В тот же день я сделал первую запись.
«Сегодня, только забрезжил рассвет, командир вызвал нас в штаб. Разговор был коротким.
— Я пригласил вас, — откашлявшись, начал он, — чтобы поручить очень важное и ответственное задание. От того, выполните вы его или нет, зависит судьба боя: вы должны проникнуть в расположение белых в деревне Березовка и хитростью завладеть обозом с оружием и боеприпасами.
Труден путь в горах Сихотэ-Алиня. Всюду подстерегает тебя опасность. Один неверный шаг — пропасть заключит тебя в свои объятия, освободиться из которых никому не суждено. Там, где тропа выходит к горной речушке, хозяин тайги — тигр — поджидает свою жертву. Но лютей всякого зверя генерал Гнилозуб со своей шайкой. Никому нет житья от белого генерала…»
Глава третья
На следующий день мы снова пришли к карьеру. Надеялись увидеть лошадь. Не только увидеть, конечно… Мы уже знали, правда, пока еще со слов Генки, какое это необыкновенное удовольствие — чувствовать под собой разгоряченный круп коня, мчаться, мчаться, мчаться… Генка промчался не больше ста метров. И вряд ли так, что ветер свистел в ушах. Скорее, не промчался, а проехал, но мы все равно завидовали ему. Поэтому он начал немного задаваться, что вообще-то для него не свойственно. Хотелось выглядеть знатоком лошадей. Ну, таким, как Дроздов из передачи в «Мире животных». Знатоками мы стали все, но позже. Особенно Вадик. Больше в теории, конечно. Записался в городскую библиотеку и кипами таскал оттуда журналы «Коневодство и конный спорт». И еще потому, что он был ближе к Алексею Петровичу, который разбирался в лошадях, может быть, даже и лучше, чем Дроздов. Генка же не любил вообще никаких теорий, зато в практике… Впрочем, я уже забегаю вперед. А надо бы все по порядку.
Так вот, мы пришли к карьеру. Дул легонький ветерок. За кустами он и вовсе не ощущался. Солнце пекло по-настоящему — прямо лето.
Мы с Генкой разделись на ходу и со всего разбега — в воду. Ох и здорово подхлестнуть себя криком, поднимая тучу брызг, пробежать, почти не касаясь ногами острых камешков, и кинуться в прохладную глубину! Становится немножко страшновато и в то же время чертовски приятно!
Вадик ничего этого не понимал. Прежде чем зайти в воду, он обязательно философствовал, почему вода мокрая, почему жидкая, и если заходил, то мелкими шажками, постепенно. А тут совсем отказался купаться. Сбросил кеды и уселся на берегу. Генка взял его кед и зашвырнул в воду. Пришлось Вадику раздеваться и нырять.
Мы бултыхались в воде, а наша обувь сохла над костром: Вадик не захотел оставаться в долгу — нам тоже пришлось порядком понырять и пошарить по дну руками.
Все же он был наказан за трусость. Один кед высох у него что надо. Им можно было бы забить с сотню голов в ворота противника, зато на второй просто невозможно было без смеха смотреть. Это уже был не кед, а спекшийся кусочек резины.
В знак солидарности с Вадиком я предложил Генке сжечь и наши башмаки, но тот не поддержал идеи, не хотел получить выволочку от матери, и мы повесили их досушиваться на дерево. Дурачиться надоело, а сидеть просто так без дела было скучно, и мы решили, пока сохнет обувь, сходить в Березовку, от карьера до нее рукой подать.
Мы бежали по раскаленному асфальту, потому что босиком идти шагом просто невозможно. Наши пятки танцевали, как танцуют на ладони только что вынутые из костра печеные картофелины. Но вот мы свернули на деревенскую дорогу.
О, это было роскошное, царское шествие!
Ноги по щиколотку утопали в мягкой пыли. Она приятно текла меж пальцев, она щекотала подошву. Ее можно было поддеть носком, лениво вытянув его и замедлив на секунду движение. И было приятно, будто ты задеваешь теплый кошкин бок. Пыль совсем не пылила. Это была вовсе не та пыль, въедливая и нахальная, которую мы с папой каждое воскресенье выбивали из ковров. Эта пыль — ручная. Она не лезла в нос, не заставляла чихать, не пачкала воротничок рубашки. Она лежала на дороге мирно и спокойно, точно ее никто не шевелил сто лет.
Мы подходили к дому Алексея Петровича, можно уже было различить красную звезду на черном, покосившемся срубе, означающую, что в доме живет фронтовик, когда к нам неслышно подкатили «Жигули». Дверца открылась, и мы увидели Ленку Крутикову. За рулем сидел ее отец, майор танковых войск.
Ленка всего год как в нашей школе. Учится хорошо, но ее часто ругают за то, что забывает надевать форму. У Ленки есть желтый дипломат, который для нее как собака, потому что берет его с собой, если даже собирается просто погулять на улице. Но однажды она позволила Генке донести это бесценное сокровище до самого своего подъезда. Генка нес, а мы с Вадиком двигались на некотором расстоянии сзади молчаливым почетным эскортом. Вообще Ленка заметно отличается от наших девчонок. Посмотришь — сразу ясно, что она приехала из другого, красивого, какого-то даже столичного города.
— Приветик! — сказала Ленка. — Вы куда?
Мы только рты открыли от удивления.
— Купались на карьере, — зачем-то сообщил Вадик, — кеды вот сожгли, а сейчас думаем в Березовку податься.
С Вадиком иногда бывает такое: говорит, говорит… Генка стоял красный, как вареный рак, и все пытался прикрыть одной ногой другую. У меня тоже было такое чувство, будто застали за каким-то не очень приличным занятием.
— И мы в Березовку, — сказала Ленка. — Там птицефабрика, поэтому куры дешевые. Надо купить две-три. Мы часто там бываем. Это ничего не стоит проехать на своей машине несколько километров.
Подумаешь, «своя машина»!
Майор открыл дверцу пошире и скомандовал:
— Садись, пацанва!
Мы обязательно бы сели на мягкие, покрытые медвежьей шкурой сиденья, мы слушали бы журчание транзистора, смотрели бы на широкую спину майора. Он бы что-нибудь рассказал. Это был бы потрясающий рассказ. Но Генка все испортил.
— Да мы уже и сами дотопали, — сказал и захлопнул дверцу. И сказочное видение из зеркального никеля, дрожащих стрелок, мягких шкур и шуршащих шин исчезло, будто его и не было.
Но я недолго жалел об этом. Правильно Генка отказался. В конце концов, такое удовольствие можно получить и в городе. Очень даже часто дядя Леша, муж нашей классной, сажал нас в свой «уазик» и гонял по городу.
— А плюньте вы на эти «Жигули»! — видя, что мы повесили носы, сказал Генка.
Я плюнул в пыль. Вслед за мной плюнул Вадик. И Генка тоже плюнул.
— Помните, мы в прошлом году в кузницу к Алексею Петровичу заходили, — ударился в воспоминания Вадик, — и он мне еще подкову подарил?
— Как же, тебе?! — возмутился я. — Не тебе, а нам троим, только ты ее прикарманил.
— У меня день рождения был, — вывернулся Вадик.
— И не в прошлом, а в позапрошлом году, — уточнил я.
— Но я же помню! — кричал Вадик.
— Я же знаю! — орал я.
— Ни-че-го-вы-не-пом-ни-те, ни-че-го-не-зна-ете! — зажав уши, старался перекричать нас Генка.
Мы подошли к мастерской, заглянули в окно кузницы, но увидели совсем не то, что ожидали. Кузница была пуста: не было ни кузнечного горна с механическим молотом, ни высокого металлического верстака, ни бочки с водой, в которой Алексей Петрович охлаждал металл, только в углу валялся всякий хлам: моток спутанной проволоки, черенки для лопат, кучка стекловаты.
Я-то помню точно: позапрошлым летом Алексей Петрович выковал ту самую подкову. Длиннющими щипцами выхватил из пышущего жаром горна раскаленный докрасна железный брусочек. Нажал на педаль — пинг-панг, клинг-кланг. Потом еще опустил бордовый, как солнце на закате, кусочек железа в бочку с водой. Забурлило, зашипело в бочке, поднялся пар до потолка. И нате вам — готово! Держит подкову в руках Алексей Петрович, а она с синим отливом, с тоненькой пленочкой окалины и теплая, как живая, — берите! Вот Вадик и сунул ее в карман. Теперь Алексей Петрович редко заходит в мастерскую: на пенсии он теперь.
— Вам подковы нужны, пожалуйста, мне не жалко, — Вадик держал в руках штук пять подков. Но это были, конечно, не те подковы. Ржавых, грязных, их валялось вокруг мастерской до чертиков — спасибо, даром не надо.
Заглянули в другие окна мастерской — никаких изменений: стоят станки; наждачное колесо будто крутится, но людей нет.
Улица Свободы в Березовке мне нравится больше всех. Очень правильно ее назвали: свободная, это точно — по ней в ряд могут проехать с десяток машин. Но машины здесь почти не ездят, и прямо на дороге растет трава-мурава, прохладная даже в жаркий день, мягкая — мягче любого ковра. По самой середке Свободной стоят колодцы-журавли, кланяются длинными шеями, а в них — самая настоящая колодезная вода. Мы подошли к одному, достали полнехонькое ведерко. Правда, всего ведра мы не смогли осилить, но что ополовинили, так это точно. Подкатившие на лошади с сорокалитровым молочным бидоном березовские ребята Витек и Коля поворчали, что мы, как свиньи, устроили грязь у колодца, но драться с нами не стали. Пробовали как-то — обожглись. Витек поправил в упряжи один из ремней, по-хозяйски похлопал лошадь по рыхлому боку — это чтоб нам завидно стало. Они отчалили, а мы побрели дальше и тут же снова захотели пить. Завидев кого-нибудь с ведрами, мы обязательно просили: теть, дай напиться, дядя, дай воды. В конце концов наши животы раздулись, как барабаны.
Подошли к длинному приземистому зданию. Грязная штукатурка почти вся слезла с него. Крыша хлопала отставшими от деревянных ребер кусками толя.
— Конюшня! — восторженно произнес Генка и глубоко вздохнул.
К конюшне, цепляясь кривыми жердями за стену, примыкал выгон, где паслось несколько худых, со слезящимися глазами лошадей. Той, на которой скакал Генка, будто бы не было.
Мы приоткрыли скрипящую громадину ворот и скользнули в образовавшуюся щелочку. Пахло лошадиным потом, кожей, травой и еще чем-то особенным, неповторимым. Слева и справа за редким забором стояли лошади. При сумрачном свете разобрали табличку над одним из стойл: «Ветка».