– Отходит, – негромко сказал кто-то.
Я смотрел в лицо человеку, принявшему смерть от моей руки, и ощущал горечь и сожаление. Бред, который нёс Иммануил прошлой ночью – насчёт голодных веков, требующих жертв и ещё насчёт чего-то там, – весь этот бред вдруг перестал мне казаться таким уж бредом. Разве на самом деле всё обстоит как-то иначе? Вот и теперь один человек должен был умереть, чтобы другой мог продолжать жить. Внезапно мне стало холодно и страшно.
...Кто-то настойчиво пытался протиснуться к умирающему, и люди посторонились, чтобы дать ему пройти. Он прошёл мимо меня, и я увидел его только со спины, но и со спины его нельзя было не узнать – тёмные вьющиеся волосы, длинное платье, серый тряпичный плащ.
Отшельник посмотрел на умирающего, лежащего у его ног, и, негромко вздохнув, качнул головой: мол, опять вы за своё... Он опустился на колени и положил ладонь на живот Вильгельму. Через мгновение Иммануил встал. Взгляд его был спокоен и чист, когда он смотрел на лежащего человека. А лежащий человек смотрел на него – с большим изумлением. Потом Вильгельм перевёл взгляд на нас. Он, видимо, никак не мог понять, что тут происходит и каким образом он оказался на земле. Но взгляд у него был осмысленным и лишённым боли. Потом он поднялся и сел. Сам.
Кто-то из собравшихся негромко ахнул:
– Чудо... Чудо!.. Господи, он же...
Иммануил повернулся и направился к воротам. Я подумал и бросился за ним следом:
– Может, и меня заодно вылечите?
– Обойдётесь.
Он странно посмотрел на меня – с какой-то смесью жалости и разочарования. Внезапно все условности, происходившие от того, что мы принадлежали к разным культурам и сословиям, исчезли, и в целом свете остались только он и я.
– Я вижу, ты добился своего, – произнёс он негромко.
– Не понимаю, чем ты можешь быть недоволен.
Он долго смотрел мне в лицо, а потом сказал:
– Помнишь, когда ты спрашивал, кто и зачем перенёс тебя сюда, я предположил кое-что, но сказал, что наверняка не знаю?
– Да, – я кивнул, – помню.
– Теперь я знаю, кто и зачем это сделал.
– И кто же?
Он усмехнулся – без всякой, впрочем, радости.
– Я думаю, тебе ещё расскажут об этом. – Иммануил помолчал несколько секунд, а потом добавил странную фразу: – С Истиной и Ненавистью ты уже встречался. Осталась Сила. Впрочем, ты ещё можешь отказаться от этой встречи.
Я ничего не понимал:
– Какая Сила? От чего отказаться? Как?
Отшельник прикрыл глаза:
– Через некоторое время тебе представится случай поехать в Испанию. Согласишься – встретишься. Откажешься – встречи не будет.
– Встречи с кем? – осторожно спросил я. Но он говорил уже о другом:
– Ты чувствуешь себя правым. Ты совершил благородный поступок и можешь быть доволен собой. Но ты не понимаешь... не понимаешь, какие последствия вызвал своим поступком.
– И какие же?
– Я говорил тебе. Выкуп не был принесён.
– Ну так иди и повесься на ближайшем дереве, если так хочется!!! – закричал я.
Моя бурная реакция не произвела на Иммануила никакого впечатления.
– Это ничего не даст, – сказал он тихо. – Это не та игра, в которой можно сжульничать, которую можно переиграть или начать заново. Я проиграл это время. И теперь мне остаётся лишь смотреть на последствия своего проигрыша.
Я помассировал виски. Вытер лоб. Постарался взять себя в руки и говорить спокойно:
– О чём ты говоришь? Какие последствия?! В мире постоянно кто-то умирает, кому-то больно, кто-то стоит на грани отчаянья. Какая разница, кто умрёт? Твой век всё равно получит свою жертву.
– Вот именно, – сказал отшельник. – Но лучше, если бы это был я, чем тысяча людей, которые боятся смерти и встречают её с ужасом.
– А ты её не боишься? И встречаешь с радостью?
– Не боюсь. Смерти нет. А гибель тела надо просто перетерпеть.
Я расхохотался. Господи, о чём мы разговариваем?
– «Смерти нет»! «Надо просто перетерпеть»! Как просто это говорить! Посмотрел бы я, что бы ты сказал, когда под тобой зажгли бы огонь!
Иммануил наконец отвёл от меня свой взгляд.
– Я уже умирал, – сказал он негромко. – Сожжение заживо – это не самая худшая смерть. Она выглядит страшно, но... но на самом деле быстро задыхаешься от дыма и перестаёшь что-либо чувствовать... Распятие, например, куда хуже.
Он повернулся и зашагал к замковым воротам, а я, как дурак, открыв рот, смотрел ему вслед. От его слов в моей голове звенела пустота.
Часть втораяОсада замка по всем правилам
Глава первая
В честь рождения сына (а также в честь годовщины свадьбы со своей третьей женой) граф Раймон Тулузский решил устроить развлечение для благородных людей – рыцарский турнир. Обрадованные возможностью попировать на халяву в хорошей компании, но ещё более привлечённые перспективой поломать копья и помахать мечами на арене под взглядами прекрасных дам, бароны со всего Лангедока стали съезжаться в славную Тулузу. Поехал на турнир и барон Родриго де Эро. Поехал с ним также тамплиер Ги де Эльбен, которому хочешь не хочешь, а возвращаться ко двору Раймона Тулузского было необходимо – папский легат, которого Ги поручили сопровождать, ускакал обратно в свою Италию. Пабло Верочелле от услуг сьера де Эльбена наотрез отказался. Разумеется, с этими двумя благородными господами поехал и я. Люблю путешествовать в хорошей компании. Тем более и на графа Раймона хотелось поглядеть. Да и в турнире поучаствовать. Под взглядами прекрасных дам.
...Тибо ворчал: мол, опять сплошные расходы выйдут – снова и щит чинить придётся, и копья покупать новые, и доспех, который, как пить дать, попортят, придётся латать. А уж если с доспехом попортят шкуру младшего сынка старого графа Монгеля, тогда ему, Тибо, беда: что ж он старому графу скажет, как перед ним оправдается?
«Вот выдумали блажь, – бубнил мой слуга. – Добро бы ещё война, а развлечения ради друг друга и доспехи портить...»
Впрочем, ворчал Тибо лишь когда поблизости не было ни тамплиера, ни барона Родриго. Их-то он побаивался, а вот меня, похоже, – уже нет. Почувствовал слабину, мерзавец. Обнаглел.
Прежде чем отправляться в Тулузу, заехали в Безье. Поскольку барон Родриго был вассалом Роже Безьерского, он должен был, как и положено верному вассалу, сопровождать своего сюзерена в этой поездке.
Разумеется, как только папский легат убрался с его земель, неуловимый виконт Роже чудесным образом нашёлся. Когда мы приехали в его замок, он уже был по горло в заботах по поводу предстоящего путешествия – как-никак, во время поездки он будет возглавлять весьма значительный отряд рыцарей и баронов, и следовало озаботиться не только тем, чтобы все они прибыли вовремя, но и тем, чтобы каждый человек в свите виконта был надлежащим образом экипирован. Далеко не все рыцари, собиравшиеся под рукой виконта и благородством своего происхождения не уступавшие ни Роже, ни самому графу Раймону, могли похвастаться столь же благополучным материальным положением. Были и такие, у которых значительная часть их имущества заключалась в мече и коне, – а виконту Роже хотелось, чтобы его свита блистала, сияла и выглядела богато и достойно на фоне прочих рыцарей и баронов, спешивших в Тулузу вместе со своими сеньорами.
Виконт принял нас весьма любезно. Когда Родриго мрачным голосом начал рассказывать о том, что его отлучили от церкви, Роже расхохотался и хлопнул барона по плечу:
– Полно, полно, не переживайте так, любезный! Что ещё можно было ждать от этих купцов, торгующих отлучениями и индульгенциями, как будто бы это пшено и пиво? Полно... Господь давно забыл о них, равно как и они – о Нём. Вы ведь знаете, что недавно я и сам был под отлучением. И если бы не некоторые... материальные неудобства, чихал бы я на Рим и не потратил бы ни марки, чтобы выкупить себе прощение. Да кто они такие, чтобы распоряжаться моей душой и моим спасением? Шайка торгашей и лицемеров, только и всего! Если бы не их власть над огромным стадом, слепо следующим за столь дурными поводырями, если бы не... эх, да что говорить!.. Я подскажу вам, барон, кому в Риме нужно дать и сколько, и разъясню, как держать себя с ними. Ручаюсь, не позже чем через год отлучение будет снято.
Родриго слушал своего сюзерена и мрачнел с каждым его новым словом. Совсем в другом свете виделись ему вещи, о которых с такой лёгкостью рассуждал Роже. Мне припомнилось всё то, что и прежде доводилось слышать о Безьерском виконте: о том, что он открыто исповедует ересь, а над римским вероучением откровенно смеётся. Похоже, это были не только слухи.
По старой римской дороге, минуя Каркассон и Кастельнодари, мы приблизились к столице Тулузского графства. Родриго красовался на чёрном, как смоль, жеребце покойного Гийома де Боша: как оказалось, после нашей размолвки в аббатстве Сен-Жебрак барон отправился в Эжль и выкупил-таки у епископа Готфрида Зверюгу.
Поезд виконта Безьерского состоял приблизительно из шестидесяти рыцарей и дам благородного происхождения, а что же до прочих сопровождающих: оруженосцев и слуг самого разного звания, то их было вчетверо или впятеро больше. По дороге к нам прибился балаган бродячих циркачей и жонглёров.
Жонглёрами здесь почему-то называли певцов и музыкантов. Впрочем, жонглировать эти артисты тоже умели. Виконт разрешил им ехать позади рыцарей и дам, но перед оруженосцами, к большому неудовольствию последних – ведь многие из них также были знатного рода. На стоянках жонглёры развлекали нас трюками и песнями, а также декламированием стихов. Впрочем, музыки и поэзии у нас и без этой компании было бы вдосталь – почти половина рыцарей из свиты виконта и даже несколько дам именовали себя «трубадурами», а посему полагали себя вправе терзать слух окружающих. Музыка была ещё ничего, но вот смысл, как сказали в России, смысл этих стихов без пол-литры не поймёшь. Я честно пытался разобраться. Положение рыцаря обязывает. Особенно если сам рыцарь слывёт незаурядным сочинителем. Но въехать в это словотворчество было не легче, чем скакать по болоту. Вроде бы и о любви поют, но настолько туманно и запутанно: один намёк указывает на другой намёк, третий – на неведомую тебе фразу, содержавшуюся в песне какого-нибудь другого трубадура, и так далее. Казалось, чем запутаннее песня, тем больше похвал она вызывает у окружающих. Чтобы не показаться окружающим полным валенком, вопросов я старался не задавать и по возможности делал вид, что в творчестве сём являюсь экспертом. Моё положение осложнялось тем, что настоящий Андрэ де Монгель тоже был трубадуром, и отнюдь не безызвестным. В начале путешествия до меня не раз и не два докапывались – хотели, чтобы я спел что-нибудь своё. Особенно замучили дамы. «Эн Андрэ, а это не вы ли сочинили кансону, посвящённую одной... не будем называть её имени... хи-хи-хи... марсельской баронессе?» Чтобы пресечь домогательства, я во всеуслышание заявил, что дал обет десять лет не трубадурствовать. Сработало. От меня отстали.