Грубость нравов выражалась вообще в пристрастии к дракам, и частным, и общим; редкий выпуск не мерился с другими в общей свалке на заднем дворе, и бывало всегда много “стариков” или чугунных, которые хвастались искусством озлоблять начальников и хвастались бесчувственностью к наказаниям, подвергаясь им иногда совершенно добровольно и безвинно, только из одного молодечества».
Далее бывший кадет написал о том, что сейчас принято называть «дедовщиной»:
«Право старших воспитанников требовать различных услуг от младших… не могло не подавать повода к большим злоупотреблениям и силы, и старшинства в Морском корпусе при смешении в ротах и в камерах всех возрастов, от выпускного гардемарина, бреющего уже усы, до новичка кадетчика, нередко не достигшего еще и 10-летнего возраста. Офицеры всеми мерами старались противодействовать этому, но имели мало успеха, потому что потерпевший никогда не смел жаловаться; он знал, что тогда его стали бы преследовать все старшие воспитанники».
В то же время мемуарист отметил:
«…в тогдашнее время нигде состав офицеров не был так хорош, как в Морском корпусе, и нигде вдобавок офицеры не были так соединены и единодушны. Этому содействовали в особенности два обстоятельства: общий стол у офицеров и обычай собираться на вечерний чай у старшего дежурного офицера. Картам не было тут места, а занимались исключительно беседой и, разумеется, прежде всего событиями в корпусе и вопросами, относящимися к нему в учебном и воспитательном отношении. Тут очень свободно и откровенно обсуждали действия всех, даже нередко в присутствии того, чьи действия разбирались. Всё несправедливое, бесполезное, особенно увлечение раздражением, беспристрастно разбиралось и осуждалось, и если, несмотря на это, многие, очень даже добрые по сердцу, употребляли телесное наказание, то единственно потому, что считали его в некоторых случаях необходимым и что это была общая система».
Рассказал Д. И. Завалишин и о трудностях, с которыми сталкивалась администрация корпуса при организации обучения:
«Устроить порядок в обучении стоило в то время в корпусе неимоверного труда: одних штатных воспитанников было тогда 700 человек; но по доброте директора было много и сверхштатных, содержавшихся за счет экономии от отпуска по праздникам. Кроме того, у иных офицеров жили их родственники, а у других, равно как у некоторых учителей, были еще пансионеры, которым дозволялось ходить в классы. Каждый из трех гардемаринских выпусков имел по четыре параллельных класса; число же учебных предметов в старшем выпуске доходило до двадцати. У кадет же в то время не было вполне определенных классов, и каждый воспитанник, смотря по успехам в каком-либо предмете, мог находиться по одному предмету с одними учениками, а по другому – с другими. <…> К этому должно прибавить, что… в то время ученье шло по восемь часов в сутки, от 8 часов утра до полудня, и от 2 до 6 после полудня; весной и осенью утренние часы были от 7 до 11».
Свою характеристику мемуарист дал директору корпуса:
«Скажем теперь и о директоре Петре Кондратьевиче Карцове, полном адмирале, члене Государственного Совета и сенаторе. В 80 лет, конечно, не от всякого человека можно требовать и ожидать внешней деятельности, но он был высоко честен и с глубоким желанием справедливости. Он много помогал родственникам, и притом дальним, а собственный стол его был так скуден, что он до назначения в сенаторы и получения вследствие этого прибавки жалованья не решался даже и по праздникам приглашать офицеров к себе на обед, потому что стол их был положительно лучше его стола. Ошибка его заключалась в том, что он, подобно многим другим лицам из начальствующих, думал, что родственники его, им облагодеянные, будут честно служить ему и пояснять ему справедливо всё то, чего он по летам своим не мог уже лично наблюдать и исследовать. Разумеется, иные употребляли во зло его доверие, представляя ему всякое дело сообразно со своими личными видами. Но если находился человек, решившийся представить дело на обсуждение ему самому и мог объяснить ему всё справедливо и с достаточными доказательствами, то Пётр Кондратьевич всегда решал дело по справедливости, несмотря ни на какое лицо и ни на какие посторонние отношения».
Поход на бриге «Феникс»
Обладая немецкой, от матери, аккуратностью и отцовским трудолюбием, Даль 1-й[2] в корпусе учился хорошо. Менее чем через год обучения, 10 июля 1816 года, был произведен в гардемарины. Затем, 25 февраля 1819 года, – в унтер-офицеры. По окончании обучения, 3 марта 1819 года, стал мичманом.
Нельзя не сказать если не о самом важном, то, наверняка, о самом примечательном событии в жизни нашего героя во время его обучения в корпусе: о походе на бриге «Феникс» в мае – сентябре 1817 года. Для участия в этой кампании были отобраны 12 лучших гардемаринов, в том числе, Даль 1-й, Д. И. Завалишин, П. С. Нахимов. Руководил походом корпусный лейтенант, князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов. Капитаном «Феникса» был «лейтенант и кавалер» Павел Афанасьевич Дохторов. Всего команда брига состояла из 150 человек.
П. С. Нахимов
Каждому гардемарину поручено было вести журнал, в котором он должен был фиксировать свои действия во время похода.
«Дневной журнал» нашего героя – первое литературное произведение будущего писателя Казака Владимира Луганского (такая подпись будет стоять под большинством рассказов, очерков, повестей и сказок Даля) – сохранился. Приведем наиболее интересные отрывки из него.
Запись первая:
«Майя 21-го числа в понедельник.
Вчерашнего числа мы, т. е. 12 человек гардемарин, отправились из корпуса на 2-х катерах в Кронштадт, из коих на одном находилась вся наша поклажа, а на другом мы сами, под начальством г-на лейтенанта князя Шихматова. Вышедши из устья реки Невы на веслах, поставили паруса.
Проехавши несколько, меня стало тошнить. Я уснул и проснулся уже близь Кронштадта. Приближившись к бригу “Фениксу”, на коем назначено было нам быть, мы пристали к нему и взошли на оный. Высокие борты сего судна, возвышающиеся сверх шкафута, и мне показались весьма удивительны, хотя я и вообще мало военных судов видел. В скором времени нам показали назначенную для нас каюту, которая разделена на 12 полочек, на каждой из коих мы и положили тюфяки свои и прочую поклажу, и приуготовили всё, чтоб к вечеру лечь нам спать. Мы были приняты весьма хорошо г-м лейтенантом Мардарьем Васильевичем Милюковым. <…> Мардарий Васильевич обещал нам заниматься с нами практикою, сего дня он сделал начало; великая польза и выгоды для нас!»
Запись, сделанная через день:
«Сегодня поутру приезжал к нам на бриг г-н вице-адмирал и кавалер Фёдор Васильевич Моллер; он у каждого из нас спросил фамилию и, пожелавши нам всем счастливого пути, отправился на своем катере.
Вскоре после него был г-н контр-адмирал и кавалер Максим Петрович Коробка.
В 1-м часу привалил к нам катер от г-на министра военных морских сил и кавалера Ивана Ивановича де Траверзе. Урядник, находившийся на катере, подал Павлу Афанасьевичу [Дохторову] записку, в коей г-н министр требовал меня к себе на яхту “Торнео”. Я тотчас с позволением Сергея Александровича [Ширинского-Шихматова] отправился, приставши к яхте, на коей его супруга и еще некто находились, он меня стал кое о чем спрашивать; а потом приказал принести свой рупор, спросил меня: “под какими парусами идем?”
Я ему сие сказал, и думаю уже, что я совершенно отделался от экзамена, как он мне вдруг подает рупор и говорит: “повороти на левый галс”.
Я сначала обробел, ибо я повороты еще худо знал; а особливо на 2-х мачтовой яхте, ибо я первую кампанию ходил на фрегате; и потому спросил его: “фока-шток прикажете отдать?” – “прежде по местам”, – отвечал он мне.
Напоследок я еще опоздал отдать грот марса – булин, весь мой труд теперь был бесполезен, ибо яхта опять покатилась под ветр!
Во второй раз он меня опять заставил поворотить; тут я уже поворотил благополучно. Потом он меня еще раз заставил поворотить через фордевинд, но уже сам мне помогал.
Он меня оставил у себя обедать, а потом отправил на бриг».
Запись следующего дня:
«Майя 24-го в четверг.
Сего числа свез нас Сергей Александрович в Кронштадт для прогулки в тамошнем летнем саду. <…> В саду мы видели дворец – деревянный домик – Петра Великого. Сие строение показывает, сколь мало требовали в тогдашние времена прихоти даже и самих государей! Всякий почти мещанин имеет теперь каменный и пышный дом. В одних уже деревнях остались жилищи Петра Великого!»
Запись о начале похода:
«Июня 2-го в воскресенье.
29-го майя сделался для нас попутный ветр, и мы снялись с якоря.
До 10 часов вечера шли мы благополучно, как вдруг поднялся сильный и совершенно противный шквал; мы были уже у Сескаря, но принуждены были возвратиться, а на кронштадтском большом рейде бросили якорь. <…> На другой день снялись мы оттуды, и прошед острова Нерву, Соммерс, Гариуллу, Гогланд и другие, по шхерам пришли с помощью лоцмана в Рочесальмскую гавань, где и отдали якорь.
Я прежде должен описать добродушие здешнего главного командира и начальника порта Фёдора Власьевича Веселаго.
Сей человек, как и его супруга, приняли нас как возможно было поступить родителям со своими детьми.
В первый день они нас, хотя мы и были им совершенно незнакомы, пригласили к себе обедать, и приготовили для нас баню».
Еще одна запись:
«Июня 4-го во вторник.
Вчера после обеда по обещанию своему мы отправились к Фёдору Власьевичу.
Вскоре по прибытии нашем поехали с ним в крепость Кюмень. Он для нашего отъезду приготовил линейку и двое дрожек.
10 верст ехали мы и уже выезжали из прекрасного лесу, составленного попеременно из гранитных скал, обросших мохом и кустарниками и вдающихся в пропасть долин, покрытых кустами и деревьями, между коими раздается прелестное пение многоразличных птиц.