К началу ХХ века социализм стал основной действительной европейской политической идеологией. Мы не были исключением. Так что вопрос был только в том, кто какую модель социализма разовьёт и каким методом это будет сделано.
До США проблема социалистической реформы добралась вместе с Великой депрессией и последовавшей политикой «Нового курса» Рузвельта. Сегодня социалистическая природа общества на Западе замаскирована демократической светской верой и называется потребительским обществом. Однако задача конкуренции с СССР, с его жёсткой политической манифестацией социализма и сверх-властью компартии, снята с повестки, а ресурсная база стремительно сокращается с тех пор, как экономика Запада стала долговой. Поэтому идёт быстрый демонтаж евросоциализма, погружающий западные общества в углубляющийся политический кризис.
Русский опыт социализма
Построенный нами – и нами же разрушенный – социализм был радикальным (а в поздней стадии – «развитым», это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.
Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими. Причина в том, что социализм в русской версии не рассматривался его создателями как самодостаточная цель, а считался переходным этапом к следующему состоянию социума, коммунизму, инструментом и средством.
При этом под социализмом, прежде всего, подразумевалась система власти – политическая монополия сообщества, действующего от имени людей труда, в противовес капитализму как политической монополии сообщества, действующего от имени людей капитала.
При этом советский русский социализм был властью партии, а не государства.
Мы полностью реализовали тезис о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Однако обозначение социализма как народного государства отсутствовало, хотя было бы верно по сути. Попытка такое обозначение ввести привела бы тогда к обвинению в солидарности с некоторыми представителями эмигрантской оппозиции и в отклонении от линии партии большевиков-коммунистов.
Мы создали государственное проектное управление суверенным хозяйством, способным к конкуренции и лидерству, Поэтому и только поэтому США вскоре после Карибского кризиса, в 1970-е, заговорили о разрядке.
Однако уже в 1960-е годы мы заимствовали идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии, чем положили начало разрушения собственного властного дискурса. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме.
Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как противовес социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала при главенстве последнего. Надо было и массы накормить – и перекормить, и сверхприбыли капитала должны были сохраняться, продолжая обеспечивать его политическую монополию. Для этого необходимо было привлечь ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли от эксплуатации колоний. Для этого база эксплуатации должна быть расширена, а сама эксплуатация усилена.
Наши ресурсы с самого начала были ограничены одной, пусть большой, страной. Так что наш социализм по необходимости был аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. Мы исследовали, как процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению. И на этом историческом опыте определили, что может – и должно – быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным.
Общность жён, заявленная Энгельсом, давно неактуальна – о ней перестали даже говорить сразу же по окончании Гражданской войны. Кибуцы, фаланстеры и прочие формы общежития с максимальной коммунализацией жизни – социальная экзотика, а сохранившиеся коммунальные квартиры однозначно рассматриваются как зло. Советский человек, как и западноевропейский/ американский, всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жильё, а в нём – индивидуальные комнаты для членов семьи, пользоваться не общими, а индивидуальными удобствами. Индивидуальный транспорт привлекателен не меньше, чем общественный.
Но в городском пространстве в праздники «мы», как и «они», стремимся собраться на площадях. Дороги – за малым исключением – не могут не быть в общем пользовании, не говоря уже об улицах городов. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который не делится на «социалистический» и «капиталистический», поскольку касается не власти, а социальной структуры.
Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Ведь город – это и есть капитал. Пролетарии живут не в городе, а при фабрике. Их, однако, всё меньше. Сегодня это трудовые мигранты или рабочие колоний. Социальная разница между горожанами заключается только в количестве денег и относительном качестве потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом, определяющим политическую систему, становится распределение. Социализм был переселением в города и освоением городского образа жизни – это расширяло границы буржуазной среды как таковой. Неизбежно встал вопрос конвергенции (сближения) систем социализма и потребительского общества. Но политические системы радикально различались субъектом политической монополии.
Отличие между компромиссным, то есть либеральным, буржуазно-демократическим, общественным социализмом и радикальным, то есть советским, военным, планово-хозяйственным, государственным социализмом, состоит в общем количестве распределяемых ресурсов и благ и в способе их распределения. Эти количество и способ определяют лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также допустимую разницу в потреблении и социальном престиже/статусе «верхов» и «низов».
Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Но это не значит, что либерально-социалистическое/потребительское социальное устройство не столкнётся с той же проблемой, с которой столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. Потребительский дефицит станет (и уже становится) реальностью всего мира. И это означает конец потребительского/либерально-социалистического общества.
Советский социализм распределял не включённых или слабо включённых в деятельность людей по трудовым коллективам, делая последние социальными организмами, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Западный потребительский социализм управлял дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и не обеспеченного деятельностью потребления. Излишки трудовых ресурсов в потребительском обществе Запада выдавливались в сферу услуг, фиктивной занятости и социальной опеки.
Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств всё равно будет движение финансов, которым капитал управляет в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению – в пределе – это стремление к обладанию неограниченными деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег и обеспеченную ими свободу обладания любой вещью, включая людей (воспринимаемых ими также как вещи). В конечном счёте богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и придаёт им управленческие возможности.
Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так. Но богатый имеет и модернизированных рабов – людей, готовых или вынужденных за деньги делать что угодно для хозяина, тратить своё время, здоровье, жизнь.
Кроме того, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что в конечном счёте бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно больше богатых. Бедные не замечают этого на своём индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные всё равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление. Модернизированный мир капитала подталкивает массу населения отказаться от любой собственности, всё брать в аренду, тем самым декапитализируя массу, возвращая её в пролетарское состояние и тотально подчиняя финансовому управлению.
Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень – качество и количество – массового потребления непрерывно и ощутимо растёт. Источником роста по-прежнему является колониальная рента. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – за таким снижением следует бунт сытых пролетариев[28]. Это явление пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов – как результат усвоения потребительской идеологии вместо так и не созданной самостоятельной идеологии развитого социализма, которая должна была бы стать программой воспроизводства нового человека, сформированного подъёмом народа к культуре и государственной деятельности.
При капитализме (политической сверхвласти капитала) финансы – это управленческий инструмент, применяемый к деятельности в целом, а не только к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счёте обеспечивает и власть, и управление за сценой. Социальное управление для политической монополии капитала важнее власти, но вовсе без власти оно невозможно – власть организует сообщество модернизированных свободных, а управление обращено на массы модернизированных рабов, не знающих о своём рабстве в силу его непубличного характера, тайны кабального договора. Но помимо самостоятельной продажи себя рабами модернизированное рабство пополняет управляемую массу рабов и нелегальными иммигрантами, и теми, кто, пройдя через пенитенциарную систему, лишается на деле реальных прав. Последний источник особенно эффективно функционирует в США.
Власть есть неограниченная ответственность за других, тогда как ограниченная ответственность – привилегия подвластных, основание добровольности подчинения. Поэтому в либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность должны быть истолкованы через природу денег – и непосредственно измеряются и замещаются последними. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность, которой у них нет. Такие деньги предполагают моновалютный[29] характер денежной системы.
Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса, экономические взгляды которого сложились под влиянием английской мысли. Деньги – изъятая и используемая по усмотрению субъекта жизнь (энергия) рабов, освобождённая от них самих. Это явление Маркс и пытался ухватить в понятии отчуждения, собственно и рождающего труд.
Наш радикальный государственный социализм управлял деятельностью на основе баланса реальных ресурсов, используя мультивалютную[30] денежную систему исключительно как инструмент управления обменом. Но из-за этого он столкнулся с необходимостью организовывать, измерять непосредственно труд, учитывать его и управлять им как таковым. Эти практики много сложнее тех, что обслуживают свободу индивидуального потребления – они и есть пресловутая социальная справедливость, знание и признание которой делают нас мишенью нападок адептов капитализма.
Способ реализации проекта
У Кубы, Китая, Северной Кореи, Вьетнама, Швеции, Германии, СССР – разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Русская социалистическая контрреволюция – наше цивилизационное, а не мировое явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм – только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».
Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма (общественных фондов потребления и государственного траста общенародного имущества) с некоторыми чертами коммунизма (подъёмом народа к высокой культуре и государственной деятельности) был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру – и в этом качестве был миром принят. Проблема продолжения проекта, перепроектирования и воспроизводства деятельности по его реализации состоит в необходимости понимания, каким был способ реализации проекта и в первую очередь – способ установления власти. И какие способы следует употребить теперь.
Коммунистическая сверхвласть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам факт социальной проектной деятельности, статус СССР как страны-проекта – «у нас всё будет по-новому». Мыслительная и деятельностная конструкция проектирования предполагает абсолютную власть проектанта. Проект – по методу – полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы в СССР наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.
Работая над социальным проектом в ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части нашего населения и признаётся технической гарантией солидарности государства и народа, хотя главенствующая властная роль политической монополии ушла в прошлое и отношения государства и народа могут строиться разнообразными способами по многим каналам.
Многие до сих пор искренне считают, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, так как они «мешают» организованной деятельности. Мы искренне и нерефлексивно верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». И не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих не подчинённых друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления – которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.
Религиозные догматы марксизма и русская революция
К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть. Радикальные коммунистические группы были маргиналами революционного движения. Большевики были большевиками только на съезде собственной партии. Однако именно они жёстче и определённее других поставили цель установления своей власти. Малочисленность большевиков была недостатком при попытках влиять на революционный процесс, но оказалась преимуществом при взятии и укреплении власти на новых мировоззренческих началах.
Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране нарастала анархия. В конце концов, Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своём уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и занятию её места. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвлённой боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти. Первоначально партнёрами большевиков оказались анархисты и социалисты-революционеры. В этом партнёрстве большевики всё ещё были в меньшинстве. Однако именно они жёстче и определённее всего поставили задачу установления власти. Поэтому от партнёров-конкурентов, не имевших чёткой программы действий, быстро избавились. Только у большевиков имелась рабочая теория построения нового социума, причём теория научного типа.
Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го большевикам пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счёте – путём уничтожения самой этой среды, хотя после её пришлось частично реанимировать), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе – крестьянское). В этом суть русской Гражданской войны – Великой русской крестьянской революции.
Дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство: создание подчинённого партии народного государства. Перейти сразу к безгосударственной коммунистической организации общества – без денег и семьи – не вышло. Всерьез такая цель никогда и не ставилась. Да и вообще такой план государственного развития вовсе не был программой большевистских марксистов. Научная теория, которой они пользовались, конкретно описывала лишь конфликт старого общества, но не новое общественное устройство. Это устройство было дано в теории весьма схематично и очень-очень абстрактно. Собственно, с этого начинается история противоречия, определившего судьбу нашей версии социализма и ставшего содержанием русской истории ХХ века.
Новые общественные отношения пришлось создавать в отрыве от марксистской теории, руководствуясь разнообразными практическими соображениями, а подчас – и методом «проб и ошибок». Положения же марксистской теории использовались – избирательно – как мировоззренческий таран против буржуазии и православия и как средство подчинения членов партии – боевой организации, ордена революционеров – особенно после взятия власти, когда её ряды массово пополнились членами, не имевшими серьезной политической и идеологической подготовки. В результате эти положения постепенно превращались в своего рода догмы, а само марксистское учение – в светскую веру. И она оказалась весьма полезной как средство приведения населения к добровольному повиновению. В новую веру должна была обратиться вся страна. Исполнение этой установки придало Гражданской войне статус войны религиозной. А религиозная война не может закончиться договором – о догматах не спорят. Но о догматах не стали спорить и после войны. Ведь «учение Маркса всесильно, потому что оно верно!». Так учение Маркса – в его советской версии – утратило научный характер, а с ним и потенциал дальнейшего развития.
Практика коммунизма заключалась в организации массового подъёма крестьянского населения к грамотности, культуре, городскому образу жизни и работе в промышленности, при этом предполагалась и индустриализация сельского хозяйства. Только на этом пути лежало решение проблемы земли, неразрешимой в рамках дореволюционной модели. Крестьянская реформа заставила крестьян выкупать землю и залезать в долги на всю жизнь, но даже если бы вся помещичья земля была изъята и полностью распределена, её всё равно бы не хватило. Нужно было переходить к интенсивному земледелию с использованием машин и удобрений. А когда стало ясно, что близится война и поставки продовольствия в города и армию должны быть обеспечены по плану, коллективизация стала неизбежной.
Социализм состоял в обобществлении средств производства, централизованном управлении обобществленным (всенародным) имуществом, доверенным новому государству, которое стало системой жизнеобеспечения населения, и в создании общественных фондов потребления. Правда, он рассматривался лишь как переходный период всё к тому же коммунистическому состоянию, в котором государство «растворится» в партии, а доля каждого в потреблении не будет увязана с трудом. Причём считалось, что этот период должен стать как можно короче. В последние годы жизни Сталин поставил вопрос о природе стоимости при социализме, создав предпосылку для рассмотрения социализма как самостоятельной общественной формации. Он указывал в своих заметках, в частности, что крестьянское (сельское) хозяйство не может управляться так же, как промышленность. Однако Марксовы представления об историческом развитии по линии «первобытная община – рабовладение – феодализм – капитализм – коммунизм» не отводили социализму самостоятельной роли и не допускали мысли, что он может просуществовать хотя бы несколько сотен лет. Хрущёв был намерен достичь коммунистического состояния за двадцать лет, то есть за время жизни одного поколения.
История распорядилась иначе. Выстроенное народное государство стало реальностью и настоятельно требовало политической самостоятельности, а вот партия своей новой роли выстроить не сумела. В результате это она «растворилась» в государстве. Сталинский СССР вовсе не был стерилен в отношении рыночной формы организации хозяйства. Напротив, очень многое – в том числе продовольствие – производилось и распределялось рыночным способом[31]. Ликвидация рыночных отношений – и одновременное появление дефицита продовольствия и товаров народного потребления – характерны для послесталинского периода эволюции СССР.
Теорию социализма строить не стали, к 1968–1969 годам теоретическую социологию запретили – ведь тогда надо было бы проблематизировать теоретические конструкции Маркса, что было запрещено прежде всего самой идеологической корпорацией – иерархами коммунистической церкви. Построенное в СССР общество осталось неизвестным и непонятным самим его создателям. Поэтому научные основания сверх-власти коммунистической партии съёжились до историографии, научный коммунизм как дисциплина превратился в утопическое учение, а политическая монополия поддерживалась практически одной только светской верой в коммунизм, обесценивание которой пошло рука об руку с разрядкой и разоружением, возможность и допустимость которых были внушены советскому руководству Соединёнными Штатами Америки.
О разных сущностях социализма и коммунизма
Марксизм как доступная в то время философия и научная теория общественного устройства не обладал достаточным позитивным содержанием для исторической работы такого масштаба, за которую взялись большевики. Поэтому троцкистская стратегия развития революционного успеха и не предполагала никакого «строительства». Россия должна была стать запалом взрыва мировой революции и сгореть в его огне. Остановить троцкизм оказалось не так-то просто. Сталинская версия коммунистической идеологии серьёзно отличалась не только от марксовой, но и от ленинской. У. К. Буллит-младший, встречавшийся с Лениным, сообщал, что Ленин размышлял о возможности сохранить за собой власть в пределах бывшего Московского царства. Сталин же восстанавливал империю – единственную возможную форму существования русского государства, которое должно было быть построено заново и по новым лекалам.
Авторы рубежа XIX и XX веков, оценивавшие Маркса без религиозного почитания, отмечали, что Маркс – всего лишь буржуазный английский экономист (пусть и не англичанин по рождению), продолжавший программу, что была начата Адамом Смитом. Такую оценку мы находим, например, и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова. И это в целом верно, так как в своих экономических трудах Маркс избегал далеко идущих социально-политических выводов, а в работах социально-политического содержания чаще всего руководствовался политической злобой дня. При этом наиболее важные работы, выражавшие его взгляды на общество и историю, написанные в 1844–1848 годах[32], оставались неопубликованными до 30-х годов ХХ века.
Своевременно увидели свет лишь немногие работы, подчинённые логике личного участия автора в политической борьбе и пропагандистски заострённые, вроде «Манифеста коммунистической партии» с его апологией практического преобразования мира. В связи с этим формулировка и обнародование идей Маркса стали делом марксистов – истолкователей и популяризаторов – Фридриха Энгельса, Карла Каутского и их многочисленных последователей. В своем стремлении сделать эти идеи доступными представителям пролетариата (которым они вроде бы и адресовались), они отдавали предпочтение доходчивости перед строгостью научной логики и последовательностью мысли.
Возникший в результате «популярный», а точнее «вульгарный марксизм», не предлагал, казалось бы, ничего отличного от либертарианской утопии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Всё у неё должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм – пусть даже коллективный, а не индивидуальный.
Между тем личность не может быть метафизикой человека. Человек есть душа, а личность – лишь лица, в которых она действует в мире. Личность без души невозможна и не имеет смысла. Как бы мы ни превозносили её, на этом пути невозможно преодолеть Отчуждение человека. Маркс прекрасно понимал это. Ересь Гегеля, попытка построить философию как религию, доведённая до человекобожия левыми младогегельянцами во главе с Людвигом Фейербахом, была подвергнута им сокрушительной критике в той же «Немецкой идеологии». Маркс доказывал несостоятельность любых притязаний человека на божественное достоинство (мог ли еврей думать иначе?). Он никогда не пользовался в своих рассуждениях словом «личность», а его термин Menschlichkeit («нечто, присущее исключительно человеку») в навязанном ему полемикой атеистическом дискурсе был точной параллелью «души».
Вульгарный марксизм апеллирует к страстному желанию бедных овладеть благами богатых. Он – строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их[33]. Это та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.
Но это никак не учение Маркса. Маркс проблематизирует природу самого богатства, указывая, что богатство – это условие свободы от труда. Однако его экспроприация сама по себе от труда не освобождает. Грабёж позволяет потребить награбленное, то есть уничтожить его – и вернуть пролетария-грабителя к поиску того, кто купит его труд. В условиях господства частной собственности богатство освобождает от труда одних и принуждает к нему других. Уничтожение частной собственности при коммунистической революции устраняет эту поляризацию. Оно не освобождает от необходимости производить богатство, а позволяет избавить его от роли средства принуждения к труду, направив его тем самым на освобождение от труда всех его участников. В том смысле, что создание богатства не прекращается, но перестает быть трудом по понятию как подневольной деятельностью. То есть экспроприация богатства – это не «акт коллективного эгоизма», а необходимое условие тотальной реорганизации коллективной деятельности.
Беда в том, что понимание всего этого пришло к тем, кто делал своё дело «под знаменами марксизма» слишком поздно. Внутрипартийные дискуссии – вначале политические, а потом и идеологические – прекратились в 1927 году. К тому времени всеобщим достоянием стал вульгарный марксизм. Публикация основополагающих текстов марксизма ничего уже не могла изменить. Официальная (вульгарная) версия марксизма под давлением политических императивов стала светской верой без Бога, а возможности творческого развития теории были утрачены. Многообещающая попытка вернуть все в русло развития в 1960-е[34] была пресечена.
Неудивительно, что, сохранив вульгарный марксизм в качестве официальной религии власти, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества, то есть враждебного нам либерально-буржуазного проекта – «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления». А ведь Гегель предупреждал о неизбежности синтеза диалектических противоположностей…
Социалистический проект – если придавать ему самостоятельное значение – не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть забота о будущем и о целостности народа, исторически практикующего политику и государственность. Социализм – это не «социальная справедливость», понимаемая как формальное имущественное равенство, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это вульгарно-коммунистическая идея образца 1918–1921 годов). Социализм есть, прежде всего, всеобщая солидарность, при которой, по меткому определению Шпенглера, «все за всех».
Коммунизм стремится к «освобождению» труда, то есть к ликвидации труда по понятию. Труд рассматривается им как неизбежное отчуждение человеком своей сущности, своей жизни (а по-гречески «жизнь» – «душа») ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм устраняет презрение к труду, характерное для рабовладельческого и капиталистического общества, и обещает его историческое исчезновение – превращение в свободную деятельность по развитию человеческой сущности (Menschlichkeit) – в СССР это называли «творческой самореализацией».
Социализм означает принятие труда как неизбежной данности, признание культуры и морали труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме отнюдь не упраздняется, а, напротив, развивается и усиливается. Социализм – следующий шаг исторического развития власти. Шаг, который делается уже после того, как власть основывается на богатстве и создаёт его как свой инструмент, после распространения власти и управления на хозяйственно-экономические процессы. То есть это шаг развития власти после буржуазной революции.
Новейший либерализм – «левое» движение, последовательно отвергающее все запреты и любую мораль и идентичность, а социализм – точно нет, напротив, он нуждается в своём завете и без особого энтузиазма заимствует христианские добродетели. Это правая политическая практика. Социализм отрицает капитал как субъект власти и замену государству. Но не отвергает рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство организации обмена, а также средство управления последним.
Коммунизм и сталинская практика государственного строительства
Идеология победившего большевизма была строго марксистской. Даже чересчур строгой. В этом качестве она и была объявлена священной – благодаря победе – и превращена в религию, в средство удержания в подчинении самой партии, которая стала стремительно расширяться, вбирая в себя новых членов из самых разных слоев населения. Религия не подлежит обсуждению в отличие от теории, которая была уже не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.
Если Ленин как революционный практик был философским эклектиком, которому было всё равно, чем пользоваться в аргументации, лишь бы добиться ситуационных целей, то Сталин таким эклектиком быть уже не мог. Страна была «нацелена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики-революционеры, марксисты-ортодоксы были склонны к продолжению и углублению революции – и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать или устранять. Поэтому власть была вынуждена искать способы не подпускать к практике государственного управления и строительства новых религиозных фанатиков.
А реальным строителям социализма нельзя было формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, коим он не является и являться не может. Практики должны были делать своё дело без научной поддержки и идеологического обоснования.
Отсюда – обширная практика видимой безосновательности репрессий. Абсурд приведшей к этому интеллектуальной ситуации осмыслен не был, поэтому впоследствии либеральные идеологи припишут её следствия патологическим особенностям личности одного человека, будут рассуждать о психологии безумия. Дело же было в том, что огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, сконцентрироваться, чтобы выжить в продолжение Мировой Войны. Нужно было истребить шпионов (что удалось), снизить объём хозяйственных преступлений (что удалось отчасти). И одновременно – ради сохранения власти – насаждать религию, не имеющую отношения к делу. Поэтому новых религиозных фанатиков нужно было не подпускать к практике государственного управления и строительства. Нам ещё предстоит разобраться в этом подробнее, и всё же теория маньяка на троне просто смехотворна в сравнении с реальной сложностью проблемы соотношения знания и веры в рамках реализации социального проекта.
Падение и будущее русского социализма
Как и обещал Маркс, то, что однажды происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное – и не отозванное потом никем – обещание Хрущёва о построении коммунизма к 1980 году поставило крест на возможности рефлексии нашей цивилизационной исторической деятельности в рамках советской системы. Вместо коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачёва – «свободу» ничего не делать в надежде на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей», на волшебное превращение врага в друга. Знание устарело, светская вера пала, и страна погрузилась в пучину непонимания самой себя.
Коммунизм, как и его брат-близнец, либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из идеи неограниченности ресурсов, якобы таящихся в социальном и техническом прогрессе. На деле иллюзию «неограниченности» буржуазный порядок создаёт грабежом и геноцидом «недочеловеков». Коммунизму иллюзию создавать не на чем и незачем: изобилие отодвинуто в будущее. Социализм, как честное и открытое социальное знание, исходит из явной ограниченности ресурсов, необходимости их учёта и контроля.
Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены метафизики. Вместо метафизики – «материя». Впрочем, метафизического ядра лишена почти вся западная философия – в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический приём: заменить социальную философию философией «экономической», тем, что «дано». Но изгнанная метафизика мстит – вместо неё является «субъект», которому позволено всё, вплоть до способности «обмануть» мироздание, подчинить его себе. Господство над социумом – просто шаг в этом направлении. Марксистский примат экономической действительности в философском мышлении – это способ скрыть кризис метафизики и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть наш мир и кто мы такие?
Пренебрежение метафизикой привело к тому, что мы не смогли сохранить и развить свой социализм, поскольку не смогли понять и проанализировать сделанное, ясно сформулировать цели и проблемы. Такая задача и не ставилась. Продолжение социалистического проекта – а другой исторической альтернативы нет – потребует проекта хозяйственно-экономических механизмов солидарности, предполагающих свободное воспроизводство населения и накопление ресурсов жизни и деятельности на ограниченной территории без ограбления колоний и мировой экспансии. Английский (=либеральный) экономизм – сегодня уже религия, символ веры которой – мальтузианское требование ограничения роста населения и использования природных ресурсов. Практикой этой религии является геноцид. Вместе с механизмами модернизированного капиталом рабства они образуют практику расизма.
Наш шанс в том, что мы прошли по этому проблемному историческому пути существенно дальше других.
Как бы ни различались «экономические модели» социализма в различных странах Латинской Америки, Западной Европы или мира англосаксонской культуры, все они – всего лишь конкурентная имитация социализма, основанная на культе потребления и пропаганде социальной справедливости. Все они исповедуют либеральную версию левой идеологии, практикуют всеобщую представительную демократию, то есть являются буржуазными обществами, основанными на стремлении к богатству и бегстве от труда. Опыта реального солидарного государства, то есть подлинного исторического социализма, у них нет, в отличие от нас. В то же время азиатские страны – Китай, Вьетнам – отказавшись от коммунизма, но сохранив власть партии, строят именно реальный социализм как устойчивое, а не переходное состояние общества.
Социализм, в отличие от коммунизма, это не абстрактная противоположность капитализму, а практическое его отрицание и следующая стадия развития цивилизации. Альтернатива социализму проста: грабить самим или быть ограбленными.
Расширенное воспроизводство человека как историческая цель для России
Нам нужен социализм, нацеленный на воспроизводство человека. Это прямое продолжение советской коммунистической программы подъёма народа к культуре и народному государству. Народом на его пути овладения культурой пройден лишь первый шаг – произошло знакомство, предстоит осмотреться. Реакция Запада на это историческое событие в русской цивилизации – запуск сотен программ управляемой деградации, отказа от культуры в пользу «уровня жизни» и потребления. Инструмент – сходящий уже со сцены «образец» западного потребительского общества. Аргумент – «оставьте культуру элите, она в ней разбирается лучше». Другой аргумент: «культура устарела и несовременна, технический – а значит и социальный – прогресс в ней не нуждаются». Этому аргументу уже полторы-две сотни лет, но он всё ещё в ходу. Установка на народное освоение культуры должна быть воспроизведена. В этом – необходимая нам преемственность с советским периодом нашей исторической жизни. Культура сложна и многоуровнева, иерархична, культурный человек осознаёт свой уровень, достигнутый в её освоении. Поэтому культура не располагает к анархии, в том числе импортированной под видом демократии.
Марксистский нравственный нигилизм оказался чуждым русскому народу. Моральный кодекс строителя коммунизма, во-первых, существовал, а во-вторых, многое взял из православной морали, особенно в части уважения к труду, столь презираемому греческой традицией, да и Марксом тоже, ведь практически труд, по Марксу, – отчуждение человеческой сущности, как бы там ни было с надеждой на снятие отчуждения и освобождение труда.
В этом принципиальное отличие советской практики от либерального вектора движения Запада, на знамёнах которого написано, что мораль (общественные запреты) себя изжила и от неё надо отказаться во всех её формах, равно как и от этики (собственного персонального самоограничения) и нравственности (Заветов Бога). Почему? Потому что мораль, этика и нравственность, робкие попытки различить и защитить которые предпринимал Юрген Хабермас[35], мешают расширению рынка. Ничего у Хабермаса не вышло, поскольку попытка защиты делалась с негодными средствами: мораль, этика и нравственность, по Хабермасу, якобы являются основой демократии. Однако вся история человечества показывает, что они, конечно, основа монархии. А жертвенная гибель Николая II подняла русскую монархию на недосягаемую нравственную высоту.
Мораль, этика и нравственность всегда обеспечивали выживание человека. Человек должен ограничивать себя сам, поскольку он свободен от экологической ниши, в которой живут другие виды. А если не сможет – его будут ограничивать последователи теории Мальтуса и созданной им экологической религии посредством порабощения и геноцида – контроля численности и прожорливости человеческого стада. Раба можно убивать законно и без сантиментов – ведь это ликвидация вещи. То, что сам раб не ведает своего состояния, лишь помогает делу. Англосаксонская политическая реализация мальтузианской доктрины практикует убийство как основной метод и предполагает даже убийство России с целью изъятия у русского многонационального народа его жизненных ресурсов. Единственная альтернатива ей – достижение состояния нравственной разумности. Надо не быть стадом.
Кризис Запада, его трагедия, как осознают его западные идеологи и адепты (см., например, Квигли[36]), был окончательно оформлен программой Просвещения, провозгласившего примат Разума над нравственностью. Эту линию продолжил Гегель, а за ним и Маркс. Восстановление единства мысли и этики потребует критики натурализма (убеждения, что существует только данное), ограничения тотального распространения методов и подходов естественных наук к человеку и социуму (чем определена трагедия ХХ века, подготовленная XIX веком) и эстетического ренессанса. Последнее важно в плане преодоления дихотомии как универсального метода и подхода – для синтеза нужны не два элемента, а минимум три. Новая эстетика – это, прежде всего, философия, наука и практика организации, представления о которой были впервые развиты русским философом А. Богдановым, резко осуждённым за это В. Лениным. Синтез, до которого гегелевская/ марксистская диалектика-дихотомия не смогла дойти, – и есть организация.
Сегодня сциентизм, взятый на вооружение современным рабовладением, предполагает уже не просто убийство отдельных индивидов, а последовательную телесную и генетическую разборку человеческого биоида. Так теперь трактуется человеческое тело, бывшее сосудом души и остававшееся телом, только пока душа находилась в нём. Аналитический подход к человеческому телу рассматривает его как мёртвое. Такой подход и делает его мёртвым. О синтезе тут нет и речи. Гендерное расщепление, пропаганда секса (полового контакта без целей воспроизводства человеческого рода) как своего рода наркотической зависимости, программы бездетности и разрушения семьи, идеи постгуманизма, в том числе сращивания человека с машиной и подчинения ей – всё это подготовка идеологии и практики убийства человечества. Россия – препятствие на этом пути. Русский нравственный разум сохранит человека – в этом наша миссия на Земле.
Воспроизводство человека и его носителя – культурного народа – может проектироваться только как сверхдолгий цикл, заведомо недоступный частному планированию. Такое проектирование не может быть ограничено сроком активного периода жизни одного индивида или одного поколения. Вклады в воспроизводство человека альтернативны инвестициям в товарное производство – и даже в инфраструктуру. Последние при капиталистическом способе организации общества и экономики не способны поглощать избыточную энергию народа и не обеспечены ростом рынков сбыта в постколониальных экономиках. Именно государство должно обеспечить воспроизводство человека, развитие его средств и институтов. В этом его главная функция в преодолении цивилизационного кризиса общества, модернизированного капиталом до новой формы рабовладения.
Воспроизводство человека, конечно же, не является естественным природным процессом. Человек рождается, формируется, воспитывается и обучается, вводится в культурно-исторические и духовные измерения системным комплексом общественных институтов и практик. Поэтому следует формировать особую сферу (системное единство, синтез многих процессов) воспроизводства человека, включающую в себя связанные друг с другом процессы образования, здравоохранения, культурного, религиозного и семейного воспитания.
Демографическая проблематика производна от состояния сферы воспроизводства человека. Рождаемость – лишь один из критериев её состояния. В нищих и тёмных социумах дети рождаются в большом количестве. Но это воспроизводство не человека, а человеческого материала, рабов. Дело же в том, кем станут эти дети.
Но и общество новых господ не может воспроизвести само себя. В экономической парадигме потребления и в обществе конкуренции дети и семья не нужны: рождение ребёнка снижает уровень индивидуального потребления. Лучше делать карьеру, больше зарабатывать, ездить во всё лучшие места на всё более дорогих машинах и т. п. Эксплуатация человека через потребление оказалась наиболее сильной формой эксплуатации. Именно потребительское общество изъяло женщину из семьи. Дети перестают быть для неё приоритетом. Поэтому общество потребления не самовоспроизводится: дети там – это избыточная нагрузка. Если дети становятся не более чем поводом для конфликта интересов, то детей и не будет. Для сферы воспроизводства человека детство самоценно – это и есть доступный человечеству рай на земле, который утрачивается человеком с наступлением зрелости. А стать человеком без памяти о рае невозможно.
Следует решительно отказаться от прагматического взгляда на воспроизводство человека. Сегодня этот процесс сам подчинён экономике и обслуживает её. Как следствие, процессы воспроизводства человека конфликтуют с процессами воспроизводства деятельности. С одной стороны, появляются «лишние люди», не включённые в деятельность (раз люди – всего лишь её материал). Для мальтузианства это основание для практики убийства и эксплуатации. С другой – возникает кризис рождаемости, когда в одних регионах она избыточна и дети не получают не только образования, но даже имён и пищи (там детьми торгуют), а в других регионах она дефицитна и ведёт к старению населения.
Развитие сферы расширенного воспроизводства человека – историческая цель существования страны. Цель, которая сама будет превращать все остальные проекты в средства и, соответственно, «оправдывать» их существование. Поскольку именно эта сфера отвечает за воспроизводство жизни, то есть не только экономического, но и до-, вне- и надэкономических факторов существования народа – и человеческого рода как такового.
Нам необходимо перераспределение ресурсов из сферы потребления в сферу воспроизводства человека. Ведь если цивилизационное назначение хозяйства в том, чтобы сделать человека независимым от природной среды обитания, от природы, то назначение экономики как управляющей деятельности по отношению к хозяйству – сделать человека независимым уже от хозяйственной деятельности, создав возможности для других видов деятельности и мышления. Экономика не должна претендовать на всеобщий цивилизационный статус. Другие сферы деятельности – и в первую очередь сфера воспроизводства человека – должны использовать экономику как ресурс.
Однако для этого придётся развить представление о человеке, способном занять положенное ему место в треугольнике отношений «государство – общество – человек». В определённом смысле государство растёт из знания, право – из этики (морали), а человек – из эстетики. Если душа – метафизическая данность человека и человеческого, то эстетика – как способность различения приятного и неприятного – первое, в чём утверждает себя воплощенная душа. Отрицание души как начала, соразмерного обществу и государству, ведёт если не к пренебрежению сферой эстетического, то к её подчинению морали и знанию. В этом было слабое место советского социума. Русские коммунисты, в отличие от западных капиталистов и западных левых, не отказались от морали, а как раз собирались её построить. В этом была их претензия не просто на власть, но именно на трон русской империи, моральный статус которого закрепил, как особое русское достояние, Николай II своей мученической смертью. Но мораль без самостоятельного человека, противостоящего ей автономией своей души, мертва. Человек утверждает эту автономию через полагание прекрасного и отвратительного.
СССР проиграл Западу прежде всего эстетически – поскольку подчинил и практику искусства, и предъявляемые к нему критерии оценки требованиям морали и идеологии (то есть знания). Даже содействуя эстетическому просвещению масс, облегчая им доступ к высшим достижениям мирового искусства, сверх-власть партии настаивала на этих требованиях и избирательно ограничивала публичный доступ к произведениям искусства, оставляя неудовлетворенным эстетическое чувство многих. Запад же искусно воспользовался этим, публикуя, показывая советской публике через свои СМИ, популяризируя «табуированные» советской властью явления искусства, от «Доктора Живаго» до рок-музыки.
Другим проявлением этой «второстепенности» эстетического для советского образа жизни было пренебрежение к эстетике повседневности – красоте массовых бытовых предметов: одежды, мебели и т. п. Их конвейерное тиражирование полностью игнорировало неистребимое стремление человека украсить свою жизнь. На этом фоне красота и разнообразие подобных же предметов западного происхождения, ставшие доступными советской публике в 1960-е, не могли оставить ее равнодушной.
В результате, несмотря на бессчетные шедевры живописи и скульптуры, литературы, музыки, кинематографа и даже высокой моды, созданные советскими «мастерами искусства», в советском массовом сознании утвердился позитивный образ западного мира как «приятного для жизни» вместе со стремлением подражать ему. Так твердыня советского образа жизни была взломана в самом слабом её месте – в «точке эстетического дефицита». В образовавшуюся брешь хлынули в основном не высшие достижения культуры, а продукты маркетизированного поп-арта и прочего «современного искусства», увлекавшие за собой то, ради чего и были созданы, – стихию массового потребления. Фатальные последствия этого для исторической судьбы «Красного Проекта» мы уже обсуждали.
Однако сегодня созданное советским временем эстетическое содержание интегрируется в мировую историю, а вот на Западе происходит эстетическая катастрофа – культы смерти и разложения, ЛГБТ&Co-агрессия, форма складского помещения, навязанная общественным зданиям (включая гипермаркеты, храмы основной религии – потребления).
Теперь нам следует определить, каков тот эстетический элемент, который мы должны унаследовать и вставить в мировую матрицу искусств? Это способность создавать произведения искусства, способные жить собственной жизнью (habent sua fata libelli), порождая в культуре цепную реакцию возникающих откликов, отражений, реминисценций. А главное – способность отличать такие произведения от мёртвых фактов искусства, конвейерно производимых так называемым «современным искусством».
Социализм как альтернатива обществу потребления
Реорганизация сферы воспроизводства человека не может осуществляться при наличии капиталистической экономики: расширяющихся рынков, расширяющегося потребления, самовозрастания капитала. Подчинение данной сферы этим процессам разрушает её. Опыт такого разрушения у нас есть. Когда образование и здравоохранение становятся сферой услуг, они перестают воспроизводить человека. Когда спорт становится коммерцией и носителем рекламы, он перестаёт воспроизводить человеческие качества, ради которых был придуман, – стремление к честному состязанию и преодолению пределов возможного. Подлинно образованный, здоровый и физически развитый человек прежде всего прекрасен, но именно от этого идеала и отказываются ради прибыли.
Поэтому для воспроизводства человека нужен новый социализм – как тип социума, где экономические процессы подчинены логике системного развития других сфер деятельности, космического творчества человека, как сказали бы греки. Нужный нам социализм должен также стать эстетической альтернативой обществу потребления и конкуренции.
Надо ответить на принципиальный вопрос: во что вовлекать наше население, народ?
Точно не надо его втягивать в расширенное потребление, как в США и Западной Европе. Мы просто не сможем его обеспечить. Утверждение, что общество потребления – единственная модель, к которой нужно и возможно стремиться – это обман, который должен быть развеян. Более того – расширенное потребление уже не может обеспечивать и Запад.
Нужно вовлекать людей в деятельность и самодеятельность, а также в новые способы проживания жизни. Нам нужно освоение и современной конкурентоспособной деятельности, и наших ресурсов, огромных просторов и краёв. Обеспечение потребностей должно быть производным от этих процессов, а не их целью. При этом речь идёт о планировании на сто лет вперёд и более, и не о том, чтобы у внуков было «лучшее» будущее, а о том, чтобы оно у них в принципе было. Ни в каком изобилии мир не утонет. Жизнь имеет смысл как преодоление трудностей, самые простые вещи надо заработать и даже выстрадать. Западный социум пошёл на поводу у иллюзии, что всё можно будет получить легко и даром. Рождаемые этой установкой человеческие проявления отвратительны. Там, где эстетика нового мира не будет выработана, мир превратится в свалку, горящую и дымящуюся помойку, геенну огненную – как её называли жители библейского Иерусалима.
Для создания новой эстетики придется многое изменить в наших взглядах на устройство мира. В том числе – вписать эстетику, наряду с моралью и знанием, в единую онтологическую конструкцию. Эрнст Юнгер обозначил её как гештальт. Он писал: «Видение гештальтов есть революционный акт постольку, поскольку оно узнает бытие в совокупной и единой полноте его жизни. Этот процесс отличается тем преимуществом, что он проходит по ту сторону как моральных и эстетических, так и научных оценок» (выделено нами. – Авт.)[37]. Ключом к пониманию нового мира, рождавшегося на его глазах, Юнгер считал гештальт рабочего. То есть целостное переживание мира как объекта труда, как чего-то, подлежащего радикальному переустройству.
Чтобы практически применить такой взгляд, нам придётся пересмотреть понятие собственности в пользу её объективной трактовки вместо субъективной – то есть сделать акцент на принадлежности. Например, есть автомобиль и есть ключ от него. Что чему принадлежит? Ответ очевиден – ключ принадлежит автомобилю. В праве это называется принадлежностью главной вещи. А если есть завод и его хозяин? Хозяин должен делать всё, чтобы завод работал как можно лучше. Хозяин принадлежит заводу и является его частью – только так он может стать Рабочим.
Контроль над капиталом, постановка его на службу воспроизводству человека – это не контроль над капиталистом. Капиталист должен быть лишён политической сверхвласти, должна быть преодолена элитократия. Но это только необходимое условие. Достаточное условие – в контроле государства над объективной формой капитала, то есть над городом, в превосходстве имперской народной политики над городской политикой. Потому городские политические формы заведомо не должны господствовать в политической сфере.
Сделать это можно только в достаточно крупном масштабе реализации – цивилизационном. Поэтому наша страна претендует не на то, чтобы быть частью, фрагментом европейской цивилизации, а на то, чтобы воспроизвести и развивать цивилизационное целое на своей планетарно соразмерной территории.
Нам нужен реальный социализм, то есть реальный достаточный доступ к социокультурным ресурсам для каждого гражданина. Мы должны воспроизвести реальный социализм в системном альянсе с конкурентоспособной суверенной экономикой, понимая, что социализм – это система поддержания и развития ценностно приоритетных и абсолютно необходимых для воспроизводства человека институтов общества, чей эффект для страны и народа в целом системный, а не коммерческий:
• культуры;
• непотребительских моделей образа жизни;
• свободной активности уже, ещё или временно неработающих людей;
• способности личности к деятельному самоопределению;
• здоровья как того, что не приносит дохода технологиям лечения болезней;
• образования как того, что не приносит дохода работодателям, эксплуатирующим профессиональную подготовку;
• увеличивающейся продолжительности нетрудовой жизни;
• счастливого детства;
• семьи полной, объединяющей все живые поколения и хранящей память о минувших
и, наверное, многого другого.
В конечном итоге сфера воспроизводства человека и должна пониматься как народ, то есть рождающая общность, в которую входит каждый.
Россия как центр цивилизационного развития
Есть страны с проектной культурой, проектным движением в истории. А есть те, кто плывёт по течению истории. Первые получают преимущество определять будущее для вторых, поскольку вторые его не имеют. Собственно европейская культура, учреждённая в философии идеализмом Платона, а в социальной практике христианством, изначально носит проективный, прожективный характер. Именно идеальное позволяет делать будущее предметом социальной и исторической практики. Так что непроектные в культурном отношении страны либо не принадлежат к кругу европейской культуры, либо забыли о своей принадлежности.
Мы всегда – с крещения Руси до распада СССР – были проектной европейской страной. Приглашение Рюрика в правители, Крещение Руси, деятельность Ивана Грозного, модернизация Петра – Екатерины Великой, реформы Александра II Освободителя, Столыпина, ленинско-сталинский Проект России/СССР – всё это проектные акты, основа нашей культуры.
Россия в 1917 году заимствовала не прототипы (то есть образцы, уже реализованные проекты), как, например, Япония в 1868–1898 годах, а европейский социалистический проект и европейский коммунистический прожект. Русский проект стал проектированием без прототипов. Для сравнения: о переходе к проектированию страны без прототипов Япония объявила только сейчас, в XXI веке. Посмотрим, что у неё получится.
Ленин предоставил этносам право на самоопределение, чтобы освободить площадку для проекта. Тем самым он отказался строить Россию как национальное государство. Россия определялась как такое общее цивилизационное пространство, в котором хватит места для самоопределившихся народов, поставивших свои исторические цели. Он отказался от заимствования образцов и сразу взял ещё не реализованные Западной Европой европейские идеи. В результате мы оказались в будущем, которого нет у других, – выиграли войны и восстановили хозяйство, на фоне объективных военных потерь установили достойный уровень жизни для всех и каждого. Западная Европа также вынуждена была строить элементы социализма, социальную защиту для своих граждан, но уже в рамках конкуренции с советской системой.
Единственный стратегический способ выжить в глобальной конкуренции – то есть в мировой войне – проектировать, и проектировать без прототипа. Любое заимствование реализованного образца в социальной организации – клонирование – приводит к более слабому, а чаще нежизнеспособному по сравнению с оригиналом результату. Если же заимствование удалось, построенный по образцу социальный организм будет, скорее всего, подчинён организму-оригиналу. Именно так устроена политика «обучения» как канал реализации власти и управления.
Проект должен сверяться не с прототипом, а с собственной исторической ситуацией, с тем, что имеем только мы, и прежде всего мы. В соответствии с логикой управления развитием нужно воспроизвести социализм, который уже был однажды нами реально построен, в самой его жизнеспособной и конкурентоспособной форме, а коммунизм – если он того заслуживает – превратить из прожекта, позитивной утопии в проект.
Также следует признать, что мы, русские, россияне, народ России, никогда не были традиционным социумом, как, например, индийский или китайский. Мы – проектный социум. Но в отличие от Запада мы всегда были социумом, способным ставить эксперименты не на других, а на себе. Это наш действительный исторический ресурс. По всей вероятности, мы единственные, кто может в экспериментальном режиме работать с разворачивающимся мировым кризисом.
Американский индивидуализм никогда не позволит работать в режиме социального эксперимента. Россия должна осознать себя экспериментальной площадкой, полигоном проектирования будущего человечества. Такое осознание себя позволяет признать неизбежность давления на человека, которое оказывает не что-нибудь и не кто-нибудь, а История. Именно в России люди могут обладать массовым, широко распространённым историческим самосознанием, не быть «навозом Истории».
Многие говорят, что Россия должна «искать своё место в мире». Это полная ерунда. Россия так же, как Северная и Латинская Америки, – это протуберанец экспансии европейской цивилизации на новые территории. Место России в мире – сама Россия. Её миссия – создавать исторические шансы и возможности для развития европейской цивилизации в целом, открывать новые пути. А может быть, и сохранить эту цивилизацию в качестве её единственного продолжения. Осмысленно ставить перед собой исторические цели Россия может только в цивилизационной конкуренции с материнской Европой, Северной (включая США) и Южной Америками. И это означает, что Россия не должна идти вслед за ними.
Вопрос об исторической привлекательности России для народов Земли и отдельных людей в данной постановке решается просто: те, кто не готов экспериментировать над собой в историческом процессе, могут уехать, а те, кто готов и хочет, могут приехать. Языком исторического и цивилизационного эксперимента является русский. Мы должны строить не страну гарантий, а страну возможностей, понимая под последними то, чего не купишь ни за какие деньги. Мы явно способны предложить миру практику мирного диалога, общежития цивилизаций и конфессий. Англосаксонская и евро-варварская политика основана на глубоком убеждении, что между цивилизациями и конфессиями возможен и должен быть только конфликт – желательно военный.
Нам важна наша цивилизационная претензия, материалом для реализации которой является весь мир. Строить Россию как страну в первую очередь для комфортного потребительского проживания – значит потерять Россию. У нас может быть проект страны только планетарного масштаба. Только так можно конкурировать с США и Китаем.
Жизнь в России станет испытанием для человека, никто не должен обещать, что она будет лёгкой, но она обретёт исторический смысл, она окажется захватывающе интересной.