. При этом, как заметил А.Г. Вернадский, «ни один русский князь не имел права управлять своей землей без необходимого ярлыка на власть от хана»[149]. Данная практика распространялась, как справедливо отметил Б.Д. Греков, не только на великих, но и на удельных князей[150].
И такое положение дел по наблюдениям А.А. Горского не оспаривалось на протяжении второй половины XIII–XIV вв., «не подвергалось сомнению ни политическими деятелями, ни деятелями общественной мысли»[151].
Последствия такого состояния оцениваются по-разному. К примеру, А.И. Филюшкин полагает, что в результате «русский феодалитет утратил аристократизм, стремление к независимости и суверенитету личности, приобрел, по мнению многих исследователей, «службистский» менталитет». Кроме того, «постепенно князья осваивались со своим новым положением. За годы ига выросло поколение психологически зависимых людей, для которых высшим законом была воля татарского «царя». Становясь «служебниками» ханов, они поневоле впитывали дух центрально-азиатской империи: беспрекословную покорность подданных при безграничной власти правителей, и переносили эту модель внутрь страны, уже на своих подданных. Именно здесь лежат корни деспотизма московских царей»[152].
Ч. Гальперин напротив подчеркивает, что «…русские князья и знать разделяли с татарами чувство аристократического воинственного рыцарства»[153], что подразумевает под собой совпадение представлений русской и ордынской элит о своём собственном статусе.
Яркой иллюстрацией неоднозначности оценок влияния Орды на Русь может служить дискуссия Ч. Гальперина, Д. Голдфранка и Д. Островски о влиянии ордынской государственности на политические структуры Русского государства, представленной на страницах гарвардского журнала «Kritika» в 2000 г.
Если Д. Островски считает административные структуры Орды и Московского княжества идентичными[154], и приводит своим оппонентам ряд аргументов[155]. То Ч. Гальперин и Д. Голдфранк полагают, что нельзя столь однозначно возводить систему Русской государственности к ордынской[156].
И в том, и в другом случае исследователями подразумевается значительное влияние ордынских ментальных установок на русских князей. Обуславливается это воздействие необходимостью получения и подтверждения (посредством личной явки в ставку «царя») прав на княжества при смене хана[157], а также длительным пребыванием владетельных князей при дворе ордынского хана, во время которого они усваивали принципы ордынской политической культуры.
Таким образом, исследователи, отмечая включенность русских князей в политическую систему Орды, вовлеченность их в функционирование элиты Джучиева улуса, значительность влияния данных процессов на менталитет правителей и, соответственно, на последствия для развития Руси, различные способы усвоения политической культуры подробно не рассматривали. В частности, лишь в общих чертах отмечен стиль управления княжествами в условиях иноземного владычества, когда значительное время отнимает поездка ко двору хана и пребывания в его ставке в ожидании аудиенции и его милости. Данные наблюдения, сделанные А.Н. Насоновым только в отношении Ивана Калиты, стали во многом основополагающими при решении различных проблем взаимоотношений русских князей с ордынской властью. Надо отметить, что значимые выводы А.Н. Насонова, основанные при этом только на одном примере Ивана Калиты (как будет показано ниже, эти выводы не характерны и для Ивана Даниловича), являются исключительно умозрительными в силу отсутствия сравнительного анализа материала летописных источников. Не меняет дела и наблюдения Д. Островски в отношении Симеона Гордого.
§ 2. Источники по истории взаимоотношений русских князей и ордынских ханов
Основным источником информации по истории взаимоотношений Руси и Степи в XIII–XV вв. являются русские летописи. Выдающийся исследователь летописных памятников Я.С. Лурье сформулировал их источниковое значение для истории Древней Руси: «Достаточно напомнить только, что летописи представляют собой самые обширные памятники древнерусской светской литературы; вместе с тем для всего периода с IX до середины XVI в. они служат основным (а нередко и единственным) источником по политической истории России»[158].
Летопись Ипатьевская — общерусский летописный свод южной редакции конца XIII — начала XIV в., содержащий список Повести временных лет (третья редакция), Киевскую летопись и Галицко-Волынскую летопись[159].
Летопись Лаврентьевская — летопись XIV века — сложный по составу великокняжеский свод 1305 г. Кроме ПВЛ в редакции Сильвестра (вторая редакция), летопись отразила владимирскую летописную традицию XII–XIII вв., южные известия, восходящие к летописанию Переяславля Южного, ростовское летописание[160].
Для освещения исторических событий XIII–XV столетий важную роль приобретают московские летописные своды[161]. Древнейший Московский летописный свод известен по пергаментному списку, принадлежавшему Троице-Сергиеву монастырю. Троицкая летопись представляла собой общерусский свод, оканчивавшейся рассказом о нашествии Едигея в 1408 году. К сожалению, летопись сгорела в московском пожаре 1812-го года. Тем не менее, М.Д. Приселковым предпринята реконструкция текста летописи, что позволяет использовать её данные для реконструкции событий XIII–XV вв.
Существует гипотеза о существовании общерусского летописного свода 1472-го года, к которому восходят летописи Никаноровская[162] и Вологодско-Пермская.[163] Данный свод послужил основой и для более позднего летописного свода 1479-го года. Существует также список XVI века, который представляет собой общерусский свод 1479-го года, продолженный до 1492го года. Он условно назван Московским летописным сводом конца XV века. Текст свода может быть разделен на две части. Первая часть до 6926 (1418) г. отражает в наиболее полном виде особую обработку свода 1418 г.[164] (источника Софийской I летописи), которая была использована и в летописи Ермолинской. Это особая обработка была произведена, по мнению Я.С. Лурье, в 70-х гг. XV века.[165] Текст свода 1418 г. был дополнен на всем протяжении по общерусской летописи, близкой летописям Лаврентьевской и Троицкой, по южнорусской летописи, иногда совпадающей с летописью Ипатьевской, и по какому-то особому владимирскому своду первой трети XIII в. При этом составитель стремился отойти от «нейтральных» позиций свода 1418 г. при изложении московско-новгородских и московско-тверских отношений и резко усилить московские тенденции свода[166].
Никаноровская летопись — летопись второй половины XV в., сохранившаяся в списке XVII в. и его копии. Как отмечалось выше, в основе этой летописи лежал летописный свод 1472 г.
Вологодско-Пермская летопись дошла до нас в трех редакциях: первой, составленной в конце XV в. (сохранившейся в единственном Лондонском списке), второй — 20-х гг. XVI в. (сохранившейся также в единственном Академическом списке) и третьей — середины XVI в. (списки Кирилло-Белозерский, Синодальный и Чертковский). Основной текст летописи до 1472 г. представляет собой, как и в летописи Никаноровской, текст великокняжеского свода начала 1470 гг. Далее следует текст великокняжеского летописания в редакции второй половины 1490-х гг., с рядом статей, по-видимому, новгородского происхождения. Там же помещена особая версия «Повести о стоянии на Угре» 1480 г. Эти статьи уже в первой редакции дополнены рядом известий, связанных с Русским Севером.
Общий протограф Никаноровской и Вологодско-Пермской летописей включал известия о трех браках московского князя Семена Гордого и развернутый рассказ о нападении Едигея на Москву, нападения Талыча на Владимир и других событиях 6918 (1410) г. Последние рассказы были усвоены более поздним летописанием.
Близки по своему содержанию к московским летописным сводам летописи Рогожская,[167] Симеоновская,[168] Ермолинская,[169] Софийская II.[170]
Рогожский летописец — летопись первой половины XV в. Её единственный список середины XV в. был открыт в начале XX в. Н.П. Лихачевым. Она состоит из нескольких частей. Вплоть до 6796 (1288) г. её текст представляет довольно краткую компиляцию, основанную на двух источниках — ростовской летописи и Кратком новгородском летописце. Во второй части летописца Рогожской, с 1270-х сообщения приобретают тверской характер, используя, по всей вероятности, тверскую великокняжескую летопись[171]. Следующая часть летописи Рогожской, за 6836–6882 (1328–1374) гг., представляет собой систематическое соединение двух источников — тверского, сходного с Тверской летописью, и общерусского, сходного с летописью Симеоновской и восходящего, очевидно, к тексту, близкому к летописи Троицкой. С 6883 (1375) г. следы тверского источника прерываются; как и в Симеоновской, текст этот с начала 1390-х гг. расходится с текстом Троицкой. М.Д. Приселков предполагал, что в основе летописи Рогожской (и соответствующей части Симеоновской) лежит свод 1408 г. (протограф Троицкой) в редакции 1412 г., составленный в Твери. В пользу тверского происхождения этой редакции говорят тверские известия 1410–1412 гг. и «Повесть о нашествии Едигея», где специально отмечена судьба тверских земель во время нашествия. Ценностью Рогожской летописи в значительной мере определяется ранней датировкой ее единственной рукописи. Хотя она была составлена, очевидно, не ранее 1450-х гг., ее список по своим палеографическим данным немногим позднее этих годов. В ряде случаев текст Рогожской летописи передает текст, близкий к Троицкой, точнее, чем Симеоновская летопись.