Шелобей смачно хлопнул себя по лбу и чуть не свалился в воду (Лида его поймала).
— Ты же про тире что-то хотела сказать! — вспомнил он.
— Точняк! — Лида хлопнула себя по коленке, но тут же оправилась, достала кисет и заговорила осторожней: — Тебе… тебе не кажется, что это немножко походит на шизу? Что ты сейчас всё под тире подгоняешь?
— Шизу!? — Шелобей подскочил от возмущения, но тут же сел. — А реплики почему в романах тире оформляются? А пропуски слов почему через тире? Это же переход к сути! А позвоночник человеческий — что такое, как не тире? Нет-нет! Меня не подкузьмишь! Я это дело разгадаю!
— Ладно, Шелобей, как скажешь. — Лидочка улыбнулась и утихомиривающим жестом протянула мастерскую самокрутку.
Людно было (Патриаршие и так обложены кафе и магазинами, но сегодня их как будто даже больше стало): на скамейке рядышком сгрудилась натуральная толпа. Алкоголь, смеха́, гитара. Похоже на встречу выпускников. А скоро и Шелобей с Лидой выпустятся — тоже будут собираться… Или не будут?
Пока — сидели, глядя как в воде отражаются фонари, и чему-то бестолково радовались.
Зачем-то к ним подошёл затрёпанный чумазый мужчина (все зубы золотые). Представился автостопщиком, из Новосибирска, вот паспорт, если не верите. В Питер едет, с БГ хочет потолковать. Только денег нема: понимаете, на бухло всё ушло. Один подвезёт — и так грустно, так грустно, что непременно мерзавчик раздавить надо. Другой подвезёт — ещё шкалик. Ну, знаете, как бывает. Не подкинете пару франков? А я вам стихи почитаю.
Шелобей косился на Лиду, та — на Шелобея (они оба кренились к воде, собираясь нырнуть если что). Но нет, им не удалось избежать поэзии.
Это была безудержно скверная и необъяснимо длинная поэма про коммунизм, алкоголизм и зону. Лида покраснела, а Шелобей заикаться стал:
— Во-во-возьмите.
Он протянул горсточку рублёвых монет. Лида докинула две самокрутки. Они встали и ушли, сгоняя онемение.
— Вот тебе и тиреист, блин, — проговорила Лидочка бледными губами, припоминая, как это — смеяться.
Автостопщик их расслышал:
— — Па-а-астойте, уважаемые! Но ведь тире — это палка о двух концах.
Тут Шелобей всё-таки свалился в воду.
4
А бородой своей Шелобей так не озаботился: так и ходил с клыками да просекой — пока не отросло.
Всё улыбаясь, я постучал стопку об стол и отхлебнул простывший чай. Взял на руки кошку Варьку (белая в чёрных пятнах — или наоборот) и покружил с ней по комнате. Улёгся с ней на диван — наглаживал и приговаривал, какая она хорошенькая. Потом мне надоело, и я сказал:
— Моя ненаглядная, милая, сдрисни, пожалуйста.
Она убежала. Зазвучала «Волшебная флейта».
Нет, я не чувствовал себя глупо. Я чувствовал себя очень-очень умно́.
III
Крутясь среди битников, музыкантов и наркоманов, Лида завела пропасть друзей (особенно, на кладбищах), — а вместе с ними и историй.
— …И вот вваливаются туда мусора… — Речь шла о притоне где-то на «Полянке», вернее, это был подставной притон, настоящий — располагался в подвале через дорогу, его держали чечены, которые взяли в плен дочку одного из ментов, так что тем ничего не оставалось, кроме как организовать свой притон, чтобы переманивать клиентуру, шантажировать чечен и устраивать налёты, так вот, дело происходило в настоящем притоне, где ошивался Лукич, Лидин друг, которого она пришла звать играть в «Сегу». — Влетают, всех мордой в пол, орут: «Кокаин, героин, наркотики — где?». А Лукич стоит у стенки, ржёт. Менты ему: «Чё ржёшь? Весело тебе, да?» А он аккуратно такой достаёт правый глаз и водит им по сторонам: «Сейчас-то мы посмотрим, где эти наркоманы!» Никто же, блин, не знал, что глаз у него вставной. Но это ещё фигня. Настоящий атас начался, когда подъехал Метадон Кихот…
Эту историю я слышал уже в пятый раз.
Её лицо напоминало водопад: постоянное движение, непрерывный поток: глаз следит за одной деталью, за одной эмоцией — она уже улетела: глаз ловит другую, ловит третью, — но убегает и она.
Раз — карикатурная героиня мультфильма, не то белочка, не то птица, да нет же, утка! это утка, ко… Два — обиженная Джульетта Мазина детски надула губы и вот-вот ска… Три — древнегреческая богиня воздела кверху нос и обкусывает щёки изну… Глаза — серо-голубые… или же серо-зелёные? чтобы разгля… Губы — роскошные, налитые и полные тай… Нос — видный, несерьёзный и гордый… да какой же он гордый? он… нос… сон… кра…
Если же говорить о волосах, то Лида носила ладно сплетённые дреды (они пахли сладко и затхло) — их-то мы и красили теперь в рыжий цвет.
— А сегодня мне звонила женщина по имени Одиссея Петровна, прикинь? — (Лида работает в турагентстве.)
Провозились ужасно — два раза я сжёг ей волосы начисто: получался не янтарь, не оникс и не скромная календула, а какой-то колбасный цвет. Но Лида не огорчалась, не мешала и всё рассказывала.
Автостопы, крыши, походы, горы, жизнь в палатке, в лесах, в пустыне, на Крайнем Севере, на Камчатке, в Ростове, музыкальные фестивали, где можно целый день идти и не дойти до края — всё это было. Пять лет назад. Три года назад. Два.
— Вчера попробовала пива выпить. Ну — думаю — совсем я старуха, что ли, пиво не осилю? — Она сидела с полотенцем на голове и кофе в руках. — Две бутылки, ничего же не случится?.. Ага! Блевала дальше, чем видела! — Она коснулась чашки губами. — «Господь мне здоровье дал, а я его — просрал».
Я отпросился с работы, чтобы пройтись немного с Лидой. Мы шли по Бибирево, всё дальше и дальше уходя от салона красоты «Надежда».
— Ненавижу зимнюю Москву, — поморщила нос она. — Обязательно смоюсь на Новый год.
Раззимело: под ногами черно и хлюпает. Ленивый, как бы неохотный снег — падает и тут же тает от бессилия. Серые многоэтажки наступают, серый асфальт проглядывает тут и там, серые лужи вздрагивают, серо-серые окна, осерённое серостью небо, иссера-серые лица. Бибирево — столица серого цвета.
— Давай, что ли, в центр? — предлагает она.
Я невольно киваю. Лида продолжает вспоминать что-то своё:
— …Ну да. А когда мы понимали, что человек вот-вот отъедет, мы выносили его в подъезд и вызывали «скорую». Веществ-то полон рот, а присесть никто не хочет.
— Жёстко.
— Во-во! Но некоторых даже спасли. — Она подняла пальчик.
Убогий, угрюмый, ненужный простор вокруг — разостлался. Вон — двое пьянчужек мило привалились в беседке и курят. Дворами на Костромскую — там семиглавый храм, отстроенный бывшим бандитом во очищение души: синие и золотые вязаные шапки: дылда, крепыш и двое на подхвате — башенки напоминают братков. А там — во-о-он там, за жэдэшкой, — вот-вот вздыбятся красно-белые заводские трубы, изрыгающие бесконечные облака. И снег — под этим тусклеющим небосводом — то сумрачно оседает, то лупит по лицу. Он пепельно-сер — как будто Господь затушил сигарету.
Показалась красная «М».
— Ненавижу метро, — бросила Лида и спрятала шею.
Стеклянные двери, сшибающие ветром, обыскивающие лица работников, антитеррористические рамки — всё это правда неприветливо.
Мы спускаемся на эскалаторе: Лида стоит ступенькой выше, я еду спиной. Она отболталась — молчим неловко. Приходится говорить мне:
— Шелобей как-то мысль бросил, что Московское метро — это соборность по-советски: всем тесно, всем плохо, у каждого во рту нога его соседа. А искусство — на службе у народа… Ну, станции, то есть.
— Ну да, — говорит она и отстукивает ноготками по поручню. — Не люблю «совок».
Эскалатор кончился, поезд подошёл: вагон гудел и дребезжал. Мы стояли, забившись в угол, и слушали Лидины наушники (хороший способ не говорить и не пялиться в душные лица). Какой-то краут-рок — или типа того.
Вышли на Цветном бульваре — сразу на Садовое. Прощальные блики в окнах. Солнце, пока! Мы налево, ноги просятся вправо. Поздно. Синие сумерки насупились.
Слева — стройлеса в гирлянде. Справа — бесполезная эстакада. Машины, пыхтя, стоят в пробке. Мы их обгоняем.
— Мне нужно зайти в магазин, — сказала Лида.
— Окей, — сказал я.
— «Мир музыки», Садово-Триумфальная, — сказала Лида.
— Почему не до «Чеховской»? — сказал я.
— Пройтись, — сказала Лида.
Мы шли.
Наш бойкий шаг по зимней каше разглядывают неважного вида дома. В центре — реагенты. В центре — лужи. В центре — бесснежье. Башня — впереди: неосталинизм из пластика зажигает огни: вдруг — верхушка становится красно-сине-белым флагом.
— Первый панк был Аввакум, — сказал я.
— Да ну. Он же чисто нифер, — сказала Лида.
— Ну тогда Христос, — сказал я.
— Ты чё. Христос был хиппарём. Не, я конечно понимаю: чем мы, хиппи, не панки… — сказала Лида. — Не люблю Москву зимой.
— Такую никто не любит, — сказал я. (А сам подумал: «Вот бы зима не кончалась никогда». )
— Зимняя Москва — это ловушка, — сказала Лида.
Заговорили о Depeche Mode. Запахло говном. (Канализация.)
Пешеходы неслись по широкому тротуару на скоростях настоящего хайвэя. Большой Каретный, Лихов переулок, Каретный ряд — школьники, побрякивая ранцами, обогнали нас.
— В среду буду говорить с раввином, — сказала Лида.
— О чём? — сказал я.
— Об эмиграции, — сказала Лида.
— Зачем? — сказал я.
— Жить хочу уехать, — сказала Лида.
— А Шелобей? — сказал я. — Осторожнее на переходе!
Желтобокое таксо пронеслось безоглядно.
— Если хочет, — сказала Лида. — Если хочет — вместе поедем.
— Ты ему об этом говорила? — сказал я.
— Нет, — сказала Лида. — Это же очевидно, — сказала она.
Чёрный слепок шины на асфальте. Профиль Лиды трёт нос и чихает.
— А в том переходе мы амфетамин варили, — сказала Лида.
— Да ладно? — сказал я.
— Ну да, — сказала Лида. — Всё было, а варить негде — пришли сюда: сели, прикрывшись картонками.
Я не поверил, но не сказал.
Забежали в «Мир музыки». Нам нужно казу! Здесь вообще-то не зоомагазин! Дудочку казу! Что же вы сразу не сказали? Спешим! Куда мы спешим, Лида? Потом скажу!