26 годах.
Я тоже с любопытством стал разглядывать это произведение. Нетрудно понять мои чувства: в первый раз мне довелось видеть эту книгу, так сказать, в натуре, хотя я многое о ней слышал, как об апологии звериного существа фашизма. Книга была издана на хорошей бумаге и с фотографией автора на обложке.
Откровенно говоря, мало кто из нас в ту пору верил, что написанное в этой книге действительно является серьезной программой национал-социалистской, то есть фашистской, партии, программой, готовой претвориться в жизнь. Скорее, многие из нас были убеждены, что высказанные в книге мысли — бред сумасшедшего человека, но ни в коем случае не концепция опаснейшего, хитрого, сильного и далеко идущего в своих планах врага. А ведь именно так и было. В «Майн кампф» совершенно определенно выражалось твердое намерение завоевать «жизненное пространство» на востоке и за счет этого «дать германскому плугу землю и немецкой нации — хлеб».
Наши взгляды скользили по названиям книг. «Бывалый берлинец» помогал переводом. Из книг русских писателей мы обнаружили Ф. Достоевского «Преступление и наказание» и «Воскресение» Л. Толстого. Возможно, были там и другие книги наших соотечественников, но тут мы отвлеклись от витрины. К нам обратилась девушка в униформе фашистского союза молодежи. Она держала в руках металлическую кружку и просила, а точнее, требовала пожертвований. Кружка напоминала ту, в которую на Руси собирали пожертвования на ремонт старого или постройку нового храма. Нам пришлось ретироваться на другую сторону улицы, чтобы уклониться от жертвоприношения.
За книгами очередей не было. Зато за сигаретами утром и днем выстраивались длиннющие очереди, хотя табак был прескверный.
В нашей воскресной прогулке мы зашли пообедать в один из ресторанов. Для посещения ресторана нужны были продовольственные карточки. Официанты знали, что советским гражданам, в отличие от немцев, карточки давались тогда в достаточном количестве, и поэтому вполне резонно рассчитывали на хорошие чаевые, к тому же талончиками от карточек, что было предпочтительнее денег, ценность которых с каждым днем падала. Среди посетителей ресторана выделялись офицеры. Они, видимо, пришли развлечься, нарасхват приглашали дам и танцевали, пили пиво, вино и шнапс. Нас поразила простота обращения офицеров с личным оружием: ремень снимался вместе с кобурой, устраивался на вешалку или на стул, а владелец пускался танцевать. «Бывалый берлинец» объяснил нам, что на оставленное оружие никто не покушается, ибо за кражу его предусмотрено одно из самых строгих наказаний.
Поздно вечером возвратились в пансионат. Долго не могли уснуть, делились впечатлениями от увиденного и услышанного за этот длинный воскресный день. Одна за другой вставали в памяти увиденные днем картины: вот толпа провожает аплодисментами танкистов, вот проносятся орущие физиономии военных в окнах длинного состава поезда, вот танцующие офицеры, вот мордастые полицейские в черных, зловещих мундирах, медные трубы оркестров, оглушительная музыка…
Рабочая неделя началась в обычных для торгпредства заботах. За мной приехал из Кёльна старший приемщик, но возвращаться обратно он не спешил. Старший приемщик жил в соседней с нами гостинице, где он за полтора года своей работы в Германии неоднократно останавливался. Ему хотелось побывать в столице, повидать друзей и знакомых, решить некоторые оперативные вопросы с руководством торгового представительства. Отъезд в Кёльн был намечен на понедельник, 23 июня.
21 июня 1941 года, в субботу, мы вместе со старшим приемщиком побывали в клубе, где нам сообщили, что завтра многие из работников торгпредства намерены выехать за город и, отдохнув, засветло вернуться в Берлин.
Здесь же перед киносеансом неожиданно для всех нас было зачитано сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года. В нем говорилось о необоснованности муссировавшихся в английской и вообще в иностранной печати слухов о «близости войны между СССР и Германией», указывалось, что Германия «неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…».
Нас несколько удивило, что документ был зачитан с опозданием. Однако никаких разъяснений по поводу текста опровержения посол не сделал. Не ошибусь, если скажу, что содержание опровержения не только кого-либо успокоило, а, скорее, всех взволновало. Тем более, многие из нас знали, что немцы стали неаккуратно выполнять свои торговые обязательства, особенно по наиболее сложному и ценному для нас оборудованию.
Остаток вечера после киносеанса многие из нас провели в размышлениях и предположениях. Но отличная погода, хорошая кинокартина, беседа с друзьями по дороге на ночлег как-то сгладили остроту несоответствия между тем, что мы успели увидеть, и тем, что сообщалось в опровержении ТАСС. Однако никто из нас не предполагал, что последующие события развернутся так быстро и трагично.
Уточнив программу завтрашнего воскресного дня, мы разошлись. Продолжать разговор с соседом в пансионате на служебные темы не полагалось. У стен даже такого скромного заведения могли быть уши. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы уснули…
Около пяти часов утра раздался стук в дверь. Мы с товарищем проснулись, предположив, что начинается проверка наших паспортов. Подобные проверки иногда бывали раньше, и нас об этом предупредили. Вошедшие, одетые в гражданские костюмы полицейские, предложили нам встать, умыться, позавтракать и быть готовыми к выходу. Обратите внимание: ничто не было забыто, даже завтрак. Мой товарищ, прилично владевший немецким языком, стал уточнять обстоятельства непрошеного визита, а я тем временем выглянул в открытое окно.
У подъезда дома стоял двухэтажный автобус, наполненный людьми. Присмотревшись, я узнал наших коллег, тоже, видимо, только что разбуженных теми же неизвестными лицами. Все это было странно, загадочно и тревожно. На вопрос, что произошло, ответа не последовало. В комнату вошла хозяйка со счетами за квартиру. Хозяйка была весьма взволнованна и плакала, не вытирая слез. Получив с нас деньги, предложила кофе. Но кто же в такой момент пьет кофе? Тем более что нас уже начали торопить. Мой сосед по пансионату попросил разрешения выйти умыться. Он пытался связаться по телефону с консулом, торгпредством или, наконец, посольством, но ни один телефон не отвечал. Наскоро собрав вещи, мы вышли на улицу и сели в автобус. На наши недоуменные вопросы никто из товарищей не мог ничего ответить. Высказанное кем-то предположение о войне большинству показалось неправдоподобным.
Тем временем автобус тронулся. Город еще спал, не было никаких признаков, что происходят какие-то важные события. Утреннее солнце ярко освещало пустынные улицы, на которых не было видно пешеходов и автомашин. Автобус выехал на Александрплац и остановился у ворот многоэтажного здания. Отворились массивные железные ворота, и машина вкатилась в довольно просторный, окаймленный высокими зданиями и напоминающий колодец двор тюрьмы. Он был заполнен советскими людьми, которых привезли еще раньше, чем нас. Здесь находился почти весь состав советской колонии, включая женщин и детей. Все были в подавленном состоянии. Гора тревоги навалилась на плечи советских людей, оказавшихся на чужбине.
Понемногу мы стали осматриваться и замечать в тюрьме устремленные на нас взгляды заключенных, прильнувших к решетчатым окнам. Некоторые из заключенных подавали нам какие-то знаки, но понять их было невозможно. Дальше, в глубине узкого двора, были видны массивные железные тоже решетчатые ворота, разделявшие тюремные корпуса между собой. Оттуда доносилась команда:
— Айн, цвай! Айн, цвай!
По-видимому, заключенных заставляли маршировать.
Все это казалось мне дурным, кошмарным сном. Мысли никак не могли смириться с тем, что нас, советских людей, кто-то посмел без суда и следствия, без предъявления обвинений арестовать и упрятать в тюрьму. Казалось, происходит какая-то чудовищная нелепость. Вот пройдет минута-другая, и появится какой-нибудь чиновник, вроде тех, что поднимали нас утром, и скажет, извинившись, что произошло досадное недоразумение. Но проходил час за часом, а мы все так же томились в неведении и недоумении. Детишки стали капризничать, хныкать. Кое-кто из женщин украдкой вытирал слезу.
Наконец нас стали вызывать небольшими группами, человек по десять — двенадцать, в тюремную канцелярию. В комнате на самом видном месте висел портрет фюрера. Одну из стен заполнял государственный штандарт с четырехлапой фашистской свастикой в центре. Нас ввели в соседнюю небольшую комнату, разделенную перегородкой из металлической сетки. За перегородкой стояла длинная деревянная скамья примерно такого типа, на которой во времена крепостного права истязали крестьян. Рядом с сеткой ходил охранник в полицейской форме и с аппетитом жевал бутерброд из черного хлеба со следами сливочного масла или маргарина. В это время по радио послышался голос диктора. Охранник приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Передавали речь Гитлера.
Здесь, в берлинской тюрьме, мы и узнали, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Наши самые страшные предположения и менее всего ожидаемые события стали жестокой действительностью. Так для нас началась война… Вскоре передача закончилась. Мы расслышали лишь конец крикливой демагогической речи фюрера.
Нас стали поочередно вызывать в другую комнату. Там стояло несколько столов. За каждым восседали пожилые, до приторности вежливые мужчины в темных гражданских костюмах со значком свастики в петлице. Один из чиновников пригласил меня сесть к столу и заполнить анкету. Вопросы были самые разные: кто, кем работал, откуда прибыл и пр. Кроме того, задавались устные вопросы. Мне задали два:
— Вы работали на Коломенском заводе?
Ни в одном документе, а их в Берлине и на границе заполнялось немало, мною не указывалась работа на Коломенском заводе, хотя я приехал именно оттуда, проработав на нем несколько лет, в том числе некоторое время начальником чугунолитейного цеха. Видно, о каждом из нас было многое известно гестапо, а вопросы и анкета — все это делалось для формы.