Когда созывается очередной международный конгресс или симпозиум по специальности М., он непременно там. Чаще всего как наблюдатель, изредка как член делегации своей страны. Расходы ему оплачены. Кем?
Это, вообще говоря, никого не касается. Но когда М. приезжает в Москву, то номер «люкс» из трех комнат и все расходы оплачивает… вовсе не КГБ, а Академия Наук СССР.
За что же его так любят в Академии Наук?
Главным образом за то, что он, во-первых, организует международные конгрессы и встречи в наиболее выгодных для СССР условиях; во-вторых, за то, что он любое такое мероприятие посмотрит как бы западным глазом, учитывающим пропагандные интересы СССР.
М. подскажет, какую особо одиозную фигуру сейчас во внешний мир не посылать, или, если нельзя иначе, то в каком сочетании. Каких коварных вопросов следует опасаться; что замышляют его западные коллеги, которым не дают покоя права советских ученых. Он может, например, посоветовать накануне международной встречи распустить слух, что советского профессора-еврея, стремящегося выехать в Израиль, скоро отпустят. Тогда встреча пройдет тихо, никто не посмеет резким выступлением сорвать почти решенный выезд известного ученого.
В Москве, где он будет находиться в кулуарах конгрессов и симпозиумов, М. будет присматривать за тем, чтобы его коллеги не встречались с кем не надо, чтобы никто лишний к ним не проник.
Московские диссиденты, пьющие с М. чай на кухне вполне инакомыслящего дома, абсолютно доверяются заморскому гостю, ничего этого о нем не зная.
Сам М., вероятно, не считает себя агентом. Он просто человек доброй воли, который, зная советских руководителей, учит своих соотечественников, как надо вести себя с ними. А советских друзей он учит тому, как следует вести себя за границей, исходя из принципа, что им нельзя терять лицо. В том, что он никакой не агент, его убеждает еще и то, что, догадываясь, возможно, о том, что своим московским друзьям он возит чемоданами подарки и книги, а от них берет письма и самиздат, его ни разу не попросили эти письма показать. Его никогда не досматривают на советской таможне.
Корысть? Но М. богат. Убеждения? Может быть, хотя М. не коммунист. Тщеславие? Отчасти. Ведь только в суете организуемых с его помощью международных встреч М. ходит в ученых или почти ученых.
Главное же в том, что М. ощущает себя человеком, влияющим на ход истории, человеком, кующим оружие мира. Он-то знает, что стоит ему прекратить свою суетливую деятельность, тотчас вспыхнет атомная война.
Если в том московском диссидентском доме, где собираются друзья М., вы назовете его советским агентом, вас сочтут сумасшедшим. Будь это так, они все давно бы сидели! Если же вы станете это повторять, через некоторое время у вас начнутся непонятные неприятности.
Так что лучше не надо.
Уже на заре нашего века мы наблюдаем любопытное явление, которое позже встретится в послевоенной эмиграции: секретное сотрудничество с заграничной агентурой (основана в 1883 году) Департамента полиции нескольких членов одной семьи.
Так, к примеру, поповский сын Николай Николаевич Верецкий, начав сотрудничать с охранкой еще на гимназической скамье, подал благородный пример брату Михаилу Николаевичу, воспитаннику Екатеринославской духовной семинарии, и младшенькому Борису Николаевичу, который, получив по молодости лет агентурную кличку «Безусый», освещал за тридцать рублей в месяц семинарские организации. Правда, он за границей не служил. Служили старшие братья.
Марья Александровна Загорская освещала в Париже высшие эсеровские сферы. Пристроила к делу и мужа Петра Францевича. Трудилась честно, получая немалые по тем временам деньги.
Список таких примеров можно было бы продлить. И освежить.
Преемственность
«Вследствие донесения Вашего от 1/14 сего марта (1912 года — К. X.) за № 434 Департамент полиции сообщает Вашему Высокоблагородию (адресатом был заведующий заграничной агентурой Красильников), что возможная передача Марком Натансоном своих партийных полномочий и имеющихся у него как у члена заграничной делегации партийного материала и связей Василию Васильевичу Сухомлину является безусловно нежелательной, так как Василий Сухомлин, будучи сторонником возможно широкого осуществления политического террора, не преминет использовать свои полномочия и поддерживаемые им в России связи в целях проведения в жизнь своих крайних идей.
Поэтому, придавая кандидатуре названного Сухомлина в заместительстве Натансона особо серьезное значение, Департамент полиции находит, что единственным в данном случае обстоятельством, могущим воспрепятствовать передаче последним своих полномочий Сухомлину, является ухудшение между ними отношений и даже полный их разрыв. Ввиду сего Департамент полиции просит Ваше Высокоблагородие обратить особое внимание на необходимость наличности тех условий, при коих отношения Натансона к Сухомлину изменились бы, и изыскание коих Департамент полиции предоставляет опытности Вашего Высокоблагородия».
Василия Васильевича Сухомлина я знал уже глубоким стариком в Москве, куда он приехал после бегства из Парижа, где оказался накануне ареста, как советский шпион. Но это уже другая история.
Подумаем вот о чем: насколько выгодно любой политической полиции вынести руководство оппозиционного политического движения (инакомыслия) за пределы страны?
При настороженности советских людей, при их горбом нажитом умении угадывать стукача (тоже не ахти умение, но все же) не так, может быть, легко уследить внутри страны за стихийно возникающими очагами сопротивления или инакомыслия. Зато те же люди, оказавшись в условиях демократического Запада, расслабляются, и если по старой привычке «секут» недавно выехавших, то очень легко поддаются обаянию старых эмигрантов или просто западных людей на службе советской резидентуры, которые, что называется, берут их голыми руками.
Советам же центры политического инакомыслия вне страны сегодня настоятельно необходимы. Ведь вынужденный отказ от превентивного массового террора создал в СССР обстановку, при которой стихийное возникновение оппозиционных политических групп, а затем и организаций — уже не утопия. Ведь даже доносительство сейчас не поголовно, как в добрые сталинские времена. Существует психологический климат сочувствия инакомыслию, известная предохранительная среда. Окружающие могут быть не согласны и все же не обязательно донесут. Начисто отсутствовавший при Сталине «эффект соучастия» стал в какой-то мере проявляться.
Вынос в свободный мир тщательно отобранной верхушки инакомыслия выгоден советским властям и с точки зрения возможного проникновения в эту среду, и с точки зрения манипулирования ею как вне, так и внутри страны.
… Когда читаешь донесения руководителей царского политического сыска за границей — Ратаева, Рачковского, Гартинга, изданные в 1914-м году в Париже все тем же неутомимым Меньшиковым, когда читаешь воспоминания крупного работника охранки Александра Павловича Мартинова[5] или бывшего начальника Кишиневского, Донского, Варшавского и Московского охранных отделений Павла Павловича Заварзина, то поражаешься не только их умению грамотно и ясно излагать свои мысли, но также и отличному пониманию ими политической обстановки, точности оценок.
А надворный советник Сергей Васильевич Зубатов!
Если его коллеги хорошо разбирались в текущих делах, то Зубатов умел смотреть далеко вперед и раньше многих понял, что самая грозная опасность исходит не от тер рористов-эсеров, а от эсдеков — пропагандистов и организаторов.
Хотя бы потому, что террористы-эсеры с первых шагов деятельности преступали рамки закона, несли наказание и выбывали из игры, причем гибли лучшие кадры партии. А марксисты тем временем плели на местах свою крепкую и почти легальную сеть ячеек, множили кадры на фабриках и заводах, создавая организацию, которая и стала их опорой в момент захвата власти. Этого почти никто не видел или не хотел видеть.
«Зубатов, — пишет Заварзин, — мечтал бороться с этим движением рационально, созданием здоровой русской национальной организации, которая другим путем подошла бы к разрешению тех вопросов, на которые могла иметь шансы революция. Исходя из этого, он остановился на мысли легализации в намеченной им национальной рабочей организации известного минимума политической и экономической доктрины, проводимой социалистами в их программах, но при сохранении основ самодержавия, православия и русской национальности».[6]
Короче: он хотел создать умело и неназойливо направляемые рукой полицейских органов профессиональные союзы, которые, оставаясь в рамках законности, выдвигали бы разумные требования и добивались улучшения положения рабочего класса путем реформ.
По мнению марксистских историков, план Зубатова был с самого начала обречен «из-за недооценки автором руководящей роли рабочего класса». На самом же деле зуба-товское начинание, которое могло спасти Россию от революции, провалилось из-за противодействия абсолютно всех. Сопротивлялись уязвленные бюрократы, видевшие в зубатовских союзах рассадники крамолы и покушение на их власть. Противились промышленники, не желавшие в большинстве своем делать рабочим уступки (особенно возмущались фабриканты и концессионеры-иностранцы). Черносотенцы ненавидели Зубатова, обвиняя его в юдофильстве (он охотно сотрудничал с еврейскими профсоюзниками и вправду не был антисемитом). И, разумеется, сопротивлялись либералы и социалисты. Первые потому, что вообще отрицали какое-либо влияние марксизма на русскую рабочую массу, а, стало быть, считали излишним с таким влиянием бороться, а вторые — потому, что не без основания видели в проекте Зубатова план укрепления царской власти.
Подобные методы были, наконец, не по вкусу некоторым высоким чинам Министерства внутренних дел и Департамента полиции, потому что отодвигали на задний план, хотя бы политически выгодную в карьерном отношении, борьбу с террором, защиту высочайшей особы государя и его министров.