К новому взрыву, случившемуся спустя еще месяц после визита саксонского чиновника, таким образом, уже все было подготовлено. Камнем преткновения на этот раз послужили лекции у профессора Беме. Утром 26 июня 1767 г. два студента, князья Александр Несвицкий и Василий Трубецкой, явились к Бокуму с известием, что не могут больше посещать коллегии по истории, поскольку не понимают их (в написанной позже жалобе студентов говорилось о том, что они «не знали довольно немецкого языка, чтобы вразуметь скорый выговор» профессора). Многое свидетельствовало о том, что протест этот не был следствием обычной лени: незадолго до этого те же студенты начали без ведома Бокума посещать лекции по нравственной философии, читавшиеся по-французски, а во время спора с инспектором Трубецкой заявил, что на место Беме найдутся другие достойные профессора, могущие его заменить. С точки зрения студентов, тем самым, речь шла о том, что Бокум не мог наладить нормальный ход их учебы[320], майора же, прежде всего, задело то, что студенты отказываются следовать составленному им расписанию и, следовательно, проявляют «неповиновение».
Найденное решение соответствовало всему предшествовавшему поведению инспектора — он вызвал солдата и посадил князя Трубецкого под арест. После обеда оставшиеся девять студентов [321] пришли к инспектору узнать, почему князь арестован и долго ли будет сидеть под стражей. Бокум со свойственной грубостью не удостоил их ответом, сам же немедленно бросился к ректору университета с требованием подкрепления. В четыре часа пополудни, когда студенты вторично решили добиться от инспектора объяснения и вошли к нему в дом, Бокум попытался выставить их с помощью рукоприкладства, Насакин же в ответ на прежнее оскорбление нанес ему пощечину, после чего завязалась драка, которую майор затем представил как заранее спланированное покушение на его жизнь. В тот же день все девять русских студентов, так же как и Трубецкой, оказались арестованы.
Пришедшие солдаты заняли их дом, рассадив студентов по двое, каждого в свою комнату. «Под стражею содержимы были мы как государственные преступники или отчаянные убийцы. Не токмо отобраны были у нас шпаги, но рапиры, ножи, ножницы, перочинные ножички, и когда приносили нам кушанье, то оно была нарезано кусками, ибо не было при оном ни ножей, ни вилок. Окончины были заколочены, оставлено токмо одно малое отверстие на возобновление воздуха, часовой сидел у нас в предспальной комнате и мог видеть нас лежащих на постеле, ибо дверь в спальную нашу была вынута»[322].
Итак, как мы видели, основная вина в провоцировании этой катастрофы лежала на Бокуме. К этому добавилось и явная непригодность профессора Беме на роль университетского наставника студентов, нежелание университетских властей церемониться со студентами, свойственное именно Лейпцигскому университету того времени, наконец, повышенное внимание, которым была окружена эта поездка со стороны петербургского и саксонского двора, что заставляло еще больше бояться неурядиц и усиливало возможность применения силы.
Посадив русских студентов под арест, университет, однако, оказался в затруднительном положении, поскольку признать их вину в покушении на Бокума одновременно означало прекратить их обучение здесь, лишив себя всех связанных с этим выгод. Поэтому суд, который проходил над ними в университете по жалобе Бокума в начале июля 1767 г., был довольно мягким: выслушав все показания, в которых студенты естественно отрицали свою виновность, университетские профессора призвали студентов помириться с Бокумом и подчиниться его управлению[323]. После суда четверых студентов, и в том числе Радищева, выпустили на свободу, а пятеро остальных, которых Бокум называл зачинщиками бунта, требуя их удаления из Лейпцига, были оставлены дожидаться приезда русского посланника.
Поводом для визита князя Белосельского в Лейпциг было еще раньше переданное ему от императрицы поручение разобраться в первой истории с пощечиной, с исполнением которого он, как видим, значительно запоздал и в сложившейся ситуации так же, как и университет, предпринял попытку примирить обе стороны. В Петербурге же на вторую историю отреагировали гораздо серьезнее: не зная еще о предпринятых Белосельским миротворческих усилиях, Екатерина дала приказ немедленно вернуть в Россию представленных Бокумом «главными возмутителями и крайне неспокойными людьми» двух братьев Ушаковых, Челищева, Насакина, а также «тех еще, кои…найдутся совсем неспособными и для других вредными к дальнейшему их там содержанию». Старший между студентами и, естественно, взявший на себя роль лидера Федор Ушаков оказался на особенном счету у императрицы, убежденной в его виновности: он был известен Екатерине по службе у Г. Н. Теплова, который, по ее словам, «всю свою канцелярию избаловал сам: сей есть третий человек, который от него с такими начертаниями отошел» [324].
Нависшая гроза отвратилась, однако, успехом миссии Белосельского: и студенты, и инспектор согласились пойти на мировую. Выслушав лично многие жалобы студентов и убедившись, хотя бы отчасти, в их правоте, Белосельский, по его же словам, «сделал майору весьма серьезное внушение», и в частности, дал понять, что дальнейшее ужесточение мер по отношению к студентам обернется против самого же Бокума. В донесении в Петербург посланник не пожалел красок, чтобы описать искреннее раскаяние студентов и восстановление мира «искренне и надолго», так что после получения его письма распоряжение о высылке из Лейпцига части студентов больше не повторялось. В августе 1767 г. по воле Екатерины Белосельский еще раз ездил в Лейпциг, чтобы объявить студентам милость императрицы и полное «их вины отпущение», за которое она ждет от них «сугубой ревности» к занятиям. В свою очередь майор в длинном письме к А. В. Олсуфьеву просил всю историю предать забвению, свалив вину на «чужое влияние» и тяжесть жизни в Лейпциге[325]. По словам же Радищева, с того времени они с Бокумом соседствовали «почти как ему неподвластные», хотя и должны были ежедневно у него обедать: «он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два»[326].
История завершилась поэтому, можно даже сказать, частичной победой студентов, которые смогли добиться ослабления над собой инспекторского гнета, а в Петербурге, наконец, заметили «погрешности и слабость поведения» Бокума. Окончательной же победы пришлось ждать почти четыре года. Зимой 1770–1771 гг. проведший в Лейпциге вместе со студентами три недели дворцовый курьер М. Яковлев представил обстоятельную «Записку о содержании находящихся для обучения в Лейпциг на казенном коште двенадцати российских дворян», благодаря которой вышли наружу злоупотребления майора и тяжелые бытовые условия, в которых по его вине находились студенты. Особенно возмутило сановников применение Бокумом различных форм наказания к малолетним дворянам, отданным на его попечение, которых он, в том числе, часто по самым незначительным поводам сек розгами (Екатерина, как известно, была противницей телесных наказаний, которые к тому же оскорбляли дворянскую честь). В гневном письме один из родителей мальчиков, А. В. Олсуфьев, писал Бокуму, что тот забыл, что «не дворяне для вас, но вы для них в Лейпциге обретаетесь». Назначенная ревизия вскрыла масштабы хищений мошенника, который был задержан и бежал из-под ареста, оставив в Лейпциге неоплаченных счетов на гигантскую сумму в 18 тысяч талеров.
Возвращаясь к последствиям «бунта», надо отметить, что нормальный ход занятий восстановился с осени 1767 г. После произошедшей истории Беме прекратил вести для русских студентов свою коллегию и в дальнейшем не играл решающей роли в преподавании (в последующие годы студенты, правда, обязаны были у него прослушать курс «общенародного права немецкой империи», но летом 1771 г. дружно отказались от продолжения его лекций[327]). Помимо юридических дисциплин, истории и философии, дворяне слушали также курсы лекций по физике и математике, о чем свидетельствовали сохранившиеся расписания занятий и выданные им аттестаты (упоминая о последних предметах, Радищев даже подчеркивает, что Ф. Ушаков «отменно прилепился к математике»). В 1770 г. трое студентов — Радищев, Кутузов и Рубановский — посещали лекции молодого профессора Э. П. Платтнера по психологии; этот же профессор оказал также большое влияние на формирование взглядов П. И. Челищева[328]. Кроме того, ход учебы ежегодно удостоверялся на экзаменах, которые для русских студентов устраивались профессорами и результаты которых сообщались в Петербург. Хотя Радищев позже и оценивал их как смешные, но им в России уделялось особое внимание, а сочинения, подготовлявшиеся перед экзаменом, посылали в столицу, и императрица несколько раз выказывала студентам по этому поводу свою «благоугодность». Так, в мае 1768 г., по истечение двух семестров обучения, «все генерально с удивлением признавали, что в столь короткое время они оказали знатные успехи и не уступают в знаниях самым тем, которые издавна там обучаются. Особливо же хвалят и находят отменно искусным, во-первых, старшего Ушакова, а по нем Янова и Радищева, которые превзошли чаяние своих учителей»[329].
Единственным университетским профессором, которого Радищев упомянул в своем мемуарном произведении о Ф. В. Ушакове, был известный филолог и поэт-сентименталист X. Ф. Геллерт, последняя «звезда» Лейпцигского университета середины XVIII в., которую еще застали наши студенты