Чтение материалов тех лет приводит к мысли, что именно концентрация внимания почти исключительно на борьбе с террористами и на охране царской семьи и правительственной элиты от бомб и браунингов Боевой организации сыграла в крушении царского режима не меньшую роль, чем морально-политический эффект самих покушений.
За то, что он раньше других сумел разглядеть угрозу и предложить разумные меры, Зубатов был в одночасье уволен. Все его планы рухнули.
Пережить осуществление своих самых мрачных пророчеств Зубатов не смог. Он обедал с семьей у себя в Москве, когда принесли известие о произошедшей в Петрограде февральской революции. Зубатов задумался, молча встал, прошел в кабинет. Раздался выстрел…
Характер существовавшей в то время в России власти не позволил использовать полицейский аппарат и его методы в качестве орудия большой политики. Для проведения в жизнь затей, подобной зуба-товской, необходима по-настоящему централизованная, однородная и единодушная в понимании своих интересов власть. Русское самодержавие такой властью не было.
Понадобятся революция и несколько десятилетий совершенно новой, никогда не виданной в истории власти, понадобится постепенное создание совершенно новой государственной структуры — социалистической, чтобы это стало возможным. Когда политическая, военная, законодательная, экономическая власть сольются, наконец, воедино. И станут властью полицейской. А все профсоюзы станут зубатовскими.
Беженцы
В последнем своем приказе правителя Юга России генерал Врангель писал: «Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны…»[7]
С 15 по 23 ноября 1920 года прибывали на Босфор суда с частями Добровольческой армии, обозом и беженцами.
«…приблизился унылый берег с полуразваливши мися постройками. Скоро показался маяк, а затем потянулись развалины небольшого городка, сильно пострадавшего от землетрясения и недавней войны, Галлиполи…
Сведенные в единый первый корпус, белые войска под командованием генерала от инфантерии Александра Павловича Кутепова начали выгружаться.
— Гиблое место. Все тут передохнем!»
Так вспоминал те дни один из участников Белого движения.
Сколько ушло тогда с Врангелем из Крыма? По одним данным, сто тридцать, по другим — полтораста тысяч. А сколько всего выплеснулось за пределы страны?
Нас, эмигрантов, тоже всегда волновал вопрос: сколько нас?
Существовал до войны нансеновский комитет, распределявший деньги по различным эмигрантским благотворительным организациям. Деньги эти выручались от продажи марок, которые эмигранты клеили на свои нансеновские паспорта. Комитет делил фонды между русскими и армянскими беженцами: 4/5 — русским, 1/5 — армянам.
Русские, наконец, возмутились: «Почему мы должны платить за армян? Нас много, а их мало!»
Тогда для русских и армян ввели различные марки.
Конфуз: армян оказалось столько же, сколько русских.
Первая эмиграция была бездомной и нищей. Лишь единицам удалось вывезти какое-то имущество, а подавляющее большинство, не имея за плечами никакого опыта, кроме военного, никакой профессии, кроме солдатской, бедствовало отчаянно.
В странах рассеяния эти изгнанники жили как бы в гетто, за языковым барьером, за стеной самодовольной неприязни аборигенов и административных ограничений.
Рядились батрачить в Бразилию, а попадали во Французский иностранный легион, ехали в Парагвай воевать против Боливии; в Албании русский конный отряд кубанского генерала Улагая произвел переворот и посадил на трон Мехмета Зогу, ставшего королем Зогу Первым. И последним.
Расползались по белу свету, но ассимилировались медленно, чем гордились (и гордятся до сих пор!). Устраивались чаще всего плохо. Куда ниже своего былого положения. В книге воспоминаний «Жандармы и революционеры» полковник Заварзин упоминает, что пишет ее после изнурительного рабочего дня на заводе Ситроена.
Да что говорить, русские эмигранты тех лет жили худо!
Из повести молодого эмигрантского писателя того времени Алферова:
«До самого конца Иван Осипович Хлыстов жил своей обычной жизнью — «как все». Только в последний день за ужином он вдруг встал из-за стола и сказал, обращаясь почему-то не к хозяину-французу, а к русскому соседу:»Эх, вы! Супа, и того не умеете приготовить!»
Слова были произнесены по-французски, громко и дерзко, в присутствии всех завсегдатаев. Ивана Осиповича с бранью выпроводили… Затем его видели танцующим в дансинге часов до одиннадцати вечера; половина двенадцатого — он разговаривал на улице с Сычевым (Сычев был пьян и помнит только, что Иван Осипович казался бурно веселым, беспрестанно хлопал его по плечу, за что-то хвалил, рассказывал о своем уходе с завода — его в этот день сократили — и на прощанье дал пять франков на водку), а в двенадцать он повесился.
Когда наутро прислуга вошла в комнату, то колени его почти касались пола, малейшее, даже бессознательное усилие могло спасти его от смерти… Вот и косяк оконной рамы, через которую он перекинул веревку. Хозяйка разрезала ее потом на двадцать три части и распродала по десяти франков за обрезок. Последний — самый маленький и оборванный — достался мне как подарок за небольшую услугу.
Скучно в нашем пригороде и пусто: до тоски…»[8]
И впрямь было скучно и тошно. Завод — не столько спасение от безработицы, сколько наказание, окружение — непривычное и чуждое.
Таяла надежда вернуться в Россию, с которой были связаны все помыслы, приедался суррогат знакомого быта в виде торгующей русскими продуктами лавки, периодических балов с вещевой лотереей, встреч Нового года, вечеринок землячеств или однополчан, просто попоек.
Росла неприязнь к надменным и корыстным аборигенам, не понимавшим русской души и желавшим подчеркнуть свое превосходство. Да где им! Умом Россию не понять!..
Страдай тут от владельца завода, от хозяина гостиницы, от владельца лавочки. Кровососы! Что за люди — ты повесишься, а они веревку распродадут по кусочкам!
Молодая, но боевитая советская разведка набросилась на эмиграцию, как голодный хищник.
Началось с расслоения.
Об идеологических его основах, о писаниях профессора Устрялова и Бердяева тех лет, о сменовеховцах и евразийцах речь будет впереди. А сейчас о вещах более простых, о приемах более грубых.
На глазах у всего честного народа понаехавшие во множестве из Советской России делегации Красного Креста и торговые миссии превращались в Союзы возвращения на Родину. Бывшим воинам Белой армии обещали амнистию, офицерам и генералам Генерального штаба сулили высокие должности в Красной армии, профессуру манили кафедрами, писателей — почетом и огромными тиражами.
Звали всех, впустили немногих. Впустили генералов и штаб-офицеров, впустили престижных для Москвы знаменитостей. Тогда вернулись Алексей Толстой и Сергей Прокофьев.
Хотя сменовеховство многих увело на путь служения Советам, эмиграция в массе своей оставалась значительной антибольшевистской силой.
Вчерашние офицеры Белой армии, молодые еще люди, часто хотели снова взяться за оружие, чтобы на русской земле продолжить бой, проигранный в гражданскую войну.
— Это и было продолжением гражданской войны, — говорит сегодня один из самых успешных террористов-кутеповцев, совершивший в те дни блистательную боевую вылазку в Советскую Россию, Виктор Александрович Ларионов.
Террор. Для него были возможности.
Границы СССР еще не были на замке. Еще можно было пройти в Россию и вернуться. Не была проведена всеобщая паспортизация, легче было передвигаться по стране, скрываться. Да и внутри страны еще было на кого опереться, не были прерваны личные и родственные связи. Еще не дал плодов массовый террор, породивший поголовное доносительство. Власть еще не устоялась. Террор, особенно «центральный террор», имел тогда политическую перспективу.
Вполне это сознавая, советские контрразведывательные органы, подобно царской полиции, видели главную свою задачу в охране любимых вождей. Ловить террористов и заговорщиков по просторам России было, однако, делом ненадежным, трудоемким и рискованным. Жизнь подсказала логическое решение: проникнуть в ряды возникающих за рубежом террористических организаций и выявлять террористов путем провокации.
Но в эмиграции, кроме отчаянных голов, мечтавших о терроре, были (уже тогда!) люди разумные, понимавшие, что ставку надо делать на внутренние силы сопротивления.
Трест
Во внешнеполитических, то есть в частности в пропагандистских и разведывательных операциях, проводимых СССР, русская эмиграция всегда занимала особое место.
Как противник, как жертва, как орудие и как союзник.
История советской разведки знает несколько громких дел, в которых эмиграция играла центральную роль. Причем, попадая в сети советского шпионажа, она часто становилась не только и не столько объектом или орудием добывания сведений, но — и это гораздо важней — средством психологического проникновения. Эмиграцию не только привлекали на сторону большевиков, но через нее осуществляли влияние на Запад: проводили дезинформацию, дезориентацию, внушали ложное представление о положении в стране, парализовали волю к борьбе.
Через эмиграцию Москва направляла в значительной мере мысль и деятельность западных центров сбора и анализа информации, центров принятия решений.
А по обратной связи это сдерживало внутри страны развитие оппозиционной мысли и возможного сопротивления режиму. Фактическое отсутствие такого сопротивления обеспечивалось в известной мере воздействием на эмиграцию.
Запомним, что для достижения этого результата всегда было очень важно установить связь и видимость взаимодействия между эмигрантскими политическими организациями и их единомышленниками внутри страны, создать мнимую систему сообщающихся сосудов. Созданная в двадцатые годы, схема такой комплексной операции многократного использования вошла в историю под названием «Трест».