«С Богом, верой и штыком!» — страница 11 из 74

бороды наших отцов! Пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему. Вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами, «прежде мы были так! (т. е. корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены), теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот так! Так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертой рукой и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.

Мудрая воздержанность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным, – с голосом России. Народ видел наши войска, стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи, видел все это и втайне чувствовал, что (хотя было всё) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского.

Зато переезд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания того времени передают нам великую пиитическую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, все малейшие приметы которой заранее известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армий молитвами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников; а народ, не находя другого средства к выражению своих простых душевных порывов, прибегал к старому радушному обычаю – отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа), сторожили так же под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени и, между тем как старцы кланялись седыми головами в землю, с безотчетным воплем подымали младенцев своих вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы. С такой огромной в него верой, окруженный славой прежних походов, прибыл Кутузов к армии.

Ф. ГлинкаПисьма русского офицера

20 августа

Как нетрудно понравиться солдату! Должно показать только ему, что заботишься о судьбе его, что вникаешь в его состояние, что требуешь от него необходимо нужного и ничего излишнего. Когда светлейший князь объезжал в первый раз полки, солдаты засуетились было, начали чиститься, тянуться и строиться. «Не надо! Ничего этого не надо! – говорил князь. – Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе». В другой раз, увидев, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он тотчас велел освободить дорогу и громко говорил: «Солдату в походе каждый шаг дорог, скорей придет – больше отдыхать будет!» Такие слова главнокомандующего все войско наполнили к нему доверенностью и любовью. «Вот то-то приехал наш „батюшка“! – говорили солдаты. – Он все наши нужды знает – как не подраться с ним; в глазах его все до одного рады головы положить!» Быть великому сражению!

Все обстоятельства предвещают сражение, долженствующее решить судьбу Отечества. Говорят, что в последний раз, когда светлейший осматривал полки, орел явился в воздухе и парил над ним. Князь обнажил сединами украшенную голову; все войско закричало «ура!». В сей же день главнокомандующий приказал служить во всех полках молебны Смоленской Божьей Матери и для иконы ее, находившейся при армии, сделать новый приличный кивот. Все это восхищает солдат и всякого!


21 августа

Мне кажется, я переселился совсем в другой свет! Куда ни взглянешь, все пылает и курится. Мы живем под тучами дыма и в области огней. Смерть все ходит между и около нас! Она так и трется промеж рядов. Нет человека, который бы не видел ее каждый день, и каждый день целые тысячи достаются ей на жертву! Здесь люди исчезают, как тени. Сегодня на земле, а завтра под землей!.. Сегодня смеемся с другом – завтра плачем над его могилой!.. Тут целыми обществами переходят из этого на тот свет так легко, как будто из дома в дом! Удивительно, как привыкли здесь к смерти, в каких бы видах ни являлась: свистит ли в пулях, сеется ль в граде картечи или шумит в полете ядер и вылетает из лопающихся бомб – ее никто не пугается. Всякий делает свое дело и ложится в могилу, как в постель. Так умирают сии благородные защитники Отечества, сии достойные офицеры русские! Солдаты видят их всегда впереди. Опасность окружает всех, и пуля редкого минует!..

Ф. Ростопчин – П. Багратиону

12 августа 1812 г.

Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог прийти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности к государю и любви к Отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, – обратят город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазины хлеба, ибо он найдет уголь и золу. Обнимаю Вас дружески и по-русски от души, остаюсь хладнокровно, но с сокрушением от происшествий.

Вам преданный граф Ростопчин

Ф. Ростопчин – Александру I

13 августа 1812 г. Москва

Очень жаль, Государь, что князь Кутузов еще не в армии. Ни Багратион, ни Барклай не владеют искусством повелевать массами. Они искали неприятеля в Рудневе, в то время как он со всеми своими силами накинулся на Смоленск, а Раевского опоздали предупредить. Только русский солдат способен идти безостановочно сорок верст и, не отдыхая, вступать в бой. Судя по тому, что мне пишет военный министр, решено дать сражение при Умолье. Доблесть наших войск может дать победу. Народ скорее взбешен, чем опечален; он чувствует себя униженным и готовым отомстить за свою честь. Барыни потеряли голову и многие уехали, к моему удовольствию. Купцы переминаются, и, по малому доверию к начальникам, гибель кажется неизбежной. Москва ждет Вас с нетерпением; глядя на Вас, станут бодрее; надо, чтобы бодрость питалась, а не ослабевала[14].

‹…›

Ныне Москва и верные Вам ее жители станут действовать заодно с войсками, обороняющими Ваше наследие. Немногие согласятся пережить вечный стыд, и если неприятелю удастся овладеть Москвой, русская история и Ваше царствование опозорятся катастрофой, о которой одна мысль приводит меня в ярость. Но если Господь это допустит, Вы пожалеете о миллионах храбрых людей, которые пойдут на смерть, сохраняя в душе преданность и верность. Я ничего не желал, как Вашего доверия, чтобы служить Вам и быть полезным моему Отечеству. Если не имею счастья успевать в этом, могу, по крайней мере, доказать, что был достоин оного.

Г. ДанилевскийСожженная Москва

… Двенадцатого августа москвичи с ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь французов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей с начала похода неурядице в русском войске, о раздоре между главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем де Толли. Этому раздору молва приписывала и постоянное отступление русских войск перед натиском Наполеоновых полчищ. Светские остряки распевали сатирический куплет, сложенный на этот счет поклонниками недавних кумиров, которых теперь все проклинали:

Vive l'état militaire,

Qui promet a nos souhails

Les retraites en temps de guerre,

Les parades en temps de paix!

(Да здравствуют военные, которые обещают нам отступления во время войны и парады во время мира!)

Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекавшего Наполеона в глубь раздраженной страны, считали изменником. Некоторые презрительно переиначивали его имя: «Болтай, да и только». Пели в дружеской беседе сатиру на него:

Les ennemis s'avancent à grands pas.

Adieu, Smolensk et la Russie!..

Barclay tonjours évite les combats.

(Враги быстро близятся. Прощай, Смоленск и Россия!.. Барклай постоянно уклоняется от сражений.)

В имени соперника Барклая, Багратиона, искали видеть настоящего вождя и спасителя Родины: «Бог рати он». Но последовало назначение главнокомандующим всех армий опытного старца, недавнего победителя турок, князя Кутузова. Эта мера вызвала общее одобрение. Знающие, впрочем, утверждали, что государь, не любивший Кутузова, сказал по этому поводу: «Le public a voulu sa nomination; je lai nommé… quant à moi, je m'en lave les mains». («Общество желало его назначения; я его назначил… что до меня, я в этом умываю руки».) Когда имя Наполеона стали, по Апокалипсису, объяснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том же Апокалипсисе, будто Антихристу предрекалось погибнуть от руки Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного разгрома Бонапарта.

Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска, более и более пустела. Барыни, для которых, по выражению Ростопчина, «отечеством был Кузнецкий мост, а Царством Небесным – Париж», в патриотическом увлечении спрашивали военных: «Скоро ли генеральное сражение?» – и, путая хронологию и события, восклицали: «Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и Дмитрий Донской!» «Сто лет вражья сила не была на Русской земле – и вдруг! – негодовали коренные москвичи-старики. – И какая неожиданность: в половине июня еще редко кто и подозревал войну, а в начале июля уже и вторжение!»