— Видел? — спросил он Юрасова, торопливо поздоровавшись с Татаринцевым. — Я тебе говорил, что на кого больше надеемся, те скорее подвести могут.
— Это вы уж напрасно так про нас говорите — вернем свое время, — обиженно ответил бригадир.
— Я сейчас в МТС поеду, — сказал Морозкин, не слушая Баклушина. — Где у них все разъездные механики сидят? Все утро езжу и ни одного механика не найду.
У трактора закричали и замахали руками. Баклушин пошел туда. Морозкин хмуро посмотрел ему вслед.
— А здорово нас, Юрасов, четвертая бригада подвела…
— Ну уж и подвела. Они нагонят.
— Ну, известно, ты готов за всех заступиться. Посмотрю вот, когда вы сев кончите.
— Да уж как-нибудь кончим. Хуже других работать не умеем.
Они стали повышать голоса. Доктор с удивлением наблюдал, как между ними, казалось, такими дружными, готова вспыхнуть ссора.
— Ну, хватит, — оборвал разговор Морозкин и свирепо расправил усы. — Новость знаете, доктор? — спросил он Татаринцева. — Бабку нашли. На Сорочьих хуторах жила. Ну, я поехал. Вы далеко?
— Хотим с доктором все станы посмотреть, — ответил сквозь зубы Юрасов, все еще сердясь на Морозкина.
— Это хорошо. Вы нам, Юрий Николаевич, потом на сельсовете о станах расскажете. Вот здесь никак умывальника большого поставить не соберутся. Ну, в добрый час! Я — в МТС.
Когда Морозкин отъехал, доктор сказал:
— Странные вы люди, из-за пустяков чуть не поссорились.
— Какие же это пустяки? Придирается…
Они поехали дальше.
Некоторое время оба молчали. Потом Юрасов повернулся к доктору и спросил осторожно:
— Говорят, Юрий Николаевич, что у вас жена и дочь от туберкулеза умерли?
— Почему вы спрашиваете?
— В районе такой разговор шел, что вот вы себя по туберкулезу специалистом считаете, лечите таких, а жена и дочь у вас от туберкулеза умерли.
— Что ж в этом странного?
Доктор помолчал.
— Да, доктор Татаринцев интересуется вопросами борьбы с туберкулезом, охотно принимает к себе в больницу туберкулезников, лечит их. Государство не напрасно отпускало и отпускает на это ему деньги.
Всякий раз, когда заходила речь об этой стороне его жизни, доктор начинал горячиться и говорить о себе в третьем лице.
— В городе есть заведующий райздравотделом Сунцов, и он, изволите видеть, не верит в эту работу Татаринцева… Изволите видеть, Сунцова возмущает, что какой-то сельский доктор Татаринцев мечтает сделать я свой вклад в борьбу с этой болезнью. Он не верит, что Татаринцев поднимает на ноги даже тяжело больных. А он их поднимает, он за такими больными следит, не забывает их. Но Сунцовых фактами не убедить…
— Живем мы с вами, Юрий Николаевич, давно, — сердечно сказал Юрасов, — а вот никому из нас вы о своей работе не рассказывали. А мы видим, что к вам туберкулезники едут, верят вам. Нам вы тоже не верите?
— Что вы, что вы… — запротестовал доктор. — Мне нечего было рассказывать. Надо было все проверить. Теперь вот накоплен материал, можно поговорить о результатах.
На горизонте показались темные, разворачивавшиеся клубами тяжелые дождевые тучи. Дали потускнели, в степи стало холоднее и скучнее. Юрасов с беспокойством посматривал в сторону, откуда надвигался дождь.
— Может, вернемся? — предложил доктор.
— Теперь от дождя не уйти, — ответил Юрасов, погоняя лошадь.
Дорога постепенно спускалась вниз. Тучи быстро приближались, и скоро налетел дождь — крупный и холодный. Впереди мелькнула серая лента реки. По дороге уже бежали мутные пенистые потоки.
Бричка остановилась у края вздувшейся, шумно плескавшей в берег волнами, неширокой реки.
Рваные облака стремительно неслись над рекой. Кусты вытягивали по ветру гибкие ветви.
— Сорвало паро́м, — с досадой сказал Юрасов, вглядываясь вдаль.
Мокрая рубашка плотно прилипла к его телу. Он поеживался.
Сложив ладони рупором, Юрасов закричал сильным голосом:
— Эй! Лодка!
На противоположном высоком берегу стояла изба. Из трубы заманчиво тянулся дымок, среди кустов прыгали стреноженные лошади, высоко взбрасывая передние ноги. На горке виднелись два грузовика с бочками и несколько телег с оглоблями, поднятыми вверх. Телеги были покрыты брезентом. Юрасов закричал еще раз, и из избы показался человек. Он замахал руками.
— Лодку давай! — закричал Юрасов, обтирая ладонями мокрое лицо.
Человек медленно пошел к реке, где, прижатая течением к берегу, болталась на привязи лодка.
Подталкиваемая ударами весел, лодка быстро пересекла реку.
— Ох, как промокли! — с сочувствием сказал старый лодочник и протянул руку, чтобы помочь им.
Он поплевал на ладони и, подняв одно весло, усиленно работая другим, стал поворачивать лодку.
— Где же паро́м ваш? — спросил Юрасов.
— Ночью снесло. Верст за шесть поймали его. Берегом ведут.
— Нашли время паро́м терять.
— Разве его удержишь? Ишь, как река-то разыгралась. Наверху дожди сильные прошли и до нас добрались.
Лодка стала у берега, и Юрасов быстро пошел к избе, а за ним, проваливаясь во влажном песке, хромал доктор.
На крыльце Юрасов спросил доктора:
— Ругаете меня, наверное?
— Какие глупости! Мне даже понравился этот дождь. Давно уж я так не промокал.
В просторной, жарко натопленной избе сидели трактористы и шоферы с черными руками, колхозники и городские возчики, застрявшие на этом берегу с товарами для магазина. Все это был рослый народ, крепко сложенный, здоровый. На столе стоял самовар, весело фыркавший паром. Лица у всех были красные, распаренные. В избе пахло сырой одеждой.
Юрасов и Татаринцев поздоровались с ними. Черный, как цыган, бригадир шестой бригады Окунев предложил:
— Чайку хотите?
— Чаем потом напоишь. Рассказывай, как дела с севом. Сколько сегодня успели засеять?
— Строгий у нас председатель, — шутливо заметил Окунев. — Если плохо работаем, и чай пить с нами не будет.
Дела у Окунева шли хорошо, и он подробно стал рассказывать Юрасову, как они работали в эти дни.
— В пять дней мы сев кончим, — говорил Окунев, — хотелось раньше отсеяться, да не знаем — выйдет ли? Дождь этот не во-время, планы наши спутал. Ему денька через три пойти. Такое еще дело, Юрасов. В соседнем районе все больше лютесценс начинают сеять. Стойкая пшеница, засухи не боится. Да что тебе рассказывать — слышал. Нам бы тоже попробовать. Гектаров пять засеять — выйдет?
— Теперь опыты проводить некогда. Раньше надо было подумать. Отложим до будущего года.
— Жалко год терять.
Татаринцев прислушивался к этому разговору. Он подумал, что Юрасов поступает неправильно — сев в разгаре и еще есть время, чтобы посеять новую пшеницу. Да и ничего не случится, если они эти пять гектаров засеют попозже. Он хотел вмешаться в разговор, но передумал.
Доктор вышел на крыльцо и долго стоял, любуясь быстрой рекой.
«Им не нужны мои советы, — думал доктор. — Быстро идут вперед. Разве можно было пять лет назад подумать, что Юрасов будет руководить таким большим хозяйством, что все они так быстро научатся хозяйничать? Было время, сев продолжался больше месяца, а теперь — хватает и пяти дней. А ведь засевают в три раза больше. И мне ли давать советы? Юрасову лучше видно, что сейчас важнее: посеять новую пшеницу или в срок кончить сев».
Но смутное чувство недовольства собой беспокоило доктора. Ему казалось, что Юрасов иногда проявляет излишнюю самоуверенность в колхозных делах и, занятый собственными мыслями о хозяйстве, не замечает интересных предложений колхозников и, как сегодня, отбрасывает их. А он из какой-то ложной деликатности не позволяет себе вмешаться, поправить Юрасова.
Дверь избы отворилась, и бригадир сказал:
— Пожалуйте кушать, доктор.
Юрасов уже сидел за столом. Посредине стола стояли две большие алюминиевые чашки, полные до краев пшенной кашей.
— Это слону на завтрак, — пошутил доктор.
— Кушайте. Больше ничего нет. К обеду нашему вы опоздали.
Юрасов быстро съел кашу, выпил стакан чаю и поднялся.
— Подите сюда, Юрасов, — позвал доктор. — Вы зачем меня по станам повезли? Показать, что почти ничего не сделали? Зачем же я тратил два дня на план оборудования станов, проводил курсы поварих? Ведь у вас везде пшеном кормят, поварих вы на другие работы послали. Обеденной посуды на станах не хватает, умывальников нет, грязно.
Юрасов, смущенно покраснев, слушал доктора.
— Не углядишь за всем, Юрий Николаевич.
— Сказки вы рассказывать мастер, о больших делах мечтаете, а денег на умывальники жалеете. Смотрите, если эпидемии будут, по-другому с вами заговорю.
Юрасов чувствовал себя неловко. Подошел Окунев и что-то сказал ему.
— Вы отдохните, Юрий Николаевич, — сказал Юрасов, — а я схожу с бригадиром, посмотрю, что у него делается. Кажется, дела идут плоховато.
— Дождь еще сильный.
— Разве его переждешь…
Юрасов ушел с бригадиром. Вернулись они часа через два.
— Так вот и действуй… — говорил Юрасов, входя в избу. — Людей я тебе завтра пришлю. Смотри лучше за работой тракторов. Ручного сева не допускай. На этом урожай потеряешь.
Он повернулся к доктору.
— Можно и домой ехать.
Тот же лодочник перевез их на другой берег. Начало темнеть. Моросил мелкий холодный дождь. На дорогу им дали брезентовые плащи с высокими капюшонами. Лошадь медленно шагала по скользкой дороге, полной мутной воды.
От мерного покачивания брички доктор начал было дремать, как вдруг очнулся от голоса Юрасова.
— Спросить вас хочу, Юрий Николаевич. Только никому о нашем разговоре не рассказывайте. Хорошо?
— Кому же я могу рассказать?
— Скажите: может ли городская образованная девушка полюбить простого колхозника?
— Ну, любовь с образовательным цензом не считается, — ответил с улыбкой доктор.
— Значит, может?
— На такой вопрос сразу ответить невозможно. Это, изволите видеть, зависит от многих очень существенных обстоятельств.