ни была.
Пилот сделал вираж, разворачиваясь, и когда пролетал над штурмовиками в очередной раз, то сбросил перед ними маленькую капсулу. Что‑что, а метать с воздуха подобные предметы он выучился мастерски, наверняка тренируясь на колоннах противника и засыпая их дротиками.
Капсула блестела серебром и была заметна издалека на тусклом фоне пожухлой травы. Мазуров нагнулся, поднял ее, отвинтил колпачок. В ней лежала свернутая трубочкой записка.
«Флот будет здесь через пять часов».
Нижняя поверхность крыльев гидроплана была выкрашена небесно‑голубым, с четко прорисованными кругами Антанты, а борта – тускло‑серым, чтобы скрыть на них изображение дельфиноподобного зверя. Эта картинка любому могла объяснить, что гидроплан с авиаматки «Нарвал». Пилоты в открытую перекраской не возмущались, но все‑таки были недовольны, а эта маскировка все равно не могла обмануть германцев. Гидроплан без авиаматки сюда не забрался бы.
Почуяв неладное, германцы стали надувать воздушный шар, привязанный к «Фон дер Танне». Он должен был стать глазами запертой на Рюгхольде эскадры.
Мазуров помахал бумажкой пилоту, когда тот, сделав очередной вираж, пролетал над ним. Гидроплан совсем спустился, так что не будь лицо пилота почти закрыто очками, то Мазуров разглядел бы его. Пилот указал рукой вперед, откуда доносились звуки боя, опять помахал крыльями. На гидроплане наверняка есть парочка бомб и пулемет. Исход боя он не решит, но в такой ситуации от любой помощи отказываться не стоит.
Мазуров махнул в ответ, объясняя, что тоже идет туда. Вот только из‑за раненых они передвигались со скоростью черепах и в бою скорее были обузой, чем помощью.
Он попробовал объяснить своим людям, как важна эта операция, что она может повлиять на ход всей войны, но чувствовал сам, что слова его какие‑то сухие, формальные и лучше уж помолчать.
Почти половину своего отряда, вместе с ранеными и пленными, он отправил к летному полю. Сам он его оборонять не собирался, потому что никакой поддержки с воздуха не ждал. Из‑за этого не стал убирать с летного поля сгоревшие аэропланы.
Может, выживут. Ничего другого он сделать для них не мог. Опять промелькнули мысли о плене. В Баварской операции все были без документов, знаков отличия, и их вполне можно было посчитать за шпионов и расстрелять на месте. Но сейчас они не взяли с собой только награды, а документы у всех при себе, как и нашивки на предплечьях. Германцы побоятся нарушать Гаагскую конвенцию, хотя, применив отравляющие вещества, они уже сделали это, но расстреливать штурмовиков не станут, за исключением, возможно, одного Мазурова – ведь сам Франц‑Иосиф объявил его своим личным врагом.
Хотя, хотя…
Узнают ли они его?
На земле вяло колыхался парашют. Ветер пробовал его утащить, но это у него никак не получалось. У него не хватало сил, чтобы сдвинуть с места мертвое тело, привязанное к парашюту, который обволакивал его словно саваном.
Повсюду валялись гильзы.
Чуть поодаль Мазуров разглядел несколько тел. Похоже было, что это тот небольшой германский заслон, который штурмовики повстречали чуть раньше.
Трава стала бурой, то ли оттого, что чувствовалось приближение глубокой осени, то ли оттого, что впитала в себя слишком много крови.
Почти все казармы пострадали, у каких‑то зданий проломило крышу, выбило стекла вместе с оконными рамами, у других частично обвалились стены. В двух местах поднимался столб серого дыма. Над крышами развевался на древке обгоревший флаг. Наверняка его пришлось спускать, чтобы сбить пламя.
Казармы окружала кирпичная стена высотой не более полутора метров. Носила она скорее декоративный характер и не могла скрыть того, что творилось внутри. Да и задача такая перед ней никогда не стояла. От кого тут прятаться, на этом почти безлюдном острове? Стена закоптилась, в ней зияли пробоины, за которыми засели остатки гарнизона. Отстреливались германцы без какого‑то воодушевления, точно опостылевшую работу исполняли, и так же вяло им отвечали штурмовики, укрываясь за валунами и холмиками.
Тяжелого оружия, за исключением единственной пушки и миномета, пока еще не работающего, чтобы подавить огневые точки германцев, у них не было.
Создавалось впечатление, что и те и другие не против прекратить это бессмысленное занятие и мирно разойтись, но никому из них не приходило в голову выступить с таким предложением и отправить на переговоры парламентеров.
Штурмовики высадились в пяти километрах от казарм, на окраине поселения. Там им никто сопротивления не оказывал, в отличие от тех, кого снесло ветром прямо на казармы. Их‑то перебили еще в воздухе, на землю опускались мертвые тела, но гарнизон замешкался, борясь с пожарами после бомбежки, и вышел навстречу штурмовикам слишком поздно, когда те уже успели сосредоточиться и собрать выброшенные с аэропланов контейнеры с пулеметами и боеприпасами. Из аэропланов выпихнули еще и две пушки на трех парашютах каждая, но при приземлении у одной из них чуть погнулся ствол и сломались колеса, а на себе ее утащить мог разве что сказочный великан. Такими достоинствами никто из штурмовиков не обладал. Пришлось пушку, как это было ни обидно, бросить. У другой побилась оптика, но для стрельбы прямой наводкой или на глаз она вполне годилась.
Обитатели поселения попрятались по домам, закрыли двери на засовы, точно это могло уберечь, захоти незваные гости ввалиться к ним. Прикрыв окна шторами, поселенцы разглядывали с любопытством, как штурмовики проходят мимо их домов. Собаки тоже из дворов не показывались, полаяли для приличия поначалу, а потом прекратили, смотрели на непрошеных гостей сквозь щели между досками заборов, высовывали носы и нюхали запах этих людей.
Германцы, видимо, вообразили, что их ждет легкая прогулка, сравнимая с охотой на зайцев. На такие мысли их наводили два броневика, за которыми и прикрывались солдаты, но штурмовики быстро разобрались с этой техникой. Броня была тонкой, и ее пробивали даже пулеметные пули. Один броневик вывели из строя именно таким образом, а другой сожгли, послав в него два снаряда. Его быстро объяло пламенем, точно он был сделан не из металла, а из фанеры.
Германцы, понимая, что дело принимает скверный для них оборот, решили в ближний бой не вступать и попробовали отступить под защиту стен казармы. Но штурмовики их настигли и перебили, хотя схватка выдалась совсем нелегкой. За два месяца не обучишь хорошему владению холодным оружием, хотя у большинства были навыки, полученные еще до армии. В ход пошли саперные лопатки, кинжалы, штыки, приклады ружей и автоматов, которыми противники яростно молотили друг друга. Это было не сражение даже, когда соблюдается хоть какое‑то построение, а свалка, когда все перемешалось и ты сам не разберешь, кто из этих окровавленных людей, копошащихся на земле, друг, а кто враг, и тянет ли он к тебе дрожащие руки, чтобы задушить или прося о помощи.
Пара десятков германцев пробились к казармам, но, когда штурмовики попробовали ворваться туда следом, плотный огонь остановил их, прижал к земле и заставил отступить.
Штурмовики обложили казармы со всех сторон, но ни в боеприпасах, ни в продовольствии германцы недостатка не испытывали, и осада такая без заметных изменений могла продолжаться до второго пришествия.
В этой патовой ситуации и застал их Мазуров.
Последние несколько десятков метров пришлось ползти, используя для укрытия все неровности местности. Услышав шорохи за спиной, штурмовики стали оглядываться, но, разобрав, что эти перемазанные известкой люди – свои, опять смотрели на казарму.
– Где Рогоколь? – спросил Мазуров у ближайшего штурмовика.
– Здесь где‑то, господин подполковник, – на лице штурмовика блеснула радость.
Рогоколь, узнав, что прибыл командир, сам нашел его. Под глазом у него растекался синяк, белок покрылся сеткой красных прожилок.
– Неудачно приземлился, – догадался Рогоколь, о чем думает сейчас его командир, – чуть себе глаз не вышиб.
– Чего казарму еще не взял?
– Не получилось, – огрызнулся Рогоколь, – с ходу не получилось.
Левый подход к казарме усеивали трупы штурмовиков.
– Там полез? – Мазуров указал на трупы.
– Да.
– Гидроплан был, мог бы воспользоваться ситуацией. Он ведь казармы обстрелял.
– Я воспользовался. Меня опять отбили. Гидроплан подбили, он улетел, но не знаю, дотянет ли он до авиаматки.
– Знаешь, что флот придет через пять часов?
– Знаю. А чего с отрядом Вейца? Слышал, его с кораблей обстреляли.
– Обстреляли. Отряд Вейца со мной. Сам Вейц – убит.
– О, черт. – Он прикидывал, какие должны быть потери, если из двух отрядов с Мазуровым пришло не более сотни.
– И долго ты так здесь лежишь?
Мазуров был недоволен. В казарме можно было бы укрыться вместе с ранеными, которых он послал к летному полю, и всем вместе дождаться флот.
– Не очень.
– Сколько их там?
– Точно не знаю. С сотню будет.
– Чего делать думаешь? – спросил Мазуров.
– Сосредоточим весь огонь в одном месте. Подавим сопротивление и атакуем. С двумя‑то пушками и пулеметами – плевое дело. Сейчас еще миномет наладим, тогда совсем хорошо будет.
– Ну, давай, – согласился Мазуров, хотя не думал, что задача будет из числа легких, – только вот что. Здесь я сам разберусь, а ты будешь командовать отвлекающим ударом по другую сторону казарм. Миномет мне оставь, одну пушку себе возьми.
Опять ему надо было спешить. С минуты на минуту германцы вновь соберут морской десант и отправятся вызволять гарнизон из беды.
Мазуров приставил к глазам бинокль. Первым же выстрелом пушка Рогоколя свалила мачту с флагом, которая рухнула прямо на стену, опоясывающую казармы. Обрывок знамени свисал с нее едва колыхающейся тряпкой. Получилось это случайно. Ведь не думал же Рогоколь, что этим выстрелом сумеет сломить моральный дух обороняющихся. Спасать знамя никто из германцев не полез, посчитав, что не стоит подставляться под русские пули.