Подивился я такой чудной плате за лечение и заподозрил неладное, но уж слишком силен страх был перед очередной ночью. Да и жизни всего год он мне пообещал, а в послесмертие свое я тогда, признаться, не очень-то и верил. Пообещал ему любой прием, что захочет, он головой кивнул, в глаза посмотрел мне долго-долго, так, что до сих пор бельма эти как живые в памяти стоят, и говорит затем – все, ваше величество, идите почивать и отныне ничего не бойтесь. Не поверил я ему, конечно. Дрожа от ужаса и отвращения, отправился в спальню, лег в кровать и отпустил слуг. Но – чудо! Не было в ту ночь никаких у меня видений, и, напрасно прождав своих мучителей, заснул я вскоре яко младенец. На вторую, на третью ночь – снова все спокойно! Послал я тогда за чудесным лекарем, думаю, надо отблагодарить его щедро, по-царски, золотом, соболями, а не каким-то там обещанием… А мне и говорят – лекаря этого уже и след простыл прямо в тот вечер, что вы его, царское величество, у себя изволили принимать. Как сквозь землю окаянный провалился. Опешил я, и опять во мне поднялась тоска неведомая, предчувствие поганое. Уж не сам ли дьявол, думаю, ко мне в гости заходил? Срочно вызвал к себе Меншикова – докладывай, мин херц, откуда прознал ты про чудесного лекаря и не толкуют ли про него чего паскудного? Тот взглянул на меня, понял, что дело серьезно, бухнулся в ноги, не вели, говорит, казнить, мне про него один французский маркиз рассказывал в свое время, невероятной знатности и богатства. Ни слова больше, что тебе открыл, не знаю! Тут же, кричит, пошлю гонцов по всем европейским державам, и в Порту басурманскую, чтобы разузнать про сего лекаря, откуда тот взялся и не якшается ли с нечистым.
Прошло с того дня не менее полугода, и начали отовсюду возвращаться в столицу гонцы. К превеликой радости моей, никто из повстречавшихся им не рассказывал о чудесном лекаре ничего предосудительного, – что, скажем, чародей он или чернокнижник. Многие слышали о нем, кто-то, как и я, лично получил от него помощь первостепенную, но на том скудное повествование и заканчивалось. Оставался самый последний гонец, что отправлен был князем Меншиковым в Святую землю. Путь туда неблизкий, тем паче что агаряне [5], люди султана, по дороге гонца нашего задержали и донимали его месяц расспросами – с каким таким повелением отправил тебя императорский наперсник в град Иерусалим? Вернулся обратно он уж незадолго до моей телесной кончины. Как с коня слез, потный, забрызганный грязью весь, загорелый яко арап, его сразу ко мне ввели. Ну, говорю, докладывай! Так и так, отвечает, ваше императорское величество, скитался я немало по Святой земле и никто мне про лекаря сего чудодейного не мог ничего поведать. Но удалось попасть мне в пещеру к одному старцу, что, сказывают, отшельничествует не менее ста лет, а может быть и того больше, и все тайны земные и небесные ведает, и читать знамения может как книгу обычную мы читаем. И вот что он, императорское величество, на загадку вашу ответил. Сей лекарь есть рыцарь по имени Бутадеус, на что на языке латинском значит «хулящий Бога», а прозвище у него «Скупой». В одном из походов крестовых на Святую землю решил он по призыву папы славу и богатство себе снискать. А чтобы быть первей в том остальных, призвал дьявола и заключил с ним богомерзостную сделку. Но так как хитер был неимоверно, да также скуп, душу свою не продал, а отдал в залог. Чтобы вернуть ее от Сатаны обратно, исполнить нужно было одно условие. Обязался он по желанию нечистого взять на себя муки совести ста тысяч злодеев самых отъявленных, дабы злодеи те могли и далее беспрепятственно зло творить и дьявола тешить. Он же муки эти в себе носит, и жгут они его изнутри пламенем адским до той поры, пока не исполнит обещанное врагу рода человеческого. И вот тогда горе придет тем злодеям, которым он страдания их облегчил. Вернется рыцарь и будет мстить за то, что сотни лет страдал безмерно!
Тут, понятное дело, ноги у меня подкосились, господа генералы. Посадили меня в кресло, льда ко лбу приложили, за лейб-лекарем фон Майером срочно послали. Потом мне уж сказывали, что в забытьи я только и шептал: «Повесить, повесить Алексашку Меншикова на первой же осине за чудодейного лекаря, которого дьявол прислал!»…
Без малого триста годков утекло с того дня, господа генералы. Немудрено, что история эта понемногу стала забываться, а душа моя успокаиваться. Тешил себя, вдруг не отыщется на земле ста тысяч злодеев, вдруг наше жестокое время сменится благоденствием и вечным миром, вернется золотой век, воспетый эллином [6] Гесиодом! Но нет, насупротив, чем дальше, тем страшнее и жесточе люди обращались друг с другом, в войнах начали гибнуть не тысячи, как прежде, а миллионы! Чаю, за последние две великие войны лекарь легко добрал все дьяволу причитающееся. Освободил от мук совести сто тысяч злодеев, получил обратно душу свою и принялся мстить всем, чьи страдания носил в сердце. Видно, в этой очереди воздаяния и мой черед пришел. На прошлой неделе получил я весточку от чудо-лекаря. Едет он сюда и требует, дабы приняли мы его со всеми почестями. Устроили бал аккурат в ночь на Рождество и позвали туда живую балерину, что станцует для него так, чтобы остался он премного доволен. Подивился я зело такому желанию, но делать нечего, раз давал слово государево. Потому как если что не по нраву чернокнижнику придется, он свои долги другим возьмет. Даже догадываюсь, что душепродавец забрать хочет, да не буду вас стращать прежде срока… Вот и вся моя история про Скупого рыцаря, господа генералы. Знаю, только меня самого винить надобно в том, что случилось. Коли мог бы прожить свою жизнь заново, многое делал бы иначе. Не стал бы без разбора грехи на душу брать, набирать для нее неподъемную ношу. Душа она как лошадь – надорвется, ежели слишком тяжел груз будет. Но теперь уж ничего не поделаешь. Придется гостя нашего принимать. И быть готовыми ко всему. А лучше сразу – к самому наихудшему!
Глава 5Приезд Бутадеуса
Город внизу вынырнул из облаков сразу, в одну секунду. Бутадеус невольно восхитился открывшейся картиной – черная, обжигающая морозом темнота, перемешанная с пятнами белого снега, и тысячи горящих точек-фонарей, расчерчивающих пространство внизу четким, правильным узором. Он натянул слегка поводья, чтобы притормозить и полюбоваться видом под ногами. Но тут у него за спиной что-то надрывно прокричал оруженосец Патрик – плащ так сильно хлопал на ветру, что Бутадеус не расслышал ни слова. Оторвавшись нехотя от захватывающей дух панорамы, он обернулся. Патрик отчаянно сигналил, показывая на свою лошадь. Конь оруженосца весь покрылся инеем и походил на припорошенное к утру снегом сиденье рождественской карусели. Из ноздрей мощными струями вырывались клубы пара, ноги почти неуловимо для глаз мелькали в воздухе, словно все происходило на земле, а не на огромной высоте. Приглядевшись, Бутадеус заметил: словно засыпая на ходу, конь мало-помалу заваливается на левый бок. Пробормотав свое любимое еще со времен Крестового похода проклятье, рыцарь оглянулся через другое плечо. И здесь его поджидали плохие новости. Лошадь Лилит, похоже, тоже быстро теряла силы. Опустив вниз большой палец затянутой в перчатку руки, ведьма красноречиво требовала немедленной посадки. Еще раз прокляв все на свете, Бутадеус кивнул, и троица начала стремительно опускаться.
Сразу под облаками они занырнули в морозный вихрь, показавшийся Бутадеусу чем-то живым и разумным – мириады снежинок, до того хаотично и бесцельно кружившиеся в воздухе, вдруг устремлялись в общем порыве потоком вверх или вниз, пытаясь сбить всадников с выбранного пути. Город приближался, разрастался, все такой же холодный и негостеприимный, словно предчувствовал – чужаки, планирующие вниз из поднебесья, прибыли отнюдь не с добрыми намерениями. Хотя Петербург изрядно расширился с тех пор, как Бутадеус бывал здесь прежде, центральная его часть по-прежнему была хорошо узнаваема. Подсвеченные, идеально прямые проспекты и набережные стремились отовсюду к одной точке, косому четырехугольнику Дворцовой площади, сжатой с одной стороны огромным зданием, похожим сверху на силуэт летящей чайки, а с другой – знаменитым дворцом, напоминающим с высоты птичьего полета загадочную монограмму. Бутадеус вдруг почувствовал необъяснимую робость, заглянув в лицо этого странного, непонятного города, что появился здесь наперекор самой природе по воле царя-сумасбродца и до сих пор служит едва ли не главным оправданием его жестокого и беспокойного царствования. Затем, разозлившись на самого себя за эту слабость, он сверх меры всадил в коня шпоры и направил его туда, где сияло больше всего неподвижных и движущихся огней, в самую сердцевину Невского проспекта.
Всадники приземлились в пустынном, едва освещенном внутреннем дворике какого-то старинного особняка. В момент соприкосновения с землей к ним тут же вернулся земной облик. Плащи, шпаги, лошади, – все разом исчезло. Под медленно осыпающимися из черной темноты над головой снежинками стояли трое вполне обычных людей. Одетый в толстое зимнее пальто и шляпу худой, высокий старик с вытянутой бородкой. Женщина с холодным, под стать питерской ночи лицом необыкновенной красоты, выглядывающим из длинной, почти до пят, шубы с капюшоном. И, наконец, кутающийся в белоснежную дубленку мальчик лет двенадцати, чьи глаза, правда, глядели так печально и серьезно, словно их обладатель давным-давно уже познал все тайны земной жизни.
– Лилит, – недовольным, почти капризным тоном произнес Бутадеус, поправляя шляпу и стуча ботинком, чтобы отряхнуть тут же налипший снег. – Что случилось с лошадьми? Стареешь? Твоих сил уже не хватает, чтобы перенести нас сюда из Праги? Могла бы тогда хотя бы посадить нас на самолет.
Спутница рыцаря ощерилась, словно готовая зарычать собака. Голос ее, несмотря внешность, оказался низким и грубым:
– У города сильная защита, монсеньор. Мы ему не понравились, и он пытался воспрепятствовать нашему прибытию. Нам повезло, что мы так мягко приземлились.