— Бывает. Придут, открой им, будь вежлив, покажи квартиру, документы. Но особых хлопот не будет, сам увидишь. В общем, договорились. Спать ляжешь в паланкине?
Он достал одеяла, протянул два полотенца, и вот я разглядываю себя в зеркале над умывальником и явственно читаю в глазах намерение изменить свою жизнь, которая и так уже начала меняться. Удивительная у меня способность — обесцвечивать все, что со мной происходит. Только, вроде, сброшу старую шкуру, как вижу на новой старые потертости. Но такая встряска, что я себе устроил, все же должна вывести меня на новый путь. Надо было этой девчонке наврать с три короба, тогда у меня была бы хоть какая-то зацепка, и я бы постарался соответствовать образу…
Улица Абревуар, 6-б. Я все время твердил про себя ее адрес, меня так и подмывало отправиться к ней с визитом и застать врасплох. Но я знал: нет, не пойду. Не могу я вот так сразу, сначала должен пораскинуть мозгами. От счастья я тупею, на неудачи плюю, а лучше всего умею ждать. Все-таки интересно, почему она обратила на меня внимание? Почему именно мне уготовила этот паланкин? Такого, как я, ударами судьбы не проймешь. Я уж свое отстрадал и теперь скуплюсь на любые переживания. Вот ненадолго изменил себе на Друо, вытащил ее из этой переделки, но я — это я, я все тот же и не понимаю, какие такие чувства мог бы пробудить в красивой странной девушке — ну разве что благодарность, в крайнем случае невольное любопытство. И тогда зачем пускать свою жизнь под откос? Меня этим не изменишь.
Вот пойду к ней завтра и разочарую.
Угораздило же ее поселиться на Монмартрском холме! Велик у меня без переключения скоростей, я приеду туда весь в мыле. На улице Лепик на первом же повороте слез с велосипеда и пошел пешком. Одной рукой веду за руль велосипед, в другой у меня цветы. Букет купил по дороге, не являться же с пустыми руками, а теперь чувствую: смешон. День убил ни на что. Утром проводил Шукруна с компанией, устроился в квартире, пропылесосил ее, позвонил сестре, сказал, что у меня все в порядке, весь день сидел и ждал. Ждал, если честно, с одной мыслью, хотел сказать сам себе: времени-то сколько, уже поздно, не пойду. И вдруг сорвался очертя голову.
Улица Абревуар — картинка прошлого, что затерялась среди стен, обвитых плющом, и низких домишек. Под номером 6–6 розовый домик с голубыми ставнями. Из-за ограды свешиваются ветки деревьев, а в простенке между двумя окнами растет кипарис. На улице никого, и ощущение такое, что заехал в богом забытый уголок, в безвременье. Дымок, что шел из труб, отдавал горечью виноградной лозы. Один за другим зажигались фонари.
Я прислонил велик к столбу и постоял у калитки. Кто там меня встретит? Мать семейства? Сирота? Семейная пара? На стене табличка с надписью: «ВАРТ-ШУЛЕР» И что? Да что угодно! Может быть, двойная фамилия, а может, два съемщика делят дом. Но я был уверен, что она одинокая, я сразу это почувствовал. Иначе не стал бы помогать ей, не уехал бы от сестры и не стоял бы сейчас здесь.
Я нажал на кнопку звонка, и ворота, заскрипев, отворились. В саду ни души. Я застегнул пиджак на все пуговицы и двинулся вперед между кустов гортензий и железными стульчиками. В фонтане без воды сидел, пригорюнившись, ангелок. Возле плакучей ивы поскрипывали качели.
На первом этаже светились задернутые шторами окна. Я поднялся на крыльцо в две ступеньки и не сразу взялся за дверной молоток. Несколько раз поднимал его и снова опускал. Потом все же решился. Через какое-то время мне открыла пожилая дама, гладко причесанная, в наброшенной на плечи пелерине. Лицо у нее было ласковое, а глаза грустные.
— Вам кого, мсье?
— Добрый вечер, мадам. Я хотел бы увидеть…
Я запнулся.
— Кого? — переспросила она.
Я повел подбородком.
— Это к Беатрисе? — раздался громкий голос внутри дома.
Я кивнул, да, да, к ней. Имя ей подходило. Теперь одна надежда, что она у них единственная дочь. Дама посторонилась и пропустила меня в дом. Она смотрела на мой букет. Я протянул ей цветы. Она вытащила сухие цветы из вазы на комоде и поставила в нее мои розы. В коридоре пахло воском и травяным чаем, прихожая была темная, узкая, розовые обои кое-где отклеились.
— Она скоро придет, — сказала женщина. — Если хотите, можете подождать…
Она вытерла руки о свое серое платье и знаком пригласила меня в комнату. Я вошел в маленькую гостиную в бежево-коричневых тонах, освещенную лампой под абажуром. Диваны покрыты пледами, круглый стол плюшевой скатертью. В книжных шкафах и на камине стоят спортивные кубки: их очень много: толстых, пузатых, по большей части, серебряных. На подносе дымился чайник. Еще одна пожилая дама, совсем старуха, сидела в просторном кресле у камина и ворошила кочергой горящие поленья.
— Вы отсидели свой срок? — спросила она, не повернув ко мне головы.
— Ннн-ет.
Она казалась грузной, голову держала прямо.
— Значит, вы в бегах, — вздохнула она.
Я взглянул на даму в сером платье, она успокоила меня улыбкой. Я ответил, что никуда не убегал. Тогда толстуха повернулась ко мне. У нее было бульдожье лицо с брылями, красное от жара, морщины сложились в недовольную гримасу.
— Не может этого быть! Мама, ты слышала? Вы меня простите, но Беатриса общается только с гангстерами.
— Не будем преувеличивать, мама, — произнесла женщина в сером.
— Что значит, мама, не будем? — резко оборвала ее старуха. — Вы из полиции?
— Я не из полиции, — извиняющимся тоном ответил я.
— Все-таки у нас недавно диссидент жил в погребе, но его уже нет, уехал.
— Беатриса навещает заключенных в тюрьмах, объяснила дама в сером.
— А когда они выходят из тюрем, то считают своим долгом навестить наш дом. Вы не слишком толстый? Тогда садитесь в красное кресло.
— Опишите себя, — шепнула мне на ухо та, что помоложе.
— Извините, не понял.
Я растерянно смотрел то на бульдога в вольтеровском кресле, то на даму в сером, доводившихся друг другу мамами.
— Мама совсем ничего не видит, — продолжала шептать та, что в сером. — Расскажите ей, какой вы.
— A-а, теперь понятно… Рост метр шестьдесят девять… Вес восемьдесят восемь кило…
— Садитесь на диван, — прервала меня мама-бульдог.
— Брюнет в коричневом пиджаке.
— Будет, будет. Не хватало, чтобы вы всю свою жизнь рассказали. Кем работаете?
— Ассистентом врача.
— Еще один псих.
Я повернулся к дочери, та, смущенная, умоляюще сложила руки.
— Беатриса некоторое время посещала психиатра…
Старуха хлопнула руками по подлокотникам.
— Что психиатры, что евреи…
Я сел. С большой осторожностью. Женщина в сером подала мне чашку с чаем.
— Будьте снисходительны к маме. У нее старомодные взгляды.
— Мне девяносто девять лет, мсье. Я участвовала в Сопротивлении, со мной шутки плохи. Чаю хотите? — неожиданно перескочила она. — Мы теперь тоже пьем чай. Диссидент не пил ничего, кроме чая. Тот, что жил у нас в погребе. Он, знаете ли, был шахматистом.
— Беатриса член ассоциации… — начала объяснять дочь.
— Диссидент! Смех да и только! Ох, и хитры эти русские! Представьте себе, что выдумали! Если писателю не пишется, если музыка композитора никому не нравится, словом, если им нечего сказать людям, они — хоп! — объявляют себя диссидентами. И уж тогда спокойно живут за чужой счет: путешествуют, все о них хлопочут, приглашают в гости, показывают по телевизору, восхищаются их мужеством, и вот вам, пожалуйста.
— Мама преувеличивает. Русский был очень воспитанным человеком…
— Начнем с того, что он был урод.
Напряженная тишина повисла в комнате. Я помешивал ложечкой чай. Огонь потрескивал в камине. Старуха грела ноги, поставив их на каминную решетку. Искра отлетела ей прямо на ногу, а она и не шевельнулась.
— Беатриса сейчас придет, — снова пообещала дама в сером.
Я заметил у нее на руке забавный браслетик — серебряный, дешевый, в оранжевой лакированной оправе, такие дают, как призы в ярмарочном тире. На браслетике было выгравировано «Жанна».
— Вы ее бабушка? — спросил я.
Она мирно кивнула.
— А я прабабушка. Но теперь уже ненадолго. Подай-ка мне желуди.
Жанна протянула руку, взяла с подноса блюдечко с желудями и подала старухе. Та взяла один, запихнула в рот и захрустела, закрыв глаза. Я смотрел на все это с удивлением.
— Мама бальзамируется, — прошептала мне Жанна.
— Я продала свое тело науке, — проговорила старуха, продолжая жевать, — теперь живу на ренту.
Проглотила желудь, запрокинув голову. Жанна вздохнула, призывая меня в свидетели:
— Вот уже полгода мама ест только желуди и жует смолу.
— Китайский рецепт. Китайские монахи бальзамировали себя при жизни. Вы никогда не слышали о Шан Тао-К’ае? Он умер в 35 году нашей эры. Последние семь лет своей жизни ел только желуди и смолу. И пожалуйста — до сих пор целехонек.
— Ну, а тебе-то это зачем? — простонала дочь.
— У меня на то свои причины!
Старуха сжала рукой палку и резко стукнула ей по полу. В окно ударил порыв ветра, и Жанна улыбнулась мне долгой грустной улыбкой. Я задумался, в какую же семью попал. В доме ни шороха, из кухни не доносится никаких запахов, даже часы возле книжного шкафа остановились.
Вы хотите повидаться с ней? — спросила слепая.
— Простите, не понял…
— С Беатрисой. Мы вам ее покажем, и она сразу вернется. Мама, принеси экран!
Жанна встала и поманила меня за собой. В прихожей она вытащила большой хромированный экран и вручила его мне.
— Мама будет делать вид, что все видит, а вы поддакивайте, — попросила она вполголоса. — Она скрывает свою слепоту.
— A-а… почему она зовет вас мамой?
Жанна прижала палец к губам, призывая меня говорить потише, и прошептала:
— Она всегда была очень активной и… независимой. Еще в прошлом году сама ходила за продуктами. И в церковь тоже. А потом как-то сразу сдала, вот и стала звать меня мамой.
Жанна опустила глаза и схватилась за брошь, которой был заколот воротничок серого платья. Мы вернулись в гостиную. Жанна включила проектор и показала мне, как повесить экран. На первом диапозитиве — младенец на столе.