Наша буржуазная революция совершена не нами. И не французами, от которых мы вроде бы импортировали её в течение XIX века, съездив предварительно на экскурсию в Париж в 1815 году.
Буржуазную революцию как способ подчинения государства обществу исторически создали англичане. Наполеон лишь продолжил в континентальных условиях дело Кромвеля, который при жизни – в отличие от Бонапарта – так и не потерял власть. Но наши аристократы были лишены удовольствия лично столкнуться с Кромвелем, они встретились лишь с Наполеоном. И назначили его кумиром. Франция казалась им оригинальным образцом, в то время как им в действительности была Англия. Французская философия и идеология революции – Просвещение – всего лишь переписывали на свой литературный манер английский сенсуализм и его натуралистическую пропаганду. В то время как французы плодили утопии и жили за счёт культурного и политического наследия Ришельё, Мазарини и Людовика XIV, Англия уже почти полтора столетия совершенствовала государственный механизм нового типа – чисто технический. Она уже отобрала господство в Новом Свете у Испании, создала и потеряла свою главную колонию в Северной Америке, сделала из этого исторические выводы, превратилась в мировую колониальную империю.
Нельзя сказать, что наше общество было не в курсе происходящего. Проектировщик английского колониального империализма и идеолог власти, основанной на простых элементах – «боли и наслаждении», к которым и сводится человек как политическое и общественное животное, Иеремия Бентам был в начале XIX века популярен в высших слоях российского общества. Но глубоко русская, совестная, основа миропонимания Александра I и Сперанского – его советника по вопросам государственного управления – не позволила влиянию Бентама распространиться. Оно так и осталось симптомом аристократического курьёза – англомании.
Буржуазия пришла к власти в России лишь в феврале 1917-го. Ненадолго. Кошмар продолжался полгода. После, ценой террора и гражданской войны, была восстановлена централизованная государственная власть. Монархия и православие уже не могли сдерживать революцию, это сделали диктатура и немецкая религия коммунизма (социализма). Эту последнюю разделяло подавляющее большинство всех государственных дум и русских парламентских партий, большевики же сделали её ещё и общенародной.
Суть буржуазной революции
Победа общества над государством, составляющая суть всякой буржуазной революции, как и её английского прототипа, предполагает обращение общества вовне – на ограбление колоний, да и других стран, через «свободу торговли», которую и обеспечивает государство. Тут национализм (модернизированное капиталом варварство) находит своё продолжение в капитализме, модернизированном рабовладении. Франция, пройдя через революцию, была успешна ровно настолько, насколько ей удалось – в ходе войн колониальных империй – образовать систему собственных колоний и навязать свой экспорт складывающемуся мировому рынку. Проблема власти и господства внутри страны после буржуазной революции решается за счёт сжатия пространства власти (где подчинение добровольно) до элиты и обеспечения классового господства над всеми остальными. Элита при этом освобождается от государства и становится над ним, деля власть внутри себя. Вот эта элитократия и называется демократией. Позднее – после Второй мировой войны – её сделают идолом светской веры без Бога.
Знамёна буржуазной революции потому и украшены броскими лозунгами свободы и права, что в социальной действительности к этому моменту давно уже были выработаны совершенно другие мощные механизмы нового рабства, во многом невидимые в рамках старого мировоззрения и лежащие за пределами правового поля и государства. Именно рабства – в отличие от совсем не рабских феодальных обязанностей, отменяемых революцией. Восстание для того и было нужно, чтобы ограничить старую власть – власть публичную и государственно контролируемую, нормированную правом, христианскую по идеальным основаниям – и дать возможность резко расширить применение новых, чисто общественных механизмов господства и подчинения. Полагаемый Просвещением Человек и есть на деле объект этих новых механизмов господства. Мишель Фуко говорил о них как о дисциплинарной власти и дисциплинарном обществе. Наёмный труд стал одним из величайших механизмов нового господства и рабского подчинения именно за счёт того, что объявлялся «свободным выбором» наёмного работника.
Продолжение нашей буржуазной революции (1905 год – февраль 1917 года) последовало в 1991 году в режиме, абсурдном с точки зрения английской (XVII века) и французской (XVIII века) классики. Власть от самораспустившейся коммунистической церкви была декларативно передана «буржуазии», номинальной недоэлите, которую ещё только предстояло создать политическими средствами. Такая передача была возможна только потому, что уходящая КПСС была сверх-властью, политической монополией, стоящей над государством, понимаемым как чисто хозяйственная аполитичная организация. Поэтому её повеления были непререкаемы. Власть была передана искусственно создаваемой олигархии, которая в будущем должна была ограбить, но не заморские колонии, а саму Россию, колонизировать её изнутри, присвоив накопленное СССР народное богатство.
Английская буржуазия захватывала власть, чтобы сделать своё государство инструментом мировой экспансии. Она продвигала по всему миру – в первую очередь через философию и идеологию, а также с помощью штыков и пушек – идеи свободной торговли и денег, как сущности богатства, чтобы создать контролируемые ею механизмы концентрации у себя ресурсов всего мира. Свобода торговли всегда понималась Англией прежде всего как английская свобода, английское преимущество английской торговли на английских условиях.
Такое устройство мира основано на принципе монополии. Поэтому двух центров влияния в мире быть не может. Следовательно, англосаксонский мир должен быть однополярным. Лишь Английская революция была успешной, обеспечив создание колониальной Британской империи и сохранив монархию. Французская революция была неудачным подражанием Английской, а Русская буржуазная революция – пародией на неё.
Сегодня центр влияния перешел от Англии-Великобритании к США, существенно модернизировавшись. Но суть осталась той же. Если бы мы приняли эти правила, значит, тоже должны были бы стремиться взять верх над соперником, отобрать у него исключительные преимущества, вести нескончаемую борьбу, в которой выживет только один. Иначе наша революция обернётся против нас самих. Но исторически мы никогда этого не делали – и делать не собираемся. Хотим ли мы оставить свою собственную, русскую стратегию самодостаточности-суверенитета и включиться в борьбу за выживание «по-английски» или «по-американски»? Хотим ли мы отобрать у США возможность грабить весь мир и присвоить её себе? Нет, мы хотим только лишить их такой возможности. А если нет, то и смысла для нас в такой революции нет.
Наша последняя русская «буржуазная по-английски» революция 1991 года в социальном отношении замечательна вот ещё чем. В феврале 1917-го олигархи и коррупционеры, устроившие переворот, были исторически сложившимися субъектами, что хоть как-то сближало их с английскими, французскими, немецкими «коллегами», культивировавшими историческую идеологию своей избранности. Они были наследниками староверов, выбившимися в крупное купечество и промышленную элиту. Современная «русская олигархия», искусственно созданная из интеллигентов и выходцев из криминального мира, каким-то особо «буржуазным» происхождением похвастаться не может. Это такие же бывшие советские люди, как и все остальные. Их возвышение – результат чисто формального, принудительного перераспределения богатств. На этом своём месте все они оказались случайно. Приписывание им характеристик исторической буржуазии вроде «предприимчивости», «способности к риску», «прогрессизма», «самодеятельности», «креативности» и т. п. – не более чем политический вымысел.
Понимание механизмов нашей буржуазной революции 1991 года невозможно без понимания того, чем стала буржуазия в современном мире. Современная «буржуазия» всё ближе к прямому значению собственного имени – «горожане»[21]. Никакого другого смысла это слово в себе не содержит. Житель города полностью зависит от денег, всё его существование основано на их обороте. Этим он всегда отличался и отличается от аристократии, духовенства, крестьянства, чьё богатство и источники жизнеобеспечения не имели собственно денежной природы.
Маркс считал проблемой победившей европейской буржуазии пролетариат, социальное воплощение негативного класса, придуманного ещё Гегелем, – класса, на который не снизошёл его еретический Абсолютный Дух. Однако Маркс видел в этом не духовную проблему (что верно – гегелевское извращение представлений о Святом Духе духовным быть не может), а материальную – нищету пролетариев. Правда, Маркс вплотную подошёл к мысли о том, что работа по найму – это модернизированное рабство, что Отчуждение человека – просто возвращение старого института рабства в замаскированной, экономически эффективной форме, когда раба не нужно содержать и хозяину не нужно отвечать за него как за свою вещь.
Казалось, эта проблема внутри самих европейских государств сегодня снята, общий и минимальный уровни потребления ещё недавно были так высоки, что ни о каком пролетариате говорить уже не приходится. Однако в городской эстетике (архитектуре, дизайне, моде) окончательно победил стиль пролетариата начала XX века: мы живём в экстерьерах и интерьерах складов и цехов, довольствуясь их минимализмом и прагматизмом. Победил гештальт рабочего, как и предупреждал Эрнст Юнгер. Пролетариат полностью растворился в буржуазии и стал полноправным горожанином. И наложил свой отпечаток на стиль жизни буржуазии. Таков сегодня любой человек, включённый в современную деятельность, хоть собственник бизнеса, хоть работающий по найму. Различаются только уровни потребления. Но есть эквивалент, уравнивающий принцип: и «фиат», и «бентли» – в равной мере автомобили. Поэтому единственный смысл русской «буржуазной по-английски» революции 1991 года – это смена принципа распределения богатств. От социалистического (через государственное планирование) к либеральному (кто сколько урвёт).
Но что обеспечивает общий высокий уровень потребления – от «фиата» до «бентли»? Пресловутая высокая «эффективность» капиталистического способа производства? Единственная разница между социалистическими и капиталистическими предприятиями только в том, что при реальном социализме «лишние» (не нужные для их функционирования) люди содержатся в коллективах предприятий, а не в общественных резерватах. А эффективность технологий везде одинакова. Сытыми же рабами управлять становится всё труднее – ведь при модернизованном рабстве рабы не должны думать, что они рабы. Их статус вещи-не-человека, их расчеловечивание должно стать частью светской религии, а правящий класс должен этот статус имитировать.
Высокий уровень потребления в таком обществе может быть обеспечен только опережающим притоком ресурсов извне. Механизмы обеспечения этого притока лишь модернизировались, но не изменились по сути. Нужно грабить колонии. Сегодня это неоколониальная финансовая политика жизни метрополии в долг, который никогда не будет отдан, навязывание сырьевых и вообще специализированных экспортных специализаций зависимым странам, эксплуатация зарубежного и иммигрантского пролетариата, политическое сдерживание распространения технологий.
Революция как событие мышления
Революция – это историческое событие, заключающееся в изменении способа мышления и господствующих представлений, оформляющих опыт и деятельность людей. Как событие мысли она происходит мгновенно с точки зрения исторического времени. Революция – это смена парадигмы, смена веры, господствующей догмы.
Событие революции часто ошибочно связывают с применением насилия против действующей власти. Революция – прежде всего крушение самой власти (в русском варианте – самоустранение, как было и в феврале 1917-го и в 1990–1991 годах), обнуление той суммы добровольного согласия с авторитетами, которое в конечном счёте и есть власть. Над нами властвует то, с чем мы согласны. Вера во что-либо, «идолы» Френсиса Бэкона – действительная стихия власти. Революция – наряду с освобождением философии и науки от Бога и десакрализацией самой власти – исторический шторм в этой стихии.
Великая французская революция произошла не тогда, когда «народ» (а в действительности – толпа) «взял Бастилию». Великая французская революция произошла в тот день и в тот момент, когда участники Генеральных Штатов отказались сесть в приготовленном для них зале по сословиям и перешли в частное помещение – зал для игры в мяч (по-нашему – спортзал), в пустое пространство. Стоя, то есть будучи все на одном уровне и перемешавшись между собой, они назвали себя единым «народом» Франции. Возник новый субъект.
Консенсус, коллективное мыслительное действие, отрицающее необходимость государства и захватывающее общество, и есть революция. Проходит оно бескровно, тихо, с мирным поначалу воодушевлением. Разруха и кровопролитие начинаются после, когда социальный организм, лишённый идеального организующего начала – государства, превращается в материю, природное образование, стихию.
Февральская революция в России совершилась в момент, когда Николай II согласился с мнением своих генералов о необходимости его отречения, превратив тем самым заговор в революцию. Все остальные события – борьба революционных сил, Гражданская война – уже были не собственно революцией, а её социальными последствиями. То, что было немыслимо и невозможно, – теперь мыслимо, возможно и, более того, должно. Что существовало и было как бы вечным, более не существует и даже несущественно.
Философское осмысление механизма революции наиболее рельефно дано в анализе исторического развития одного из самых догматичных видов мышления – научного, принадлежащего к религиозному типу мысли. Общепризнанная современная методология науки описывает научную революцию как смену парадигмы – комплекса догматических представлений, заставляющих признавать одни факты и игнорировать другие. Так и социальная революция – это смена социальной парадигмы, метафизики – идеальной картины существования социального мира, лежащей в основе устройства власти и государства. Для людей, включённых в социальную систему, такая картина необходимым образом имеет характер веры. Для власти – это ещё и знание, то есть собственно идеология. Но парадигма эта обладает равной силой и для низов – «масс», и для верхов – «элит». И те и другие её меняют в событии революции. Рушится вся система социального знания, консолидированного социальной верой, идеология прошлой власти. Правящий класс перестаёт знать, как править, а управляемый – как подчиняться. Правящий класс лишается своей идеологии, а управляемый – утопии. Эта система социального знания, по-новому структурирующая общество и обеспечивающая социальную организацию, не появляется сразу же после провозглашения новой веры. Поэтому революционное общество – это общество, полностью избавившееся от государства на какое-то время. Сами революционеры никогда новое государство не строят и на это в принципе не способны. Его строят другие – те, кто революцию прекращает: Кромвель, Наполеон, Сталин.
У революции нет авторов. Сами мятежники – это недовольные, социальные маргиналы, часто террористы, иногда даже носители нового типа мышления («гости из будущего»), но создает их революционный исторический процесс. Они – дети революции, а вовсе не наоборот. Даже если всех их истребить в какой-то момент, они рождаются (воспроизводятся) вновь. Российскому государству, которое довольно долго в своей истории боролось именно с революционерами, полагая их субъектами, а не с революционным процессом как таковым, это хорошо известно. По существу между декабристами и разночинцами нет никакой внутренней содержательной связи, кроме воспроизводства самого явления недовольства – на совершенно разном социальном материале. Советская идеология истории вынуждена была выстраивать связь разных поколений революционеров сугубо мифологически («декабристы разбудили Герцена», который «развернул агитацию»). Впоследствии революционеры могут представлять дело так, что революцию «совершили» именно они, но это не более чем пропаганда и самовнушение.
Революции являются естественными процессами, процессами исторического развития мышления. Они приводят к формированию новых исторических деятелей и общностей, которые не надо путать с самими революционерами. В этом принципиальное отличие революций от захвата власти, государственных переворотов, которые производятся как предельно искусственное, целенаправленное действие чётко очерченной группы людей, являющейся историческим деятелем – одним и тем же до и после переворота.
Естественный характер революционного процесса хорошо понимали русские консерваторы, крайние правые, осмысляя его – в совокупности с фактом непонимания этого же властью – как неизбежность революции.
Революция и контрреволюция
Стремительно развивавшийся в России крупный капитал пошёл в атаку на российское государство ещё до 1917 года. Процесс фактического отстранения царя (и династии, формально считавшейся династией Романовых) от власти зашёл очень далеко уже к 1905 году.
Николая II отстранили от власти и лишили трона вовсе не русские социалисты-революционеры, не террористы, не большевики, а широкая либеральная оппозиция, интеллигенция и буржуазия, выросшая из староверческого крестьянства. Так что русская революция – ещё и эхо церковного Раскола. Староверам не жаль было ни империи, ни Русской православной церкви – они их полагали за вековых врагов. Революционное староверческое купечество было категорически недовольно отказом Николая II (за которым стояло лобби иностранного капитала) от протекционистской политики Александра III. Именно оно инспирировало большинство восстаний и протестов, побудивших царя провозгласить конституцию и созвать Государственную думу. При этом уже в ходе Русско-японской войны степень коррупции в военном руководстве стала угрожающей. Это повторилось в Первую мировую войну, мы же наблюдали это явление в современной России во время так называемой первой чеченской войны. Царь мешал российской крупной буржуазии «зарабатывать». Коррупция и вообще диктат «интересов» захватили и Госсовет, и правительство, и военных. Полным ходом шёл процесс подчинения российского государства, представлявшего собой восточно-христианскую империю, финансово-промышленному капиталу, освоившему в ходе Английской и Французской революций практику превращения государства из формы организации общества и системы контроля над ним в орудие самого общества, в инструмент правящего класса. Заинтересованность и соучастие в этом процессе объединили российский капитал, невзирая на различие интересов основных его групп. Хотя именно это различие интересов позднее предопределило провал «буржуазной» революции в России.
Война 1914 года с Германией была нужна русским олигархам для извлечения сверхприбылей и для контроля над государством. Переход войны в крушение государства и власти был детально предсказан Дурново в его записке Николаю II в феврале 1914 года в виде развёрнутого тактического сценария за полгода до начала катастрофы. Всё было известно. В том числе – стратегически обоснованное требование Столыпиным двадцати лет «спокойствия» для России. К войне толкали и «союзники» России, прежде всего Англия и Франция. Николай II покорился Судьбе, то есть неизбежной Революции, ещё в 1914-м.
Неудивительно, что, когда осенью–зимой 1916-го снарядный голод был преодолён и русская армия во главе с императором одержала решительные победы, а перспектива укрепления царской власти, её легитимности, как сказали бы сегодня, стала в результате весьма реальной, устранение императора и самодержавия стало насущной и неотложной необходимостью. В этом интересы русской олигархии, либеральной оппозиции, представленной и в среде генералитета, а также Германии и Англии полностью совпадали. Так родился февраль 1917-го.
Надо думать, подавляющее большинство либеральных интеллигентов вообще не представляло себе исторической сути происходившего в стране. Это большинство, безусловно, выражало интересы финансирующей его русской буржуазной олигархии, обожавшей военные поставки, и одновременно являлось носителем новой на тот момент социалистической европейской светской веры. Противоречивость такого комплекса представлений очевидна.
Утопический характер воззрений широкого спектра революционеров всех социальных категорий выявился очень быстро. Что делать, они не знали. Точнее, они делали только то, что давно хотели, но не то, что было нужно и должно. Поэтому нет ничего странного в том, что возникшее Временное (и вправду временное) правительство само за восемь месяцев разрушило остатки власти и государства в России. Это правительство в первую голову не озаботилось демократическим разрушением армии через ликвидацию единоначалия и военной власти офицеров, одновременно требуя от армии войны до победного конца. Власть обнулилась, Россия полностью превратилась в революционное общество без государства.
Только тогда власть взяли прагматики, так называемые профессиональные революционеры (то есть революционеры следующей «ступени» – те, кто знал, как и зачем использовать буржуазную революцию), имевшие Марксову теорию устройства капитализма и централизованную дисциплинированную боевую организацию. В Великой французской революции подобный субъект не участвовал – научное знание об обществе ещё не сформировалось и обосновать подобную претензию было нечем, поэтому буржуазия справилась с народом и подчинила его, в частности подавив восстание крестьян Вандеи, требовавших восстановления королевской власти.
«Красные» в России оказались обладателями оснований для построения социального знания нового правящего класса – коммунистической партии, церкви светской веры. Крестьянская по своей природе революция большевиков (которую сами они, пользуясь марксистской терминологией, называли «пролетарской») открыла путь исторического подъема к культуре, власти и государству народу, который при сложившемся после Петра I российском государственном порядке существовал в параллельной социальной действительности, практически независимой от государства и власти.
Этот народный подъём, приведший к созданию народного государства, и стал основным содержанием советского проекта, обеспечил мировое лидерство СССР. При этом опора на крестьянскую массу (ускоренно обучаемую городскому образу жизни) вынудила коммунистическую партию отказаться от полного демонтажа православной морали (от общности жён и разрушения семьи в частности). В результате сложилась противоречивая коммунистическая трудовая мораль – без Бога, но с сохранением моральных ограничений христианских Заветов, с попыткой представить труд (вместо аскезы и покаяния) как основную нравственную практику веры в коммунизм и, шире, в счастливое социальное будущее. Этим практическая советская мораль отличалась от буржуазного либерализма, взявшего курс на полное уничтожение всякой морали, этики и нравственности. Сегодня уничтожение морали на Западе практически достигнуто – при полной поддержке со стороны западных левых.
«Красные» стали новым субъектом[22] истории и власти, рождённым революцией. Именно они построили новое российское государство. Прямым продолжением буржуазной революции для революционеров-утопистов – то есть для «белых» – стала Гражданская война. «Белые» были против восстановления монархии, но одновременно провозглашали утопическую цель: «возвращение исторической России» (а какая она, если не монархическая?). На деле «красные» противостояли – в их лице – реальной либеральной оппозиции государству как таковому, В этой исторической борьбе «красные» победили благодаря предметному патриотизму – установке на преодоление буржуазной революции, на создание жизнеспособного государства вместо его разрушения. Крестьянская революция Великого Октября есть в то же время и контрреволюция в отношении буржуазной революции февраля 1917-го. Революцией же она является в силу возникновения новой парадигмы, неприемлемой для буржуазии – создания народного, а не представительского государства, где народ сам принимает непосредственное участие в государственных делах на всех уровнях и должностях – политических, административных, хозяйственных. В этом состояла новая идеология Октября – она была знанием о новом управлении обществом.
«Красные» не побоялись спроектировать новое российское государство. Правящим классом стала проектная бюрократия, больше известная как Коммунистическая партия большевиков. Учитывая, что такое государство не имело исторических прецедентов, создавалось «с нуля», политическая власть была сконцентрирована вне его и над ним, приобретя характер сверхвласти, политической монополии. Государство же рассматривалось прежде всего как система жизнеобеспечения народа, своего рода управляющий трастом[23], учреждённым политической монополией – партией, в который была помещена общенародная собственность.
Взятие власти большевиками в октябре 1917-го было основано на возвращении к решению самых насущных задач выживания России – прекращению войны с Германией, устранению врагов государственной власти (разумеется, уже новой, старая самоликвидировалась). Став историческим субъектом и субъектом сверх-власти, большевики перестали быть революционерами. Революция, теперь уже вторая, крестьянская, свершилась – и революционеры стали больше не нужны. Русская Вандея победила, потому что у неё были лидеры, в отличие от Вандеи французской. Эсеры (как и многие другие революционеры) этого понять не смогли, и им пришлось быстро уйти с исторической сцены – как впоследствии и тем большевикам, которые не смогли перестроиться с революционного лада на организационно-проектный. Вот такой противоречивый революционно-контрреволюционный процесс имел место – отсюда и репрессии, борьба с троцкизмом в ходе подготовки к продолжению мировой войны.
Большевики не занимались проектированием новой России до окончания крестьянской революции – Гражданской войны. Они решали насущные проблемы революционной борьбы и укрепления боевой партийной организации. Эта организация в дальнейшем была преобразована в коллективного носителя власти. В практике её работы выросли кадры, способные нести бремя реальной исторической работы по строительству государства нового типа, никогда ранее не существовавшего. Большевики владели эффективной социологией буржуазного общества, в совершенстве манипулировали догматикой светской веры в коммунизм. Проект же реального социализма, который нужно было построить «в одной отдельно взятой стране», ещё только предстояло разработать. Эта работа называлась «революционной» лишь по словесной инерции – и в силу её новизны прежде всего. Но также и потому, что социализм рассматривался не как самостоятельная цель, а только как временный переходный этап к коммунизму. Тем не менее «Красный проект», в отличие от левого движения за мировую революцию, строил, а не разрушал. Поэтому было насущно необходимо – и происходило – свёртывание революционного общества как стихии разрушения, а значит, и уничтожение её «бродильного начала» – революционеров.
Примечательно, что Ленин, в первую очередь как вождь именно Революции, уже был не очень к месту в этой ситуации. Скорее всего, он это понимал. Его болезнь и смерть сразу после окончания Гражданской войны очень «логичны» и «своевременны», как в будущем окажется очень «логична» и «своевременна» смерть Сталина. Инерция революционной утопии и фразеологии войдёт в углубляющиеся противоречия с практикой проектирования и строительства реального социалистического государства, экономики и общества, будет преследовать СССР в течение всего срока его жизни и станет одной из причин его падения – как и фундаментальные противоречия в этической системе.
Проектировщиком, а не революционером выступил новый государь – Иосиф Сталин, прошедший долгий путь выживания и отбора, подлинную школу власти ХХ века. Однако полностью отказаться от революционной практики и прийти к государственному консерватизму правящая коммунистическая политическая монополия не смогла. Она не оценила и не защитила построенный ею же реальный социализм – народное государство, нуждавшееся в политической суверенизации.
Государство и революция
Советский Союз – политическая монополия, но не государство как таковое – не сумел за 70 лет своего существования завершить дело Великого Октября – антифевральскую революцию-контрреволюцию, оставшись в рамках ереси человекобожия – светской коммунистической веры. Коммунистическая религия не позволила понять и удержать результаты реального исторического творчества, развития российской государственности как таковой, оценить построенное народное государство, наделить его политической самостоятельностью. Прежде всего коммунистическая церковь официально и определённо запретила к 1969 году развивать отечественную теоретическую социологию – а без этого никаких новых знаний о новом социуме построить было нельзя. Тем самым КПСС утратила основание власти, которую получила в 1918-м. И перестала быть субъектом.
Хрущёв ради захвата власти вернулся к своеобразному революционизму «по-ленински». Был назначен срок построения коммунизма – что идеологически обесценивало достижения социализма и восстановления страны после войны, вводило в оборот ценности потребления. Фактическое политическое завещание Сталина – его заметки о необходимости ответить на вопрос о природе стоимости при социализме – было предано забвению. А ведь, по сути, продолжение этой линии развития политэкономии привело бы к пониманию необходимости дальнейшего развития сочетания плановых и рыночных механизмов в народном хозяйстве. Такое сочетание имело место при Сталине: артели и личные приусадебные хозяйства закрывали потребности населения и составляли 9 % всего объёма производства. Вернулись к политике продвижения коммунистических революций по миру – вместо формирования сбалансированной имперской политики.
Репрессии – контрреволюционные меры, направленные на свёртывание революционного общества, – были осуждены как деятельность государства и лично Сталина как государя. Императора шельмовали по образцу кампании против Николая II: Сталина представили как патологическую личность. А ведь в репрессиях принимал участие весь народ – и не только в порядке их одобрения, но и деятельно. Репрессии были общественной борьбой проектировщиков – строителей нового государства с революционерами и в существенной степени – народной политикой при слабом строящемся государстве. А при последовательной реализации государственной политики не столько осуждению, сколько историческому осмыслению должны были быть подвергнуты именно революция, её жертвы и последствия. Но это было невозможно: революция коммунистической церковью обожествлялась, несмотря на то, что это находилось в явном противоречии с действительной практикой государственного строительства.
Все реальные достижения строящегося народного русского государства всегда умалялись светской верой в «ещё более светлое будущее», а потому не могли быть положены как настоящее, как наличная и самоценная данность, как предмет дальнейшего продолжения проектирования. Следует понимать, что социальное – как и любое иное – проектирование представляет собой непрерывный процесс. Прекращение проектирования означает гибель проекта.
В истории СССР можно выделить несколько волн политических контрреволюционных усилий: Гражданская война, НЭП, подготовка к мировой войне с отказом от НЭПа, Великая Отечественная война, последовавшее восстановление народного хозяйства. В этих периодах можно увидеть несколько системных попыток укрепить народное государство и построить механизмы его воспроизводства. Соратники по мировой революции справедливо отмечали эти события как отступничество от идеалов «марксизма-ленинизма». При этом тот факт, что СССР есть наследник Российской империи, не был нормативно оформлен, хотя Великая Отечественная война эту историческую преемственность во многом фактически восстановила. Именно «красные», а не «белые» вернули «историческую Россию», за которую якобы воевали последние. А ведь для воспроизводства государства явное, нормативное оформление преемственности – необходимый и неизбежный исторический процесс.
В целом можно констатировать, что благодаря противоречивой революционной идеологии власти и застывшей коммунистической светской вере политическое развитие государства после смерти Сталина стало всё больше отставать от интенсивного экономического и культурного развития страны. Подчеркнём: отставать от развития не стран Запада, а своей собственной страны.
Горбачёвская перестройка стала открытым проявлением кризиса светской веры в коммунизм. Горбачёв был фактически назначен ликвидатором КПСС – назначен самой КПСС в лице Политбюро и ЦК. КПСС не нашла способа и формы наделения социалистического/ народного государства политической самостоятельностью, она даже не ставила такого вопроса, не могла помыслить свою новую роль при таком государстве (а вот Коммунистическая партия Китая – смогла). Вот тут бы и вспомнить о пятисотлетней истории России (с момента создания государства-царства, царя и государственной бюрократии государями от Ивана III до Ивана IV Грозного). Но случилось другое. Павшую коммунистическую веру сменил импорт либерально-демократического варианта светского религиозного безбожия, проводником которого, без сомнений, Горбачёв стал уже под определяющим западным влиянием вместе с частью верхушки партийного руководства.
Западное религиозное влияние вновь сдвинуло нас назад, от «октября» к «февралю» 1917-го. Результат был известен Западу заранее, исторически – снова безвластие через самоликвидацию власти, анархия и снова «Временное правительство». Снова та же безумная Государственная дума, та же неуправляемая война – на этот раз в Чечне с перспективой разрастания на весь Кавказ и далее на всю Россию. Повторилась поддержка западными врагами революции в Российской империи, которая должна была привести Россию к поражению в мировой войне, то есть к историческому уничтожению. Этот сценарий в ХХ веке никогда не снимался с повестки дня, актуален он и сегодня.
Конечно, после краха собственной светской веры никто у нас в чужую светскую веру исторически надолго не уверует. Однако не стоит обольщаться. Интенсивность либерально-демократической пропаганды очень высока. Есть средство и против нашего собственного исторического опыта: нужно до предела оболванить новые поколения, морально разложить их, лишить возможности получить элементарное образование и действительные исторические знания. Необходимый для этого демонтаж образования и интенсивные действия, направленные на деградацию будущих поколений, проводятся в России в рамках либеральной культурной и образовательной политики. Нам по-прежнему угрожает возрождение революционного общества, обнуляющего власть и разрушающего государство.
Мировая буржуазная революция
Буржуазная революция 1985–1991 годов в Россию была импортирована на фоне самоликвидации власти. Как и в 1917-м. Впрочем, как и во Францию 1789-го, где власть короля была снесена, а не рухнула сама. Правда, тогда потребовалось существенно больше времени на импорт, французское Просвещение почти полтора столетия переписывало английских сенсуалистов-натуралистов. В ХХ веке англо-американская пропаганда справилась менее чем за полвека. Есть и другое несомненное достижение.
На этот раз экспорт революции был осуществлён не просто в одну страну, пусть и большую. Под удар удалось поставить всю Восточную Европу, а также Латинскую Америку. То есть всю ранее не затронутую часть мира европейской цивилизации. А вот экспорт революционного процесса в Китай не удался. В 1989 году Поднебесная ответила на попытку «либерализации» расстрелом мятежной студенческой демонстрации на площади Тяньаньмэнь. Так же, как Наполеон расстреливал уличные толпы в революционном Париже из артиллерийских орудий регулярной армии, – с этого нововведения и началась его карьера контрреволюционера.
Рецепция нами глобального либерального буржуазного Вашингтонского консенсуса в 1989–1991 годах (как и социалистического консенсуса в 1905–1917 годах) ясно обнаруживает нашу историческую судьбу как одного из исконных носителей европейской цивилизации. Вот Азия, Китай в Вашингтонский консенсус не поверили, а мы – вместе с бывшими латинскими колониями – поверили. Этот консенсус разорил всех поверивших, но мы от него сознательно не отказывались до начала СВО на Украине. Не отказывались, несмотря на начавшееся крушение долларовой системы, основанной после Рейгана на безнадёжном американском долге, а затем – и на неудержимой эмиссии доллара и евро (осуждаемой самим Вашингтонским консенсусом как смертный грех).
Мы обречены на борьбу с другими государствами европейского корня – как их непосредственный соперник, а также с остальным миром, неевропейским по происхождению, но вооружённым европейскими экономическими и технологическими орудиями. Мы сможем выжить, либо захватив лидерство (как СССР), либо завоевав какое-то особое исключительное положение (как Российская Империя, ставшая «жандармом Европы»). И то, и другое требует понимания судьбы всех государств европейского цивилизационного корня.
Гипотеза мировой революции, высказанная многими теоретиками и практиками европейского развития в XIX–XX веках, вовсе не была утопической. Нужно лишь понимать мировую революцию на обязательном первом этапе как буржуазную. Тогда экспорт буржуазной революции – закономерность, а лидерство англо-американских государств – следствие их первенства в этом процессе, а позже – и в управлении этим процессом. Мы лишь со второй попытки прожили в режиме буржуазной революции не месяцы (февраль–октябрь 1917-го), а годы – в 1990-е. И только теперь начинаем глубже понимать её механизмы, а заодно и освобождаться от внешнего управления. А вот переход к народному государству – системам народного жизнеобеспечения – как раз именно мы понимаем гораздо лучше кого бы то ни было.
Мировой социалистический переход возможен только после максимального распространения по миру буржуазного революционного процесса, возникновения мирового революционного общества, «растворяющего» в себе национальные государства. Известная группа неоконсерваторов, сформировавшая сегодняшнюю политику США и превратившая их в инструмент мировой революции, придерживалась как раз подобных взглядов троцкистского извода, привезенных в США Лео Штраусом. Именно этот процесс мы сейчас наблюдаем в Европе после демонтажа евросоциализма – вынужденно конкурентной по отношению к СССР социально-экономической конструкции. Такова природа нарастающего глобального кризиса западноевропейской цивилизации. Надо лишь добиться того, чтобы другие государства, и в первую очередь США, «растворились» раньше нас.
Рассматривая российские революционные события 1985–1993 годов, следует понимать, что мы вошли в XXI век участниками мирового буржуазного революционного процесса, осуществляемого альянсом стран западноевропейской цивилизации под руководством её англосаксонской ветви. На этот раз буржуазный (то есть модернизированный рабовладельческий) революционный энтузиазм был направлен не против классического христианского государства, построенного на сословной морали, а против модернизированного феодализма – социализма, построенного на морали общенародной.
Буржуазные революции в каждой отдельно взятой стране разрушали абсолютистское христианское государство, идеальную монархию, становились механизмом продвижения национализма, колониализма и модернизации варварских наций. А для мировой буржуазии-олигархии любое государство становится препятствием расширению политической монополии капитала, его агрессивной экспансии в захвате ресурсов и рабского труда. Поэтому мировая буржуазия-олигархия стремится к тотальному уничтожению всех исторически сложившихся государств, независимо от их формы правления. Она стремится уничтожить самую историческую сущность этих государств – их суверенитет. При этом ей неважно, автократия это или демократическая республика.
Идея мировой буржуазной революции – в ликвидации истории как основания и источника современности, в создании всех конструкций власти заново – как универсальных (абстрактных) управленческих инструментов, не имеющих собственного исторического содержания, собственной метафизики, подчинённых внешнему и непубличному управляющему. В этом смысл Вашингтонского консенсуса как полного экспортного пакета мировой буржуазной революции, глобальной политической программы. Не «экономика» должна подчиняться государствам, а государства – «экономике», то есть буржуазному сверхобществу. И чем меньше будет в мире этого государства, тем лучше. Заметим, что тезис исторического уничтожения государства написан на знамёнах как либеральной светской веры, так и коммунистической.
Эпицентр мировой буржуазной революции – США – сам погружён в нарастающий кризис. Финансовая несостоятельность «последнего государства» западноевропейской цивилизации, его всеразрушающая активность – обязательные составляющие глобальной революционной ситуации. Применяя ко всему миру системный революционный подход, США не могут исключить из зоны его действия самих себя. Государство, экспортирующее мировую революцию, само неизбежно становится её мишенью.
Англия восстановила своё государство после революции за счёт его выведения из-под удара буржуазии, направив экспансию английской буржуазии (а вместе с ней и Революцию) вовне – на весь остальной мир. Но в результате было создано уже новое государство – того же типа, однако свободное от исторически сложившихся социальных и территориальных ограничений – а именно Соединённые Штаты Америки. США не смогли остаться в ХХ веке изоляционистским государством, они перешли от внутренней к внешней экспансии уже после Первой мировой войны, начав инвестировать в экономику побеждённой Германии и вмешиваться в европейские дела. После Второй мировой войны США окончательно перешли к экспансионистской модели главенства общества над государством, строго следуя британскому историческому образцу. Сегодня эта модель приближается к исчерпанию ресурсов своего существования.
Всякое следующее революционное общество, присоединяющееся к мировой популяции олигархий, попадает в более сложную историческую ситуацию. Ему остаётся меньше мирового пространства для экономической и финансовой экспансии. С другой стороны, оно уже само становится объектом нарастающей экспансии. Мучительные колебания Франции между монархией и республикой на протяжении полутора столетий, а также меньшие, в сравнении с Англией, масштабы её колониальных владений ясно показывают, что значит быть хотя бы вторым. Судьба Германии в XIX и XX столетиях ещё неудачнее. В борьбе за «жизненное пространство» разбились вековые мечты об империи германской нации (только варвары могли пользоваться таким внутренне противоречивым понятием, скрещивающим империю с национальным государством).
Мировая буржуазная революция конца ХХ и начала XXI веков, захватившая практически все общества западноевропейского цивилизационного типа, противопоставляет их всему остальному неевропейскому миру как один коллективный экспансионистский Запад. Незавидна судьба Запада в этом противостоянии – в условиях исторического бунта против него всего не-Запада, использования не-Западом экономических преимуществ исторической трудовой этики и государственных традиций, не говоря уже о демографических параметрах. То, что проклятие мировой войны настигнет-таки США (при том, что войну они развяжут сами), лишь дополняет картину. И мы хотели было стать частью этого Запада. Но мы можем и должны не быть им.
Выход для нас – в предвидении будущих фаз революционного процесса, участниками которого мы стали в 1990-е. Так или иначе революция продолжается контрреволюцией. Чистая революционная «социальная плазма» не может долго существовать сама по себе, она нестабильна. Государства возвращаются – и в этом главный исторический опыт СССР. Истории вне государств и без государств пока не предвидится. И наше государство, и Китай будут народными государствами, противостоящими обществам элитократии, превратившим свои государства в машины подавления и господства, а также в собственный сервис. США, будучи лидером мировой буржуазной революции, вынуждены соразмерно её масштабам наращивать свою мощь в виде военной силы, финансов и светской веры. Однако все эти ресурсы у США сегодня радикально недостаточны для гегемонии.
Восстановление и модернизация государства после революции могут опираться на разные исторические механизмы – вне зависимости от стиля личности восстановителя государства (вроде Кромвеля, Наполеона, Сталина), который становится историческим реформатором и модернизатором. Голландская, английская и американская революции были обращены реконструированными государствами во внешнюю буржуазную экспансию. Наполеон в своей экспансии был ограничен – как и Гитлер, свернувший немецкую революцию. Хотя оба очень стремились к завоеванию имперского пространства. Францию после Наполеона возвращали в рамки национального государства всем европейским миром, включая Россию, в результате чего сложился «европейский концерт» – эта организация европейской цивилизации продержалась до Крымской войны, а неспособность игроков создать ей адекватную замену без участия России подготовила Первую мировую войну. Германию – после обеих мировых войн – тоже. Результатами второй «нормализации» Германии стали и НАТО, и Европейский союз – инструменты господства США над Европой, её принципиальной десуверенизации, запрета на имперское развитие.
Однако в Англии, Франции и Германии восстановители государства строили его под властью элиты и как инструмент нации-колонизатора. А в России – модернизовали возрождаемое государство (СССР) как народное. И эта попытка оказалась успешной, в отличие от французской и немецкой, которые уступили британской в первенстве и результате. Поэтому, начиная со второй половины XX века, именно русские и англосаксы являются основными участниками конкуренции за будущее европейской цивилизации, за её богатства и наследие. Социалистическая революция-контрреволюция оказалась мощным универсальным механизмом восстановления и модернизации государства, никак не ограниченным местом или национальной спецификой. Поскольку созданное при этом, с опорой на идеальные основания, государство не обслуживало правящую элиту, а стало системой сохранения страны и жизнеобеспечения народа (хотя и не было способно контролировать и воспроизводить власть). Поэтому вернуть Россию «в рамки» и «нормализовать» её в 1985–1999 годах Западу удалось лишь частично.
Выход мирового буржуазного революционного процесса к своим пределам, а именно поглощение всех стран европейского цивилизационного типа и достижение пределов внешней экономической экспансии, неминуемо обостряет противоречия перераспределения богатств внутри самого евроцивилизационного альянса. Россия перестаёт быть сырьевой колонией Запада, Китай – трудовой колонией, колониальная судьба настигает саму Европу – она теперь должна платить дань США и воевать за их спасение.
Участники альянса всё меньше согласны с руководящей ролью и долей в распределении экономических благ лидера-гегемона альянса – США. И всё меньше могут сопротивляться этой гегемонии, в то время как Россия, Китай и страны бывшего третьего мира (который прежде не принимался в расчёт) стремительно выходят из-под власти и влияния США. К противостоянию стран не-Запада (включая сюда и Россию) и альянса Запада добавляется, в качестве фактора кризиса, резкое усиление в западных странах внутренней борьбы, характерной для любого сообщества, объединённого лишь революционным процессом. Друг к другу революционеры более жестоки, чем к внешним «врагам».
К чему всё это должно привести? Каковы неизбежные следствия Вашингтонского консенсуса? Мировую буржуазную революцию сменит мировая социалистическая революция-контрреволюция. Новые народные государства, вероятно, не будут обладать теми или иными чертами социализма, специфическими для одной отдельно взятой страны – СССР, защищавшейся от агрессоров в мировой войне и победившей их. Но для всех них будет неприемлемо модернизированное рабство, которое насаждает политическая монополия капитала (устройство социума, обеспечивающее неограниченную экспансию капитала, и есть собственно капитализм, при том что капитал как таковой может функционировать и в других социально-политических системах). Новые мировые лидеры определятся в состязании этих новых государств. Мы должны осмыслить и использовать свой исторический опыт для участия в нём.