[65].
Конечно, скорого возвращения государя ожидали[66], но никто не мог знать точный день и час его прибытия. В письме, написанном на следующий день после возвращения (26 августа 1698 г.), находившийся в составе царской свиты Петр Лефорт (племянник знаменитого царского фаворита Франца Лефорта, формального главы Великого посольства) писал отцу в Женеву, что столь внезапное появление Петра I в Москве вечером 25 августа «стало причиной всеобщего удивления»[67]. Как известно, царь путешествовал в составе своего посольства инкогнито, скрываясь под именем «урядника Петра Михайлова». «Принятое при отъезде инкогнито было, таким образом, сохранено и при возвращении. Нельзя было устраивать встречи и посольству, так как возвращалось не посольство в его полном составе, а только некоторые немногие лица из состава посольства, и притом возвращались, так сказать, неофициально» – так выдающийся историк-петровед М. М. Богословский объяснял, почему такое важное событие оказалось практически незамеченным (с точки зрения официальных документов)[68].
Впрочем, сам эксцентричный царь немало поспособствовал тому, что его возвращение оказалось окутано легкой завесой таинственности (возможно, он даже создавал ее намеренно). Всю ночь с 24 на 25 августа царский кортеж провел в пути, продвигаясь по Смоленской дороге. Утром 25 августа 1698 г. была остановка, завтрак и отдых в селе Никольском под Вязьмой, а затем вновь безостановочный путь до подмосковного села Фили, где была получасовая остановка. Как писал уже упомянутый Петр Лефорт своему отцу, «не могу вам рассказать о тех тяготах, которые мы перенесли в дороге»[69]. Подъехав, таким образом, к Москве «в вечерни», государь не пожелал остановиться на ночь, например, в тех же Филях, чтобы предупредить о своем возвращении; он не хотел никаких церемоний, а в тот же вечер поехал по московским улочкам провожать «великих послов» – сперва Ф. А. Головина до его усадьбы в Белом городе на Кулишках (современный адрес – Подколокольный пер., д. 16, стр. 5[70]), а затем Франца Лефорта в Немецкую слободу. При этом Петр соизволил объехать стороной находившиеся по пути царские палаты в Кремле, где жила его супруга царица Евдокия вместе с его первенцем, восьмилетним сыном Алексеем. Оказавшись в Немецкой слободе, царь посетил несколько «знатных домов», в частности дом генерала Патрика Гордона, которого, впрочем, не застал, так как шотландец в тот момент находился в своей деревне под Тулой[71]. Наведался государь и в дом своей любовницы Анны Монс, а остаток вечера провел во дворце Лефорта. Ночевать Петр отправился в расположенное неподалеку подмосковное село Преображенское, в котором вырос и где находилась его неофициальная резиденция[72].
Пока царь перемещался по Москве, посещая различные дома, весть о его возвращении с быстротой молнии распространялась по Москве. Подполковник Ливингстон в тот же вечер написал и отправил Гордону письмо, получив которое генерал записал в своем дневнике: «Около одиннадцати часов я получил письмо от подполковника Ливингстона, датированное 25 августа, с вестью, что Его Величество прибыл в Москву в тот самый день и уже побывал у меня дома, справляясь обо мне. Посему я велел спешить с подготовкой к моему раннему отъезду завтра»[73].
Утром следующего дня, 26 августа 1698 г., все лица, принимавшие участие в управлении Московским государством, отправились в Преображенское. Их встреча с царем была отмечена действием, которое всех шокировало: Петр I держал в руках ножницы, которыми собственноручно отрезал у бояр и прочих представителей элиты московского общества их холеные длинные бороды.
2. Точка бифуркации русской истории?
Брадобритие в Преображенском 26 августа 1698 г. до сегодняшнего дня остается одним из наиболее важных символов эпохи Петра I. В нем оказался сфокусирован целый кластер идей и смыслов, составивших матрицу для осмысления и понимания механики петровского культурного переворота: увлеченный внешним благолепием западноевропейской жизни московский царь, вернувшийся в свой убогий дом, – первопричина и главный (если не единственный) инженер и двигатель культурной революции; насильственный характер реформ; отсчет реализации преобразовательной программы царя с самого момента его возвращения из Великого посольства и др. Эти ключевые идеи, в целом разделяемые авторами многих «больших нарративов» о Петре I и его эпохе (от научных биографий до школьных учебников), были сформулированы еще в дореволюционной историографии отцами-основателями научного петроведения. Причем эти идеи развивались ими именно вокруг сцены брадобрития в Преображенском.
Николай Герасимович Устрялов поставил брадобритие в Преображенском в центр специальной главы третьего тома «Истории царствования Петра Великого» (1858)[74]. На основании анализа этой сцены Устрялов обосновал идею о том, что программа преобразований уже сложилась в голове Петра I к моменту его возвращения в Россию. Действительно, характер действий царя в первый же день после возвращения на родину свидетельствует о том, что ему уже были ясны не только цели будущих преобразований, но созрел также и определенный план действий.
Какова же была программа преобразований, существование которой предположил Устрялов? Побывав в Западной Европе, молодой энергичный царь увидел «в полном блеске все, чего неутомимо искал, к чему постоянно стремился его гений, что украшает и облагораживает человека, чем Европа так возвысилась над прочими частями света, восхитительные плоды труда, знания, искусства». Но при этом Петр I понимал, что его подданные, находясь в далекой отсталости, сами этого не осознавали, но «с презрением и даже суеверным ужасом отвергали все иноземное, невзирая на явную пользу, и, в спесивом самодовольстве, считали себя разумнее и превосходнее всех народов в мире». Так в голове царя во время Великого посольства созрела определенная программа действий, цель которой сводилась к тому, чтобы «оторвать Россию от Востока, от грубой татарщины, сблизить ее с Европою и включить в семейство государств образованных». Но как это сделать? По мысли ученого, претворить эту программу в жизнь Петр намеревался «двумя путями». Во-первых, необходимо было «исхитить из власти шведов старинную Водьскую пятину, чтобы прорубить здесь окно из темной Азии в светлую Европу». Во-вторых, нужно было во что бы то ни стало «сгладить внешнее отличие русского народа от народов западных, чтобы тем легче привить, по крайней мере, высшему и среднему сословию лучшие обычаи и размягчить закоснелость нрава, пробудить в народе любовь к европейскому знанию и искусству»[75]. Петр, конечно, не мог не осознавать, какие трудности его ожидают «на том и на другом пути». Но царь «не отчаивался в успехе: гордость шведа надеялся смирить силою своего оружия», а «предубеждение своего народа против иноземцев <…> решился уничтожить собственным примером, силою своей воли, беспощадным преследованием предрассудков». «С такими мыслями», считал Устрялов, Петр и мчался к Москве по Смоленской дороге[76].
Подведя таким образом читателя к событиям 26 августа 1698 г., Устрялов красочно описывает сцену брадобрития в Преображенском, разъясняя ее исторический смысл следующим образом: это «первый шаг к перерождению России», и этот шаг «был самый трудный», ибо «ничем так не гордился русский народ перед немцами и ничем в своих обычаях так не дорожил он, как бородою». Поэтому Петр смотрел на русскую бороду как на «символ закоснелых предрассудков», «вывеску спесивого невежества» и «вечную преграду к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного». Поэтому царь не хотел видеть бородачей не только среди своего окружения, но и среди представителей всех сословий, кроме духовенства. В подтверждение Устрялов приводит данные относительно законодательных распоряжений по поводу брадобрития (в том числе цитируется и указ о брадобритии от 16 января 1705 г.)[77], после чего переходит к характеристике следующей петровской инициативы – замены старинного русского «национального костюма» (поражавшего иноземцев «более чрезмерной пышностью и восточным характером, нежели красотою») на западноевропейский. Мотивы Петра здесь были те же: он понимал, что «народ в своем старинном костюме всегда будет чуждаться и дичиться немцев, с которыми сблизиться и подружиться, в понятиях царя, было первою необходимостью для его подданных». Поэтому Петр I обошелся со старинным русским костюмом «так же точно, как и с бородою»[78].
С. М. Соловьев в 14‐м томе «Истории России с древнейших времен» (1864) идет дальше Устрялова, еще сильнее оттеняя петровскую выходку в Преображенском 26 августа 1698 г. как своеобразную точку бифуркации русской истории. Как известно, петровские преобразования вообще занимали в исторической концепции Соловьева особенное место, как важнейший рубеж между «древней» и «новой» Россией. Возвращение Петра из Великого посольства и брадобритие в Преображенском представлялись историку своеобразной символической границей, отделявшей Московскую Русь от Российской империи. Именно с этого момента начинается процесс европеизации: «Человек прежде всего в своей наружности, в одежде и уборке волос старается выразить состояние своего духа, свои чувства, свои взгляды и стремления. Как только признано превосходство иностранца, обязанность учиться у него, так сейчас же является подражание, которое естественно и необходимо начинается со внешнего, с одежды, с убранства волос». Поэтому не приходится удивляться тому, что петровские преобразования, направленные на европеизацию России, начинаются быстро и энергично с самого первого дня возвращения царя из Западной Европы, и именно с брадобрития и замены русского костюма на европейский. «Вступая на поприще европейской деятельности [русский человек], естественно, должен был одеться и в европейское платье», так как «вопрос состоял в том: к семье каких народов принадлежать, европейских или азиатских, и соответственно носить в одежде и знамен