Самое интересное, – позволю себе отступление, – что я встретила ее много лет спустя; оказалось, что она с начала 1980-х жила в Америке. Уехала учиться, осталась работать, причем в какой-то государственной административной структуре. Видимо, с американским паспортом. Ну а выйдя на пенсию, перебралась назад, к маме, вдове члена ЦК. Вот такая хунвейбинская метаморфоза.
А дальше понеслось. Хунвейбины поняли, что находятся под самым высоким покровительством. В “Жэньминь жибао” их стали называть “застрельщики революции”, что значило: они несут в себе высшую истину и справедливость. И через день-другой эти школьники вышли на улицы, стали устраивать массовые погромы.
Нашего кампуса беспорядки коснулись не сразу, мы были отсечены от города, изолированы от него. Но когда я первый раз после парада поехала домой, причем не на велосипеде, как обычно, а на троллейбусе, то заметила, что в центре происходит что-то странное. Всюду школьники с повязками, они тащат каких-то людей, кого-то волокут за волосы, кого-то за одежду, кого-то за руки. Из домов выносят вещи. Дома мама рассказала, чему ей пришлось стать свидетелем. На противоположной стороне нашего переулочка стояли не обычные китайские фанзы, а коттеджи в американском стиле, которые когда-то принадлежали бывшей рокфеллеровской больнице. В коттеджах жила медицинская профессура, и на нее-то набросились хунвейбины. “Там было что-то ужасное. Мы сидели в саду и слышали, как бьют посуду, ломают и выкидывают мебель”.
Сейчас, задним числом, мне трудно восстановить свою тогдашнюю логику. Но понимание того, что происходит нечто недопустимое, как-то уживалось с готовностью и желанием стать частью новой революционной стихии. Вскоре мы с Аллой решили, что тоже пошьем себе военную форму, даже не по идейным соображениям, а просто потому, что это становилось модно. Надевать уродливые мешковатые кители с чужого плеча мы при этом не желали. Решили, что закажем себе одежду у портнихи, а за образец возьмем кубинскую форму “верде оливо”. Нашу семью обшивала японка, вышедшая замуж за китайца и оставшаяся после окончания войны в КНР. Дай ей любой фасон, она с любым справится. А у нас имелись настоящие кубинские журналы, так что с выбором модели был полный порядок, оставалось только приобрести подходящую ткань.
Вечером мы отправились на торговую улицу Ванфуцзин, где располагался главный универмаг. Оделись, как нам казалось, скромно – юбочки, блузки. Купили ткань, возвращаемся по той улице, уже вечер. И вдруг возникает ощущение напряженности, может быть, даже опасности. Оглядываюсь – сзади, на некотором расстоянии от нас, движется группа мальчишек, явно дворовых, из бедных семей. Одному лет двенадцать, другим четырнадцать – пятнадцать. Но все с повязками на руке. И они неотступно следуют за нами. Очевидно, прислушиваются, но вплотную к нам не приближаются. Почему? Явно же что-то задумали. Говорю тихо: “Ляль, ты обратила внимание?” – “Да. Слушай, Инн, они же борются с буржуазностью, могут с нас «неправильную» одежду содрать”. А не нападают, видимо, лишь потому, что не в состоянии точно определить, кто мы – китаянки или иностранки. (Иностранцев в тот момент пока еще не трогали.)
И мы нырнули в универмаг, спрятались в женском туалете. Выглядываем – мальчишки встали напротив входа и ждут. Мы стали совещаться, что делать. Я предложила удирать поодиночке, потому что вместе мы особенно выделялись из толпы. Лялька-то была одета чуть поскромней, к тому же она поменяла прическу – раньше был хвост, а стали косички. А у меня же волосы кудрявые… (Позже, когда “культурная революция” перешла в новую фазу, мне кричали, что наголо постригут, думали, что у меня перманент.)
В общем, проскользнули. Я мчалась со всех ног. Думаю: а Ляля как? Добежала, не добежала? К счастью, она добралась даже раньше меня.
С этого трагикомического эпизода начинается история моих пересечений с хунвейбинами. Поначалу почти безобидная. Они мне даже в чем-то нравились, казались героями дня. Однажды я вошла в аудиторию и увидела записанные кем-то на доске слова агитационной песни. “Возьмемся за перо – это наши сабли и пики. Огонь, огонь! Мы бьем черную банду. Бунт поднимают студенты и школьники. Мы – застрельщики «культурной революции»!” Это была цитата из той самой песни хунвейбинов, которая потом войдет в историю и станет их “Гимном бунтарей”.
У нас в университете собственных хунвейбинов тогда еще не было. Но вскоре они заявились к нам в кампус, и мы впервые их увидели вживую. Это были школьники старших классов. Мальчишки, девчонки четырнадцати, шестнадцати, семна-дцати лет. На наш взгляд, мелкие, сопливые. Но все одеты в желтоватую выцветшую военную форму, которую, как потом выяснилось, они брали у старших. Все в кепках, подпоясаны толстыми ремнями. Хунвейбины боевым строем промаршировали через весь кампус, выкрикивая лозунги. А один из главных их лозунгов был связан с чистотой классового происхождения. Они его скандировали – там, разумеется, была рифма, но я прозой переведу. “Если отец – герой, то и сын – герой. А если отец – мерзавец, то и сын – мерзавец”…
Наш кампус давно уже разделился на “меньшевиков” и “большевиков”, не по аналогии с историей КПСС, а просто по количеству сторонников. Мы, “меньшевики”, изначально считали себя более левыми и революционными, поскольку ко-гда-то боролись с “рабочими группами”. И первыми создали хунвейбинскую дружину “Красное знамя”. Но и “большевики”, бывший партийно-комсомольский актив, которые вначале стеной встали на защиту парткома и рабочей группы, быстро перекрасились и полевели, стали даже радикальнее нас. Они назвали себя “Дружина бунтарей”. Впрочем, студенты в целом вели себя потише, зато школьники буйствовали, в том числе на территории университета. Однажды я увидела преподавательницу с другого факультета. Она шла заплаканная. Ей срезали волосы – только потому, что у нее был пучок, а они требовали, чтоб женщины носили революционные короткие прически.
Молодежь легко разогреть, и она пойдет устраивать погромы. Через неделю, когда я снова приехала на выходные, меня встретил встревоженный отец: “Поговори с Лялей. Мама просто в истерике”. Оказалось, Ляля хоть и не была школьной активисткой, но все же к одной из хунвейбинских организаций примкнула. И однажды вместе со своей группой пошла по домам выявлять, скажем так, бывших. То есть помещиков, буржуев. Тех, у кого нехорошая биография. И там были учинены погромы. Кого-то избивали, кого-то выгоняли из дома. И когда Ляля вернулась, ей стало плохо. Она рыдала, не могла в себя прийти.
Мне подобного пережить не довелось, слава богу. В студенческой среде тоже началось насилие, но оно проявлялось иначе. Стали надевать на профессоров и на нелюбимых партработников бумажные колпаки и водить по кампусу. А это старая китайская традиция, которую закрепила ранняя работа Мао Цзэдуна “Отчет о расследовании революционного крестьянского движения в провинции Хунань”, где он с восторгом писал, как во время революционного подъема крестьяне врываются в дома помещиков, надевают на них колпаки, водят по деревне, топчут их кровати, и это очень хорошо и очень правильно, потому что революция не делается в лайковых перчатках. По-китайски немножко другие образы, но смысл такой же: революционное насилие всегда оправдано. Эту статью перепечатали газеты. Мы ее читали, перечитывали, изучали; в конце концов, рекомендации Мао стали применять на практике.
Некоторые студенты были недовольны, например, партсекретарями или партинструкторами курсов. Во многом справедливо: те писали отрицательные характеристики, могли делать гадости, влиять на хорошее и плохое распределение. Начались “митинги борьбы”. Одного такого инструктора вывели во двор, заставили влезть на стол для пинг-понга, кричали, что он сделал преступный выбор, подавляет молодежное движение, надели колпак и повели позорным шествием по кампусу. Митинги разрастались, из аудиторий и актовых залов они переместились на университетские стадионы, на проработку стали приводить преподавателей и партийцев из других институтов. Хотя в июне – июле еще не били, но агрессия имеет свойство нарастать. Потом хунвейбины из разных вузов и школ объединились в городские организации; возникло три штаба, причем третий был самый радикальный. А так как мы были зачинатели движения против “рабочих групп”, то наша дружина вошла в этот третий штаб, который гремел на весь Китай.
Споров о том, правильно ли мы действуем, не было. Были споры только о конкретных людях – считать этого человека каппутистом или не считать. Но практически всех записывали во враги – не одна, так другая организация. Уровень атак все время повышался. Начали со своего факультета, вышли на уровень ректората и партбюро. А потом сочли своим долгом выискивать так называемую черную линию в руководстве министерств. Наш Бэйвай тогда находился в ведении МИДа, и у нас стали появляться даже дацзыбао против министра иностранных дел Чэнь И. Я тогда приехала домой, говорю: “Пап, а у нас уже против Чэнь И дацзыбао наклеили”. Отец возразил: “Ну, его вам свалить не удастся”. Действительно, Чжоу Эньлай защищал Чэнь И до последнего. В итоге министр тоже попал в опалу, но все-таки не столь жестокую, как та, через которую пришлось пройти другим руководителям.
Против насилия практически никто голоса не поднимал – было всего несколько случаев “протеста против протеста”. Кто-то осмелился написать дацзыбао о перегибах, у кого-то нашли дневники, в которых выражались сомнения по поводу жестоких методов. Но таких сразу объявляли контрреволюционерами. Одну девушку с немецкого факультета сдали в “органы”; те упекли ее в тюрьму. Это был уже конец августа, сентябрь.
Эйфория революционного насилия охватила всю молодежь – поперек никто не решался действовать, максимум, на что были готовы сомневающиеся, – как-то дистанцироваться. В самом начале еще, когда только-только стали появляться хунвейбины, мы с подружкой пошли к нашему декану посоветоваться. Он был очень интересный человек. Его отец при гоминьдановцах служил мэром Пекина, сам он получил прекрасное образование, учился в Японии и, как говорили, увлекался скачками. А потом примкнул к революции. Ему не очень доверяли, хоть он и занимался в свое время подпольной работой. Он нас выслушал и сказал: “Знаете, девочки, вы, конечно, еще очень молоды. Многого не видели, не знаете. Просто будьте осторожны”. Мы были несколько смущены этим, поскольку ждали одобрения революционных порывов. В итоге не послушались, конечно, но не полезли в первые ряды. Впрочем, как бы я себя ни вела, все равно оказалась бы там, где оказалась в итоге.