Россия и мировая катастрофа
МИНУТЫ РОКОВЫЕ
«Приближается конец света». Эти слова сейчас часто можно услышать — хоть и в шутку. Но чувствуется, что произносящий их не вполне уверен: шутка ли это? Подобные предчувствия и раньше сопровождали переломные моменты истории человечества: их имел в виду Тютчев, говоря о «минутах роковых», изредка переживаемых миром. В его словах за очевидным смыслом угадывается вторая, более глубокая истина: кажется, что ход истории не единообразен, в нем можно различить два разных исторических времени. В пределах одного времени — назовем его «линейным» — история, по крайней мере внешне, имеет характер «объяснимого» и даже отчасти предсказуемого процесса. Доступные нашему наблюдению социальные, экономические и политические факторы влекут естественно вытекающие из них последствия. Другое время — это и есть «минуты роковые». Оно воспринимается обычно как нечто катастрофическое, необъяснимое, как вторжение сил, находящихся вне сферы действия нашего современного типа мышления. Только позже, когда «минуты» протекли, можно почувствовать какой-то смысл совершившегося переворота — скорее ответ на вопрос «зачем?», чем «почему?». История резко меняет свое течение, в эти «минуты» она реально и совершается. Значение же наступающего потом «линейного» времени можно видеть в том, чтобы приспособить существование человечества к новому историческому состоянию, в котором оно оказалось. Эти два времени, две компоненты, вместе составляющие исторический процесс, сопоставимы с естественным отбором и мутациями в принятой теперь картине биологической эволюции.
Сейчас мир, несомненно, переживает «минуты роковые» — не только наша страна, но и все человечество. Наш кризис — лишь часть мирового, в котором общий процесс проявляется более грубо и обнаженно. Сразу после конца войны 1939–1945 годов появился новый элемент в мировом сознании: ожидание глобальной катастрофы. В военное время, как оно ни было тяжело, казалось: надо только его пережить, и тогда (конечно, для тех, кто переживет!) жизнь будет понемногу облегчаться. Но война кончилась, и мы все яснее стали понимать, что создание атомного оружия приблизило катастрофу совсем другого масштаба, чем все предшествующие войны. Человечество развязало силу, контролировать которую оказалось выше его интеллектуальных и духовных возможностей. В результате гибель значительной части человечества — да и всего живого — рано или поздно представлялась неизбежной. Лет 20 мы привыкали жить в такой ситуации и постепенно к ней привыкли. Тогда до нашего сознания дошло, что мы уже вступили в другой кризис — демографический: взрывообразный рост населения Земли. Казалось, что остановить его могут только вызванные им же мировые катастрофы: войны, эпидемии, голод. Теперь некоторые демографы приходят к выводу, что рост городской цивилизации приводит к снижению рождаемости. По одному из прогнозов, численность человечества может стабилизироваться в XXI веке на цифре в несколько десятков миллиардов человек. Но тут обозначился третий кризис, угрожающий существованию не только человечества, но и жизни вообще — экологический: стремительное исчерпание ресурсов природы и ее разрушение технической цивилизацией. Он кажется самым безнадежным, так как связан с самим коренным принципом, на котором построена современная индустриальная цивилизация: постоянным расширением производства. Таким образом, все время люди жили и продолжают жить в сознании нависшей над всеми ними угрозы гибели, хотя представление о причине этой гибели менялось. То есть уже почти полвека человечество живет в условиях совершенно нового (сравнительно с несколькими предшествующими веками) — катастрофического сознания.
В жизни цивилизаций отчетливо различаются сменяющиеся эпохи. В «Век Державности» главная личность — это царь, великий полководец. «Век Разума» говорит голосом философа. Центральная фигура «Века Прогресса» — организатор, ученый. В «Век Катастрофы» люди жаждут слышать пророка или святого. Слова «Я пришел спасти мир» просто не были бы поняты греками эпохи Перикла — им даже не приходило в голову, что мир надо спасать. Зато эти слова не требуют пояснений, когда господствует психология «конца света». Такова, конечно, и наша эпоха. Только теперь, когда эта концепция, даже эти слова слишком чужды нашему сознанию, мы выражаем то же самое мироощущение в терминах: гибель от ядерной катастрофы, демографический взрыв, экологический кризис.
В такие катастрофические эпохи историю движет логика, в принципе отличная от той, которая понятна нашему рационалистическому сознанию. Поэтому не кажутся реалистичными детально разработанные планы «выхода из кризиса» — скорее уж «Откровение Иоанна Богослова» поможет как-то осмыслить происходящее. (Да еще имеют смысл очень конкретные кратковременные планы.) Но верна и мысль Тютчева, что зрителям этих «высоких зрелищ» открываются грани истории, закрытые от нас в другое время. Недаром первые века до и после Рождества Христова так богаты «апокалипсисами» — «откровениями». И во многих современных произведениях вроде материалов Римского клуба или пророчеств о «конце истории» мы имеем, собственно, такие же «апокалипсисы», только изложенные другим языком — как правило, гораздо менее пригодным к обсуждению подобных концепций. В этом переходном характере от «линейного» времени и соответствующего ему рационалистического сознания к времени катастрофическому, требующему совсем иного понятийного аппарата, — одна из трудностей нашего века.
НАШ ВЕК
Попытаемся уточнить: что же такое происходит в наш век, благодаря чему мы ощущаем дыхание «конца мира»? И прежде всего, правомочно ли вообще говорить о современном нам мире как некотором единстве, несмотря на очевидную противоположность демократического Запада и тоталитарного Востока, благополучного Севера и нищего Юга?
Для ответа поставим мысленный эксперимент: предположим, что археолог, живущий через 1000 лет после нас, исследует современное нам человечество. И предположим, сверх того, что по какой-то причине исчезли все письменные источники, так что будущий археолог будет вынужден изучать наше время так, как современные археологи — дописьменные цивилизации: на основе остатков материальной культуры. Тогда, я думаю, он сделает вывод, что изучаемая им наша эпоха отличается от ей предшествовавших как раз чрезвычайным единообразием жизни. На подавляющей части Земли он увидит цивилизации одного типа. Этот тип цивилизации повсюду проявляется такими признаками, как: скопление людей в гигантских городах, жизнь в муравейниках колоссальных домов, господствующая роль механизмов в хозяйстве и быту, ориентация всей жизни на технику, опирающуюся на науку, почти сросшуюся с ней, и жестокий экологический кризис. Старшие поколения в нашей стране так привыкли к противопоставлению «два мира», «две экономические системы», что скорее готовы поменять в этой картине знаки: «положительных» на «отрицательных», чем отказаться от картины поляризованного мира. Эту привычную концепцию не разрушают даже бросающиеся в глаза параллели, когда социалистическая революция решает те же задачи, что и капиталистическая промышленная революция: разрушение деревни, превращение крестьян в пролетариат, урбанизация и индустриализация.
Возвращаясь к нашему гипотетическому археологу, мы можем предположить, что он обнаружит в разных частях Земли эту единую цивилизацию представленной с различной степенью интенсивности… А если он сможет различать разные археологические пласты и восстановит процесс во времени, то увидит, что нашей эпохе (сравнительно с предшествующими) присуща неслыханная скорость изменений. И обнаружит, что цивилизация эта, возникнув сперва на небольшом пространстве Западной Европы, всего за несколько веков подчинила себе весь мир. Он обнаружит несравненно более агрессивную и нетерпимую цивилизацию, чем все ей предшествовавшие. В отличие от всех них, она не терпит рядом с собой иных укладов, не оставляет человечеству других, запасных выходов, путей развития.
Покорившая практически весь современный мир, универсальная цивилизация обычно называется индустриальной или технологической. Главная ее особенность, ее сущность, заключается в том, что человек все более подчиняется требованиям производства и техники. При этом, как замечает Жак Эллюль (1), техника здесь понимается в наиболее расширительном смысле: как стандартизованные, отработанные пути достижения цели, включая, например, технику пропаганды, политической борьбы, биржевой игры или спорта. Машина — это только идеал, к которому стремится техника, техника в чистом виде. И даже шире, технологическая цивилизация вытесняет из мира все живое, естественно выросшее, и замещает его искусственным.
Окинув взглядом 300 лет истории технологической цивилизации, мы увидим все ускоряющийся процесс уничтожения Природы и замены ее техникой (в самом широком смысле). Яркий показатель, измеряющий этот процесс, — скорость пожирания деревни городом. Деревня не уничтожена полностью всего лишь потому, что расплатой была бы голодная смерть. Но с поразительной изобретательностью создается такая система сельского хозяйства, при которой как можно меньшая часть работающих жила бы в деревне и хоть как-то соприкасалась с природой. В США фермеры составляют 3–4 % населения, хотя на сельское хозяйство работает 25–30 % всей экономики (в машиностроительной, химической промышленности и т. д.). Кажется, что жизнь в деревне, контакт с природой для туземцев этой цивилизации — опаснейшее состояние, от которого она их всеми силами оберегает.
Неоднократно описывалось (да и каждый испытал это на себе), как технологическая цивилизация обрекает человека на искусственное существование в искусственных условиях. Мы все больше живем среди механизмов, приспособляясь к правилам и стилю их работы. Как писал Стейнбек, он дошел до того, что, встречаясь с человеком, задумывался — в какую щель этого автомата надо опустить монету, чтобы он заработал? Реальная жизнь создает еще более фантастические ситуации — например, живут уже тысячи людей, выращенных в пробирках. Возможные последствия «генной инженерии» (искусственное создание наследуемых признаков путем «хирургии» клетки) сначала так ужаснули ученых, что был объявлен добровольный мораторий на такие исследования, но продержался он недолго.