Явно из функции монастырских садов разных типов исходит автор, оценивая их особенности. Так, учитывая небольшую площадь монастырского двора, А. А. Медведева высказывает предположение, что внутри «высаживались только цветы и декоративные кустарники», а в хозяйственной зоне двора располагались плодовые сады, имевшие «функциональную регулярную планировку». По мнению исследователя, «сад – неотъемлемая принадлежность монастыря, выступающая в единстве со зданиями и открытыми пространствами. Отдельные части сада создают кулисы или фон для восприятия архитектурных сооружений, создают особый уединенный мир». Вместе с тем, как считает автор, «в садах монастырей нет пышности и роскоши царских резиденций».
Еще реже, чем к древнерусским монастырским садам, взоры ученых обращаются к насаждениям при других средневековых архитектурных комплексах. К таким редким публикациям относится статья А. Г. Мельника о садах Ростовского архиерейского дома конца XVII–XVIII вв.[44] Источниковой основой этой работы стали Опись Ростовского архиерейского дома 1691 г. и приходно-расходные книги 90-х годов XVII столетия. Ссылаясь на упомянутые документы, автор характеризует три архиерейских, или, по его словам, «домовых», сада ростовского митрополита. Центральный сад, находившийся на парадном дворе владыки, впервые фиксируется автором в Описи 1691 г., составленной сразу после смерти создателя данного ансамбля митрополита Ионы Сысоевича. Иначе говоря, разбивка этого сада предполагалась еще в процессе возведения архитектурного комплекса. Истоки другого сада, примыкавшего ко двору с юга, со стороны Григорьевского монастыря, восходят, согласно изысканиям А. Г. Мельника, к более древнему периоду. По крайней мере, его упоминание отмечено в 1555 г. По поводу третьего сада – на соборной площади, который известен с середины XVIII в., – он, как считает автор статьи, «был разбит несколько ранее». Не отвергая определенной связи всех трех садов с архиерейским двором, заметим, что только один из них, центральный, можно с полным основанием признать «домовым». По поводу неоднократно упоминавшегося в литературе «висячего» сада, по преданию находившегося на переходе между Белой палатой и митрополичьими хоромами, исследователь высказывается категорично: он «никогда не существовал». В качестве аргументов такой точки зрения указывается на отсутствие упоминаний о нем в источниках и недостаточные размеры площадки, где он мог быть устроен. Однако, на наш взгляд, полностью исключить возможность обустройства подобного сада все-таки нельзя. Источники редко доносят информацию о садах, а места для разбивки «сада цветов» (а цветы явно преобладали в верховых садах) много не надо.
Можно согласиться с исследователем в том, что «утилитарная хозяйственная функция сада центрального двора была второстепенной». Этому не противоречат свидетельства о ежегодных продажах яблок из садов, принадлежавших ростовскому митрополиту. Очевидно, что сад при хоромах архиерея имел глубоко продуманную планировку и оформление. Автор статьи обнаружил данные о покупке для обустройства ограды сада трехсот балясин, о приобретении для садового пруда лебедей и установил месторасположение основных аллей, связывавших главный вход на центральный двор и корпуса.
Как явления особого рода рассматривались в отечественной литературе проблемы «народного» сада. Здесь прежде всего оценивалась семантика плодовых деревьев в славянской бытовой культуре. Как правило, это этнографические исследования, основанные на материале славянского фольклора, учитывающие и типологические характеристики растений. Исходное обращение к плодовому дереву как «священному» обычно осуществляется в двух аспектах – в качестве Древа жизни и Мирового древа – своеобразной модели Вселенной.
Основные вопросы изучения культа священного дерева у русских были обозначены в монографии И. М. Денисовой.[45] Основные подходы к исследованию темы автор объясняет функциями самого дерева: с одной стороны, его способностью к плодоношению и обновлению в процессе существования («круговорот жизни»), а с другой – способностью «служить укрытием и конструктивной опорой жилища». Эти первичные аспекты, по мнению И. М. Денисовой, и дают основания для различных интерпретаций образа с различными кодами (в частности, «топографическим» и «антропоморфным»).
Попытка «выявить возможно более широкий спектр обрядовых и окказиональных ситуаций, так или иначе связанных с плодовыми деревьями», была сделана в развернутой статье Т. А. Агапкиной.[46] В данной работе с опорой на южнославянские этнографические источники представляются «не столько отдельные виды фруктовых деревьев, сколько закономерности, относящиеся к ним в целом».
Как показывает анализ материала, проведенный Т. А. Агапкиной, основное значение плодового дерева заключается в том, чтобы выступать в качестве своеобразного двойника человека. При этом состояние дерева и человека оказывается взаимозависимым. Речь здесь идет о жизни, здоровье, способности к воспроизводству и т. п.
В определенной мере с отмеченной выше ролью фруктового дерева соотносится его функция в похоронном обряде, где последнее воспринималось «как инкарнация умершего и место его обитания и одновременно маркирует незавершенность жизненного цикла».
С идеей поддержания плодородия справедливо связываются автором такие темы, как «плодовое дерево и скот», «плодовое дерево и хлеб», где оба субъекта могут способствовать друг другу. Детально проанализировав различные ситуации, в которых были задействованы деревья, ученый приходит к выводу об особой значимости фруктовых деревьев в славянской народной культуре. На это, в частности, указывает развитая система запретов прямо или косвенно воздействовать на плодовые деревья и их активное использование в календарной обрядности.
Различные грани темы, связанной с восприятием плодовых деревьев в народной культуре славянских народов, были затронуты и в ряде других исследований. В их числе работы о тотемах-деревьях,[47] о концепциях мирового древа в архаических текстах,[48] о смысловой и функциональной зависимости дерева от таких объектов, как «дом» и «храм»,[49] и др.[50]
Впервые садово-парковое искусство как объект эстетического осмысления было проанализировано в кандидатской диссертации Л. В. Молодкиной.[51] По сути, широкий круг задач, заявленных автором, сводится к достижению понимания основных компонентов идейно-смыслового наполнения образного строя этих комплексов. К ним Л. В. Молодкина относит: «1) многоавторство как синтетическое выражение разнообразных коллективных замыслов-проектов, придающих образному бытию многогранный характер и смысл. 2) длительное «накопление» временных пластов, «отпечатков» истории, личности и т. д., имеющих культурную ценность». Оценки художественно-эстетического феномена садово-паркового искусства, сделанные в названной диссертационной работе, представляют определенный интерес и могут быть применимы к конкретному историческому материалу.
Значительный вклад в изучение мифологемы сада внесли И. И. Свирида, Т. В. Цивьян, М. А. Корзо,[52] чьи работы хотя и не оперируют материалом, имеющим прямое отношение к древнерусскому садоводству, формируют четкое представление о семантике этого явления и традициях в различных культурах.
Как показал обзор основной литературы по истории русских средневековых садов, за более чем 160 лет, прошедших после выхода в свет первого очерка на эту тему, подготовленного И. М. Снегиревым (1842), было опубликовано сравнительно небольшое число работ. При этом после середины XIX столетия, со времен И. Е. Забелина, так и не появились специальные исследования, в которых отечественное средневековое садоводство рассматривалось бы как самостоятельное особое явление культуры. Как правило, ему уделялось весьма скромное внимание в обобщающих трудах либо, обычно в статьях, затрагивались лишь отдельные аспекты древнерусского садоводства.
Тем не менее в разработке темы были достигнуты определенные результаты. Можно с известной долей уверенности утверждать, что из числа введенных в научный оборот источников выявлена основная часть свидетельств, так или иначе относящихся к русским средневековым садам.
Преимущественно это – летописи, приходно-расходные книги, записки иностранцев, различного рода чертежи (от первых городских карт до схематических планов отдельных местностей и усадеб), образцы зарубежной и русской видовой графики конца XVII – начала XVIII вв., иконописные, книжные и лубочные изображения, устное народное творчество и местные предания. Древнерусские сады стали объектом разнопланового исследования. Они изучались как часть бытовой истории, краеведения того или иного региона, как явление практического садоводства, с позиций ландшафтной архитектуры (этот подход в последние десятилетия занимает ведущие позиции в историографии темы), семантики, биологии, в русле которой обращают на себя внимание проблемы интродукции и некоторые др. Если иметь в виду приоритеты в изучении самих объектов, то здесь наибольший интерес специалистов вызывали монастырские, московские кремлевские и дворцовые загородные сады, что объясняется их значимостью и наличием соответствующих источников. Оценивая сами садовые насаждения в Древней Руси, исследователи чуть ли не в один голос подчеркивали их утилитарный характер вплоть до XVII столетия и отсутствие до этого времени регулярной их планировки. Как правило, только с середины XVII в. отмечается в работах появление декоративных садов, построенных на регулярной основе. Определяющую роль в становлении и развитии садоводства на Руси авторы отводят монастырям, а в период позднего Средневековья – дворцовым службам.