— Сбесилась степь.
Олег в прошлом году пришел из армии и сразу стал работать чабаном в молодежной бригаде. Поступил учиться в техникум на заочное зоотехническое отделение.
— Олег, ты до армии трактористом работал? — спросила Анна.
— Последнюю осень работал на комбайне.
— Ума не приложу, как ты мог технику на этих овец променять?
— Каждому свое: оленю — горы, сурку — степь. — Олег дотронулся до легкого пушка на губе.
— Анна всех в свою веру готова обратить, — ввернул Петька.
— Петя, — всплеснула руками Анна, — да ты, оказывается, еще и разговаривать умеешь.
— Но-о-о. А ты как думала?
В комнату вошли девчата.
— К сеннику не ходите, — предупредил Олег.
— А что? — спросила Зина.
— Рыжик табун диких коз привел.
— Тарзан их угонит.
— Я его привязал.
— Что за Рыжик у вас появился? — спросила Анна.
— Позапрошлый год рысь дикую козу весной задавила, остался у нее детеныш, рыжий-рыжий. Мы его выходили. Год прожил. Потом стал в степь убегать. Семьей обзавелся. Теперь, как только какая беда: волки нападут или пурга, он свою семью к нам на стоянку ведет. Глядишь, дорогой к нему и другие козы припарятся. Поначалу его козлиха с козленком боялись нас. Теперь ничего, пообвыкли. Утром рано выйдешь, а они на тырле[8] лизунцами лакомятся или по двору расхаживают, в кормушках овес пробуют.
В окна забарабанил ветер.
— Аннушка, ты в Москву на ВДНХа ездила? — казалось бы, без всякой связи с рассказом о дикой козе спросила Зина.
— Ездила.
— Интересно? Я ведь еще ни в одном городе-то не бывала. Совсем темная.
— У тебя все впереди. А я как в сказке побывала. Жила в гостинице «Россия». Подойду к окну: Красная площадь, кремлевские башни. Верю и не верю. Потом была в Третьяковке, в Большом театре, во Дворце съездов.
— А какие там люди-то? — допытывалась Зина.
— С рогами, — вставил Петька и поднял два пальца над головой.
— Тебя не спрашивают, — отмахнулась от него Зина.
— Люди? Да всякие. На заводах мне не привелось быть, а так много приезжих… С одним парнем там познакомилась, хотела любовь закрутить, так он сбежал.
— Интересно-то как, — загорелись глаза у Зины. — Аннушка, расскажи.
— В гостинице на нашем этаже ресторан был. Я там ужинала. Официантом работал парень, чернявенький такой. А в руках сила — быка за хвост удержит. Бегом по залу носится. Вилочки, ножички подносит, салфеточкой крошки со скатерти стряхнет, обворожительно улыбнется. Словом, артист, да и только.
Смотрела я на него, смотрела, жалко мне парня стало. Мыслимое ли дело, мужчине с тарелками на кухне возиться? Я ему и говорю: «Худо живете, Станислав Янович. Зря жизнь проживаете». А он: «Как вас понимать?» — «Очень просто, — говорю. — Поедемте к нам, в Забайкалье. Дадим вам полеводческую бригаду, посадим на «Кировца». Эх и машина! С нее вся степь на сто верст видна».
— Ну и он что? — усмехнулся Олег.
— Глаза бегают, не знает, что сказать. А потом спрашивает: «А верно, что у вас медведи по улице ходят?» Вижу, парень безнадежный, и говорю ему: «Медведи-то что, пустяк. Задавит одного, от силы двух человек и — сытый. Вот волк — это зверь. В прошлом году ворвалась стая волков в село, что понаделала».
— Ой, Аннушка, — смеялась Зина. — Так человека перепугать недолго.
— Округлились глаза у него. «Ну как, Станислав Янович? — спрашиваю. — Махнем к нам?» А он: «Надо подумать». А сам не смотрит на меня, сбежал на кухню и больше ни разу не показался.
— Надо же, какой темный народ, — проговорил Петька.
Олег встал.
— Пошли овец поить.
В кошаре было полутемно: провода замкнуло, парни разыскали где-то старый фонарь, и он мутным пятном висел на стене под потолком. «Что же сейчас делает Алеша? — гадала Анна. — Наверное, дома, с женой и дочерью». И где-то под сердцем шевельнулось непрошеное чувство ревности.
Когда Алексей выехал из гаража, туча уже висела над селом, заречные горы утонули в густом снегопаде. Ветер по улицам гнал обрывки газет, врывался в сенники, и из них, точно огромные черные птицы, в низкое серое небо взлетали пласты сена.
Не доезжая до усадьбы Огневых, Федор остановил трактор.
— Я на минутку домой забегу.
Федор ушел. Алексей с любопытством рассматривал большой пятистенный дом Огневых, под окнами которого темнели пять разлапистых елей. На их вершинах, точно табунки пташек, покачивались продолговатые шишки. Ветер с яростью набрасывался на деревья. Они помахивали ветками и, прижимаясь к окнам, уклонялись от него.
Когда-то на этом месте стояла маленькая избушка, крытая драньем, казака Ивана Огнева. Родители его рано умерли, и с пятнадцати лет ему пришлось батрачить. К службе он нажил всего-навсего богатства — коня, шашку и седло. После действительной вернулся в родную станицу, починил домишко и женился на Татьяне Бургуловой. Жена ему попала работящая, заботливая. Собой была неказистая, зато рожала только сыновей. И принесла она Ивану пять казачат. Радовался батрак: вырастут сыновья, помогут из нужды выбиться. И вот когда родился пятый ребенок, посадил Иван под окнами пять елей.
— Если так пойдет дело дальше, то как в лесу, Иван, жить будешь, — посмеивались станичники.
— Какой ты казак, если не вырастил сына и не посадил дерево, — отшучивался Иван.
Началась империалистическая война. Три года воевал Иван Огнев. Вернулся с фронта полным георгиевским кавалером и большевиком. Потом вместе с Лазо бил семеновцев, партизанил. А когда пришло мирное время, создал коммуну в станице, потом колхоз, стал председателем. А тем временем выросли сыновья, на зависть всему селу крепкие, сильные, и умом бог никого из них не обидел.
А тут опять война. В первый же день Иван Прохорович Огнев, передав ключи и колхозную печать агроному Нине Васильевне Дороховой, вместе с сыновьями ушел на фронт. Отважными воинами были Огневы. Двое из сыновей Ивана Прохоровича погибли под Москвой, один остался лежать в Сталинграде на Мамаевом кургане, четвертый под Курском, а самого Ивана Прохоровича пробила фашистская пуля на ступеньках рейхстага в Берлине. Татьяна Аверьяновна узнала о смерти мужа, схватилась за сердце, прилегла на кровать, попросила невестку укрыть ее — и больше не встала.
Вернулся с фронта только один из Огневых, Матвей Иванович, вернулся полным кавалером орденов Славы, с двумя орденами Боевого Красного Знамени и пятью медалями. Он-то в конце пятидесятых годов и построил этот дом на месте отцовской избушки.
Алексей смотрел на второе от угла окно, которого робко касалась ветка ели. Когда-то вечерами он тихо подкрадывался к этому окну и осторожно стучал в переплет рамы. Потом они с Анной уходили к Онону и подолгу сидели на берегу, слушая плеск волн и ночные шорохи. И было в этом что-то волшебное, таинственное.
Появился Федор в унтах из оленьего камуса, полушубке и в мохнатой шапке. Алексей окинул его взглядом:
— Вы как на северный полюс собрались.
— Нам тоже где-то зимовать придется.
Через час они были уже далеко от села, среди бушующей степи.
— Послушайте, Федор Степанович, вы хоть маленько представляете, куда мы едем? — спросил Алексей.
— А как же. На стоянку Найданова.
— По компасу или как? Я даже капот плохо вижу, И едем вроде куда-то назад.
— Не беспокойтесь, Алексей Петрович. Я же последний потомок тунгусского князя Гантимурова. Таких людей буряты раньше называли саган ясу — люди с белой костью. Мои предки зверя за версту по запаху чуяли. А дорогу на чабанскую стоянку найдем — это дело для меня пустяшное.
Алексей знал, что когда-то в Забайкалье жил князь Гантимуров, который объединял большинство тунгусских кочевников. Дальние предки Федора по материнской линии вышли из тунгусов. Когда их спрашивали: «Чьи вы люди?» Они отвечали: «Гантимуровы». Постепенно это слово стало фамилией. Алексей посмотрел на Федора. Ему было лет двадцать пять. Красивое смуглое лицо с широкими бровями. Крепкие зубы. Упрямый подбородок.
— Чудеса. Вот уж никогда не думал, что доведется дело иметь с князьями. Я уже и не знаю, как мне и вести себя с вами, — поддержал шутку Алексей.
Федор хмыкнул:
— Вести как себя, говорите? Известно, как с князем.
— А если я об этом представления не имею?
— Ничего, научитесь.
— А вы, случайно, не сын Степана Тихоновича Гантимурова?
— Да. Помните отца?
— Как не помнить, — улыбнулся Алексей. — Перед войной мы, у вас из огорода горох воровали. Я попался. Вместо гороха крапивы попробовал. До сих пор одно место чешется. После войны отца вашего бригадиром назначили. Отказался, забрал семью и в город уехал. Вам тогда лет семь было.
— Пять.
— Это хорошо, что Степан Тихонович вернулся. Хлебороб он добрый. А мне как раз такие люди нужны.
— Не вернулся отец, — виновато ответил Федор.
— Не вернулся?
— Совесть не позволяет старику взять курс на родную бухту. Вы говорите, уехал. А он не уехал, а сбежал. И в самое трудное для колхоза время. Дезертировал, как выражается отец. Вернуться, а какими глазами смотреть на людей? Вот оно, какое дело. Фашистских пуль не боялся, смерти не боялся. Два раза ранен был, имеет три ордена и четыре медали. А вот от разрухи убежал, товарищей своих предал.
— Вы уж чересчур хватили. О детях он в то время думал.
— Оправдываете. А я люблю вещи своими именами называть.
— Напишите ему, пусть приезжает. Работу найдем.
— Спасибо, Алексей Петрович.
— А вы-то как здесь оказались?
— Случайным ветром занесло. Кончил десятилетку. В армии отслужил, на подводке плавал. И решил белый свет поглядеть. Сел за баранку МАЗа и — на северные трассы. Все перепробовал: наледи, пустоледы, не раз в пятидесятиградусные морозы спасал свою грешную душу у костров. Зарабатывал хорошо.
Потом взял курс на рудник. Возил руду. Кутил с друзьями. Надоело. И отправился я с геологами в дальнее плавание по Забайкалью. Как-то встали на якорь за селом у реки Урюмки. И вот однажды выхожу я из своей полотняной каюты. Солнце всходит. На траве роса. Птицы поют. Благодать! Детство вспомнил. И жалко мне себя стало. Живу как перекати-поле, несет меня, куда ветер подует. А тут машина подъезжает, полный кузов девчат.