Видимо, кто-то до нас побывал на этом берегу с миссией доброй воли.
Но оборачиваться уже не хотелось.
Проснувшись поутру, я увидел, как Кондратий хватил рюмку водки, и, свесившись через поручни начал снова учить дикарей жизни. Они чутко внимали ему сидя в пирогах и сжимая в руках разнокалиберное автоматическое оружие и всё те же боевые топоры.
— Зарубите себе на носу… — начал Кондратий Рылеев.
Дикари подняли свои топоры, а я удалился к себе в каюту, потому что мне надоело видеть этот процесс обучения.
Когда я вышел, «Алко» летел посередине моря-океана, и след дикарей простыл на холодной утренней воде. Только Себастьян Перрейра тренировался в меткости кидания топора на пустой палубе.
Мы снова двинулись по морю, повторяя путь и след цветка в проруби.
На горизонте перед нами — На горизонте зашевелилось яйцо Пантагрюэля. Это было действительно огромное яйцо, а что до Пантагрюэля, то тут я, пожалуй, погорячился.
Но чем-то яйцо мне всё же не понравилось.
Всем остальным оно тоже не понравилось — но совершенно иным, необычным способом.
— Последнее время меня ужасают яйца, — сказала Всадница без Головы.
— Это вряд ли яйцо Алканоста, не может же у него быть такой яйцеклад, — рассудил наш Капитан.
Мы помолчали, опасаясь поддерживать такую круглую и скользкую тему.
— Всякие бывают яйца, — нарушил молчание Кондратий Рылеев и открыл огромную книжку. — Давайте я расскажу, что и куда нельзя засовывать…
— Фу! — отворотились мы от него.
— Ничего подобного. Это описание микроволновых печей. Здесь что не строчка, так предупреждение о яйцах. Итак, яйца бывают скорлупные и безскорлупные…
Мы тут же уснули и во сне высадились на берег. Будь мы в умеренно трезвом уме и сколько будь не злой памяти, мы бы этого не сделали.
…резаные, а так же яйца целые, цельнокупные и интактные. — произнёс над нашими ушами Рылеев, захлопывая свой талмуд. — Но что это за яйцо, я совершенно не понимаю.
Мы подняли голову. Яйцо на вершине горы действительно было странным. Для начала, оно было плоским.
Себастьян Перрейра первым опомнился и сплюнул себе под ноги.
— Дурак ты, Кондратий. Это ж не яйцо. Это ж бубен.
— Что? Что?! — заволновались мы.
— А то. — Перрейра мрачно посмотрел на нас. Сейчас нам в бубен и настучат. Место тут такое. Я про него в лоции читал. Да хорошо, если только в бубен. А ведь могут стереть в порошок и останется от вас мокрое место… Или выведут в чисто поле, поставят лицом к стенке и пустят пулю в лоб. Да.
И тут же из-за холма выскочила толпа дюжих молодцов и настучала нам всем в бубен. Когда мы, отряхиваясь, встали с песка, то даже удивились, как ловко это у них вышло.
— Да-с. Странно, — заметил капитан, поправляя кружевной китель. — Могли бы быть повежливее. Всё-таки с нами дама.
Мы оглянулись. Всадницы без Головы с нами не было.
— Положение — хуже губернаторского, — заметил Себастьян Перрейра. — Мало того, что в бубен настучали, так ещё и бабу спёрли.
Делать было нечего. Даму надо было выручать.
Мужское наше начало воспряло, глаза наши вспыхнули, плечи встали к плечу, а спина к спине — и в таком виде мы двинулись за холмы.
Приблизившись к гребню, мы повысовывали головы. Там, за холмами, и без нас кипела потасовка. Добрые молодцы вовсю утюжили кого попало и воротили друг другу нос.
Некоторые уже лежали костьми без задних ног, а кто-то и без передних.
Вокруг ломали копья и калили атмосферу, клали на одну лопатку и клали на обе.
Всадница без Головы с тоской смотрела на всё это, раскачиваясь в кресле-качалке.
— Надо направить кого-то на разведку, — сказал Капитан, засунув голову обратно за гребень холмов. Он вырвал из-за пояса пистолет, так что золото с кружев разлетелось повсюду, и юнга бросился его собирать.
Я вызвался первым. Но Кондратий Рылеев, к моему удивлению, проскочил вперёд, и вот уже мы видели его, спускающимся по тропинке вниз.
И вот он уже исчез в куче пыльных тел.
Прошло минут пятнадцать.
Мы послали нового бойца. Я тоже выступил вперёд, но с не меньшим удивлением увидел, как вниз по тропинке спускается наш Носоглоточный.
Он вернулся с бланшем под глазом.
Потом вниз сходил юнга и вернулся с шишкой в ухе. Шишка была еловая, и юнге было заметно не по себе. Мы поняли, что там действительно чистят рыло, стучат в табло, лупят в харю, метелят, лупят и фигачат. Это меня уже начало настораживать.
Наконец, туда же, в пекло ушёл Боцман Наливайко.
Он вернулся обратно через полчаса, потирая разбитые в кровь костяшки домино.
— Набил там цену. Тьфу! Не цена, а зверь, оскал капитализма. Но дело серьёзное — они там гоняют лодыря. И лодырем у них наш Рылеев.
Надо помогать товарищу — он махаться не мастак. Только баклуши и бил, а супротив человека ни разу.
И с гиканьем и свистом, спина к спине, мы повалили вниз.
К этому моменту Кондратий выглядел уже совсем как набитый дурак.
Ражие молодцы, оставив его, обернулись к нам. Силы были неравны, но отступать было некуда.
Мы стояли перед ними робким десятком. Собственно, и десятка никакого не было, но некоторые из нас были в тельняшках, поэтому мы собрали единый кулак.
И капитан шептал нам в ухо ободряющие слова:
— Щас разберёмся. Щас мы им посчитаем! Мало не покажется! Это вам не бокс по переписке! Эй, держите меня семеро!
Но в этот момент бубен над островом издал странный звук.
Кто-то из аборигенов закричал тонким голосом:
— Битый час кончился!..
Молодцы в ту же секунду подобрели, хлопнули нас по спинам и потянулись прочь. Один из них, впрочем, обернулся и крикнул:
— Ну, братва, извините, что без драки. Айда тогда с нами Чушь с Ахинеей пороть!..
Но мы, сделав вид, что его не услышали, взяли на руки Всадницу без Головы и потащили её на корабль.
Однако мы не дождались от неё благодарностей. Всадница без головы сразу проследовала в свою каюту, и перед тем, как закрыть дверь, сказала:
— Ну, до чего ж вы, мужчины, всё грубые.
Тут я даже оскорбился. Я был единственный, кто никому не бил в бубен, а меня смешали с общей массой. Но делать было нечего. Мы плыли. Куда ж нам плыть, знали только лоцман и компас.
Много чего мы видели в этом путешествии — видели мы людей с пёсьими головами, видели драконов на керосиновой тяге. Висел над нами полдня летучий остров Лабуда, откуда на нас вылили два ведра помоев и нашвыряли арбузных корок.
Одного мы не видели — Золотого Сруна и не знали дороги к нему.
Тысячи лье оставались за бортом, а новые и новые лье всё тонули в пышных бурнусах килечного следа. Вокруг корабля холодало.
Навстречу нам попался странный плот, похожий на домовину. На крышке сидел чопорный англичанин и брился опасной бритвой, похожей на саблю.
— Сруна не видели? — спросили мы его.
— Да их тут сотни, их сотни! — отвечал англичанин, не переставая бриться.
— Мы неверно выразились, — взял дело в свои руки наш Капитан. — Нас интересует только Золотой Срун.
— Ну так возьмите левее, на пятьсот лиг к востоку. Иначе вас занесёт в северо-восточные области Великой Татарии. Если вы будете придерживаться этого направления, то наверняка найдёте какого-нибудь Сруна. Впрочем, если не будете придерживаться, то всё равно найдёте. Главное, сохраняйте невозмутимость.
Потому что, потеряв невозмутимость, вы потеряете всё.
И англичанин невозмутимо проплыл мимо нас на своём плоту.
— Вот ведь протестантист какой, — только покрутил головой Боцман Наливайко.
Но, тем не менее, вокруг всё холодало и холодало. Уже не помогала двойная доза рома, глинтвейн расходовался вёдрами. К исходу недели нам пришлось даже отказаться от плавок, шорт и гавайских рубашек.
В борта корабля бились клювами льдины. На мачтах, там, где весело резвились огни Святого Эльма, выпал снег. Носоглоточному пришлось выдать караульный полушубок.
Не нравилось это нам всё — как-то не походили эти места не те, где мог бы обитать Золотой Срун.
А обычные нам были без надобности.
Наконец, среди ледяных торосов мы увидели огромный остров, не обозначенный на карте. По периметру остров оказался затянут колючей проволокой, а на караульный вышках стояли странные фигуры, обросшие инеем и сосульками.
За колючей проволокой изящным коромыслом поднимался дым, иначе называемый пар, и всякая птица, залетая в него… Ну, всем известно, что бывает с такими птицами.
Сначала нам неловко было бросать концы в таком месте. Во-первых, везде было написано, что это зона запрещений, зона строгих запрещений и зона отчаянных запрещений. На одном транспаранте, похожем на приветственный кумачовый лозунг, было написано: "Стойте! Стреляем!" — но транспарант был выцветший и дырявый. Стрелять было некому.
Во-вторых, и концы кидать было некому. Хоть мы и нашли пристань, но она была пуста, а кнехты скрыты под сугробами.
Тут я вспомнил, ту фразу, что говорил нам Оракул, и всмотрелся в часовых на вышках.
Предчувствие меня не обмануло. Когда сошли на берег, обнаружили, что на вышках стояли заиндевевшие чучела антарктических птиц.
— Лано-лано, — не перестал опасаться Кондратий Рылеев. — Неизвестно, что там внутри, может, у них там всё заминировано.
Но, преодолев страх с помощью рома, мы приступили внутрь с упованьем. Снега на острове никто не убирал, и мы, проваливаясь по пояс, направились к домикам островитян. Крыши домиков были уставлены белыми шарами, и оттого напоминали пни, поросшие опятами.
Откопав дверь из-под прошлогоднего снега, мы сняли с неё семь замков (все они оказались не заперты) и проникли внутрь.
В огромной комнате был накрыт огромный стол. За ним было занято всего несколько мест.
Предводитель застолья встал и простёр к нам руки.
— Ну вот хоть кто-то, к нам приехал, к нам приехал… Как вас звать, собственно?
Мы церемонно представились.
Предводитель несколько скривился при фамилии нашего Лоцмана, но ему-то, при его собственной, особо задаваться не приходилось.
Фамилия предводителя была Шарашкин.
Контора Шарашкина была забыта на Богом забытом острове. Не помогло даже то, что за выдающиеся научные успехи Шарашкину контору наградили непреходящей Филькиной грамотой. Сотрудники разбежались, охрана была демобилизована. Шарашкин нарядил чучела пингвинов в караульные полушубки, расставил по вышкам, а сам сел за стол с оставшимися друзьями.
Собственно, они были перед нами: Казанская Сирота, Гороховый Шут и Сонная Тетеря.
— Похвастаться разнообразием мы не можем, но вот вам тёртый калач.
Хозяева предложили нам и сгущенную кровь с молоком, но, мы вежливо отказались.
Но более о нас неприятно удивил вид стола — весь он был завален объедками и грязной посудой. Огромный, длинный занимающий почти всё помещение, напоминающее ангар или гигантскую лабораторию, стол был завален костями, грязными вилками, надкусанными кусками хлеба, перевёрнутыми стаканами, пустыми бутылками и горами крошек.
Собственно и сесть-то нам было негде.
Когда наши хозяева вернулись на свои места, они потерялись в этом безобразии.
Как бы угадав наши чувства, Гороховый Шут крикнул из своей кучи мусора:
— Да! Да! Да! Хорошо сидим! Давно сидим!
Казанская Сирота пошла дальше — заломив руки, она запричитала:
— Да что вам наш калач? Не к чему вам наш калач, мы вот люди бедные, прозябаем в унынии, на науку денег не дают, вы бы господа хорошие, иностранцы приезжие сами бы что поднесли. Хоть бы Хны нам, хоть бы Хны…
А Глухая Тетеря только зааплодировала — совершенно непонятно чему.
Чтобы сгладить неловкость, Шарашки выкатился из-за стола и забормотал:
— Да и что, собственно. У нас тут неприбрано, грязновато тут у нас. Давайте я покажу вам, что не пропала наша наука, что зарубежные аналоги, а наша конструкторская мысль, что менее затратные и более неприхотливые, что невзирая на недостаточное, и вопреки отключению. А?..
Чтобы не спорить, мы прошли за ним.
— Вот смотрите, бормотал Шарашкин, ведя нас мимо бесконечных стеллажей:
— Вот разводили мы турусы на колёсах Вона, смотрите какие… А!? Не видели!
Признаться, мы действительно ничего не видели — в небольшом картонном ящике действительно что-то лежало. На поверку оказалось, что это несколько шахматных ладей с приделанными внизу колёсиками.
— При хорошем уходе вырастает в дом величиной! Купить не желаете?! — орал Шарашкин нам всем одновременно в разнообразные наши уши.
— Некоторые разводили антимонии, все в сурьме как в опилках, а толку — никакого. Зато…
Он достал откуда-то из темноты бутыль с надписью "Квинтэссенция".
— А!? Видели!? Понюхайте!
Наливайко, как самый отчаянный, понюхал.
— Вроде спиртом пахнет. Или эфиром.
— Ага! Понимаете, да? Квинтэссенция, вот как! Купите, гости дорогие, по дешёвке отдам, самому нужно, а вот для вас ничего не жалко.
Потом он провёл нас в гигантское пустое помещение. В его центре, на бетонном постаменте, лежал большой грязный шар, с одного бока покрытый плесенью. В остальном шар напоминал обгоревшую капсулу космического корабля.
— Ну, и что это? — спросили мы.
— Как что? Это — Боевой Колобок. На страх врагам, на зависть людям. Страшное оружие. И съесть его никто не может. Возьмёте?
Только помните — он один на свете, оружие уникальное. Но только в долларах — у нас, ясное дело, был тут лет десять назад обмен конволют, но закрылся давно. В долларах, а?
Но мы перебили его.
— Это всё чудесно, и мы очень рады за вас, — сказал веско капитан. — Но нет ли у вас Золотого Сруна?
— Коне-е-ечно! У нас есть Срун! У нас множество Срунов! И один из них действительно золотой. Это вам будет стоить всего…
Но наш Капитан, который умел быть внушительным, снова прервал его:
— Благодарю вас. Но мы сначала осмотрим товар.
Оказалось, что Срун пасётся на воле, среди снегов.
Мы оделись, и, оставив Шарашкина в тепле, вышли. Всего несколько часов понадобилось нам, чтобы достичь противоположной оконечности острова и увидеть, что действительно, среди белизны мелькает что-то жёлтое.
Мы вздохнули достаточно глубоко, чтобы соответствовать серьёзности момента.
И приступили вперёд с упованьем.
Но что-то внушало нам недоверие в огромной печальной фигуре на прибрежных камнях.
— Нет, не похож он на Сруна, это точно, — Рылеев помотал головой.
Но мы всё-таки подошли поближе. Странный человек сидел на ветру, повесив на ладонь свою голову.
Мы выслали парламентёров. Наливайко дружески попинал его в металлическую ногу, а Себастьян Перрейра, изловчившись, попал снежком в лоб.
— Простите, — сказали парламентёры. — Мы дико извиняемся, но не вы ли знаменитый Золотой Срун?
Фигура очнулась и воспряла.
— О! Люди?! О как. Интересно. Но я не Срун. И вовсе не золотой. Хотя я имею некоторое содержание драгоценных металлов, но позолочено у меня лишь сердце. А корпус просто покрыт жёлтым титановым напылением.
Вот так.
Оказалось, что это существо сделали в Шарашкиной конторе как человека будущего. Да только, когда он забарахлил, его просто выгнали на мороз. Человек будущего имел почти золотое сердце, электронную голову и ничего не ел, потребляя только солнечную энергию. Очевидно, что он просто не мог быть Сруном.
Наши неметаллические сердца сжались от жалости. Всадница без Головы всплакнула, а Боцман Наливайко залез в карман и достал свой ремонтный набор из восьмисот четырнадцати предметов в аккуратной коробочке.
— Всего, конечно, не починим, но порядок наведём.
Я вызвался быть помощником, и вот мы полезли вверх по гигантской титановой ноге.
Мы ползли довольно долго, пока не достигли дверцы в груди, что с металлическим лязгом хлопала на ветру. Внутри было холодно и пусто. Вдруг раздался дробный грохот, будто бригада плотников начала прибивать разом жестяную крышу. Мы с Боцманом втянули головы в плечи, но голос Человека Будущего раздался сверху, упреждая наши волнения:
— Не бойтесь, товарищи! Это мурашки побежали — тут поживёшь без надзора, и не так запаршивеешь.
— Да, — заметил Боцман, переводя дух. — Мурашки — это ничего. Мурашки — это пустяк. Вот цыпки пошли — это да… С цыпками нам бы не совладать. И мы полезли по внутренней лесенке ещё выше.
Там, наверху, качался толстый кабель с разъёмами, и пульсировало Позолоченное Сердце.
Боцман подёргал кабель, и тут же сверху раздалось:
— Душу не скребите, не надо. Саднит душа-то.
— Вот козлы-то, — сказал Наливайко тихо. — На изоляции сэкономили. Ладно — вижу я, в чём дело.
На огромном Позолоченном Сердце лежал огромный камень.
Мы поднатужились и выпихнули его в дверцу. Камень мягко ухнул в снег, и Человек Будущего вздохнул облегчённо.
Боцман ещё долго ковырялся в проводке, пару раз его стукнуло током. Он пыхтел и чертыхался, но дело шло на лад — внутри становилось теплее, суше, и я, чтобы подсобить, согнал с огромной трахеи несколько ледяных жаб, что душили хозяина.
Мы с Боцманом присели перекурить:
— А работа-то знатная. Теперь так не делают… — удовлетворённо заметил Наливайко. — На века.
Мы полезли наружу тем же путём.
Человек Будущего смотрел на нас с немым обожанием и видимой благодарностью.
— Не зачахнете? — сочувственно спросил наш Капитан.
— Нет, я вечный. Только скучно тут. Не к этим же упырям возвращаться, — ответил Человек Будущего. — Они вам, кстати, Колобка продать не хотели?
— Хотели, — ответил Себастьян Перрейра. — Только мы не дались.
— Ну и правильно. Колобок у них подгоревший. И пряжён в машинном масле — и не вкусный, и не действует. Оттого его никто и не ест. Это ведь начальники там сидят — и сплошь бестолковые.
— Мы бы тебя взяли с собой, — сказал Боцман. — Но у нас корабь тебя не выдержит.
— Да я и не думал, — отпустил нам грех Человек Будущего. — Мне и тут ничего, только скучновато. У вас, может, почитать чего есть?
Кондратий Рылеев подарил Человеку Будущего книгу своих стихов, и мы отправились к кораблю, тщательно обходя корпуса Шарашкиной конторы. Мы всё же боялись, как бы её обитатели не взяли нас на пушку — кто знает, что у них из вооружения осталось.
Авось приедет к ним как-нибудь прокурор Шемякин да погонит всю эту контору именно туда, куда Макар телят не гонял… Да только знали мы наверняка, что Макар явно не гонял телят на этом заснеженном острове, и будет ли тут знаменитый прокурор, не будет ли — конец всё равно один.
Ничего не изменится.
Но, вернувшись к кораблю, мы обнаружили, что он крепко вмёрз в гигантскую прибрежную льдину.
Матросы притоптывали на палубе, прихлопывали снежных мух и прикалывали топорами наросшие сосульки. Носоглоточный Храповицкий судорожно глотал остатки горячего чая.
Делать было нечего, дело было к вечеру, и мы укутались в вороха одеял, обнявшись как сорок тысяч братьев. С надеждой на лучшее пробуждение, засопели мы в восемьдесят тысяч дырочек и задали Храповицкого. Он несколько возмутился, но вскоре тоже уснул.
Поутру ситуация не изменилась.
Надо было взять её в свои руки, и для этого мы взяли в руки пилы. Наливайко досталась двуручная пила «Дружба-2», а остальным — ножовки.
Мы пропилили льдину со всех сторон и незамедлительно начали дрейф. Капитан хватал отставших матросов за волосы и так переносил со льда на палубу. Льдина набирала ход, свежий ветер наполнил паруса «Алко», а мы наполнили стаканы. Это ничего, что где-то идёт дождь, зато у нас идёт путешествие.
И мы запели, сжав зубы и прикусив языки:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Именно в этот момент… Именно в этот… Именно в момент дрейфа во льдах нами была обнаружена нехватка провизии.
Собственно, это обнаруживают все путешественники в тот момент, когда их судно зажимают льды. Таково суровое правило морских путешествий.
— В старые времена путешественники съедали мокасины, а потом — собак. Или сначала — собак, а потом мокасины… — сказал уныло Носоглоточный Храповицкий.
— Магазины? — заинтересованно спросил Себастьян Перрейра.
— Не помню, — отвечал Кондратий Рылеев.
Билась головой об лёд непойманная нами рыба — тоскливо выглядывали из воды разбитые в кровь морды. Но толку от этой глупой рыбы не было — она отказывалась лесть на крючки и в сети.
Уже кончились строганина, солонина и табуретовая настойка. Наша чаша терпения опустела. Костлявая рука голода лезла нам за пазуху. Корабельные кошки, вместо того, чтобы ловить мышей, скреблись у нас на душе. С сожалениями, причитаниями и песнопениями мы вспоминали те дни, когда у нас были маслянистые мослы, с которых текло по усам, кому попало в рот, как мы бесились с жиру, шкворчали как бекон, когда чепуха на постном масле обдавала нас картофельным духом, когда ещё не обсохло у нас на губах молоко и мы точили зубы на молочного поросёнка до еды и чистили их после, когда мы топили пожар в ложке воды, а если была бутылка — то лезли в неё сами. Всеми печёнками и всеми фибрами наших очерствелых душ мы мечтали о печатном прянике и бланманже с профитролями. Были съедены даже сапоги всмятку, настал черёд берёзовой каши. Но на камбузе было пусто, поварская печь заросла трын-травой, не годной в пищу, а в рундуках остались только несколько бутылок с хорошо выдержанным характером.
Отхлёбывая из них, мы, отдавшись на волю ветра и отсутствующих волн, продолжали мужественно исполнять наше предназначение.
Мы держали ухо востро, а язык за зубами, ноги в тепле, а голову в холоде, и, вглядываясь в ледяные поля, искали глазами пищи.
Однажды, правда, к нам залетел какой-то дурацкий голубь с бутылкой пальмового масла в клюве. Но голубь был маленький, и тем, кто зазевался, его не хватило.
На следующий денно перед нами возник гигантский Горизонт. На нём возвышался остров — мы даже не стали проверять, его название по лоции. Лоция врала нещадно, курс искривился, непротёртые оптические оси сместились. Одно слово — земля, и нам было уже неважно какая.
Всадница без Головы даже не стала делать себе укладку и макияж, прежде чем сойти на берег. Но пока никакого берега не было.
Мы искали место, а удобного места не было — хоть дни шли за днями.
Как-то, под вечер, в уют-компанию зашёл Носоглоточный и вразвалочку проследовал к своему месту.
Надо сказать, что он сдал больше прочих — таковы были его профессиональные риски. Ноблесс, так сказать и оближь.
Носоглоточный отодвинул кресло и мимоходом заметил:
— Кстати, там, в пределах прямой видимости — Сфинкс.
— Какой-такой Сфинкс?
— Обыкновенный. Ну, тот, который утром ходит на двух ногах, вечером — на трёх, а ночью на четырёх.
— И чё? — спросили все на перебой.
— А ничё. Загадки будет загадывать, — ответил за всех начитанный Кондратий Рылеев. — Неправильно ответите, сожрёт, правильно — тоже сожрёт. Но накормит перед смертью.
— Это нам подходит, — ответил за всех капитан. — Помереть, так мы все помрём, рано или поздно. А есть хочется сейчас. Рулите к берегу.
Сфинкс лежал у костра. У него был перебит нос, да и одет он был довольно странно — на Сфинксе была меховая кацавейка, очень похожая на те, что одевают на своих болонок старушки среднего достатка. Кацавейка была прожжена в нескольких местах и выглядела засаленной и грязной. Вокруг него царило мычание и блеяние — местный Сфинкс был пастухом заблудших овец. Овцы шмыгали вокруг него как тараканы. Вокруг, впрочем, виднелись райские кущи — и это привлекало нас больше всего.
Перед Сфинксом в котелке булькал рыбный супчик. Пожалуй, это была уха из демьяний — чрезвычайно редкая, эта рыба водилась тут в изобилии.
Мы начали выталкивать вперёд Кондратия Рылеева, который прочитал столько книг, что мог ответить на любой вопрос.
Кондратий, однако, не выталкивался. Очевидно, он не хотел общаться со Сфинксом
— Ну ты же наша ходячая энциклопедия? — попробовал было возмутиться Капитан.
— Так приделаёте ноги к какой-нибудь другой энциклопедии, — бурчал Кондратий и запихивался обратно.
— Ладно, я пойду. — Сказал вдруг Боцман Наливайко, — моритури те салютант и всё такое.
Всадница без Головы посмотрела в удаляющуюся спину с любовью и нежностью. Так женщины всегда смотрят на мужчин, которые не могут больше доставить им никаких забот.
"Ну и ладно", — подумал я. — "Я тоже так могу. Как Боцмана съедят, так я и пойду".
Наливайко сел перед Сфинксом и приготовился отвечать на вопросы.
— Вот слушай, что такое: утром ходит на двух ногах, потом на четырёх, а к вечеру — вовсе не ходит?
— Дурацкий вопрос, братан. Это ж я!
Сфинкс как-то скуксился.
— Ещё три головы не сносил, а всё туда же… Ну, ладно, теперь моя игра. — Наливайко вынул из кармана три алюминиевых кружки. — Вот смотри, братан: вот шальмугровое яблоко, а вот три кружки… Где яблоко? А?
Сфинкс показал и тут же пожалел об этом.
Потом Сфинкс пожалел снова и снова.
Наконец, Сфинкс сдался и, обиженно рыча, вернулся к своим баранам и погнал их прочь.
Наливайко встал и пошёл обратно. Всадница без головы смотрела на него взглядом, полным любви.
Боцман махнул рукой, и, приняв это за особый знак, мы разбрелись по райским кущам, срывая разрешённые и запретные плоды.
Морковкино заговение уже кончилось, а постные дни была за горами, куда убрался сфинкс.
Вокруг стояли ящики с колбасами, бутыли с вином и корзины с сырами.
Мы набили трофеями карманы, шляпы, подолы и кошельки.
Можно было пить и есть, и никто не смел нам задавать дурацких вопросов об этикете и кулинарии.
Внезапно из-за леса и невысоких гор, в окружении своих баранов и овец, появился Сфинкс.
— Ну, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю ещё хорошие загадки. Про самолёт на транспортёре, например.
Но его никто не слушал — все жевали. Внезапно оказалось, что мы жуём синхронно, и чавкаем, как солдатские сапоги на параде в сельской местности. Даже одна Заблудшая Овца паслась неподалеку и жевала в такт движению наших челюстей.
Мы набрали вдоволь еды, а что не смогли съесть или забрать с собой, то пообнюхивали.
На корабле был устроен пир, по случаю праздника откупорили даже сорок бочек арестантов.
Сыр, правда, оказался несвежим, и был выброшен нами за борт.
Наутро, в состоянии изрядного похмелья, я сидел на палубе, привалившись к мачте. С другой стороны сидел Боцман Наливайко. Я знал старого морского кабана давно, но всё же завидовал его подвигам и успеху в глазах Всадницы без Головы. Не был я готов примириться с завистью. Он всё равно лучший, всё равно…
Боцман первым нарушил молчание.
— А ты знаешь, у меня в Питере любовь была… — Боцман вздохнул. — Там, знаешь, на улице Ракова есть гастроном, который построил зодчий из Кракова… Эх, да что и говорить. Как-то так вышло.
Я, знаешь, всегда хотел быть скрипачом
А вышло иначе, охрип и осип, даже на войне ранили. В живот.
— На какой войне? — не утерпел я.
— Между арабесками и иудами, — ответил Боцман Наливайко.
— Что за война такая? — возмутился я.
— Ты молчи, не перебивай. Я лучше тебя знаю — какая. Ты меня ещё спроси, на чьей стороне мы были.
Я, пользуясь возможностью, спросил, но он не ответил.
— Да. Я вот теперь, среди акул и альбатросов, с трубкой рассекаю, команда собакой называет, гейши валюту требуют. Пью много… А ведь сейчас стоял бы себе во фраке, пиликал бы людям на радость, в Милан позвали бы, в Париж… А тут наелся гнилого сыра и рад.
— Да нет, всё правильно. Так лучше. Скрипачам тоже не сладко… — забормотал я и понял, что чувство зависти к Боцману окончательно оставило меня.
Веселясь и танцуя, порыгивая и попукивая, продолжали мы свой путь.
Штиль сменился лёгким ветерком, затем сильным попутным ветром.
Он усиливался и, наконец, набился нам в уши и заткнул рты. Подгоняемые этим ветром мы летели наискосок через параллели и меридианы. Какой-то полуостров без материка проскочил слева, а какие-то острова — справа.
Когда мы проплывали мимо них, ветер на секунду утих, и чей-то голос над ухом выдохнул:
— Лимбургский сыр умер.
Но что это означало, никто не понял.
Ветер крепчал и вскоре достиг сорока и более градусов. Что было делать? Мы поступили как обычно — с упованием на журнал Mariner's Magazine из судовой библиотеки и Кондратия Рылеева, который вытащил на палубу целую стопку книг классиков и начал руководить спасением корабля. Повинуясь им всем, мы убавили блинд и приготовились убрать фок-зейль. Но погода становилась хуже; осмотрев, прочно ли привязано наше зенитное орудие, мы убрали бизань. Корабль находился в открытом море, и было решено лучше идти под ветром, чем убрать все паруса и отдаться на волю волн. Мы взяли рифы от фок-зейля и поставили его, затем натянули шкот. Румпель лежал на полном ветре, точно так же как и лежала половина команды. «Алко» стоял пистолетом при полной волне. Мы закрепили спереди нирал, но парус с грохотом лопнул. Тогда мы спустили рею, сняли с неё парус и рассовали по сусекам весь такелаж.
Теперь ветер был ужасен, гадок, отвратителен и противен. Совершенно невозможно было понять даже — куда он дует. Мы натянули тали у ручки румпеля, чтобы облегчить рулевого. Рулевой облегчился, но это делу не помогло. Мы не думали спускать стеньги, но оставили всю оснастку, потому что корабль шел под ветром, а известно, что стеньги помогают управлению кораблем и увеличивают его ход, тем более что перед нами было открытое море. Когда буря стихла, поставили грот фок-зейль и легли в дрейф. Затем мы доставили к этому бизань, большой и малый марсели, а так же страсбург. «Алко» шёл на северо-восток при юго-западном ветре, хотя, может, всё было наоборот. Мы укрепили швартовы к штирборту, ослабили брасы у рей за ветром, сбрасопили под ветер и крепко притянули булини, закрепив их. Мы маневрировали бизанью, стараясь сохранить ветер и поставить столько парусов, сколько могли выдержать корабельные мачты.
Наконец, мы заебались так, что самим стало тошно.
— А может, на машинном ходу пойдём? — спросил, наконец, Кондратий Рылеев.
— А что, у нас ещё и машина есть? — заинтересовался Капитан.
— Ну, есть или нет — я не знаю, — отвечал расторопный Боцман, — но три механика пайку жрут, нос не воротят. На авральные работы их из машинного отделения не выманишь.
Мы спустились вниз и открыли дверь в машинное отделение. Там аккуратно, рядком, спали три механика — старший, средний и младший.
Мы подняли их, изрядно недовольных, и заставили запустить машину. Заревел огонь, забурлила вода, что-то потекло по медным трубам. Застучало, заскрежетало всё. Воздух наполнился судорогами и смятением.
"Алко" встрепенулся, горделиво повёл корпусом и полетел вперёд, разбрасывая вокруг обрывки волн и мыльные пузыри земли, иначе называемые морской пеной.
Всех встреченных путешественников мы расспрашивали о Золотом Сруне, но они явно были некомпетентны, а те, кто был компетентен — были неразговорчивы. А те, кто был разговорчив, тот был некомпетентен. В общем, дело было дрянь с нашим информационным обеспечением.
Мы переболели золотой лихорадкой, посетили немало злачных мест и познакомились с огромным количеством золотой молодёжи. Надо было бы остановиться на Золотой Середине, да откуда ж её было взять.
Как-то мы сидели в уют-компании и обсуждали наш маршрут и меню на следующий день.
— А нужен ли вообще нам этот Золотой Срун. — Всадница без Головы поджала губки. — Золото так обманчиво и так ненадёжно. Мне вот как-то обещали Золотой Дождь, я разлеглась, как Даная… А вышла одна срамота…
— Да, тянутся перед нами глухие окольные кильватерные следы, а Сруна как не было, так и нет.
— Давайте, сначала найдём Золотую Середину, — предложил Носоглоточный Храповицкий.
— Да Золотая-то Середина у нас всегда под рукой — вон, миль двадцать к северу остров Золотой Середины.
Мы решили посетить остров Золотой Середины — не так, чтобы для пользы, но хотя бы для отдохновения души. Рылеев вынес в уют-компанию несколько путеводителей, и мы принялись изучать свойство и строение Золотой Середины.
— Там есть пуп земли, — обрадовано воскликнул наш Капитан.
— Нет, там есть шишка на ровном месте! — отвечала Всадница без Головы.
— Кому пуп, а кому шишка, — примирительно заявил Себастьян Перрейра. — Поедемте кататься. Надо же хоть какого-то золота повидать.
Остров был гол как сокол. Собственно, да и островом это можно было назвать с большой натяжкой — он едва лишь на палец возвышался над поверхностью океана и был плоским как блин. Сравнение это, однако, хромало. Никакой ноздреватости или сальности, что отличает хороший блин, здесь не наблюдалось.
Была у нас под ногами ровная шероховатость, как на хорошо уложенном асфальте. В бело-чёрную крапинку. Получался тот цвет, что иногда называют маренго. Впрочем, доподлинно известно, что никто не знает, что за цвет — маренго. Маренго… Тьфу, скажут тоже.
Но это, согласитесь, всё это изрядно настораживает.
У Носоглоточного Храповицкого даже развязались шнурки.
Себастьян Перрейра первым спрыгнул со шлюпки на то, что назвать землёй не поворачивался язык. Очень странное это было место, вполне математическое.
— Но где же шишка? Ровное место я вижу, но шишка-то где? — голос Всадницы без Головы задрожал. Она была несколько разочарована.
— Да и пупа я не вижу! — вторил ей Капитан.
Внезапно Носоглоточный Храповицкий замахал руками, подзывая нас.
Мы бросились к нему и увидели крохотный пупырышек на поверхности.
Это был действительно пуп земли.
— А чего это он выпуклый? — спросил пространство Капитан, рассматривая свой собственный пуп. Его пуп был обыкновенный — нормально вогнутый, и в него вмещалось десять унций розового масла.
— Может, это не Пуп земли, а просто шишка на ровном месте.
— Нет, это, наверное, пуп земли похожий на шишку. Собственно, даже наверняка это — пуп земли, который является шишкой на ровном месте.
Боцману Наливайко это место не нравилось больше прочих. Он хотел куда-нибудь плюнуть, но чертовски сложно плюнуть, когда непонятно куда это сделать. Здесь не было не только специально отведённых мест для плевания, но и неспециальных мест для этого. А плюнуть на пуп земли Боцману мешало абстрактное уважение.
Храповицкий даже решил завязать шнурки.
Про окурки никто и не заикался. Никто даже и не попробовал закурить.
— И ведь никаких следов человека… — изумились мы все.
Но Храповицкий, тупо рассматривая поверхность острова, недоумённо сказал:
— Никаких следов, говорите? Да вот же они!..
— Кто они? — также недоумённо сказал Капитан.
— Где? — спросила Всадница без Головы.
— Какие следы? — спросил Себастьян Перрейра.
— Куда ведут следы? — задал я действительно умный вопрос.
— Да вы поглядите под ноги, дураки, — невежливо ответил всем Носоглоточный Храповицкий.
Мы поглядели под ноги, ещё раз поглядели и увидели, что вся поверхность гладкого острова исцарапана. То, что мы принимали за крапинки, было следами острых орудий. Остров был испещрён человеческими письменами. Чего и кого тут не было — здесь были Васи и Джоны, хитрыми математическими путями сочетались Кисы и Оси, а некоторые инструменты этих сочетаний даже были нарисованы.
И мы поразились величию человеческого духа, что тащил путешественников практически на реактивной тяге к этому острову и заставлял их, пыхтящих и пукающих, царапать его алмазную поверхность. Я представлял себе целые экспедиции, наподобие экспедиций к Северному полюсу. Было понятно, что никакого Белого безмолния, никакого Северного зияния тут нет — приплыли, увидели шишку на ровном месте, уплыли обратно. Им давно уже надоели все эти идиотские путешествия, и хорошо бы, заработав денег осесть на какой-нибудь подмосковной станции или на берегу Финского залива. Но сколько им нужно ещё проехать, проплыть и пролететь, пока они не заработают достаточно денег, никто из них не знает. И вот они, ломая свои швейцарские ножики, принимаются за свои вычисления. Потом на остров приплывает следующая экспедиция, что встретилась с первой по дороге и заняла у неё чайники, термосы, несколько палаток, фляги с моржовым маслом, солонину, строганину и вяленую оленину. Вторая экспедиция достаёт шанцевые инструменты и начинает процарапывать на твёрдой поверхности весь этот список, помечая, сколько дней чужие вещи в её пользовании. И вот вторая экспедиция писала этот скорбный список, потому что список чужих вещей, которые необходимо потом отдать, всегда скорбен и уныл. Потом начальник экспедиции визировал всё это своим именным кавказским кинжалом, подарком Вождя к благополучному возвращению из прошлого путешествия. А его малолетний сын в углу оставлял памятную характеристику своей мачехи "Марья Ивана — сука", начальник особого отела специальных путешествий тайком рисовал несколько крестиков — по числу уничтоженных шпионов, политический руководитель оставлял ненужный донос "Соколов — предатель", а механик, узнавший о доступности судовой буфетчицы, сообщал мирозданию, что Катя дала старпому, механику и всем-всем-всем. Потом на остров прибывала иностранная экспедиция и ватники с полушубками сменялись хрустящим на морозе капроном. Иностранные путешественники разжигали примусы и разворачивали радиостанцию, рассказывая о своих впечатлениях между делом упоминая грибные бульонные кубики, которые помогли им достигнуть шишки на ровном месте, иначе называемой "пуп земли", специальная машина высекала на алмазной поверхности острова название этих кубиков, но вот уже на берег высаживалась молодежная банда, с цирковыми приспособлениями для рок-концерта. Они писали что-то поверх имени бульона и имени кубиков, и в конце концов большинство букв становились неразличимыми. Рокеры отплывали, отпихиваясь от берега электрогитарами, на их место приходили влюблённые парочки, школьная экскурсия, предсмертный круиз пенсионеров, гуманитарное путешествие слабослышащих, после кораблекрушения на берег выкидывало труппу лилипутов, и история, наконец, возвращалась. Лилипуты жили на острове, ожидая, когда за ними приедут гулливеры. В этом ожидании они писали свои записки на твёрдой поверхности, а гулливеры, достигнув острова, меняли лилипутов на несколько сообщений о собственной жизни.
Поэтому на острове близ шишки на ровном месте, как в машине Лиувилля, были представлены все слова, все фразы и все сочетания — на всех языках мира.
Мы провели несколько часов, разглядывая удивительные переплетения разнообразных буковок. И Носоглоточный Храповицкий ещё раз доказал зоркость своих глаз. Он обнаружил надпись следующего содержания "Слыхали Пустой звук, а потом поедем смотреть Золотого Сруна. Догоняйте, друзья. Дима, Ваня, Алёша. 1881".
Мы восприняли это как руководство к действию. Непонятно только было, где найти пустой звук.
"Алко" неутомимо пробирался вперёд, карабкался на крутые волны и падал в водяные пропасти.
Да уж, мы сильно изменились во время нашего путешествия — например, боцман Наливайко перестал бриться, а я, наоборот, начал.
Всадница без Головы всё реже теряла голову. Конь её давно не валялся, и на одном из встречных островов был подарен индийскому принцу. Тот долго смотрел дарёному коню в зубы, плевался, лопотал что-то, но подарок принял.
Однажды ночью я вышел на палубу. Надо сказать, что мы все стали очень странно спать — половина команды спала в обнимку, некоторые спали под мышкой, другие насмарку. Я же мучался бессонницей. У нашей зенитной пушки я увидел огонёк сигареты.
Это был Кондратий Рылеев. Мы помолчали дружески часа полтора. Вдруг Рылеев сказал:
— Эге! — и уставился в черноту ночи.
Я уставился туда же.
— Знаешь кто это? — спросил Рылеев совершенно риторически. — Это "Ползучий Нидерландец", корабль, который принадлежал раньше Брэнду Фоккевульфу, что ходил под парусами даже ночью, за тридцать три месяца от Батавии до Амстердама. Потом "Ползучего Голландца" купил путешественник Ван Страатен и с доброй надеждой задул в мыс Горн. Но спонсорами путешественника была сталелитейная компания и они ему склепали паруса из железа. И вот, поскольку их спустить нельзя, они до сих пор плавают по морям и по волнам.
Я вздохнул. Мне было жалко нидерландцев.
Между тем, нидерландец приблизился к нам и пошёл борт в борт. Прямо напротив нас на его палубе, рядом с огромными бочками, сидел маленький человек в комбинезоне. Нос его был красен, а борода — седа.
— Я конопатчик Абрам Клабаутерманн. В бурю сижу на мачте. А сяду на рею — жди беды.
По палубе, впрочем, сновали и другие члены экипажа, но они не обращали на нас никакого внимания.
— Да, есть в этом некоторая неловкость, — согласились мы. Наконец, нам надоело перекрикиваться, и достав бутылку рома, мы полезли в гости. Носоглоточный Храповицкий, что нёс собачью вахту, посмотрел на это неодобрительно, но ничего не сказал.
Два корабля шли вровень, полная Луна путалась в снастях то одного, то другого. Конопатчик рассказывал нам матросские байки про "Ноев ковчег" и «Титаник». И нам начало отчего-то казаться, что лучи нашей судьбы уже начинают собираться в фокус. Мы с Рылеевым думали, что матросы чужого корабля сделают нам замечание. Но, эти непостижимые люди, погруженные в размышления, смысл которых мы не могли разгадать, проходили мимо. Прятаться от них было в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не желали видеть нас.
Вдруг он шикнул на нас. На палубе появился чужой капитан в широкополой ковбойской шляпе. На нём был широкий рваный цирлих, подпоясанный широким ремнём. На ремне, в жёлтой кобуре, болтался манирлих. Отчего-то стало понятно, что он нам не будет особенно рад.
Так и выходило.
— Вы нашего капитана не трогайте, у него жена утонула, — предупредил Клабаутерманн.
— Надо спрятаться, — согласился Кондратий Рылеев.
Конопатчик с этим согласился и побежал куда-то по своим делам.
— А что ж не спрятаться, давайте спрячемся, — сказал и я. Едва успели мы начать подыскивать себе убежища, как звук шагов рядом заставил нас ими воспользоваться.
— Я, пожалуй, как советуют книги, спрячусь в этой бочке, — решил Рылеев и полез в бочку из-под яблок.
Мне досталась бочка из-под солёных огурцов. Дух в ней стоял тяжёлый, и было довольно сыро.
Рылееву повезло больше — бочка у него была уютная, и он тут же забормотал:
— Для того, чтобы услышать что-нибудь интересное, нужно хорошенько спрятаться.
Я совершенно не понимал, что мы тут можем услышать, и, к тому же, меня тревожило другое обстоятельство. Ну, как сейчас отвернёт Храповицкий с курса, и будем мы с местной нидерландской командой по гроб жизни общаться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел капитан. Лица его я разглядеть не мог, но имел возможность составить себе общее представление об его внешности, которая свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени его сгибались под тяжестью лет, и все его тело дрожало под этим непосильным бременем. Слабым, прерывистым голосом бормоча что-то на неизвестном мне языке, он подошёл к палубному ларю, где были свалены в кучу какие-то диковинные инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь капризной суетливости впавшего в детство старика и величавого достоинства бога.
— Главное, прислушаться. А там наверняка что-нибудь будет. Мы узнаем страшные тайны… Ну, или какие-нибудь не очень страшные тайны. Так в книгах пишут: если залез в бочку на палубе, то это обязательно произойдёт, — говорил образованный Кондратий Рылеев.
— Кондратий, а как вы к нечистой силе относитесь? — спросил я громким шепотом.
— Никак не отношусь. Что я, висельник какой?
— Не в этом дело. Вот на кораблях ведь тоже корабельные привидения есть, делу не полезные, а имуществу и личному составу очень даже вредные. Вон адмирал Ушаков на всех судах эскадры сам кадилом махал.
— Это совершенно не важно, — перебил меня Кондратий Рылеев. — Я слышу Пустой Звук.
Я высунул голову из бочки.
Чужой капитан, одетый в дурацкий затрапезный цирлих, запрокинув голову, тихо выл на луну.
Мы ждали Пустого Звука, и вот он пришёл. Никто из нас не знал, каков он на слух, но тут мы сразу поняли, что это он.
— Вот, блин, — охнул издали Носоглоточный Храповицкий. Видать, он тоже прислушался.
Действительно, Пустой Звук плыл над нами, завораживая, обволакивая и облекая нас. Пустой Звук нёсся над кораблями и летел к Луне. Всё садилось на свои места, направления вставали в пазы, пунктиры превращались в линии, когда мы слышали Пустой Звук капитанского воя.
Нам сразу стало понятно, что теперь "Ползучий Нидерландец" будет следовать за нами, и вместе мы достигнем Золотого Сруна. Объединив усилия, мы достигнем его, да.
И тогда мы тихонько запели нашу песню.
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Сначала, невесть откуда узнав слова, её подхватила чужая команда, потом Носоглоточный Храповицкий, а затем и проснувшиеся наши товарищи.
Солнце золотило океан, готовясь вылезти из восточной розовой полосы. И мы полезли по верёвке обратно к себе на палубу.
По случаю праздника объединения мы решили сделать приборку. С "Ползучего Нидерландца" с восхищением смотрели за нашими подвигами.
За борт был сброшен весь мусор. Впрочем, мусора не хватило, и за борт отправилось так же огромное количество полезных вещей. Были отчищены с палубы макароны по-флотски и выкинуты прочь окурки, забившие шпигаты.
Внезапно наш ударный труд прервал мрачный Капитан. Он навис над нами, как грозовая туча над жнивьём, что так часто изображают пейзажные лирики.
— Кто забыл топор у компаса? — сурово спросил Капитан.
Наступила долгая, как девичьи ноги, пауза. Мы знали, что такой вопрос можно задать только тогда, когда рушится всё и наступает великий час философии.
— Я, — виновато развёл руками Себастьян Перрейра.
Мы вспомнили, что именно Себастьян резвился с топором, подобранным на острове Развивающихся Дикарей. Не сказать, что мы сразу ободрили нашего Лоцмана. Только Кондратий дружески хватил его веслом по спине.
Но горевать было как-то бессмысленно. Всё равно непонятно, где мы теперь находимся. А если неясно, куда плыть, то не страшно и находиться неизвестно где.
Мы решили не убирать топор от компаса и продолжить плавание в прежнем направлении.
Через несколько дней мы увидели сильно изрезанный берег.
Мы шли вдоль него галсами. "Ползучий Нидерландец" приближался к нам в тёмное время суток, а днём неразличимой точкой маячил на горизонте.
Наконец, в самый ответственный момент, когда нервы натянулись как жилы, а неизвестность выпала в осадок, Капитан прошёл в каюту и отворил капитанский шкаф.
В шкафу висела аккуратно отглаженная рубашка — та самая, в которой он родился много лет назад.
Капитан облачился в неё и стал просто рубаха-парень. Затем он достал из ящика стола председательский колокольчик.
Колокольчик дрогнул и зазвенел всеми цветами радуги.
И мы поняли, что лёд тронулся.
Первым признаком потепления появились мухи. Может, конечно, у нас что-то протухло, но хотелось верить в лучшее. Одна из этих мух нас перекусала. Часть экипажа нас заснула, а часть начала веселиться и играть как дети.
Мы витали в облаках и строили там замки. Но радость была не беспочвенна — то был не знак, а знамение.
И действительно вечером того же дня мы достигли искомого берега. Мы достигли того места, где уже были видны берега Ставриды, колосились горы этой невиданной страны, набухали её почки и цвели её озёра и реки. Наш труд пропал не даром.
Там, невидимый ещё глазу, ждал нас Золотой Срун, сам не ведая того.
Берег был всё ближе. Скоро стало видно, что на этом берегу стояла Коломенская Верста, цепляясь за облака. На ней, однако, не было никаких явных цифровых обозначений.
Капитан задумался.
— Скажите, Кондратий, — спросил он, окончив задумываться и раздумав, — кто, по вашему мнению, тут живёт?
Рылеев, впрочем, спал. Себастьян Перрейра, решив снова послужить обществу, вынул у него из-за пазухи изящный сафьяновый томик и прочитал вслух:
— Племена, эти многочисленны и загадочны, как население Средиземья. Местность подальше на этнографических картах заляпана зелёным помётом точек, означающим редкое население. Севернее живут нганасаны, южнее на карте красные кружки кетов, тех, что зимой в окна землянок вставляли льдину. А вот эвы, живущие также и в Китае топают оленьими камосами по серому цвету карты. "Их обеспеченность оленями была невелика" — скорбно вздыхают о них справочники. Ламуты и сами называющие себя «орочель», что значит «оленные», имеют в загашнике, за плечами и в сундуке культ медведя, тайги, огня воды и солнца. Многочисленные долганы, селькупы, ворочаются сейчас ближе к нам. Жёлтый цвет на моей карте присвоен племенам даргинцев и шорцев. Есть тут и каргасы. Языки их всех спутаны и исчезающи — как исчезающи они сами. Сгинувшие от болезней сымско-касские кеты, что осенены крестом, но духи и дух анимизма до сих пор гуляют над их лесами, дымной памятью об исчезнувших. Около большого озера карта окрашивается салатным цветом — цветом ленточек на ветках близ священных мест — родников и камней.
И повсеместно здесь отмечены в проживании люди, называющие себя русскими, народность, куда более загадочная, чем маленькие ежи, притворившиеся северными оленями.
Мы переглянулись с гордостью.
Переглянулся даже Себастьян Перрейра, решив отныне навсегда зваться Егоровым. Или, хотя бы принять двойную фамилию.
На берегу стоял храм Свечки и Кочерги. Двери его были заперты, настоятель, а равно и прихожане отсутствовали.
— Экуменисты хреновы, — Наливайко пнул дверь, и мы начали искать местного жителя или, хотя бы, телефонную книгу.
На пустой площадке стояла огромная колода и не менее огромный пень.
— Это метафора бытия, — сразу сказал Кондратий Рылеев.
Но обнаружилось, что мы всё же не одни. Из-под колоды резво выползла подколодная змея. Сразу было видно, что это настоящий Гад Полосатый.
Змея посмотрела на нас и снова спряталась.
— Нет, это больше, чем метафора, — сказал Кондратий Рылеев. — Это Знамение. Я вернусь на корабль.
И сколько мы не упрашивали его, он исполнил своё намерение беспрекословно, точно и в срок.
— Мы вступаем на особое пространство, территорию неожиданностей и случайностей, — сказал Носоглоточный. Он должен был сказать это по долгу службы, и, сказав, счёл свой долг исполненным.
Мы радостно согласились, что только это нам и нужно. Действительно, случайности и неожиданности — о чём ещё только и можно мечтать.
И мы приступили к ним с упованием.
Кондратий Рылеев, верный Знакам и Знамениям, больше не хотел сходить с корабля. Мы, правда, поняли, что он просто боится разочароваться. К тому же кому-то надо было остаться за старшего и привести корабли в бухту, поближе к Дарьиной роще.
Вот он о чём-то посоветовался с нидерландским капитаном, и они решили не сходить на берег.
Впрочем, поскольку мы собирались забрать с собой Золотого Сруна, Кондратий Рылеев надеялся рассмотреть подробнее и пристальнее нашу добычу позднее.
Мы же решили большую часть пути сделать по суше. И эта суша стоила того.
Перед нами был весь мир. Здесь, на острове, к которому мы плыли столько лет, было всё — и арбузные груди, и мослы с козлами.
Здесь были грецкие орехи и брюссельская капуста, бенгальские огни и краковская колбаса, исландская сеть и чешское пиво, бразильский кофе и шведские спички, французская любовь и русская водка, восточные сладости и западный образ жизни, банановые шкурки и бешеные огурцы.
Чем дальше мы продвигались, тем более пересечённой была местность. Она прямо-таки была иссечена и зачёркнута.
Не задорого мы наняли провожатого и следующим утром отправились в путь. Перед нами лежала скатерная дорога, кюветы были расшиты крестиком, осевая линия — гладью, а кое-где дорога хранила следы от еды.
Перед нами простирались предгорья среднего класса. На горизонте сияли восьмитысячники высшего света. Раскинулась перед ними равнина пролетариата.
Были тут и крестьянские низменности и урочища, скальники и обрывы Растиньяков.
А где-то вдали, отражённая лишь на карте, зияла Марианская впадина бомжей.
На плоскогорье мы увидели широкую белую полосу. Она шла по холмам, спускалась вниз, поднималась наверх, и со стороны этой полосы раздавалось громкое чавканье.
— Это что? — спросили мы провожатого.
— О! — отвечал он, и голос его дрожал, — это Широкий читатель.
— Что-то не похож он на читателя, — сказал Боцман Наливайко.
— Это совершенно не важно, на что он похож. Собственно, никто его не видел. Что вы, видели в глаза Широкую Масленицу, что смотрели ей в глаза? А? А видели Длинный Рубль? Но сколько глупостей совершают люди, чтобы подержать Длинный Рубль в руках. Сколько из людей погибло от этого желания. Одним словом, давайте держаться в стороне, иначе мы вдруг станем доступны Широкому Читателю, а ни один человек после этого живым не возвращался.
Путь до Дарьиной Рощи был долог. Тянулись перед нами глухие окольные тропы.
Наконец, мы вступили в горы Ставриды.
Потом мы прошли ещё дальше и увидали Дарьину Рощу.
Она была невелика — всего три сосны. Правда, за этими деревьями совершенно не было видать леса.
В середине этой рощи на дереве что-то виднелось.
Тяжело было так — разом — завершить наше путешествие. Ведь когда цель близка, понимаешь, что путь к ней сам по себе был бессмысленным подарком судьбы. И мы, разбив лагерь на опушке Дарьиной рощи, стояли в нём до лета.
Когда же подошёл срок, отгрохотали майские грозы, закуксился июньский дождь, мы вспомнили о Золотом Сруне.
— Какой сегодня день? — спросил капитан, отряхая брабантские манжеты своего парадного кителя.
— Четверг, — ответил ему неизвестно кто.
— Отлично! — бодро крикнул Капитан. — Дождь уже кончился. Приступаем!
Поднявшись с ягодиц и колен, как были, мы приступили к нашей цели с упованьем.
Мы запели:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Затрещали под нашими ногами сухие ветки, свистнули раки в проёмах близлежащих гор, и, наконец, мы вышли к огромному дереву.
На дереве действительно сидел Срун. Воняло вокруг гадостно, даже подойти ближе было тяжело.
— Н-да, — сказал Боцман Наливайко.
А Всадница Без Головы воскликнула:
— Но он же не золотой!
Женщины вообще очень часто говорят мужчинам обидные слова.
Срун печально поглядел на нас.
Мы ждали объяснений, нервно притоптывая ногами.
— Сначала я был золотым, и прославился этим. Но потом меня долго и много трогали и хватали, тем самым они стёрли всю мою позолоту. Некоторые норовили вытирать меня полотенцами, носовыми платками и туалетной бумагой — так от этого стало ещё хуже.
— Ну что, будем требовать желаний? — спросил Перрейра. — Одно на всех, и не будем стоять за ценой? Или такое, чтобы никто не ушёл обиженным? Как у нас с общечеловеческими ценностями и гуманизмом, а?
— Не знаю, — ответил я. — Если говорить о себе, так я несколько раз принимался думать обо всём человечестве, и каждый раз у меня глаза разбегались. Человечество каждый раз не помещалось во мне. Тогда я принимался думать о распутных девках, и хоть как-то успокаивался. Поэтому о гуманизме сказать ничего не могу.
— Это всё равно, — примирил нас Капитан. — Видите, какая тут огромная лужа под деревом? Мы все потонем. Может, разве наша Всадница без Головы найдёт тут своё счастье…
Но Всадница без Головы решила не лазить в лужу, хоть смутно помнила про предсказание, сделанное Оракулом с Бутылкой.
Устыжённые, мы пошли к шлюпке.
— Ну вот, что я скажу Кондратию Рылееву, — говорил Боцман Наливайко. — Срун оказался всего лишь позолоченным, да и вдобавок каким-то потертым. Как меня хватит на борту Кондратий, своих не узнаю!
— Пожалуй, возвращаясь домой, мы обогнём остров Робина с Кукурузой, — заявил наш Капитан, — Обогнём по дуге Большого Круга. Неловко как-то, не стоит рассказывать ему о нашем разочаровании.
А вы не расстраивайтесь — смысл путешествия в самом путешествии. Тем более, что наше ещё не закончено. Я, например, ещё не нашёл свой пропавший сандалий.
И при этих словах, мы начали спускаться в бухту, где уже ждали нас наши корабли.