Но как же Шопенгауэр? — возражают ему.
Ха, Шопенгауэр! — посмеивается Насреддин, давая понять, что в книжках, сами понимаете, написать можно всё, что угодно.
А как же Гёте, Бах?
Чушь всё это. Враки. Не было никакого Баха.
Кто же Фауста написал?
Да кто угодно. Велика сложность — Фауста написать.
Ну хорошо, — теряют терпение оппоненты, — а как же хромой мясник Карл — тот, что за пустырём живёт?
Это Карл-то немец? Не смешите мои ботинки, не может он быть немцем.
Это почему?
Да потому, — говорит Насреддин, — что я его на базаре каждый божий день встречаю, а немцев, как уже было сказано, за всю жизнь ни одного не видал.
Однажды за обедом Насреддин подавился сочным куском баранины. Чувствуя, что задыхается, ходжа мысленно попросил Аллаха об избавлении, пообещав взамен навсегда отказаться от вкушения жирной пищи. Застрявший кусок мяса немедленно вышел на поверхность, позволив ему, наконец, отдышаться. Придя в себя, он принялся во всю глотку хулить Господа. “Что ты такое говоришь?” — ужаснулась жена. “Опять мошенничает, — пожаловался ходжа, — нет чтобы просто сказать: “Насреддин, не ешь жирного!” Вместо этого Прохвост (прохвост) ставит мне в укор, что лишь под угрозой смерти я готов поступиться гастрономическими удовольствиями”. “Да ведь это истинная правда!” — тихонько пробормотала жена, опуская глаза. Насреддин ответил шёпотом: “Тссс. Кроме нас с тобой об этом никто не знает”.
В среду жена послала Насреддина на рынок — купить сыра и зелени. По своему обыкновению ходжа разговорился с зеленщиком о “Духовных двустишиях” Руми и так увлёкся, что позабыл, какого сыра нужно купить — исфаханского или савского. Долго он стоял у прилавка, пытаясь припомнить хотя бы некоторые соображения супруги о сортах и способах изготовления сыра, затем привести их в соответствие с “Положениями о посылке и выводе” Аверроэса, и таким образом решить задачу о выборе того или иного сорта, но так и не преуспел в этом благородном занятии, а потому махнул рукой, купил наугад головку савского, да и отправился восвояси, уповая на благоволение свыше.
Однако по возвращении выяснилось, что ходжа, как назло, ошибся, и сыр ему был заказан исфаханский, а вовсе не савский.
— Ты ведь не думаешь, что я мог позабыть твои наставления, — попытался оправдаться Насреддин, — разумеется, я купил исфаханского, но по пути мне встретился ангел, который сообщил, что Всевышнему угодно испытать твою мудрость. Этот ангел превратил исфаханский сыр в савский и велел немедленно возвращаться домой, в то время как он будет незримо следовать за мной, чтобы убедиться, что у меня, святого человека, — достойная и верная жена, которая не станет Сотрясать Воздух Попусту.
— Что значит Сотрясать Воздух Попусту? — спросила жена.
— Сотрясать Воздух Попусту означает: всуе поминать имена предков, имена ангельских чинов и пресветлое Имя Господне, издавать неподобающие звуки, размахивать руками, использовать не по назначению предметы кухонной утвари, а также иными способами пытаться досадить супругу, который был уготован тебе Провидением.
— Всё ясно, — сказала жена и всучила Насреддину котомку, — передай ангелу, что я выдержала испытание. Также можешь передать ему, что продукт, в который он превратил головку отменного исфаханского сыра, годится в пищу незаконнорожденному отпрыску хромого верблюда после соития с самкой шакала, а не святому человеку, достойному внимания ангелов и Самого. Так что пусть превратит этот шедевр сыроварения в потребный исфаханский сыр. Иначе я начну Сотрясать Воздух Попусту, и пусть тогда Мироздание пеняет на себя.
Однажды Насреддину приснилось, что он едет в поезде и сочиняет эпическое произведение в стихах о своём путешествии. Поэма была настолько прекрасна, что, проснувшись, Насреддин бросился к столу, чтобы поскорее записать её, но как только взял в руки перо, выяснилось, что в памяти не осталось ничего, кроме четверостишия, где жизнь сравнивалась с василиском, чей взгляд можно испытать на себе лишь однажды. Поразмыслив здраво, Насреддин решил, что ни ему самому, ни потомкам эта печальная истина совершенно ни к чему, и записывать не стал, но отправился спать снова — в надежде, что на этот раз снов не будет.
©Дмитрий Дейч, 2005
Дмитрий ДейчИз цикла “Преимущество Гриффита”
Выход Гриффита
Гриффит взвешивает “Пушечное Ядро” на ладони, прислушиваясь к работе внутренних органов (кишечник, печень, селезёнкa). Делает пробную отмашку, за ней другую и третью, морщится, кладёт шар на место. Берёт следующий — номер четырнадцать. Начать с того, что потяжелее? Или нет? Сумеет ли он без разминки справиться с “Чёрным Джимми”?
Совершив окончательный выбор в пользу “Джимми”, выходит на финишную прямую с шаром на плече (на манер античного дискобола). Зрители внимательно следят за его появлением.
Гриффит медленно разворачивается на каблуках, как это делают опытные тангейрос, почуявшие напряжённое ожидание публики. Его взгляд — прицельный взгляд хищной птицы, которая маячит в небесах, описывая круги, но того и гляди канет в воздухе, чтобы возникнуть у самой земли, за мгновение до атаки.
Тишина в зале: ни шороха.
Внезапно он приседает на левой ноге, закручиваясь в спираль. Шар взлетает над головой и отвесно падает вниз, будто йо-йо на резиновом жгутике. Движение настолько стремительное, что зрителям кажется: шар сам по себе прилипает к металлу и мчится навстречу судьбе.
Кегли взлетают на воздух.
Гриффит, не меняя позы (коленопреклонённый), медленно поднимает голову.
Гриффит и Центральное Разведывательное Управление
Стоит Гриффиту выйти из дому, за ним тут же пристраивается агент, или два агента — в зависимости от текущего бюджета расследования. Они не пытаются выдать себя за обычных прохожих и не боятся разоблачения. Иногда за Гриффитом следуют сразу три, а то и четыре агента. Как только ему приходит в голову, что неплохо бы зайти в бар (пропустить рюмку-другую), кто-нибудь из них мигом подскакивает и предупредительно распахивает перед ним дверь, словно говоря: ну что ж, Гриффит, зайди, выпей, но, ради бога, без глупостей, не испытывай судьбу, Гриффит, будь паинькой, ничего крепче пива, никакой текилы сегодня, ведь мы знаем тебя, Гриффит, как облупленного, держи руки на столе — так, чтобы мы их видели, не пытайся обмануть нашу бдительность, Гриффит или что-нибудь в том же духе, не менее зловещее и чепухообразное: похоже, ничего другого им в голову не пришло бы, несмотря на то, что каждый из них окончил среднюю школу и читал Тургенева.
Однажды смеха ради он попытался улизнуть на водном велосипеде, но тут по команде подняли подразделение морских пехотинцев, и Гриффиту пришлось сделать вид, что всё это время он гнался за проплывавшим мимо лебедем.
Послеполуденный отдых Гриффита (сепия)
На фотографии — полосатый пляжный зонт, отбрасывающий тень на матерчатую подстилку, и человек на подстилке, лицом вверх — грузный немолодой мужчина в купальных трусах: резинка врезалась, живот напоминает выбегающее тесто, глаза крепко закрыты и вокруг глаз — морщинки, словно он на мгновение зажмурился от яркого света или сморщился от боли; сейчас проморгается, крякнет, как это делают обычно грузные немолодые мужчины перед тем как подняться с места, и пойдёт в море. Разбежавшись как следует, рухнет в воду, окатив детишек, деловито пересыпающих песок, и нянюшек, затеявших попурри на темы светской хроники, подняв на воздух фонтан, достойный повелителя вод, кашалота.
Гриффит и виноградные косточки
Известие о том, что существуют безумцы, поедающие виноград с косточками, не может оставить Гриффита равнодушным. “Прямо с косточками? С костями?” — недоумевает он. Можно ли позволить себе столь вопиющую бестактность в отношении живой природы? Косточка — будущая лоза, а лоза — в идеале почти полная кружка портвейна! Проглатывая косточку, ты не только наносишь вред организму, но и лишаешь потомков удовольствия. Лучше остаться бездетным. Гриффит оглядывается по сторонам с напряжённым и решительным выражением на лице, он готов на крайние меры. Сомневаться не приходится: не сегодня-завтра этот вопрос станет предметом оживлённых дискуссий в парламенте.
Гриффит смеётся
У витрины кондитерской он останавливается как вкопанный. Приступ хохота (беззвучный, внезапный) сотрясает тело.
Прохожие обходят его стороной, поглядывают с опаской.
Гриффит валится с ног, тычет пальцем в сторону витрины, где выставлен один-единственный торт — “Сладкий Сон”: три сорта шоколада, мягкие коржи, глазурь и марципаны, производство — Бельгия.
“Что там, сынок?” — спрашивает старый бруклинский еврей, в ответ: бульканье и хриплые протяжные стоны. Рот распялен, руки описывают в воздухе синусоиды и параболы, ноги разъезжаются, как у пьяного конькобежца. Старик пожимает плечами и медленно удаляется, покачивая головой. Его место занимают два пуэрториканца. Долго смотрят, без малейшего признака сочувствия или раздражения.
Гриффит умирает от смеха. По щекам катятся крупные слёзы. Зубы оскалены.
Охочие до выпечки домохозяйки пугаются и роняют свёртки. Дети плачут. Управляющий звонит в полицию. Самаритяне вызывают “скорую”.
Люди подтягиваются.
Гриффит в изнеможении падает на спину. Толпа — в смятении. “Папа, я не вижу, подними меня выше!”
На подгибающихся ногах, придерживая живот, Гриффит улепётывает за угол. В задних рядах требуют свежей версии происходящего. Движение на прилегающих улицах останавливается.
Утерев носовым платком слёзы, промокнув пот, Гриффит покупает в киоске газету. Вид у него усталый и умиротворённый. В Анголе захватили заложников. Два человека погибли в результате аварии военного самолета в Греции.
Переворачивая страницу за страницей, Гриффит ступает на ленту эскалатора, которая неспешно опускает его под землю.
Гриффит в метро
Вот человек, который похож на Стива Мартина.
Возможно, он и есть Стив Мартин.
Во всяком случае оттуда, где сидит Гриффит, отличить невозможно. Чёрт знает что! Вылитый Стив Мартин. Вот только непонятно, почему не смотрит в глаза. Наверное, есть что скрывать…
Послушайте, я знаю, что похож на Стива Мартина. Вам не кажется, что это — отвратительно: пялиться на человека только потому, что он похож на Стива Мартина? Безобразие!
Ладно.
Не очень-то и хотелось.
Гриффит надевает наушники и зажмуривается, делая вид, что спит. Largo местами напоминает ре-минорную сонату Скарлатти. Прослушав до конца, он с изумлением убеждается в том, что это и есть ре-минорная соната К.89b, хамским образом перекроенная и сшитая заново — для струнного оркестра.
— Видите ли, — говорит он Стиву Мартину, — у меня тут явный случай так называемого нарушения авторских прав!
Тот с негодованием отворачивается, подозревая, что всё это — отговорки, а дело в том, что из зависти или иных нечистых побуждений Гриффит готов прямо тут, в метро, учинить хулиганскую выходку.
— Вы знакомы с Доменико Скарлатти? — на этот раз Гриффит обращается к пожилому афроамериканцу, придерживающему на коленях обшарпанный гитарный футляр.
— А то! — бодро отвечает старик голосом глубоким и хриплым, и Гриффит тут же узнаёт в нём короля блюза, чей портрет он видел, кажется, на старых пластинках.
— А ведь вы — тот самый…
— Тот самый и есть, — с готовностью соглашается блюзмен и надувает щёки, изображая кого-то из великих предшественников.
— Или нет?.. — сомневается Гриффит.
Старик с лёгким презрением смотрит на него и медленным скользящим движением извлекает гитару из футляра. “Гитара похожа”, — отмечает про себя Гриффит, чувствуя себя пристыженным. Музыкант приступает к делу, и, несмотря на скрежет и вой движущегося с безумной скоростью вагона, Гриффиту удаётся расслышать:
— Stabat Mater dolorosa juxta crucem lacrymosa dum pendebat Filius…
Слезы — одна за другой — падают на обшивку сиденья. Поезд с отвратительным визгом дырявит пространство.
Гриффит даёт интервью
— Гриффит, “The New York Times”. Г-н Гриффит, что вы думаете о психоделических наркотиках?
— Странный вопрос. А почему вы решили, что я думаю о психоделических наркотиках?
— Ну… видите ли, есть люди, которые… выглядят так, будто… вы понимаете?..
— Не понимаю. Следующий.
— Гриффит, “Девятый Канал”. М-р Гриффит, вы трижды отказывались от Нобелевской премии — в 1975-м, в 2002 и в 2014-м годах. Я думаю, нашим зрителям было бы любопытно узнать о том, почему вы всякий раз принимали это непростое решение?
— Видите ли, мисс… Как только я нахожу в почтовом ящике это идиотское письмо: уважаемый г-н Гриффит, мы счастливы сообщить… и так далее… я думаю: блядь, ну что вы пристали со своей премией? Что-то в этом роде. Я ответил на ваш вопрос?..
— Гриффит, журнал “Эгоист”. Г-н Гриффит, ваши открытия в области молекулярной биофизики…
— Ёптыть! Следующий.
— Гриффит, “Пицца Счастья”. Кредит или наличные?
— Кредит. Кола — холодная, пицца — горячая. Иначе не видать вашему парню чаевых. Следующий.
— Гриффит, Церковь Апокалипсиса. Настало время подумать о будущем. Думаете ли вы о будущем, м-р Гриффит?
— Следующий.
— Гриффит, Департамент Полиции. Вы имеете право хранить молчание, если вы поступитесь этим правом, любые ваши слова могут быть обращены против вас в суде…
— Сле…
Гриффит и зло
Гриффит не чурается зла, он зол не менее и не более, чем прочие-остальные. От многих других его отличает, однако, удивительное великодушие: мало кто умеет так трогательно (смиренно, безропотно) прощать себе то, к чему склоняет нас порой коварная изнанка человеческой природы.
Гриффит кается
— Я — хлеб и вино, — напоминает ему Иисус, обитатель Центрального Парка, мессия.
— Тоже мне — новости, — отвечает Гриффит, разгрызая сухарик и тут же прикладываясь к горлышку “Seven Stars”. — Давай, что ли, сменим пластинку… “Я — борода и гармонь”, например… или “Я — зонтик и швейная машинка”…
— Покайся! — перебивает его Иисус, простирая длань — как пращур его, с ветхозаветной гравюры Доре. Глаза полыхают: Покайся, Гриффит. Покайся!
Гриффит с сомнением смотрит на Иисуса. Тот ласково кивает и потихоньку приближается, собираясь наложить руки на Гриффита (с тем, чтобы отпустить ему грехи — прошлые и будущие). В принципе Гриффит не против.
— Ладно, — говорит он, — я, пожалуй, покаюсь.
— Кайся.
— Каюсь.
Гриффит не знает, как каются. Ему кажется, что, произнося слово “каюсь”, он кается.
— Покайся! — просит его Иисус.
— Ну каюсь я, каюсь…
— Ладно, — внезапно остывает Иисус. — Ты точно каешься?..
— Я что, неясно выразился?
— Отпускаю тебе прегрешения.
— Спасибо.
— Не меня ты должен благодарить, но Отца моего.
— Ладно…
Иисус присаживается на лавочку, огонёк в глазах тухнет. Протягивает руку, и Гриффит передаёт ему бутылку.
— Это я, — сообщает Иисус, взглядом указывая на плещущий за стеклом напиток буроватого оттенка.
— Сухарик дать? — спрашивает Гриффит. Тот кивает, и Гриффит достаёт из кармана сухарик, чтобы Сыну Человеческому было чем закусить.
Орбиты Гриффита
Кто ввинтил в мой цоколь синюю лампу накаливания? Мерцаю. У самой кромки, у линии горизонта. Не разобрать ни по слогам, ни в цейссовский бинокль. Всё существенное остаётся за кадром. Фрагменты. Детали, элементы, обрывки. Полная неизвестность. И никто не подскажет. Ни жены, ни суфлёра. Ни кого-то, кто мог бы периодически сообщать, стоя за левым (правым) плечом. Огласите содержание! Возьмите на поруки! Попытайтесь принять облик уверенного в окружающей действительности индивидуума, и, удерживая на лице ободряющую улыбку, войдите.
Можно без стука.
Гриффит в темноте
Ни зги. Гриффит на ощупь пробирается к выключателю и, не найдя его на привычном месте, понимает, что оказался в чужом доме. Совершенно определённо, здесь он провёл большую часть ночи. Почему, чёрт возьми, он не помнит, как сюда попал? Чья это комната?
И где дверь?
Крошечный огонёк здравого смысла подсказывает ему: если обследовать стену миллиметр за миллиметром, рано или поздно выключатель найдётся. Гриффит движется влево, совершая размашистые движения вдоль стены, будто плывёт брассом. На пол летит тяжёлый прямоугольный предмет, и Гриффит по инерции наступает на него ногой. Раздаётся отвратительный хруст. Стряхивая с голой пятки останки картины в тяжелой раме, Гриффит думает о том, что ежели (упаси Господь!) он находится в доме человека небедного и, притом, обладающего сколь-нибудь приличным вкусом, прогулка впотьмах уже влетела ему в копеечку. И это только начало…
Проще всего разбудить хозяев. Сами виноваты: запереть гостя в тёмной комнате, без малейшего представления о том, как он сюда попал и где выход, — это… Гриффит безуспешно пытается подобрать соответствующий эпитет, долго не находит ничего подходящего, и в конце концов дрожащим, хриплым со сна голосом проговаривает вслух:…форменное блядство! Слова эти звучат неожиданно громко, словно утренний свисток дневального, и Гриффит, скорчившись в три погибели, ждёт реакции.
Нет никакой реакции.
Раз! Два! Проверка! — постепенно повышая тон, он пробует голос, — есть кто живой?
Никого.
Гриффит стучит кулаком в стену. Пинает её. Будь он у себя дома, уж это бы ему с рук не сошло. Но он — не у себя дома. Тишина в ответ на тщетные попытки набуянить окончательно убеждает его в реальности происходящего: такое и в страшном сне не приснится.
Окей! — произносит он во весь голос, уже никого не стесняясь. — Я выхожу!
Гриффит превращается в бизона, запертого в вольере коварными загонщиками: идёт напролом, роняя стулья, разбивая вдребезги напольные вазы, опрокидывая шкафчики и столики. Траектория его движения напоминает путь броуновской молекулы. Время от времени он издаёт короткий охотничий вопль. В конце концов, в соответствии с непреложным законом вероятности, он всё же добирается до двери, ударом ноги вышибает её и вываливается наружу.
По-прежнему ни зги. На этот раз что-то (ток воздуха?) подсказывает, что он — в коридоре. Неожиданно Гриффит успокаивается: если двигаться прямо вперёд, рано или поздно любой коридор закончится.
Гриффит движется прямо вперёд, вытянув обе руки, чтобы не налететь с размаху на дверь, которая, судя по всему, ожидает его где-то в конце пути.
И тут же останавливается как вкопанный: ладони упираются во что-то мягкое, податливое. Спустя мгновение Гриффит с ужасом убеждается в том, что перед ним — женщина. Молодая женщина.
Прошу прощения, я кажется…
Она не отвечает. Возможно, она улыбается. Гриффит этого не видит. Возможно, сердится. Или ликует. Может быть, она проснулась от грохота. Или всё это время неподвижно стояла в коридоре, ожидая пока он выйдет. Гриффит прислушивается к её дыханию: ровное, безмятежное.
Извините, я…
Повисает пауза.
Гриффит медленно протягивает руку вперёд, чтобы сократить паузу, свести её на нет, и — дотрагивается до её лица. Трогает мочку уха. Ладонь скользит по волосам.
Ничего, если… — шепчет Гриффит, зная, что всё напрасно, что она не ответит, и — одновременно — всё ещё надеясь услышать её голос.
Она хранит молчание. За её плечом, в самом конце коридора появляется маленькое пятнышко света.
Одиночество Гриффита
Гриффит настолько привык, притерпелся, притёрся к своему одиночеству, что за годы совместного бытия придумал ему сотни кличек, ласкательных и уменьшительных имён. Вечером он спьяну мог назвать одиночество “Мой Одуванчик”, но наутро оно начинало досаждать и бередить старые раны, в отместку Гриффит обращался к нему не иначе как “Капитан Пенопласт, сэр”. Среди имён, придуманных им, фигурировали “Алая Роза” и “Старец Из Чайного Домика”, а наиболее употребительным стало “Sumsum” — от “я одинок, следовательно — существуюсуществую” — формула, проверенная на прочность житейским опытом.
В один прекрасный день он понял, что не так одинок, как ему, возможно, хотелось бы, ибо относится к своему одиночеству запанибратски, холит и лелеет его, как истинный самурай — грядущую погибель. Одиночество Гриффита с годами сделалось антропоморфным, часто Гриффит отчётливо слышал его голос, порой — ворчливый и брюзжащий, как у стареющей женщины, порой — напоминающий голос отца, которого Гриффит никогда толком не знал и видел всего несколько раз в жизни.
Соседи Гриффита
Иногда он заглядывает в комнату людей, которые живут в соседнем доме, их окна — напротив его кабинета. Они сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу, — муж и жена. Полуоткрыв рты, как дети (наверное, взрослые способны выглядеть так лишь под глубоким гипнозом), соседи Гриффита напоминают персонажей древнего фантастического фильма о бесчеловечных экспериментах на людях. Временами кажется: он может угадать, что видят в данный момент соседи, — по тем смутным переливающимся образам, которые проецирует на их лица телеэкран.
Эти лица всё время немного меняются — как если бы по экрану то и дело пробегала лёгкая рябь помехи. Иногда соседи улыбаются или смеются. Их черты на мгновение искажает гримаса страха или ненависти. Но большую часть времени на их лицах — выражение ожидания. Так человек на остановке, погруженный в свои мысли, неотрывно смотрит в ту сторону, откуда должен придти автобус.
Комната Гриффита
Во сне он ловит падающие снежинки языком и считает — сколько удалось поймать. Открыв глаза, первым делом тянется за карандашом, чтобы записать результат на обоях у изголовья. Поверх выцветшего фабричного узора этот участок бумаги испещрён цифрами, знаками, загадочными (возможно — бессмысленными) фразами, рисунками, вблизи напоминающими наскальную живопись, но издали кажущимися произвольным сплетением линий, пятен и точек.
Гриффит застилает постель
Поправить тут и там, подтянуть. Натянуть. Отбить. Пальцы порхают в воздухе — как у Аладдина, поспешно заталкивающего джинна в бутылку. Виртуоз. Браво! Никто не лежал на этих простынях, глядя в потолок, считая паршивых овец, предаваясь греху Онана.
Но где же ты находился этой ночью? Где ты спал, Гриффит? Есть ли у тебя алиби?
Разумеется, у меня есть алиби. Чёрный ворон видел, как я ходил — всю ночь ходил — вокруг дома. Спросите ворона, он видел. (Поправить. Натянуть. Отбить.)
Зачем ты ходил вокруг дома, Гриффит? Ночью! Зачем?
Я думал. (Поправить) Я много думал. Моя мысль трижды обежала Земной шар. (Натянуть) Пока вы спали, я думал обо всех, кто есть, в том числе и о вас лично. (Отбить) Спросите соседа, он выходил покурить на крыльцо, он меня видел.
Как же ты думал обо мне, Гриффит? Как вообще можно думать — глубокой ночью?
О вас — в самой возвышенной манере. Также о тёте вашей — Присцилле. Весь снег истоптал, между прочим. Спросите у пса, уличного пса, он меня видел.
Я бы тебе поверил, Гриффит, я бы сказал: да, этот человек всю ночь провёл на улице, отплясывая в такт возвышенным мыслям, я бы вывел тебя в центр круга, воскликнув: вот — Гриффит, тот, кто бродит ночью, охваченный пламенем мысли! Но взгляни: в уголке, рядом с подушкой осталась крошечная складка. Совсем маленькая, почти невидимая. Эти складки я читаю как открытую книгу и ясно вижу, что не ходил ты, Гриффит, вокруг дома, не думал о тёте Присцилле, но лежал, глядя в потолок, считая паршивых овец, предаваясь греху Онана.
Воскресный шоппинг Гриффита
17.05. “КОСКО. Парфюм и галстуки”. 5th Ave & 18th St. В самый раз для разминки. Покупатель с порога ставит персонал в известность о том, что его племянница без ума от японской косметики. Он хотел бы приобрести духи или что-нибудь в этом духе. Жидкое. Что-нибудь японское, вы понимаете? Что-нибудь с запахом сакуры. Киото, кабуки… Клерк восторженно кивает. Самураи, — продолжает покупатель, — гейши какие-нибудь, харакири. Вам всё понятно? Клерк кивает. Хиросима, Такеши Китано. Молодой человек смотрит на Гриффита с недоверием. Сашими. Васаби. Чтоб всё это было, компрене ву? Чтобы всем этим пахло. Это сложно? Клерк утверждает, что — нет, пара пустяков. В таком случае — за дело. Чего мы ждём? Узкоплечий широкобёдрый хозяин прилавка извлекает из воздуха маленький вонючий ярлычок с надписью “Кензо № 456” и суёт его под нос покупателю. Покупатель блюёт. Магазин мгновенно пустеет — как при хорошем двенадцатибалльном землетрясении. Проблевавшись на славу, Гриффит требует компенсацию. Он готов ограничиться полтинником. Сами понимаете, если дело дойдёт до суда, полтинником не обойдётся. Ему выписывают чек. Извиняются за причинённые неудобства. Вручают подарочную коробочку с образцами. Заходите, всегда будем рады. Зайду непременно. Как же, как же…
17.34. “Счастливый пони”. 6th Ave & 19th St. Секция “Предметы Быта и Кухонные Принадлежности”. Здесь Гриффит прикидывается работником компании и успевает прочесть группе домохозяек подробную лекцию о канцерогенных свойствах тефлонового покрытия — прежде, чем прибывает менеджер, заинтригованный необычайным скоплением народа. Разгневанные домохозяйки побивают менеджера кухонными принадлежностями. Вслед ему летят предметы быта. Гриффит раскланивается и успевает выскочить наружу за несколько секунд до появления охранника. Следующая станция — старый добрый “Дешевле грязи” на углу B'way и 34-й улицы.
17.51. “Дешевле грязи”. B'way & 34th St. Но тут, у самого входа Гриффита уже поджидает патрульная машина, и он благоразумно ретируется. Очевидно, его маршрут более не является секретом для городского управления полиции. Гриффит вынужден использовать “План Б” и сворачивает на 34-ю. Светило медленно покидает вверенную ему территорию, представляя собой сужающийся на глазах ослепительно яркий серп над зданием корпорации “КОРОЛКО”.
17.55. “Тауэр Рекордс”. 34th St.
— Сэр! Простите, вы собираетесь всё это слушать?
— Да, и прямо сейчас.
— У нас строгие правила: не более пятидесяти дисков за раз.
— Да что вы говорите?
— Прошу прощения, сэр, но это так.
— Я в отчаянии.
— Ничем не могу помочь.
— Видите ли, я композитор.
— Сэр?..
— Мне заказали “Реквием”. Срок истекает завтра к полудню, а у меня, как говорится, ещё и конь не валялся.
— …
— Я вижу, в этом заведении всем плевать на судьбы национальной музыки! Вы понимаете что делаете?
— Сэр, ради бо…
— Вы — убийца. Убийца. Посмотрите, что у вас тут происходит. Это что такое?
— Бритни Спирс.
— Если вы не возражаете, я выброшу их прямо сейчас. Вот сюда. Здесь им самое место. Ибо…
— Боб! Бобби, сюда! Скорее!
— Это что такое? Это что, я вас спрашиваю? А это? В корзину! Немедленно!
— Сэр!
— В корзину!
— Мадам! Прекратите, пожалуйста. И вы, сэр! Аааа, к чёрту, в корзину так в корзину…
18.14. “Горячие собаки. ГАВ-ГАВ”. 1st Ave & 13th St. Гриффит покупает сосиску.
18.14. “Горячие собаки. ГАВ-ГАВ”. 1st Ave & 13th St. Окончательный заход солнца.
©Дмитрий Дейч, 2005