льку она освободилась в 1955 году, уже когда началась оттепель, после смерти Сталина, она в ссылку не поехала, а через некоторое время вернулась сюда, поселилась в Пушкине и там стала вести литературное объединение при пушкинской газете «Вперед», где были поэты и переводчики. Кроме того, она вела секцию по переводу с английского при секции перевода в Союзе писателей. И надо сказать, что все, кто туда ходил, оставили о ней не просто теплые, а можно сказать жаркие воспоминания, все они стали действительно хорошими профессиональными переводчиками. Я читала воспоминания про Гнедич Василия Бетаки, Галины Усовой, из более молодых там бывал Виктор Топоров, известный критик.
Из поэтов у Гнедич занимались в 1960-е годы Борис Куприянов, Олег Охапкин, Виктор Ширали. Вспоминаю, что незадолго до кончины, последовавшей от инфаркта (у Татьяны Григорьевны был врожденный порок сердца), она написала предисловие к сборнику стихов Виктора Ширали. Известного питерского бунтаря Константина Кузьминского, поэта и составителя «У Голубой лагуны», многотомного собрания питерской поэзии, Гнедич не побоялась оформить к себе литературным секретарем. Потому что, как я уже говорила, действовал указ «за тунеядство», а Кузьминский какое-то время нигде не работал, и Гнедич спасла его от высылки. Он о ней пишет в своей ёрнической манере: «К тетке Таньке я всегда относился нежно и уважительно. Она платила мне взаимностью». Другая ученица, Галина Усова вспоминала: «Самое главное для нее было – бескорыстное, честное служение поэтическому искусству. Это качество она старалась воспитывать и в учениках. Она была прямо-таки создана, чтобы помогать молодым поэтам и переводчикам. При любой неудаче мы всегда звонили ей, и она полностью вникала в наши дела».
Семинар Гнедич при Союзе писателей и литературное объединение при газете «Вперед» плавно перетекали в домашний кружок. Некоторые из ее воспитанников бывали в коммуналке на Московской улице в Пушкине, где молодых людей поражала несоветская обстановка квартиры. Огромные напольные часы старинной работы, небольшой круглый стол, вокруг которого усаживались на высоких старинных стульях с кожаными сиденьями и резными спинками. Ей было трудно ездить на заседания семинара из Пушкина в Союз писателей на Воинова, поэтому один раз в месяц у нее дома в Пушкине проходили занятия семинара. Да и занятия поэтического кружка часто проходили у нее дома. Она со временем набрала новых учеников, а вот старые вспоминают, что собирались у нее уже просто в ее домашнем кружке, когда она получила отдельную квартиру на улице Васенко.
Сама Татьяна Григорьевна Гнедич писала стихи с раннего детства, но почти не печатала. При жизни образцы ее поэзии можно было прочесть из всех возможных журналов, которые издавались в Советском Союзе, только в алма-атинском журнале «Простор», где раз в год с 1967 по 1971 год – видимо, там у нее были какие-то друзья или знакомые – публиковалась подборка ее стихов. А в Ленинграде она публиковалась всего два раза за всю жизнь: один раз – в «Дне поэзии» за 1967 год, а другой раз – в журнале «Аврора» за 1971 год. Умерла Татьяна Григорьевна в 1976 году, а годом позже вышел сборник ее стихов «Этюды, сонеты». В одном из сонетов есть такие строки:
Но ты, поэт, до времени незрим,
Порой над гордым именем твоим
Десятки лет забвенье тяготеет.
И, запертые в письменном столе,
Как зерна, сохраненные в земле,
Твои стихи большим поджогом тлеют.
Что, на мой взгляд, явно перекликается по теме с цветаевским стихотворением:
Моим стихам… <…>
рассеянным в пыли по магазинам,
где их никто не брал и не берет,
моим стихам, как драгоценным винам,
настанет свой черед.
С Татьяной Григорьевной я лично знакома не была, но несколько раз ее слышала в Союзе писателей на устраиваемых Ефимом Григорьевичем Эткиндом вечерах. Эткинд – один из моих преподавателей в университете, он вел у нас спецкурс по поэтике, и он устраивал переводческие вечера, вечера-альманахи «Впервые на русском языке». Татьяна Григорьевна переводила не только с английского, ноис немецкого, французского, датского и норвежского.
Двух других переводчиков – Андрея Николаевича Егунова и Ивана Алексеевича Лихачева, у которых в 1960-е годы устраивали журфиксы, – я знала лично. У Ивана Алексеевича Лихачева был открытый дом, если можно так назвать, субботние встречи, на которые каждый знакомый переводчика мог привести с собой друга, заранее не известив. У Ивана Алексеевича просто не было телефона. Можно было просто прийти к нему в определенное время – в 7 часов вечера – в гости в его малонаселенную квартиру. У него была только одна соседка по имени Варварушка, которая вечно дежурила где-то и очень редко бывала дома, отношения у них были хорошие. В похожей на пенал комнате собиралось от четырех-пяти до пятнадцати-шестнадцати человек.
А к Андрею Николаевичу Егунову приходили по воскресеньям, в основе одни и те же люди, только в гораздо меньшем количестве. Егунов жил далеко от центра, в Гавани, на Весельной улице, тоже в малонаселенной коммунальной квартире, в новом доме. Его соседка сначала была востоковед с двумя маленькими детьми, отношения у них не сложились. А затем она получила большую площадь, там поселилась какая-то рабочая семья, с которой Андрей Николаевич прекрасно ладил. В гости Андрей Николаевич приглашал с очень большим разбором, как правило, филологов. По сути дела, у Андрея Николаевича был домашний кружок, а у Ивана Алексеевича – салон.
Эти два переводчика были между собой знакомы еще в 1920-е годы, во всяком случае, в 1930-е они вместе работали, преподавали иностранные языки в Военно-морском инженерном училище имени Фрунзе. Но в 1960-е годы они общались довольно редко. Оба они пострадали при Сталине. Их гости бывали и там, и здесь, и даже говорили: «А вот сегодня у Ивана Алексеевича, а вот сегодня у Андрея Николаевича было то-то и то-то». А сближал их интерес к творчеству забытых поэтов из их современников, Вагинова – они оба его знали – и Михаила Кузмина. В дневнике Кузмина 1934 года о Егунове говорится как об интересном поэте, а о Лихачеве – как о милом, приятном человеке, знатоке балета и музыки. По воспоминаниям Ольги Николаевны Арбениной, все, что говорили о Егунове, было исключительно хорошим. Он назывался очень редким, симпатичным и умным человеком и хорошим писателем.
Оба переводчика старались пробудить у своих посетителей интерес к русской поэзии прошлых веков. Так, в доме Андрея Николаевича, большого любителя Державина и Фета, вслух читались державинские оды. Хозяин упивался мощью стиха поэта XVIII века, и больше всего он любил и выделял оду «Водопад», которую почти каждое воскресенье читал вслух кто-то из гостей или сам хозяин. А кроме Державина, у Андрея Николаевича читали вслух стихи графа Хвостова, которые Егунов сопоставлял со стихами Заболоцкого, даже об этом целую статью написал, «„Екатерингофское гуляние» Хвостова и «Народный дом“ Заболоцкого». А стихи Фета Андрей Николаевич считал божественными. Этому определению совсем не соответствовала внешность Фета – крепкого, здорового помещика. Поэтому Андрей Николаевич – он сам демонстрировал – вырвал из стихов Фета в большой серии в «Библиотеке поэта» его портрет, поскольку он абсолютно не соответствовал восприятию стихов – «Шепот, робкое дыханье/Трели соловья». Не похоже было, чтоб такой человек, крепкий помещик, мог такие трепетные стихи написать. И Егунов всегда говорил, что нужно изучать творчество, а не биографию, не жизнь, он был сторонником такой точки зрения. Личность автора лишь мешает восприятию его произведения, считал Егунов.
Из поэтов начала XX века он выделял Андрея Белого, особенно его поэму «Первое свидание», которую тоже читал вслух, и сборник «Урна»: «Жизнь, – молвил он, остановясь средь зеленеющих могилок, – метафизическая связь трансцендентальных предпосылок». Кроме Андрея Белого, он любил, часто перечитывал стихи Вагинова и стихи Кузмина. Также Егунов делился своими впечатлениями, новыми открытиями. Короче говоря, он приучал своих посетителей к так называемому медленному чтению – медленно читать и думать: «А что в этом такое, чем это мне нравится». Так, например, перечитав «Вожатого» Кузмина, Егунов обратил наше внимание на строчку «два ангела напрасных за спиной», но он никогда не говорил: «Два ангела напрасных за спиной – это то-то и то-то», он обращал внимание, а дальше думайте сами, как хотите, так и толкуйте. А в поэме Вагинова «Филострат» он отметил, как ключевые строчки, следующие:
Заморских штучек не люблю,
Советы – это наша Русь,
Они таились в глубине
Под Византийскою парчой,
Под западною чепухой…
Строчки, указывающие на сменовеховское настроение произносившего их героя Тептелкина.
Из молодых поэтов 1960-х годов Андрей Николаевич увлекался Беллой Ахмадулиной и особенно Андреем Вознесенским, что многих его посетителей удивляло. Он вырезал фотографии Вознесенского из журнала «Огонек» и других изданий, монтировал их со стихами поэта на листах картона, то есть делал такие коллажи из стихов и фотографий Вознесенского. Особенно его привлекала фонетической игрой поэма Вознесенского «Оза», посвященная Зое Богуславской, он часто нам ее читал и нас заставлял читать вслух.
Своих посетителей Егунов ненавязчиво приучил к внимательному чтению. Он любил обращать внимание на стилистические приемы, не характерные для поэзии данного времени, в стихах того или иного автора. Например, подчеркивал цветным карандашом, перепечатывал какие-то стихи, его заинтересовавшие, из книги на пишущей машинке и в машинописном экземпляре какие-то интересные словосочетания, слова подчеркивал цветным карандашом. Например, у поэта XIX века Бенедиктова он подчеркивал такие слова, как «безвериц, нетоптатель, волнотечность, видозвездный», выискивал скрещения далеких смысловых рядов, предвосхитившие опыты русских футуристов. Эти стихи, перепечатанные на пишущей машинке, Егунов часто вкладывал в конверт и посылал кому-нибудь из своих знакомых даже без обратного адреса, но, чтобы люди догадывались, от кого это, и составляли свое мнение о нетипичных строчках того или иного типичного поэта.