Сенат принял проект и, в уважении широких исторических и географических познаний, личного радения его автора, Ивана Кирилова, поручил ему же намеченное претворить. Указ Сената от 7 июня 1734 года объявил начало Известной (Оренбургской) экспедиции.
Будущий город велено было назвать Оренбургом (по имени тамошней реки Орь) и дать ему широкие привилегии. Подлинник указа, завернутый в парчу с золотыми кистями и шнурами, был вложен в серебряный ковчег и 15 июня вручен Кирилову самой императрицей.
Июньским днем 1734 года переводчик Петербургской портовой таможни Петр Рычков явился домой в превеликой радости. Его пригласил в грандиозную, благословленную указом государыни, Известную экспедицию географ Иван Кирилов, автор только что вышедшей в свет «Генеральной карты Российской империи». Россияне впервые обозрели великую свою державу, морские и сухопутные границы ее.
С юным Рычковым, сыном вконец разорившегося вологодского купца, Кирилова свел случай: мыкаясь по Петербургу в поисках работы, Петр прослышал, что портовой таможне требуется знаток немецкого языка. Кадрами таможни ведал Сенат, туда Рычков и направился с надеждою. Кирилов лично проэкзаменовал Петра и, удовлетворясь его прочными знаниями немецкого языка и арифметики, рекомендовал принять на службу.
И вот через два года вспомнил о нем: экспедиции требовался бухгалтер. Нужен был не только грамотный, опытный, но и молодой, выносливый человек. В дальний поход Иван Кирилов отбирал добровольцев. Экспедицию составили люди разных профессий, знаний и званий: геодезисты, картографы, художники-граверы, ботаники, торговые люди, строители, солдаты. Всего набралось 95 человек. Петра Рычкова определили бухгалтером.
Не все с готовностью соглашались ехать с Кириловым. Не с первого раза заключил он договор на три года с живописцем Яганом Касселем, который обязался «не токмо все то, что для живописной работы касается, исполнять, но и всякие перспективы снимать и рисовать, и изобретаемые натуральные всякие вещи: металлы и минералы в настоящем подобии изображать». Был приглашен в экспедицию и крупный ботаник Ноган Гейнцельман, согласился ехать также астроном и математик Джон Эльтон. Московские профессора Аман и Шлессер долго выпытывали у Ивана Кирилова, какие выгоды сулит им экспедиция. Поторговавшись, ответили отказом.
Зато «самоохотно» рвался в путь ученик академии русский парень Михайло Ломоносов, не желая ни прибытков, ни убытков своих ведать. Однако печальная вышла история.
Предвидя, что большой экспедиционный отряд русских вскоре окажется на территории, населенной иноверцами, Кирилов решил взять с собой ученого священника. Святейшее Синодальное правление, куда он обратился, дало указание Канцелярии Московской Славяно-греко-латинской академии «…из оной Академии выбрать из учеников человека достойного для произведения во священство и желающего ехать со статским советником Иваном Кириловым в Известную экспедицию…».
Выбор пал на 23-летнего Михаила Ломоносова, потому как был он в науках силен и телесно крепок, «болезни и глухоты и во удесях повреждения не имеет и скоропись пишет». Важно было и то, что в экспедицию он, единственный из учеников, «ехать самоохотно» пожелал. Узнав об этом, Кирилов известил канцелярию Синода, что кандидатурой Ломоносова доволен. Однако уже через несколько дней над Ломоносовым сгустились тучи: его не только не зачислили в экспедицию, но едва не выгнали из академии.
Выяснилось вдруг, что при поступлении в 1731 году в это заведение Ломоносов назвался сыном холмогорского попа, так как крестьянских детей туда не принимали. Тогдашний ректор академии архимандрит Герман в беседе-экзамене обнаружил в одаренном юноше большие способности и зачислил его в академию на основании отпускного паспорта и прошения самого Ломоносова. Когда же дело дошло до зачисления его в правительственную научно-военную экспедицию, возглавляемую статским советником (чин, равнозначный армейскому бригадиру, на ступень выше полковника) Кириловым, Канцелярия Синода направила в Холмогоры, на родину Ломоносова, строгий запрос в подтверждение ранее сообщенных им сведений о себе. Тут и раскрылся обман, позволивший Ломоносову поступить в академию и учиться в ней. На допросе Михайло с достоинством подтвердил, что доподлинно он крестьянский сын. Сказал также, что называться поповичем его никто не научал, все он учинил по простоте своей. Ломоносову простили эту «утайку», содеянную по благим замыслам, и разрешили продолжать учение, в котором он отлично успевал.
О походе же в заяицкие степи ему пришлось забыть.
Обратясь в камер-коллегию, Иван Кирилов сожалел, что такой подходящий для экспедиции доброволец «по рассмотрении оказался крестьянским сыном». Помня о своем простом происхождении, Кирилов пробовал даже как-то повлиять на служителей.
— Не высока порода, да рвением к пользе Отечества высок! — вступался он за Ломоносова. — Не о таких ли сынах радел Петр Великий, учредя Табель о рангах? Никакого ранга, велено в нем, не давать тем, кто государю и Отечеству заслуг не кажут. Зато отличившихся на службе причислять к лучшему старшему дворянству, хотя они низкой породы…
Заступничеством за Ломоносова Кирилов лишь себе навредил: священника ему не дали.
Петру Рычкову шел двадцать второй год. Был он росл, крепко сложен, приятен крупными чертами открытого лица.
Отец прочил ему карьеру делового человека, с детских лет прививал вкус к коммерции. И если бы не экспедиция, то, возможно, все так и сталось бы, как мечтал отец.
В Петре сызмальства бродил дух путешественника. Канцелярские рамки таможни стесняли его, хотя как переводчик служил он при бухгалтере-иностранце весьма исправно и «обнадежен был определением на место того по контракту служившего бухгалтера».
В порту курсировали десятки иностранных торговых судов, реяли разноцветные флаги, слышались зычные окрики, смех матросов и грузчиков, команды вальяжных капитанов. От канатов, деревянных бочек и палуб тянуло морем; эти звуки и запахи словно бы обдавали Петра соленым ветром, распаляли воображение: хотелось плыть куда-то, ну хотя бы заглянуть за темно-синий горизонт, где опускаются, как бы утопая, раскаленное солнце и уходящие из гавани рыболовецкие шхуны и высокомачтовые фрегаты.
Родители Рычкова поначалу восприняли экспедицию как нежданное несчастье для сына и юной жены его, красавицы Анисьи. Та даже вообразить не могла, как можно покинуть все удобства и выгоды столичной жизни и устремиться в дикие степи, к киргиз-кайсацким кочевникам. Петр объяснил ей, что едет он с надежными товарищами, да и не воевать же они едут, а изучать новые земли, строить город и крепости на восточных беззащитных окраинах державы. Отправятся в поход только мужчины, а как разведают, обустроят неведомые места, то и жены, коль соскучатся, могут к ним приехать.
— Не слезы надобно лить, Анисья, а гордиться: не всяк годен для оного похода, берут токмо достойнейших, — утешал Рычков юную супругу. — Да и призвал меня не кто другой, а сам статский советник, просвещенный географ Иван Кириллович Кирилов. Лично Петра Великого знавал! С этим отважным предводителем готов я хоть на край света идти.
РОД И ПРОЗВАНЬЕ
Лиха беда — начало.
Ясным июньским полднем 1734 года на пяти судах экспедиция отчалила от Петербурга и по Ладожскому озеру направилась к устью реки Волхов — таков был водный путь к Москве. Прожив в столице несколько лет, Петр Рычков впервые рассматривал Петербург и его окрестности издали, со стороны моря, и восхищался красотой и основательностью застройки. Берега возле города были укреплены камнем и деревом, сделаны несокрушимые плотины и шлюзы, а на случай сильных наводнений прорыты обводные каналы. После нескольких пожаров и штормов, поглотивших и уничтоживших сотни домов, Петр Первый в 1714 году издал указ о строении зданий на каменном фундаменте и мощении дорог булыжником. Но поскольку дикого камня в болотистых окрестностях не находилось, государь повелевает с каждого судна или повозки, прибывавших в Петербург, брать камни весом от пяти до тридцати фунтов, за непривоз — денежный штраф. Ежедневно в порту и возле въездных городских ворот вырастали горы крупных и мелких камней, которые немедленно пускались в дело. Город спешно одевался в гранит и мрамор.
Зато утеснялась и беднела жизнь поморских крестьян и рыбаков. Наведываясь по служебным делам в Ямбургский стекольный завод, Петр Рычков, принужденный бездорожьем и ненастьем, случалось, останавливался на ночлег в избе крестьянина и видел, что «народ весьма учтив, но так угнетен бедностью, что едва виден в нем образ человеческий». Низкая изба-сруб обыкновенно вмещала печь, широкие полати и подвешенную за крюк к закопченному потолку сплетенную из прутьев люльку. Вместо окон мутно светились крохотные отверстия, в две ладони, заделанные слюдой или высушенным коровьим пузырем. На ночь избу жарко натапливали, и все домочадцы укладывались на полати, а то и на пол почти нагими, прикрывшись лохмотьями. Все лежали вповалку: муж, жена, дети, собаки, кошки, телята…
Как сказывали Рычкову старожилы, рыбы и домашней скотины здесь прежде было вдоволь, но с появлением большого города с многотысячным населением нужда в мясе и овощах умножилась, съестные припасы стали привозить из российской глубинки. Задавленный поборами и налогами, местный люд бедствовал, хлеба не видел совсем, обходясь капустой, ягодой, кореньями, рыбой.
Взирая сочувственно на бедность простонародья, Петр Рычков считал ее временной тягостью, без которой воздвижение великого города и быть не могло. Он вырос на рассказах о легендарном Петре Первом, боготворя каждое его деяние.
В Вологде, а затем в Москве к Рычковым иногда захаживал граф Бонде, который после Полтавской битвы в числе пленных шведов попал в Вологду, где Рычков оказал ему, большому знатоку коммерции, приют и содействие. Мнения иностранца и русского купца о недавно почившем славном государе не всегда совпадали.