Эти размышления затаиваются глубоко и занимают несколько лет, приняв главным образом отвлечённый, гуманитарный характер, в связи с тем, что ни о действительной жизни России, ни тем более о “Митьках и Ваньках” юноша не знает решительно ничего.
Спешить юноше некуда, вся жизнь у него впереди. К тому же его отвлекают от размышлений семейные происшествия и несчастья, которые в его возрасте нередко воздействуют на сознание намного сильней мировых.
Глава шестая.БЕЗ ОТЦА
СЕМЬЯ наконец перебирается на Андреевский спуск в замечательный дом, имеющий номер 13, фатальное, загадочное число, в дом, полюбившийся сразу и оставшийся светлым в благодарной памяти на целую жизнь, описанный нашим героем в его бессмертных произведениях с удивительной нежностью несколько раз.
В самом деле, этот замечательный дом словно прилепился к горе, так что окна, глядящие в крохотный покатый уютнейший дворик, оказываются в первом этаже, тогда как окна той же квартиры, глядящие на улицу и вместе с тем вниз на Подол, уже во втором. Комнатки небольшие, но славные, места хоть и в обрез, однако достаточно всем, живётся приятно, и понемногу утверждается опасная мысль, что так беспечно и славно проживётся вся жизнь, а там греми выстрелы и вой диким рёвом погром. Даже заводятся новые, очень домашние, идиллические привычки: от пышущих жаром, разрисованных изразцов Михаил понемногу перебирается в кресло, устраивается в нём непременно с ногами, раскрывает “Записки Пиквикского клуба”, это в счастливые, безмятежные дни, и то наслаждается неторопливым, вдумчивым чтением своим свежим юмором прекрасных страниц, то сладостно дремлет, ожидая вечернего чая, звуков Шопена, боя часов и чего-то ещё, для выраженья и названья чего не находится слов.
Хорошо! Ничего лучшего не бывает на свете, клянусь!
Однако на пороге этого дома уже караулит беда. Весной Афанасий Иванович начинает чувствовать недомогание, неясное и потому подозрительное. Человек выдержанный, стойкий, с чувством христианской готовности ко всему, он своему недомоганию не придаёт никакого значения и твёрдо надеется, что летом на даче хорошо отдохнёт, и всю усталость снимет рукой.
Семья в самом деле выезжает на дачу. Афанасий Иванович отдыхает, почти совершенно отойдя от трудов, а недомогание, несмотря на эти благоразумные меры, понемногу усиливается, и к началу учебного года вдруг теряется зрение, ослабляется весь организм. Лечащий врач и друг дома устанавливает заболевание почек, назначает лечение, которое не приносит никаких результатов. Афанасий Иванович обращается к знаменитостям киевским, потом и к московским. Усилия знаменитостей тоже не увенчиваются ни малейшим успехом. Болезнь прогрессирует, медицина, что называется, против этой болезни бессильна. Все видят, что человек, не старый ещё, умирает.
Семья отца и мужа окружает заботами. В академии хлопочут как можно скорей устроить его денежные дела, чтобы большой семье было чем жить, когда единственный кормилец навсегда покинет её. В первой половине декабря 1906 года учёный совет удостаивает Афанасия Ивановича Булгакова степени доктора богословия и ходатайствует о присвоении звания ординарного профессора перед Синодом. Тут же назначается денежная премия за его богословский труд, несмотря даже на то, что этот труд не представлен на конкурс: задним числом за больного делают это друзья. Друзья же, едва в академии получается бумага Синода, утверждают его ординарным профессором, удовлетворяют его прошение об отставке с полным окладом содержания, который причитается ординарному профессору за тридцатилетнюю службу, хотя больной прослужил всего-навсего двадцать два года.
На другой уже день Афанасий Иванович приобщается святых тайн, а три дня спустя около десяти часов утра отходит в вечность с миром в душе. В тот же день духовенство академии служит панихиду у гроба покойного. Затем гроб с его телом переносят в церковь Братского монастыря, где происходит отпевание и погребение. Один из сослуживцев говорит надгробную речь, восстанавливая в памяти его последние дни:
— Беседовали мы с тобой о разных явлениях современной жизни. Взор твой был такой ясный, спокойный и в то же время такой глубокий, как бы испытующий. “Как хорошо было бы, — говорил ты, — если бы всё было мирно! Как хорошо было бы!.. Нужно всячески содействовать миру”. И ныне Господь послал тебе полный мир... “Отпусти”, — вот последнее твоё предсмертное слово своей горячо любящей тебя и горячо любимой супруге. “Отпусти...” И ты отошёл с миром! Ты мог сказать: “Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром”...
И когда возвращаются с кладбища, облачённые в траурные одежды, бабушка Анфиса Ивановна говорит:
— Ты, Миша, взрослый уже, пора тебе звать маму на “вы”.
Ему ещё целых два года учиться в гимназии, однако он хорошо понимает смысл этих слов и с той поры обращается к маме только на “вы”.
Как видите, он действительно становится взрослым, но вы спросите себя, легко ли становиться взрослым, когда тебе не исполнилось шестнадцати лет. Вы ответите, без сомнения, если положите руку на сердце, что нелегко, и будете правы.
Первым следствием смерти отца не может не явиться чувство сиротства и начинающейся ответственности перед мамой, перед семьёй и перед собой, а от этого чувства быстро взрослеют. Второе следствие ещё неминуемей: хотя стараниями друзей семье определяется трёхтысячный пенсион, сумма даже несколько большая, чем при жизни удавалось упорным трудом заработать отцу, её всё-таки недостаёт на самые насущные нужды, поскольку дети неудержимо растут и требуют значительно больших расходов на своё содержание, чем было прежде. И вот опустевшее место отца принуждена занять мама, светлая королева, в далёкой юности прослужившая около года в женской гимназии. А как это сделать? Её хлопоты и заботы о воспитании детей прибавляются день ото дня, поскольку малые дети спать не дают, а от взрослых сама не уснёшь, к тому же неприметно невестами становятся дочери, а это особенная и мученическая статья.
На помощь приходит священник, друг дома, отец Александр, предложивший давать уроки своему малолетнему сыну, и зимой мальчика привозят на санках на Андреевский спуск. Натурально, это гроши, которые не способны серьёзно улучшить финансовую базу семьи. Маме приходится искать заработков на стороне, и она их находит, не совсем надёжные, временные, сначала место инспектрисы на вечерних женских общеобразовательных курсах, а позднее мы обнаруживаем её в должности казначея Фребелевского общества, что тоже не избавляет семью от нужды.
И приходится со стеснённым сердцем, с униженной головой два раза в год отправляться в канцелярию директора Первой гимназии, Волкодава, и писать заявление поникшей рукой:
“Оставшись вдовою с семью малолетними детьми и находясь в тяжёлом материальном положении, покорнейше прошу Ваше превосходительство освободить от платы за право учения сына моего...”, а далее проставлять имена: Михаила, Николая, Ивана.
В канцелярии директора Первой гимназии таких заявлений целые кипы, дети Булгаковы не исключение, не одиночки ни в бедности, ни в унижении, поскольку такого рода прошения всегда унизительны для благородных людей. Русская интеллигенция не избалована заботами ни государства, ни общества, ни благодетелей из заводчиков и купцов, поскольку ни государство, ни общество, ни благодетели всё ещё не испытывают насущной потребности в плодах её умственного труда. Жалованье интеллигенции подло ничтожно. Её дети испокон века учатся на медные деньги, на казённый кошт большей частью, словно бы в получении основательных знаний заинтересована она лишь одна, а всем прочим дела до этого нет. Умственный пролетариат! Наименование чрезвычайно уместное, оттого, что справедливо не только назад, но и, к несчастью, намного вперёд.
По этой причине не может быть ничего удивительного, что среди освобождённых от платы за право ученья множество самых близких знакомых и друзей Михаила, которых нужда ещё прежде него заставляет протягивать руку за подаянием. Положение слишком знакомое, однако я думаю, что все согласятся со мной, что одно дело, когда с протянутой рукой оказываются знакомые и друзья, и совершенно иное, когда с протянутой рукой приходится жить самому.
Унижение не только прибавляет юноше лет. Иными глазами глядит он отныне на мир. Испытующими. Серьёзными. Ставит вопросы ужасные. Ответов ищет бескомпромиссных, безжалостных. Юности одна только голая правда нужна.
Прежде он видел одно только солнце, слышал грохот и шум, ежедневно встречал смеющихся гимназисток в зелёных передниках, открытые безмятежные лица на тенистых бульварах, на извилистых улицах города Киева, за столиками открытых кафе, выставленными прямо на тротуар. Теперь лица чаще попадаются замкнутые, лица угрюмые, долетают до слуха стоны жалоб на жизнь, голоса, именующие действительность серой и грязной, презрение к жизни, голый цинизм. На свет божий из разных укромных и тихих углов выползают осторожные обыватели, да не какие-нибудь заурядные, неприметные, стёртые, а особенные, ядрёные, киевские, Чехов именно их поминает в своей блистательной “Чайке”. Современник и очевидец повествует о них: “Киевский мещанин” был совершенно особенным типом обывателя — чем-то средним между чинным и глуповатым польским шляхтичем и Епиходовым. Из гущи этой отталкивающей общественной прослойки выходили и изуверы и черносотенцы. Их крепостью была Киево-Печерская лавра, а трибуной — визгливые монархические газеты, издававшиеся Шульгиным и Пихно...”
Обитатели! Николай Васильевич превосходное слово нашёл!
Он вглядывается в эти испуганные, капризные, нахальные лица и не обнаруживает в них ничего симпатичного, по правде сказать, испытывает к ним омерзение. Недостойные, скверные лица! Санина обожают, смакуют рассказы Каменского, кекуок танцуют вместо миньона, мистика, бесчестье, разврат, разумеется, мелкий и, по возможности, тайный.
Обитатели всюду, они рядом с ним. Классы Первой гимназии состоят из двух отделений. В первое отделение помещаются отпрыски дворянских и генеральских фамилий, а также крупных чиновников и больших финансовых воротил. Второе предназначается детям интеллигентных родителей, разночинцам, полякам, евреям, с которыми первые даже рядом сидеть не хотят. Немудрено, что вторые именуют первых оболтусами, именуют по праву, кстати сказать, поскольку оболтусы не желают учиться и не учились бы никогда, если бы в гимназию оболтусов не прогоняли отцы, обыкновенно наделённые тяжёлой и язвительной дланью.