Полицейский остановился около высокой узорчатой ограды, за которой чернели кусты и деревья, а еще дальше высился большой, особняком стоявший трехэтажный дом.
— Комендатур! — доложил полицейский.
Я еще постоял с «братьями-славянами», надеясь, что кто-нибудь из них пригласит меня переночевать. Не хотелось мне идти в мрачный дом, где не светился ни один огонек и, по всей видимости, не было живой души. Но Гловашко не решился, вернее, даже не думал тогда, что комендант может оказать ему такую честь.
— Приходите завтра с утра, потолкуем, — сказал я на прощанье и вслед за полицейским вошел в открытую калитку.
Дом оказался просторней, чем я думал, мой батальон разместился бы в нем со всем имуществом. Полицейский шел на шаг впереди и включал свет в каждой комнате. Щелкнет выключателем и остановится, смотрит на меня, проверяет впечатление. И хотя удивления я не показывал, но про себя решил, что домишко под комендатуру отвели самый богатый — всюду ковры, люстры, мебель в парче и позолоте, хрусталь… Шагал я из одной комнаты в другую, поднимался по внутренним лестницам и думал: «На кой черт мне эти хоромы? Что я в них буду делать?» На втором этаже полицейский показал мне спальню — тоже казарму человек на сто можно было бы оборудовать, — а в ней две кровати, каждая с боксерский ринг. Одна застлана голубым бельем, вторая — розовым. Тут же дверь в ванную. Полицейский кран открыл, руку под струю сунул — хотел, наверно, убедить, что вода и впрямь мокрая.
Осматривать ночью весь дом я не собирался, бросил в кресло шинель и сказал:
— Хватит. Буду спать. Можете идти.
Он понял, козырнул и ушел..
В штабе фронта мне не только выспаться, но и опомниться не дали. Там как раз собирались переезжать в другой город, все торопились, и времени меня уговаривать ни у кого не было. Нечаев все провернул за несколько минут. Меня наскоро проинструктировали, снабдили бумажками и деньгами и отправили с такой поспешностью, как будто здесь уже начался пожар и без меня его гасить некому. Когда я заговорил о своей дивизии, на меня посмотрели как на контуженого. Попробовал я оттянуть время ссылкой на то, что не дают мне ни комендантского взвода, ни переводчика, но молоденький лейтенант, оформлявший мое назначение, на ходу пробормотал: «Там уже команда должна быть, наверно, ждет вас…»
И вот я сижу на перине, как бог на облаке, мрачно озираю чужие стены и медленно привыкаю к мысли, что никуда мне теперь от комендантской должности не уйти. Отяжелевшими руками снял я ремень, проверил пистолет, сунул его под голубую подушку, не помню, как стащил сапоги, и утоп в пуховиках.
6
Разбудил меня женский крик. Не горестный вопль обиженного человека, а именно крик — гневный, требовательный, возмущенный. И что самое удивительное, среди отрывистых немецких слов, которые во все горло выкрикивала женщина, я отчетливо услышал фразу, не требовавшую перевода: «Пусти, гадюка!»
Я подошел к окну, отдернул тяжелую портьеру, и по глазам прямой наводкой ударило солнце. После ночной черноты город выглядел праздничным, принарядившимся. Каждый лист на дереве, каждая черепичина на крышах налились своей краской: За чугунной оградой комендатуры молодая, небольшого росточка девушка молотила кулаками по широкой груди полицейского, охранявшего мою резиденцию. Вид у него был растерянный. Он хорошо знал, что время, когда эту русскую женщину можно было просто свалить ударом кулака, прошло. Но и нарушать мирный сон господина коменданта тоже не решался.
Распахнув створки окна, я громко крикнул: «Пропусти!» Полицейский щелкнул каблуками, встал по стойке «смирно», а девушка взглянула на меня как на чудотворца и кинулась к входным дверям.
Пока она поднималась по лестнице и плутала по комнатам, я кое-как оделся. Безо всякого стука она ворвалась в спальню и, обливаясь слезами, прижалась ко мне. Я стоял столбом, а она повисла на моей шее, уткнулась мокрым носом в погон и бормотала все одно и то же: «Родненький мой, родненький…» Вблизи она выглядела совсем девчушкой, из тех, что еще в школу бегают.
— Ладно, — говорю, — поплакала и хватит. Садись, рассказывай, кто ты есть и откуда.
— Как вас звать-то? — заикаясь, спросила она.
— Сергей Иванович. А тебя?
Она еще пуще заревела.
— Что с тобой? Обидел кто?
— Сергей Иваныч, — пропитывая слезами каждое слово, тянула она, — Сергей Иваныч…
— Заучила? Теперь говори, откуда ты взялась?
— Люба я. Пожарина Люба… Из-под Шимска мы, ильменские.
— Ну и отлично. А сюда как попала? Из угнанных?
Люба снова ухватилась за мою шею и разрыдалась еще громче.
— Хватит реветь! — сердито приказал я. — Слышишь? Успокойся. Останешься пока у меня, в комендатуре. Согласна?
— Согласна, — всхлипывая, повторила Люба.
— Вытри нос, познакомься с домом, найди кухню, сейчас будем тушенку разогревать.
Но искать кухню не потребовалось. Раздался робкий стук в дверь, и на пороге появилась дородная женщина в белом переднике, кружевном чепчике на голове и с добрейшей улыбкой на лице. Она что-то сказала, как пропела, и Люба перевела: «Кушать приглашают».
— Видишь, как здорово! Ты заодно и переводчицей будешь. Иди, я сполоснусь и тоже приду.
В столовой, рассчитанной человек на шестьдесят, все было из черного дерева, даже потолок. На больших картинах в золоченых рамах аппетитными красками была разрисована всякая снедь: овощи, фрукты, битая птица. Поглядел я на посуду, которой заставили край стола, вспомнил бухарестский ресторан и решил, что здесь побогаче.
Люба успела помыться, прибрала волосы и глядела на все с тревожной радостью, словно не веря своему счастью. Она бегом притащила из кухни горячий судочек под крышкой, всякую закуску, да еще водрузила хрустальный графин с вином. Но сама не села, стала в сторонке.
— Это ты, — спрашиваю, — привыкла с утра вино лакать?
— Что вы, Сергей Иваныч! — испугалась она. — Мне что дали, то принесла.
— А чего ты не садишься?
— Кушайте, я потом.
— Садись, приказываю.
Она послушно села, и видно было, как проглотила комок слез, всегда бывших у нее наготове. Есть стала степенно, отламывала хлеб маленькими кусочками, делая вид, что не очень голодна. А по бескровным губам и прозрачной шее нетрудно было догадаться, что досыта есть ей давно не приходилось. Руки ее с побитыми ногтями были красные, в трещинах, припухшие от тяжелой работы.
— А эта женщина откуда? Не узнавала?
— Как же не узнала? Все выспросила. Их там еще трое, — вызвались вас кормить.
— Ну вот что. Скажешь там, что для меня эта столовка не по росту — великовата. Здесь мы питательный пункт организуем для наших, кто проездом или раненый придет. А для нас с тобой найдем закуток попроще. И никаких хрусталей. Ты, может, к ним привыкла, а мне одно беспокойство — боюсь, разобью.
Люба слушала меня, от большой серьезности приоткрыв рот, как будто в каждом моем слове была труднопостижимая мудрость. Даже догадываясь, где у меня шутка, улыбалась неуверенно.
7
— Товарищ майор! Докладывает комендант города Содлак, капитан Таранов.
После того как я по бумажке прочитал телефонистке заковыристое название другого города и добавил слово «комендант», прошло не так много времени, но я успел малость понервничать. Своего прямого начальства, «окружного» коменданта Шамова, я ни разу не видел, ничего, кроме имени, отчества и звания, о нем не знал, и каков будет наш первый разговор, можно было только гадать.
Теплилась еще у меня надежда, что он сразу поймет мою непригодность к занимаемой должности и пришлет взамен кого-нибудь другого. Я все еще был уверен, что комендантов где-то специально готовят и обучают разным премудростям, а меня прислали по явному недоразумению.
— Содлак? — недоуменно повторил молодой, с заметной хрипотцой голос. — Погоди, сейчас с картой сверюсь… Ага! Точно! Поздравляю, капитан Таранов! С прибытием! Принял хозяйство?
— Принимать-то не у кого, товарищ майор. Приехал я…
— Помещение отвели? — прервал он меня. — Им команду дали.
— Помещения хватает, могу армейский КП развернуть.
— Чего ж тебе еще? Осваивайся, живи.
— Так у меня же никого нет, ни комендантского взвода, ни переводчика.
— Неужели нет? — с искренним удивлением подхватил Шамов.
— Никого, — подтвердил я, — один как перст.
— Эх, как обидели тебя, капитан Таранов, — сокрушенно поддержал Шамов. — И заместителя по иностранным делам нет? И духового оркестра нема?
Я молчал.
— Слушай, друг сердечный. Вот передо мной шпаргалка лежит. В ней и о твоем городе… Во всех отношениях благополучное место. На курорт тебя послали. Крупной промышленности нет… Население смешанное, процентов на восемьдесят славянское… Нацисты сбежали… Тебя там как отца родного оберегать будут, и ничего тебе не грозит.
— Да не угроз я боюсь, а дела, которого не знаю. И прошу только то, что положено.
— А у тебя, когда ты воевал, всегда было все, что положено?
Я опять замешкался с ответом, и он, видимо, решил, что загнал меня в угол.
— Молчишь? Если бы перед каждым боем дожидались всего, что положено, где бы мы с тобой сейчас куковали?
В его словах, кроме правды, мне послышалось еще явное желание свести серьезный разговор на шуточный лад, и я решил не поддаваться.
— Я, когда воевал, знал что к чему. А комендантскому делу меня никто не обучал, и без помощников мне не обойтись, товарищ майор.
— Опирайся на массы. Слышал такой лозунг?
— Без переводчика и на массы не обопрешься.
— А ты разве языков не знаешь? — опять так искренне удивился Шамов, что я стал горячо доказывать:
— В том-то и беда! Я же кадровикам говорил. И в личном деле у меня записано. — Я цеплялся за последнюю возможность доказать свое несоответствие.
— Плохо. Очень плохо, капитан Таранов, — сочувственно сказал Шамов. — Языки знать нужно. Как же так, комендант, а языков не знает. Должно быть, гувернантка у тебя никудышная была. Наверно, та же самая, что и у меня. Ничему, кроме «хенде хох», не обучила. — И довольный, что я снова попался на удочку, рассмеялся. — Неужели во всем твоем, как его… Содлаке не найдешь человека, который по-русски кумекает? Не верю. Это у тебя в первый день, да еще с утра, в глазах рябит. Действуй по инструкции, приказ выпусти…