«С Богом, верой и штыком!» — страница 57 из 74

По приезде своем в Вильну государь император увенчал подвиги князя Смоленского возложением на него ордена Святого Георгия 1-й степени. Вскоре после того и мне пожалован был орден Святого Александра Невского, с весьма лестным для меня в рескрипте изречением: «За примерную любовь к Отечеству».

В бытность нашу здесь имел я однажды с фельдмаршалом князем Смоленским следующий разговор:

Я. Разрешите мое сомнение, зачем идем мы за границу?

Он. Для продолжения войны.

Я. Зачем продолжать ее, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам, по истреблении всех его полчищ и снарядов, насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Он. Я думаю, что не придет. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Я. А сидя в своем Париже, какое может он сделать нам зло?

Он. Нам, конечно, нет; но господство его над другими державами, Австрией, Пруссией, Саксонией и прочими, останется то же, какое доселе было.

Я. Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо если в них самих не будет твердости, то он, и по замирении, рано или поздно снова возобладает над ними: честолюбивые намерения его не перестанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это, по многим причинам, не так легко. Первое. Пруссия бессильна, порабощена; во многих ее городах и крепостях сидят французы. Второе. Наполеон женат на дочери австрийского императора и уже имеет от нее сына. Третье. Саксонский король, по расчетам своим или от страха, предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтоб поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от нее и войск, и содержания их.

Он. Да, признаться дóлжно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая оттого слава сопряжены с немалым пожертвованием и великою отважностью.

Я. Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами. Но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем, прогнанные и с потерями, возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ним имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга, и кто из них одержит верх – неизвестно?

Он. Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Я. Для чего бы не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтоб они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел Первый помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда, если бы и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России, особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.

Он. Я сам так думаю, но государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.

Я. Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред государем? Он, по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Он. Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним.

Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто по заслугам своим Отечеству соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священной. Но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в каком случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку не свойственно совершенство.

Что же принадлежит до мнения моего, изложенного в сем разговоре, то хотя последовавшие события и опровергли оное, однако же и теперь не стыжусь я тогдашних моих мыслей. Мне внушала их опасность, чтоб Россия, жертвуя собой для других и ратоборствуя больше для славы, нежели для пользы своей, не подверглась с ущербом благоденствия своего каким-либо новым злоключениям. Человек судит по обстоятельствам, ему представляющимся, не зная Божеских, сокрытых от него предопределений. Я и поныне в столь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединясь с безверием, достигло до такой степени кровопийственного буйства, что возмутило спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука поразила сие чудовище. Она, без всякого насилия и принуждения, соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой и все ее, даже иногда несогласные, или необдуманные, или противные успехам, начинания и предприятия неисповедимыми путями своими обращала ей в пользу и торжество. Многие видимые мной в продолжение сей брани действия совершенно меня в том удостоверили.

Ф. ВигельЗаписки

Приблизился конец этого вечнопамятного года, и все, что в продолжение его я перечувствовал, имело сильное влияние на здоровье мое. Я впал в нервную болезнь, довольно серьезную, и в страданиях встретил 1813 год. Я здесь остановлюсь, чтобы бросить взгляд на сию чудную эпоху в нашей истории…

Каких союзников имела Россия в начале войны 1812 года кроме Бога, беспредельной веры в Его могущество и мужества, ею внушенного? Она одна встретила напор двадесяти язык или, вернее сказать, по крайней мере десяти народов, изнемогала под ударами их, но не пала; и их же, дружелюбно взяв за руку, повела на предводительствовавшего ими. Шести месяцев было ей достаточно, чтобы произвести совершенный перелом в судьбах целого мира. Шесть лет боролась Гишпания с несколькими отрядами наполеоновскими и едва успела не одолеть Францию, а только освободиться от ее ига, и то благодаря быстроте бурного потока, как будто на помощь ей с северо-востока текущего. Где же тут сходство?

Из неприступного острова своего, как с высоты амфитеатра, смотрели англичане на гладиаторов, проливающих кровь свою будто для их забавы и пользы, и, рукоплескал русским, хотели сравнить их с наемниками своими, гишпанцами. Даже и тогда, как спасительная рать ее явилась посреди Европы, чтобы избавить ее от тягости вечной войны, Россия сделалась уже предметом зависти для западных народов. Извинительно было неправдолюбивой и пристыженной Франции приписывать неслыханный урон свой единственно суровости климата, но мнение сие, не разделяя его, старались также поддерживать англичане и немцы.

Известно, что горячая кровь полуденных людей сильнее противится действию холода, чем медленнее обращающаяся кровь жителей севера. Последним сама природа дала защиту, звериные кожи, в которые с малолетства, так сказать, пеленаясь, они прячутся в невыносимо жарких своих избах. Первые целый век любят жить на воздухе, который при всякой температуре, обхватывая весь состав их, приучает его к перенесению всяких непогод. Кто не видел французов в одних фраках, с руками в карманах, весело пляшущих на морозе[79], когда термометр показывает десять или двенадцать градусов! Цыгане, не погибая, в кибитках своих всю зиму кочуют у нас на севере. Отчего же русские, преследуя французов, подобно им, не падали, как мухи? Оттого, что они были в шапках, в шубах, даже в лаптях и не с пустыми желудками; оттого, что воины непобедимой армии шли наги, босы и голодны. В таком состоянии должны бы они были гибнуть и среди лета. А кто привел их к этому? Прозорливый, терпеливый наш Фабий, великий русский вождь все расчел, все предугадал; умудрил его Господь, «насылая слепоту на того, кто мысленно дерзал уже почитать себя Ему равным».

С самых первых шагов Наполеона в России заметны были в нем нетерпеливость, самонадеянность, опрометчивость; заметно было, что надежды возлагает он не столько на гениальность свою, сколько на счастье и на сплоченные им массы, огромный запас людей. «Двадцать пять тысяч человек могу я проживать ежемесячно», – говорил он и промотался, и бежал из России, как должник от тюрьмы. Не столько храбрость и число солдат, сколько искусство полководцев дарует победы. Спрашивается: кто из двух показал тут более искусства? Уж конечно, тот, кто с меньшим числом войск предводительствовавшего несметными силами заставил обратиться в бегство. Всё еще толкуют о генерале-морозе, забывая, что этот год осень стояла у нас теплее, чем во Франции, что первые поражения при Тарутине и Малом Ярославце были в начале октября и что на протяжении почти 400 верст от Москвы до Смоленска, когда еще «генерал» этот не думал показываться, уже целые бригады и дивизии начинали исчезать в неприятельской армии.

Все в этом году было необычайно, неожиданно, чудесно; изображение его, по мнению моему, принадлежит эпопее еще более, чем истории. Запрятанный в угол той огромной сцены, на которой разыгрывалась великая драма, как почти все тогда, был и я некоторым образом вовлечен в ее движение и из тогдашних событий мог собрать некоторые черты, достойные внимания читателя. Какой же славный труд предстоит будущему творцу русской Илиады! Но где он? Родился ли он – тот, который, соединяя в себе одном гении Карамзина и Пушкина, Тацита и Гомера, был бы в состоянии достойным образом начертать потомству величие его предков? Сии шесть месяцев великому писателю едва ли не более представляют материалов, чем десятилетие Троянской войны. Для кисти его сколько красивых, мужественных лиц, коим в стихах тогда же сделан был абрис! И почти у всех русские фамилии: Платов и Милорадович, Раевский и Дохтуров, и молодой еще тогда, храбрый Воронцов, богатый золотом и доблестями, который всю тягость и опасности воинской жизни предпочел забавам и пышности двора, – нежный, попечительный отец для подчиненных, товарищ, брат, друг соратствующим.