А действительный мир уже подкрадывается к нему с другой стороны и готовит не такие простые вопросы. Ему идёт всего-навсего тринадцатый год, когда разражается война на Дальнем Востоке, на которую уходит Иван Павлович Воскресенский, врач, друг семьи. Порт-Артур осаждён, приходит невероятная весть о гибели адмирала Макарова, неудачи преследуют русскую армию, которую мы чуть не с пелёнок научаемся видеть непобедимой. Иван-то Павлович что? Упаси Бог от беды!
Правда, кровопролитные сражения ведутся чересчур далеко, и до города Киева русско-японская война докатывается главным образом письмами с фронта, статьями газет и вальсом “На сопках Маньчжурии”, который каждый вечер на освещённом огнями катке исполняет военный оркестр, словно публично оплакивая уходящую славу России. Для чего льётся русская кровь в неизвестных краях? Для чего эта грусть? Как отыскать разумный ответ, когда тебе идёт всего тринадцатый год? Отыскать разумный ответ невозможно никак и в более зрелые лета, и тем беспросветнее в душе эта щемящая грусть.
Год спустя, в одно морозное воскресенье, когда туманная дымка окружает купол Софии, в Санкт-Петербурге, перед Зимним дворцом, солдаты стреляют пулями в мирных людей, пришедших поклониться царю и просить царской милости к ним. Начинается революция, идут забастовки, возникают Советы. Уже в феврале в коридорах Первой гимназии появляются прокламации:
“Товарищи! Рабочие требуют себе куска хлеба насущного, а мы будем, следуя им, требовать хлеба духовного. Будем требовать назначения преподавателей по призванию, а не ремесленников...”
Бастуют рабочие заводов и типографий, служащие, даже аптекари, которым, казалось бы, не положено бастовать. В течение недели отказывается работать управление железных дорог, около четырёхэтажного здания управления, занятого рабочими, толпятся студенты, так что по Театральной улице, ведущей в гимназию, невозможно пройти, полиция силой разгоняет толпу.
Впрочем, летом в город приходит успокоение. Студенты разъезжаются на каникулы, обнажается истина, что не столько рабочие, сколько студенты вселяют беспокойство в умы.
По своему обыкновению, Булгаковы выезжают на дачу, теперь по железной дороге, до станции Ворзель, а там пешком две версты. Однако в то лето отдых едва ли удаётся на славу, как прежде удавался всегда, с весёлым гамом и шумом целой толпы непостижимо растущих детей: всё лето в окрестностях пылают усадьбы, что ещё как-то можно понять, а вместе с ними на корню пылают хлеба, что уже невозможно понять.
Осенью приходится возвращаться, а лучше бы на даче сидеть. Студенты, видимо, прекрасно отдохнувши за лето, даже не приступают к исполнению своих непременных обязанностей, то есть к учебным занятиям. В актовом зале, набитом битком, не прекращаются митинги, на которые приходят также рабочие. Десятитысячная толпа почти не отходит от прекрасного здания на Владимирской. Разносятся всевозможные слухи. Гимназисты бьют стёкла, швыряют чернильницы, баррикадируются в классах и не впускают на уроки учителей. Выбирают какой-то совет, назначение которого не может никто угадать. Устраивают собрания на частных квартирах, во время которых много курят, валяются по диванам и произносят страстные, фантастические и неопределённые по содержанию речи.
В октябре начинается всероссийская стачка. К ней тотчас присоединяются железнодорожники города Киева. На этот раз здание управления на Театральной успевают закрыть. Железнодорожники свои митинги переносят в университет. В течение нескольких дней в актовом зале произносятся речи, время от времени поднимается крик, раздаются призывы: “Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное собрание!” Гимназисты принимают постановление о незамедлительном распространении забастовки на все средние и низшие учебные заведения. Несколько недель в Первой гимназии царит полнейшее безначалие, которое неминуемо превращается в хаос. Прекращает занятия духовная академия, её облачённые в чёрную одежду студенты требуют автономии, права выбирать деканов и ректора. Среди профессоров тоже распространяется смута, носятся мысли о том, чтобы устав академии изменить, добиться независимости от местных церковных властей и даже о том, чтобы ректором могло быть избираемо лицо светское, а не духовное, из числа профессоров академии. В ответ на эти демократические проекты Синод велит отстучать телеграмму: “Синод постановил студентов если к первому ноября не начнут занятий распустить и академию закрыть до будущего учебного года”. Закрываются заводы и фабрики, останавливаются трамваи, закрываются магазины, почта, телеграф, электростанция, водопровод, даже пекарня. В город Киев вводят войска, объявляется военное положение.
Наконец, под воздействием этих неопределённых по смыслу, однако бурных событий, выходит Манифест 17 октября: России даруется конституция, Дума, свобода! Да, представьте, свобода! В России свобода! Пределов восторг и радости нет. Инспектор, он же историк, Бодянский обходит классы Первой гимназии в новом форменном сюртуке и в каждом из них говорит приблизительно одни и те же слова, поблескивая при этом глазами:
— По случаю высочайшего Манифеста и дарования народу гражданских свобод занятия в гимназии прекращаются на три дня. Поздравляю! Складывайте книги и ступайте домой. Но советую не путаться в эти дни под ногами у взрослых.
Благодарные гимназисты неистово орущими толпами вылетают на улицу. День стоит замечательный. Солнце греет всё ещё жарко. Листья почти не опали. Перед университетом напротив бесчисленная толпа, украшенная красными флагами. Демонстрация! Она отправляется на Думскую площадь. В голове колонны грохочет оркестр. Над толпой взвивается хор голосов:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног!
Все лица в колонне вдохновенны и радостны. Демонстрация медленно удаляется, колыхаясь и останавливаясь. И вдруг на Думской площади раздаётся сухой, непривычный, но тотчас понятый треск, войска стреляют в толпу. Свобода выходит по-русски. Университет закрывают. Арестовывают всех подозрительных. Солдаты грабят и подвергают аресту тех, кто имеет смелость препятствовать ограблению. В декабре вновь начинается забастовка. Первая гимназия присоединяется к ней. Батальон сапёров отказывается повиноваться властям и под гром военного оркестра переходит на сторону прекративших работу рабочих. Сапёров окружают, происходит сражение на улицах города Киева, краткое, однако кровопролитное, с убитыми, ранеными, даже и с пленными. И снова аресты, приговоры суда, этапы, ссылки, тюрьма.
События перехлёстывают злополучный 1905 год. Перекатываются в 1906 и в 1907, принимая всё более драматический, всё более ожесточённый и кровавый характер, когда в непримиримом противоборстве, ещё в первый раз, сталкиваются, с одной стороны, ни к чему не готовые кучки рабочих, ещё менее к чему-либо готовые кучки студентов, решительно ни к чему, кроме бессмысленного поджога усадеб и грабежа, не готовые кучки крестьян, отдельные вездесущие агитаторы, которых на всю Россию едва ли набирается несколько сот, и прекрасно организованные боевики, тоже едва ли более нескольких сот, а с другой стороны, хорошо организованная полиция и прекрасно оснащённая армия, направленные царём, подписавшим манифест о свободе.
Боевики с нарастающей дерзостью экспроприируют ценности и стреляют в безоружных людей. В 1906 году совершается 4742 покушения, в которых погибают 1378 частных и должностных лиц и 1679 получают ранения. В 1907 году совершается 12102 покушения, в которых погибают 2999 частных и должностных лиц и 3018 получают ранения. В 1908 году совершается 9424 покушения, в которых погибают 1714 частных и должностных лиц и 1955 получают ранения. Всего за три года происходит 26268 покушений, погибают 6091 человек, получают ранения более 6000, экспроприируется более пяти миллионов рублей.
Правительство с нарастающей жестокостью силится восстановить нарушенный им же порядок в стране. Повсюду создаются военно-полевые суды, которые руководствуются, вместо закона, единственно чувством страха и мести. Приговоры выносятся и приводятся в исполнение в двадцать четыре часа, обжалованию, само собой разумеется, не подлежат. Расстреливают или вешают группами от десяти до двадцати человек.
Не приметить этих жестоких событий, проспать, просидеть у отлично протопленной печки за любимыми “Мёртвыми душами” просто нельзя, и воображение читателя уже привычно, я полагаю, рисует подростка, почти уже юношу, который подхвачен смерчем событий, с головой окунается в революционную агитацию и, может быть, конспирирует с самодельной бомбой в кармане шинели или с браунингом в руке, или хоть патроны подносит, как Петя Балей.
Не спеши, однако, читатель! В действительности всё происходит совершенно не так. События противны подростку Булгакову, абсолютно отвратительны для него, противны и отвратительны по слишком многим причинам. Они выталкивают его из безмятежности и покоя, естественно присущих ему. Так же естественно ему чуждо насилие. Жестокость и кровь ужасают его, заставляя страдать. В его душе глубоки и неискоренимы семейные традиции гуманизма. Его и в самом задиристом возрасте не убеждает сомнительная идея пролитой крови, на которой будто бы самым пышным цветом произрастает свобода. Юноше, влюблённому в “Мёртвые души”, все эти крики и митинги кажутся слишком наивными, слишком смешными: “долой!”, “да здравствует!”, “отречёмся от старого мира!”, и безоружной толпой вперёд на штыки! Он слишком домашний, слишком интеллигентный, слишком воспитанный человек, чтобы смешаться с возбуждённой толпой и куда-то шествовать с ней, непременно отрекаясь от старого мира, в котором “Мёртвые души”, да и они ли одни?
И он не принимает, не смешивается, не шествует, не отрекается. Он не замешивается в безобразия и хаос гимназии, не швыряет чернильниц чёрт знает зачем, не ходит на митинги, не посещает собраний, где много курят, валяются по диванам и кричат до потери сознания, тоже чёрт знает о чём. Он размышляет. Позднее, когда из-под пера его выйдет первая трёхактная драма, в которой выведутся на сцену эти события, в ней что-то скажется о “разъярённых Митьках и Ваньках”, впрочем, кто и по какому поводу говорит, остаётся навсегда неизвестным, поскольку драма собственноручно, по традиции великих русских писателей, уничтожается им.