[5].
Диспут в Выборгском ДК закончился, а для меня началась интересная жизнь, обрастание новыми знакомыми. После диспута подошел молодой человек, представился начинающим критиком. Марк проводил меня домой, потом мы еще раз встретились, и он дал мне копию своей статьи «К дискуссии о критике», в статье Марк отзывался на одну из дискуссий, проводившихся в литературной газете. Дня через два я получила письмо за подписью «Тень». Его автор, студент Академии художеств написал, что тайно следовал за мной и Марком до моего дома, сообщал номер телефона и выражал желание познакомиться. Звали тень – Ананий Харчук. Кажется, мы с Ананием так и не встретились. Я не пропускала ни одного диспута и скоро уже знала в лицо, а то и лично, постоянных спорщиков: студента мореходки Захара, другого студента Сергея Шермана, помощника кочегара и поэта Владимира Евсевьева, медичку Иру Комарову из Шушар.
Часто я ходила на диспуты со своей школьной подругой Валей Терешонок. Последний диспут, на котором я побывала, прошел в ДК Ленсовета на Петроградской стороне. Диспут был посвящен дружбе. Среди вопросов, опубликованных к предстоящему диспуту в газете «Смена», были такие:
Кого можно считать другом?
Обязательно ли в дружбе единство взглядов?
Можно ли дружить с плохим человеком?
Любовь без дружбы – любовь?
Кто именно выступал на диспуте и что говорилось, я не помню. В этот день, 12 апреля 1961 г., Гагарин полетел в космос, и это событие перебило другие впечатления. Запомнилось только, что после окончания диспута у выхода из ДК на Кировском проспекте осталась компания человек в 25–30. Было темно, многие опаздывали на транспорт – метро тогда еще там не было. Спор о дружбе и любви решено было перенести на воскресенье. Местом встречи назначили Марсово поле. Погода в выходной была неважная. Собралось на Марсовом поле десятка два человек. Говорили не только о любви и дружбе. Казалось ключевым, как сказали бы сейчас, было слово «пошлость», и производные от него. Говорили, что наши чиновники опошляют все хорошее и даже полет Гагарина скоро опошлят. «Уже опошлили!» – воскликнула какая-то рыжая кудрявая девушка. Вскоре спорщики продрогли и разошлись. Договорились собраться на том же месте в следующее воскресенье. Была хорошая погода. Много людей, прогуливающихся по Марсовому полю, останавливались, чтобы послушать дебаты. Пришли и какие-то посторонние, оказавшиеся секретарями райкомов. Один из спорщиков признался, что обзвонил несколько райкомов комсомола и пригласил их прийти, по его словам, для того, чтобы все было законно. Каждый из выступавших говорил о своих проблемах в институте или в семье. В заключение слово взяло какое-то официальное лицо, которое осудило проведение диспута на площади. Нам предложили собираться в ДК Капранова. Позднее я узнала, что в тот погожий апрельский день по Марсову полю гуляли и зарубежные журналисты, которые сфотографировали собравшихся и опубликовали эти снимки на Западе. В журнале «Ковчег», выходившем в Париже в конце 1970-х, была опубликована статья Н. Кононовой (Натальи Шарымовой) «Лицо Петербурга», в которой упоминались наши собрания: «Дело дошло до попытки в 1961 г. проводить дискуссии на Марсовом поле… Пришли и инструкторы райкомов, не надеясь на них, подогнали воронки. Дискуссия, не успев начаться, была закрыта. Задержанным промывали мозги в райкомах комсомола и партии, увещевали, брали на заметку» [6].
Часть из диспутантов рассеялась, я никогда их больше не встречала. Другая часть стала ходить в ДК Капранова. В большинстве – молодые женщины, студентки разных институтов. Острота дискуссий была вскоре потеряна. Но мы подружились и решили летом вместе ходить в турпоходы с ночевкой. Мы присоединились к клубу туристов при Выборгском ДК – своих палаток и спальников ни у кого не было, и в первый поход пошли с инструкторами, которые объявили на привале сухой закон. Однако утром, именно у их палатки мы нашли две «бескозырки» от водочных бутылок. Походы продолжились до осени. Надо рассказать о песнях, которые мы пели в походах и в особенности в электричках. В туристском клубе на столе лежала толстая тетрадь, в которой были записаны туристские песни. Заходили люди, часто никому не знакомые, садились за стол и переписывали песни. Из бардов тогда был популярен Борис Полоскин. Его «Таежную» и в особенности песню с припевом «… и липы у Московского вокзала, и чайки у Литейного моста» переписывали охотно. Некоторые популярные песни записи в тетрадь не подлежали, их передавали из уст в уста. В наш постоянный репертуар входила «Кошка черная»: «Амы без дома, без жилья – шатья беспризорная – ах судьба моя, судьба, ты как кошка черная», песня про девушку с острова Пасхи, у которой «украли любовника тигры» – позднее эту песню я слышала в радиопередаче «В нашу гавань заходили корабли». Такие песни прекрасно уживались с «Фонариками» Горбовского и «Москвой кабацкой» С. Есенина. Пели мы и песни неизвестных авторов, актуальные для хрущевской оттепели, например, о том, как «мы догоним США по производству мяса, молока…» на мотив французской песенки «Маленькая Мари», звучавшей тогда с патефонных пластинок. Пели на известный джазовый стандарт песню о мире: «Мы все за мир и мир за нас, а потому мы любим джаз…», «… о Сан-Луи Лос-Анжелос – соединитесь в один колхоз». Были в нашем репертуаре и неизвестные совсем ныне песни про кукурузу: «Наш Никита был, ребята, что чахоточная вошь / кукурузой стал питаться, в три обхвата не возьмешь /… / Для кукурузы, для кукурузы приспособлен организм / без кукурузы, без кукурузы мы не построим коммунизм». Кстати, в студенческие годы я охотно покупала банки консервированной кукурузы за четырнадцать копеек, кукуруза в них мне казалась очень вкусной. Еще существовала песня «Фракция» – об антипартийной группировке Маленкова – Кагановича – Молотова. Из нее помню только часть припева: «Маленков и Каганович – фракция». Эту песню советовали исполнять в поезде, только если несколько купе заняты знакомыми туристами. О песнях туристов в электричке газета «Смена» писала: «Туристские песни в вагоне поезда обычно не отличаются мастерством исполнения. Но беда не только в этом. Подчас молодежь исполняет какие-то пошлые фривольные куплеты. Видимо, это возникает от желания кого-то выделиться. Такое, конечно, не к лицу настоящим туристам»[7].
Осенью часть нашей уже туристической компании записалась в искусствоведческий кружок, где нам читали лекции об архитектуре Эрмитажа.
И последнее. Многие после диспута о дружбе познакомились и обрели друзей. Две пары из нашего кружка – поженились. Еще несколько лет мы время от времени собирались на днях рождения, однажды у меня встречали Новый год. Так что и любовь, и дружба в результате диспутов возникли.
Кружки и салоны ленинградского Парнаса 1960-х[8]
Татьяна Никольская говорит о другом малоизученном времени – рубеже 1950-1960-х, времени стиляг, «салонов», вышедших из лагерей сталинских зэков, об изустной передаче культуры от поколения к поколению. Это и исследование, и мемуары.
Советский поэтический бум, возникший в начале 1960-х годов, был наряду с бумом диспутов неразрывно связан с оттепелью, продолжавшейся, несмотря на вполне серьезные заморозки, около десяти лет, с 1953 года по 1963-й. Или, грубо говоря, от смерти Сталина до снятия Хрущева. Хотя некоторые исследователи считают, что оттепель продолжалась еще семь-восемь лет. Некоторые считают, что окончание оттепели – это ввод войск в Чехословакию и процесс над Синявским и Даниэлем. Так что существуют разные точки зрения на продолжительность оттепели. А про заморозки можно сказать, что были такие заморозки, как, например, встреча Хрущева с интеллигенцией, где он обругал Эренбурга, или постановление Ильичева об усилении идеологической работы, а также указ о тунеядцах, по которому, в частности, пострадали Бродский и многие другие менее известные люди.
Надо сказать, что отличительной чертой оттепели стало вырвавшееся наружу стремление людей говорить, делиться своим мнением, в том числе и поэтическим словом, не только в кругу близких друзей на кухне или в комнате, но и вне дома, в открытом пространстве, в общественных местах. Эта тяга привела к диспутам, особенно часто происходившим после выставок современного искусства. Я специально разговаривала на днях со знакомой, которой 90 лет, и спросила: «А что на вас в тот период наиболее оказало влияние?» Она сказала: «Это выставки. И не только выставка Пикассо 1956 года, про которую все знают, но была и выставка бельгийского искусства, а потом – мексиканского искусства». После каждой из этих выставок происходили импровизированные диспуты, но поскольку такого взрыва, как на выставке Пикассо, не было, они как-то проходили без вмешательства милиции и правоохранительных органов.
Кроме таких диспутов, было еще создание свободной трибуны в научных залах Публичной библиотеки, где читатели могли по предварительной договоренности поговорить. Это было именно в научных залах на Садовой, не в студенческих, так как считалось, что в научных залах люди более ответственные, уж слишком лишнего говорить не будут. Об этом мне рассказала одна из старейших сотрудниц Людмила Леонтьева, библиотекарь: читатели могли по договоренности с библиотекарями назначить, какую книгу они хотели бы обсудить или какие проблемы в этой книге затронуть. Диспуту назначалось число, он подготавливался сотрудниками библиотеки, но, естественно, все это дело курировалось комитетом комсомола. А потом в назначенный день люди могли собраться и обменяться своими мнениями. Естественно, из литературных диспутов самым известным, вошедшим в историю, был диспут о романе Дудинцева «Не хлебом единым» на филфаке университета, который закончился скандалом. Я буквально вчера была на дне рождения знакомой, которой 86 лет, она в то время там училась. На диспуте по книге Дудинцева она не была, но она рассказала мне, что был диспут в актовом зале по спектаклю Товстоногова «Идиот» со Смоктуновским. Очень много было народу, переполненный зал, разные мнения, но все прошло спокойно.