В частности, Лихачев мне показывал конверты от Егунова без обратного адреса с такими стихами, перепечатанными на машинке и с подчеркиваниями. Сам Андрей Николаевич тоже писал стихи в 1920-х, 1930-х и немного позже, они составили сборник «Елисейские радости». Этот сборник был потерян, а потом в 1960-е годы по просьбе друзей он по памяти – там было больше ста стихотворений – довольно много восстановил, тоже перепечатал на машинке и своим друзьям давал, просто даже дарил.
Приведу пример стихотворения, написанного им в 1956 году:
В стране советов я живу,
так посоветуйте же мне,
как миновать мне наяву
осуществленное во сне?
Как мне предметы очертить
и знать, что я, а что нея —
плохой путеводитель – нить,
бесплотная, как линия.
Действительность скользит из рук,
почти немыслимый предел
мне примерещился и вдруг
вещественностью завладел.
Гоню математичность в дверь,
довольный тем, что окон нет —
невинностью она как зверь
и для меня, и для планет.
Андрей Николаевич был репрессирован дважды. Первый раз – в 1933 году, его сослали в Томскую область по делу о народническом союзе Иванова-Разумника, с которым он не был тогда даже знаком (потом они в Новгороде познакомились, лет через 10). Три года был в ссылке, потом преподавал в Томске, обратно в Ленинград его не пустили. Он поселился в Новгороде и ездил на лекции, хотя в штате не был, просто как почасовик ездил на лекции, это у него занимало колоссальное количество времени, было очень много неудобств. Самое интересное, что потом, когда мы уже с ним были знакомы, он говорил: «Какой я счастливый, что меня не прописали в Ленинграде, потому что если б меня в Ленинграде прописали, я бы просто умер от голода во время блокады». А так он жил в Новгороде.
Когда Новгород был занят немцами, его и его мать вывезли на работу в Германию, во время войны он был рабочим на молочном заводе, благодаря чему, в общем-то, не голодал, потому что имел возможность в приличном количестве питаться сгущенным молоком.
Потом в 1946 году его снова арестовали и посадили, и также дали 10 лет. По истечении срока его не прописывали в Ленинграде, и тогда одна женщина, сестра его друга, который за это время умер, предложила ему фиктивный брак для того, чтобы он мог вернуться. Он вернулся в Ленинград, а дальше его взяли в Пушкинский дом, поскольку он был уже к этому времени крупный филолог. Он занимался сравнительной литературой, литературоведением, и Михаил Павлович Алексеев, который был с ним хорошо знаком, взял его в Пушкинский дом, сектор (впоследствии Отдел) взаимосвязей русской и зарубежных литератур. Андрей Николаевич там написал книжку, она была издана – «Гомер в русских переводах XVIII и XIX веков», замечательная книжка не только для специалистов по Гомеру, но и для всех, кто интересуется поэзией и историей, и теорией перевода.
Андрей Николаевич рассказывал, что тогда было строго, даже в Пушкинском доме, в то время надо было, скажем, с 9:30 до 18:30 находиться на работе, никаких гвоздей, никуда нельзя было отойти. Строгая дисциплина. Но для сотрудников Пушкинского дома устроили в рабочее время занятия английским языком. Блестяще знавший язык Андрей Николаевич записался на эти занятия вместе со специалистом по английской литературе Юрием Давыдовичем Левиным. Он рассказывал, что на первых занятиях их учили, как произносить звуки по-английски, как слоги произносить, но вскоре выяснили, что они это знают, поскольку у обоих соответствующее высшее образование. Тогда их перевели в более продвинутую группу, и они были счастливы, что хотя бы час в день они могут не сидеть, а во время работы заниматься английским языком.
В домашний кружок Андрея Николаевича входили его друзья, братья Валерий и Александр Сомсиковы. Валерий занимался садово-парковым хозяйством и в то же время был дельтапланеристом, и то, что человек занимается дельтапланеризмом и парит в воздухе, поражало Андрея Николаевича, который восхищался авиационным спортом, именно планерами, а не самолетами. Еще туда ходил филолог-классик Александр Гаврилов, Геннадий Шмаков, специалист по балету, потом он написал книжки про Барышникова, про Макарову, архитектор и искусствовед Александр Раппапорт, ученик Г. П. Щедровицкого, мой муж литературовед Леонид Чертков и я, тогда еще студентка филфака. За исключением братьев Сомсиковых, домашних друзей Андрея Николаевича, все остальные бывали на субботах в салоне Ивана Алексеевича Лихачева.
Чтобы попасть в комнату Ивана Алексеевича, нужно было подняться по темной вонючей лестнице на последний этаж, войти туда, и говорили, что если дверь закрыта, можно паспортом открыть задвижку. В комнате Ивана Алексеевича, похожей на пенал, вдоль узкой стены стоял полупродавленный диван, над которым висела картина воспитанника Ивана Алексеевича, Геннадия – коллаж из вставной челюсти и зубных щеток, приклеенных к блестящей черной поверхности. Вдоль другой стены стоял стеллаж с книгами, а за ним – другой, с пластинками, уложенными в картонные коробки, на каждой коробке сбоку – фамилия композитора.
На стеллаже с пластинками висела картина Алексея Хвостенко-«Хвоста»: милиционер-регулировщик на перекрестке провинциального городка, мощеные камнем улицы, маленькие дома за низким забором и две легковые машины. Нарисована картина была в примитивистской манере цветными карандашами.
Комнате Ивана Алексеевича посвятила стихотворение бывавшая у него поэтесса Кари Унксова. Это в 1972 году написано, когда он умер. «Плач по комнате Ивана Алексеевича». Здесь, на мой взгляд, очень точно переданы и дух, и особенности обстановки:
Между мшелыми задворками
Вверх по лестнице зауженной
За порог всеспотыкаемый
Проходя промозглым путником
И за дверью приоткрытою
В невеселом коридорчике
Скинь пальто свое усталое
В угол шубами заваленный
А потом протиснись в комнатку
Где в дыму радеет лампочка
Кипятком где малый чайничек
Третий раз уж доливается
Хочешь в кухоньке извилистой
Подогрей себе сосисочку
Хочешь смутные творения
Слушай гениев забытыих
А не хочешь подремли под свист
Говорящей канареечки[9]
Чудаки и мудрецы сидят
Пьют чаи и сухари едят
И рассказывают баечки
То короткие то длинные
Но всего милей хозяина
Обходительность старинная
Опустеет скоро комната
Обдерут обои дворники
А хозяин новый наперво
Врежет в дверь замочек намертво.
На мой взгляд, точнее не скажешь. Правда, в последние годы жизни Иван Алексеевич в этой комнате уже не жил. Он получил от Союза писателей (купил, точнее) однокомнатную кооперативную квартиру на Новороссийской улице и в последние года два своей жизни субботы перенес туда.
Из поэтов, кроме Кари Унксовой, к Ивану Алексеевичу часто ходил Хвост, который пел свои песни, и его ближайший друг и соавтор Анри Волохонский, автор слов самой знаменитой из исполнявшихся Хвостом песни «Над небом голубым». Именно «над», а не «под», как пел в бытность Хвоста во Франции БГ. Впрочем, Хвост на Гребенщикова не сердился. Для него было главным, что песню знают в России.
Иван Алексеевич был одним из немногих ценителей барочной поэзии Анри Волохонского. Как вспоминает сам Анри, Старик предложил ему перевести стихотворение Джона Донна «Сравнение. Элегия VIII». «Сколь сладок пот томленных в колбах роз». И сам Иван Алексеевич сделал подстрочник для Анри. Над переводом Анри трудился долго. Первый вариант его не устроил. Впоследствии он его улучшил и опубликовал, назвав Ивана Алексеевича лицом, достойным восхищения.
Одно время в гости к Старику приходил Олег Григорьев. Емкие, пронизанные черным юмором стихи, такие как:
– Ну, как тебе на ветке?
Спросила птица в клетке.
– На ветке, как и в клетке,
Только прутья редки.
Или «Волчок»:
Ездил в Вышний Волочек,
Заводной купил волчок.
Дома, лежа на полу,
Я кручу свою юлу.
Раньше жил один я, воя,
А теперь мы воем двое.
Они легко запоминались и цитировались гостями.
Из поэтов старшего поколения на субботы часто приходил Игорь Леонидович Михайлов, с которым хозяин дома познакомился в лагере. Срок у Игоря Леонидовича был небольшой, всего года три. И под повторную раздачу он, в отличие от своего друга, не попал. Игорь Леонидович печатался время от времени в журналах, у него вышло несколько сборников стихов. Но славился он своей неопубликованной лагерной поэмой «Аська», которую охотно распространял в машинописном виде, с удовольствием читал при каждом удобном случае и хвастался, что поклонники его поэмы находятся во всех концах Советского Союза.
Была у Игоря Леонидовича и вторая фольклорно-эротическая поэма, название которой произнести не могу из-за присутствия в нем одного ненормативного слова. Точнее, двух неологизмов, от этого слова образованных. Игорь Леонидович, так же, как и Иван Алексеевич, был членом Союза писателей, вел литературное объединение «Нарвская застава» в ДК Горького. На занятия в это объединение ходили такие поэты, как трагически погибший Николай Рубцов, которому прочили славу нового Есенина, Виктор Соснора, писавший в 1960-е стихи по мотивам «Слова о полку Игореве», в которых виртуозно играл словами и ритмами:
Но Владимир
рог не дал
нелюдимой
Рогнеде.
Занимались в «Нарвской заставе» и покончивший с собой в 79-м году талантливый поэт Александр Морев, и ставший впоследствии литературоведом Эдуард Шнейдерман, который, кстати, опубликовал в журнале «Звезда» заявление Ивана Алексеевича Лихачева генеральному прокурору по поводу того, что с ним происходило на следствии, где просил реабилитации. Игорь Леонидович приносил к Старику стихи поэтов из своего ЛИТО, и не только их. Он любил читать неопубликованные стихи Кушнера и Бродского. Но особенно он любил Глеба Горбовского, в чем был не одинок. В 1960 году у Горбовского вышел тоненький первый сборник «В поисках тепла», из которого мы сразу запомнили и цитировали строки: