Вдруг, он остановился — (дверь хлопнула громко) — на шкафу сидел и курил белобрысый паренёк. На нём были говнодавы, джинсы, прохудившееся пальтецо — и больше ничего (впалая грудь белела). Сам он был тонкий, почти прозрачный лицом: лихой самонадеянный нос, пушок над губой и невозможно раскидистые уши. Походил он не на мальчика даже, а на некрасивую девочку (впрочем, и в качестве мальчика он был некрасив). Курил неумело, с каким-то апломбом, и беззаботно разбалтывал ногами.
— Толя Дёрнов, — представился он, важно прерывая качание ног.
Шелобей стал у занятого места. Незакуренная сигарета как-то сама выскользнула изо рта в пальцы:
— А я Шелобей.
— Я знаю. Так-то я к тебе приехал.
— Ко мне? — Шелобей прищурился недоумённо.
— Тебе Жека разве не писал? Дела-а! Я-то думал, будет где вписаться.
Сумрачно и неправдоподобно, Шелобей припомнил Жеку из Красноярска. Кажется, что-то такое он писал — с месяц назад.
— А сам Жека где? — Шелобей сунул сигарету за ухо.
— Жека уже в Гамбурге. А ты сам не переживай, я сосед ненапряжный, семь дней могу вообще не есть. — Дёрнов размахивал рукой с окурком. — Чего стоишь? Тут места — завались.
Не сразу и кряхтя, но Шелобей вскарабкался на шкаф (тот заходил ходуном). Плечом Шелобей упёрся прямо в ворсистое пальто Дёрнова.
— Хорошее место! — заметил Толя. — Чёткое.
Шелобей улыбнулся вяло, но всё-таки спросил:
— Тебе лет-то сколько?
— Семнадцать с половиной. В мае восемнадцать будет.
— Ты… в школе же учишься, да? На каникулы приехал?
— Нет, конечно! — там зона сплошная. Я заманался, и ушёл.
— А родители?
— У нас разные взгляды на жизнь, я свалил от них. Вообще, я анархист. — Он кашлянул. — Ну. Немножко.
Шелобей рассмеялся, — но тут же сделался очень серьёзный:
— А основная деятельность?
— Бунт.
Толя Дёрнов спрыгнул на бетон подъезда и заходил (шкаф опять закачало, Шелобею пришлось упереть ладонь в потолок).
— Жить в мире без свободы и есть бунт. — Толя потянулся.
— Ну, Камю философ-то фиговый, — улыбнулся Шелобей, выуживая сигарету из-за уха.
— Я не читал. А надо? Да ты кури-кури, — расхаживал Дёрнов. — А ты, кажись, и не хочешь.
— Вообще-то я покурить сюда шёл.
— А слабо не курить? Два года не курить слабо?
— Не слабо.
— Ну-ну.
С уверенным видом Шелобей дел сигарету за ухо. Дёрнов расхаживал, заложив руки за спину, и насвистывал «Марсельезу», Шелобей внимательно оглядывал зелёные дурнотные стены, потолок, сходящийся, как будто гроб и насвистывающего Дёрнова. Так длилось минуту или две. Шелобей вдруг почувствовал себя ужасным дураком и закурил.
— А-ха! Попался! — Дёрнов рассмеялся (смех у него был противный и визгливый: как-то «хя-хя-хя-хя»). — «Как убивали, так и будут убивать!»
— Это откуда?
— Летов, — ответил он, ни секунды не удивляясь невежеству Шелобея.
А тот затянулся: сигарета млела и трещала.
— Не люблю Летова, — сказал Шелобей. — Как музыкант, Лёня Фёдоров гораздо интереснее.
— А я прусь нещадно: потрясает до глубины души и ваще. Мне кажется, это Достоевский в русском роке.
— Пф. Достоевский… — пробормотал Шелобей (и снова почувствовал, как внутри арестанты заходили по кругу.)
Они молчали. Дым расползался клубами и кольцами: он растекался и своими ужиками норовил залезть куда-то в уши. Дёрнов сел на ступеньку.
— Делай, что хочешь, — сказал он, щеками уместившись на кулачках.
— Чего?
— Делай, что хочешь, — повторил Толя и улыбнулся зубасто.
— Типа императив?
— Ага.
— Так просто?
— Да ни фига! — Дёрнов встал и взялся ходить опять, дирижируя мысли указательным пальчиком. — Засада же в чём главная? На самом деле — не так много ты и хочешь. Люди почему убивают и грабят? Потому что думают, что хотят убить и ограбить. А они не хотят. Хочется же того, чего нет… Вот эту сигарету, — Шелобей зажёг уже вторую, — вот эту сигарету ты разве хочешь курить?
— Не очень.
— Ну и вот.
Помолчали.
— То есть, надо сесть и подумать, чего я действительно хочу? — спросил Шелобей.
— Если хочешь, — ответил Дёрнов.
Тут Шелобей не удержался и опять рассмеялся, — но тут же раскашлялся. Он затушил бычок о стену (оставив угрюмый чёрный ожог) и аккуратно спустился со шкафа (Толя оказался ему по плечо).
— На сколько, говоришь, тебя вписать? — спросил он Дёрнова.
— Недельки на две. Освоюсь — так и свалю.
Они прошли в квартиру, на кухню (Дёрнов хлопнул дверью так, что стекло грохнуло). Шелобей бросил пельмени в кастрюлю и поставил чайник (потом Жеке напишет). Толя Дёрнов, плутовато поджав губы, оглядывал кухню, как бы подумывая, чего бы здесь умыкнуть (хотя умыкать-то было нечего — разве гитару в пылящемся чехле и совковую крутилку для винила в чемоданчике): он всё хватал какие-то перечницы, кружки и магнитики с городами России (хозяйские). Потом схватил зацветавшую картофелину в красивой пиалочке:
— А это что? — спросил Толя развязно.
— Да так… — Шелобей улыбнулся. — Положи на место, пожалуйста. — Он уселся на табурет. — Ты чего в Москве делать-то собираешься?
— Ну как… Жить.
— И нести анархию в массы?
— Ну не, это старьё. Мы отпечатали несколько прокламаций в Тбилиси — так я их сжёг. Сайт ещё делать пробовали, но его ж раскручивать надо, опять капитализм, невидимая рука — и ну нахер. Я от армии скрываюсь.
Толя Дёрнов плюхнулся на раскладушку.
— Погодь. — Шелобей пытался собрать мысли в кучу. — Прокламации? Армия? Тебе же семнадцать.
— Ну так заранее. Не хочу в шкафу ныкаться.
Чайник щёлкнул: престарело вздохнув, Шелобей разлил чай. Дёрнов (всё не снимая пальто) держал чашку как туркменский хан:
— А спать я буду на подоконнике. Там батарея, тепло. Ты мне подушку дай только, а я пальтом укроюсь.
Неохотно, Шелобей сходил за подушкой.
— На. — Он протянул подушку и футболку. — А то чего как бомж.
— Я не бомж, я закаляюсь.
Чай хлебали шумно.
— Я, знаешь, думаю, от амбиций это всё. — Отставив чашку, Дёрнов закинул руки за голову и раскинул локти доверчиво.
— Что — всё?
— Тоска по недостижимому. Все ж рокерами, миллионерам, нобелевскими лауреатами быть хотят…
— Ну не скажи, — Шелобей ухмыльнулся криво. — Не все.
— Ты сам-то кем хочешь быть?
— Никем.
— В смысле?
— Ну. Ты говоришь, все хотят быть кем-то. А я, значит, буду никем.
Дёрнов подскочил даже:
— Вот это я понимаю, ужас и моральный террор! И как? Получается?
— Да ни хера.
Не без досады, Дёрнов улёгся опять.
— А вот как думаешь, — спросил Толя у потолка, — кто первый панк был?
— Арнольд Шёнберг? — предположил Шелобей.
— Кто это? — Толя нащурился.
— Композитор-авангардист. В двадцатом веке жил.
— Хя-хя-хя-хя-хя! Ну ты дал! Нет, первый панк был Христос. Сам подумай: «Не мир я вам принёс, но меч»; «Царство Небесное силой берётся». Умер молодым. Ну, относительно… Кто-нибудь вообще видел, чтобы он мылся?
— Как минимум, когда его Иоанн Предтеча крестил.
— Ну так один раз — не считово. Вот ты Летова не любишь, говоришь. А ты «Сто лет одиночества» слушал?
— Фрагментами.
— Значит, не слушал.
Почти два с половиной часа они слушали этот альбом (Дёрнов постоянно останавливал и давал обстоятельнейший комментарий). Шелобей не очень себе в этом признавался, но две песни («Вечная весна» и «Свобода») ему даже понравились (в «Весне» ещё перкуссия такая странная, а перебор — как будто вечный поезд в никуда). За это время успели проснуться Тимур (бурят) и Руслан (подозреваемый в терроризме). Они зашли позавтракать и выпить чаю (это был «день тройного выходного»), — а нарвались на лекции Дёрнова об идиотизме Бакунина, имбецильности Прудона и слабоумии Кропоткина. Тимур был курьер, а Руслан работал в магазине «Лего». На всякий случай, Шелобей перевёл разговор на кино, включил БГ и отвёл Тимура в сторону.
— На две недели? — Тимур округлил, как мог, свои хитро-прищуренные глаза и стал окончательно похож на инжир.
— Да под мою ответственность! Ты ж Руслана подселил, так что и я… — Шелобей смутился. — Еда, одежда — всё за мой счёт.
— Да у тебя типа деньги есть! — Тимур рассмеялся, похлопал Шелобея по плечу и проследовал в кухню. Что этот вздорный мальчуган ещё расскажет?
Разговоры о том, что в Америке нет кинематографа, проповеди о том, как нужно трахнуть по государству, лекции про русский рэп и новый ренессанс… Когда всем оскучило любоваться на Дёрнова, ребята засобирались (вечер ухнул за окном): Тимур — на свидание, Руслан — в бар. Шелобей хлебал холодный чай и кумекал, что же ему делать с этим Дёрновым теперь. План отомстить Лидочке родился внезапно.
— Слушай, Толь, — сказал Шелобей. — А на новый фильм Триера не хочешь сходить?
— Он немец? Погнали. Люблю немцев — они шарят.
Собрались быстренько. Шелобей вручил Толе ключ и нахлобучил на него свою шапку. Шесть часов? Отлично — как раз успеют.
В лифте встретили соседа сверху, усача-саксофониста. Шелобей здоровался с ним за руку, но кроме «здрасьте» и «до свидания» никогда ничего не говорил. Вслед за Шелобеем, Дёрнов деловито протянул соседу руку и кивнул. Ехали в несуразной тишине. То ли от скуки, то ли по непоседству, Дёрнов скрёб только что выданным ключом по двери лифта. Вдруг — он ткнул ключом прямо в щель. Лифт встрял.
— Толя, блин! — крикнул Шелобей, но на подзатыльник не решился.
— Мы разве куда-то торопимся? — обернулся Дёрнов.
Пока Шелобей тыркал кнопку с колокольчиком и пытался вызвать лифтёров, Дёрнов набросился на саксофониста, и уже скоро они взахлёб толковали за политику («Вы знаете, что такое Иван-чай? Его можно растить на экспорт и зарабатывать дикие деньги! Но нет же — у нас есть не-е-ефть»). Свет погас: всё располагало к обсуждению музыки. Пока Шелобей брыкался с кнопкой — те двое перетёрли за Дэйва Брюбека и Чарльза Мингуса.
Они почти уже дошли до основ государственного устройства, когда дверь сама открылась и все вышли на четвёртом этаже. Спустились по лестнице — подъездная дверь отлетела. Надевая шапку, усатый сосед позвал ребят как-нибудь выпить пивка, — и исчез в непогоде.